«Изъ мѣлкихъ рыбъ принадлежатъ къ Камчатскому содержанiю три рода корюхи, въ томъ числѣ одинъ родъ Хагачь, другой Инняха, а третей Уйки называется. […] однакожъ съ Уйками сравнить не можно, ибо ихъ временемъ выкидываетъ изъ моря столко, что берега Восточнаго моря верстъ на сто въ колѣно бываютъ ими покрыты».

С. П. Крашенинников. Описание земли Камчатки. СПб.: «Наука». 1994. Факсимильное воспроизведение первого издания «Описание земли Камчатки» С. П. Крашенинникова, русского ботаника, этнографа, географа, путешественника, исследователя Сибири и Камчатки.

Уйком на Дальнем Востоке называют рыбку мойву: спинка оливковая, брюшко и бока серебристые, мелочь, кроха, есть нечего. Но в конце мая только и разговоры, что об уйке: когда и к какой банке, мели придёт, и как не прогадать, успеть к его… нашествию не скажешь, тогда — наплытию.

Перед нерестом уёк огромными косяками идёт к побережьям Охотского и Берингова морей, потому как этой шустрой рыбке нравится нереститься на отмелях и банках. За косяками следуют треска, тюлени, косатки и даже киты, в воздухе орут и пикируют в гущу уйка чайки-моевки, на берегу уёк ждут люди.

Люди ловят уёк быстро и бесхитростно: заходят по колено или пояс в воду, лучше в забродных штанах, тут уж как косяк уйка идёт, близко к берегу или чуть дальше. И давай черпать рыбёшку и ссыпать её в тазики, вёдра, бочки, кто во что горазд.

— Поехали! Мама будет рада! — уговаривала меня подруга Нина. — И уёк как раз пойдёт, будем его ловить-сушить-солить. Сколько поймаешь, столько и возьмёшь с собой. Отпросись с работы, неужто отпуск не дадут на неделю? И меланхолию свою развеешь, подумаешь, разошлись!

Уговорила. Родителей моих уже не было на этом свете, а со своим ухажёром я разругалась совершенно, полностью, окончательно. Одна-одинёшенька, отчего не поехать? И отпуск дали.

Нина посулила хороший улов, а я за пригоршню сушёного, жирного, нежнейшего уйка душу отдам. А мешок уйка — роскошь, на зиму хватит солонцевать. Были девяностые, время голодное, особенно в городе, почти всё по талонам.

Однажды мне повезло, в Петропавловском гастрономе продавали растительное масло, которое привезли невесть откуда в молочных алюминиевых бидонах. Я побежала на работу, схватила полиэтиленовый пакет с фотографией какого-то певца, уж и не помню какого.

В этом самый пакет мне и наливали растительное масло, раздувая картинку с певцом, а я про себя молила: «Хоть бы не было дырок!»

Дырок не было. Я еле донесла пакет до работы, а там уж разливала в бутылки, бутылочки… Вечером затеяла оладушки. А масло пенится, из сковородки вытекает, запах странный…

Ближе к посёлку Нины, на развилке дороги так себе, грунтовой, широкой и разъезженной грузовиками, и дороги узкой, в одну колею и заросшей травой, нас встретил Кириллыч, сосед Нины. Я пару раз уже гостила в её доме, с Кириллычем мы однажды в море ходили. Соседом его можно было назвать условно — дом Кириллыча был у мыса, а это с километр от её дома. Кириллыч был ушами и глазами в околотке. С мыса многое видно окрест. А ещё у него была рация.

Кириллыч был на мотоцикле с коляской, довёз нас к дому. Вышла мама Вера — так я её звала вслед за Ниной, мама Вера не возражала.

Провожая Кириллыча, мама Вера вынесла ему кусок рыбного пирога. Пироги у мамы Веры знатные, а жена-дочь Кириллыча поехали в Хабаровск к родне, чего ему одному всухомятку, с печеньем чаевничать.

Пока обнимались-прощались с Кириллычем, я заметила, как мама Вера погладила мотоцикл. Это был мотоцикл Егора, старшего брата Нины. Покупали его когда-то всей семьёй, на выручку от путины.

А потом кунгас с Егором забрало море. Проглотило, и никакого следа. Егор ушёл вслед за отцом — тот погиб в море ещё раньше, беда была на всё побережье — с путины не вернулись два кунгаса, на берег выкинуло только один, подранный почти в щепки.

Мы проводили Кириллыча, пили чай с пирогом. Пирог был с весенней кетой. Кета на нерест в камчатские реки идёт с весны до поздней осени, потоками. «Чтобы в речках не толпиться всем сразу», — пошутила мама Вера. Самая первая кета, небольшая, ярко-серебристая, нерестится почти сразу за ледоколом.

Ещё в пироге была черемша.

— Рыба сама сок даст, а черемша в пироге упреет, и запах будет на весь дом, — учила мама Вера нас с Ниной.

Мы кивали и просили добавки, по куску пирога.

Говорили мало, дорога была длинная, устали. Да и пирог был такой вкусный и сытный, что после такого чая — на кушетку, под одеяло. Засыпать и слушать, как шумит море. Начался прилив.

Но спала я неважно, приснилось, что вокруг вода, и в доме всё плавает: вязаные коврики мамы Веры, обувь, какая-то мелочь…

— Мы уезжаем! Проснись, проснись! Аля, Аля! — звала меня Нина.

Встала спросонья, а полы-то сухие! Нина еле втолковала мне, что надо помочь довести маму Веру до мотоцикла, который почему-то стоял во дворе, будто и не уезжал.

Пять минут, и всё стихло. Я осталась одна в доме. Умылась и вышла во двор. Собственно говоря, двора-то и не было. Несколько грядок, огороженных корявыми жердями, плавником, который выбросило на берег море. На жерди накинуты сети, вот и весь забор.

Небольшой сарай и сетка вокруг него — курятник. Будка Васи — собаки мамы Веры. Опять же корявые палки с верёвками для белья. Бочки для дождевой воды.

Нина мне что-то говорила, что — я не поняла. Ясно было то, что маме Вере плохо, поехали в больницу, а я на хозяйстве.

Хозяйничать было легко. Мама Вера ждала нас, пирог испекла, рыбу пожарила, на неделю еды хватило бы и мне, и собаке Васе. Для кур — зерно и рыбная толкуша-дроблёнка в мешке.

Хочешь — книги читай, на двух полках книги Егора и Нины. Хочешь — бери на тех же полках тетрадку или альбом, карандаши и рисуй. Нарисуешь — оставишь на бумаге всё, что есть вокруг. Год-два, не будет ни двора, ни дома, смоет морем.

Хочешь — гуляй и думай… о чём хочешь.

Я взяла альбом, он был с рисунками Егора, настоящего, талантливого художника. Егор рисовал с натуры: праздник, родители и соседи пляшут во дворе. Кунгас, большая гребная плоскодонка на берегу. Кунгас отчаливает в море, а море-то далеко, не то, что сейчас. Собака бежит вдоль длинной прибрежной травы. Посёлок со стороны моря — а сколько домов, и все они живые, жилые, окнами светят, бельём на веревках машут.

Я нашла чистый альбом, сидела на крыльце и рисовала — чтобы осталась и эта нынешняя жизнь посёлка, берега и моря.

Мне хватало простого карандаша, никаких красок — непогодило, и всё вокруг было серо-чёрное.

Потом зарядил дождь. Я ушла в дом. Задремала. Громко застучал дождь, совсем громко… это был Кириллыч.

— Веру увезли в больницу, операцию вроде делать будут. Нина позвонит, скажет. Тебя просила подождать…

— Подожду.

— Знакомых встретил, на охоту позвали, поеду. Справишься одна?

— Обижаешь, Кириллыч! Справлюсь!

Наутро ветер унёс непогоду. Я отвязала пса, который рвался с цепи навстречу мне. И мы пошли по морскому прибрежью, обходя полосы травы. Попадёшь в такую траву босиком, можно ноги порезать, она жёсткая, крепкая, цепкая, острая по краям. Только у этой травы хватало сил перечить морю. Морю приходилось хитрить, идти в обход, проскальзывать волнами по песку там, где не было травы, а потом подмывать её со всех сторон.

Если бы я не листала альбом Егора и не бывала в посёлке, некогда раскинувшемся на побережье, я бы поверила, что мы шли по дикому берегу моря: песок, мелкая галька, трава, шумели волны. Но ещё десять-двадцать лет назад тут были дома, улицы, юкольники для сушки рыбы, сараи… даже там, где уже не осталось никаких следов жилья, я наткнулась на кусок забора. Он был занесён песком, но вчерашний дождь обнажил колья, давным-давно на совесть вбитые в землю.

Вася останавливался, нюхал песок, обломки стен и скулил — вполне возможно, говорил с тенями или вспоминал собак-дружбанов.

Тут я насторожилась — возле старой баржи на берегу вроде как тень пробежала. Я подошла ближе. Наверное, когда-то баржа возила груз в рыбацкие посёлки, а потом шторм выкинул судно на прибрежные валуны, и колотил его кормой о каменные бока, пока не пробил дыру. Баржа накренилась набок, да так и застряла меж валунов.

Она была как огромная дудка из ржавого железа, ветер гудел на ней, свистел, трубил. Вдруг баржа так загрохотала, что я вздрогнула, а Вася залаял.

Невесть откуда с баржи спрыгнул человек.

Мы стояли и смотрели друг на друга. Я же была так ошарашена, что не знала, что сказать. Вася у моих ног рычал, но не нападал на незнакомца, который спокойно вытирал руки тряпкой.

— Ты где? — услышала я женский голос. — Ты где? Волынишь? Мы тут до зимы сидеть будем! А-а, у нас гости? Тебя как зовут? Как? Аля? У нас имена похожи, на букву «А», я — Алиса. А это мой брат Володя. Собака кусается? Ты кто, псина? Вася? Не боюсь я тебя! У меня хлеб и ветчина!

Алиса была болтлива и красива: изящная, небольшого росточка, с кудрявыми тёмными волосами. И совершенно непохожа на своего брата-молчуна: высокого, широкоплечего. Одета она была невероятно модно: юбка, рубашка, куртка. Всё сине-джинсовое, с заклепками и лейблами, сразу видно, что фирменное. Я тоже была в джинсе, но какой — индийских джинсах, которые я саморучно варила с отбеливателем.

— Ты откуда? Из того дома? А-а, мы и не заметили! А мы в доме нашей бабки, приехали на пару дней. Хотели на катере покататься. А катер барахлит, ничего, Володя его подшаманит! Пойдем в тенёк, во-он брёвна лежат, там и перекусим!

Мы обогнули баржу, сели на плавник. Отсюда был виден катер поодаль, и совсем далеко — дом, на который показала Алиса.

Алиса достала тряпку-скатерть, хлеб, банку импортной ветчины, всю в иероглифах. Такая ветчина в плоской банке тогда была новинкой, дефицитом и казалась необыкновенно вкусной.

— Лука бы ещё, но не купили… Псина, будешь хлеб с ветчиной? Молодец! Пёс, мы с тобой подружились? Ты теперь не будешь на меня лаять и рычать?

— Подождите! — я побежала к волнам, зашла по колено — и точно, были мидии!

Володя дал нож. Стоял рядом, смотрел на меня с усмешкой, любопытством… Было на что посмотреть: я ахала, обнаружив скопление мидий, отдирала их от подводных камней, потом и вовсе поскользнулась, опять ахала… складывала в большие ладони Володи.

Отдала нож, и пока шла вслед за Володей к костру, который уже развела Алиса, подумала: «Какой нож интересный! Не сам нож, а его рукоятка — из пластика, яркая, вырви глаз, да ещё и с русалкой. Где-то я такую рукоятку видела…»

Мы занялись костром, все мидии в банку из-под ветчины не поместились, я предложила — половину сварим в морской воде, остальные запечём на углях.

— Боже, как вкусно! — восторгалась Алиса. — Ой, я забыла, у меня и соус есть, попробуй, но осторожно — очень остро! Аля, а ты надолго здесь? Кто с тобой?

Я рассказала про отпуск, про Нину и маму Веру.

— Сейчас ты одна, значит?

— Ну-у, ещё Кириллыч есть, но он далеко… Да ты его знаешь, наверное?

— Мы маленькими были, когда в город переехали… Кажется, бабка про него рассказывала… На мысе живёт, значит… Дом его видно, но окна вечером не светятся…

— Кириллыч на охоту уехал.

— Охота — это хорошо…

Володя ел молча. Я искоса смотрела на него. Нравился мне Володя. Особых знаков внимания он мне не оказывал, но всё примечал: только я собралась сходить за плавником, чтобы подбросить в костёр, как Володя уже несёт коряги. Ждал, пока я мидии соберу, ладони для них держал. А ещё молчун. И катер у него…

Ближе к вечеру мы прощались уже друзьями.

— Аля, приходи завтра утром, я тебя угощу, удивишься! Дождя не должно быть, если только с моря не натянет непогоду, — тараторила Алиса.

Дома, засыпая, я вспомнила, где видела русалку из пластика — у одноклассника был нож с такой рукояткой, ему подарил брат, который вернулся из колонии. У брата много таких разноцветных штучек было: зажигалки, ручки… и всё ядовито-яркое, пёстрое… как разноцветные стёклышки в калейдоскопе…

Утром я пошла к барже. Володя махнул рукой с катера, Алисы нигде не было. На песке лежали её юбка и пиджак. Потом сильно зашлёпали волны у больших камней, которые спускались в море. Из-за камней вышла Алиса — босая, в одной джинсовой рубашке:

— Аля! Собирай плавник, мы сейчас костёр сделаем! Смотри, какой у меня улов!

Уловились кальмары, небольшие, кирпичного цвета.

— Их же ночью ловят? — удивилась я.

— А я — утром! Им мои блесны понравились! Поиграла немного блеснами, а они давай хватать! — засмеялась Алиса.

Теперь я поняла, почему Алису заботила погода — шторм бы разбросал, раскидал кальмаров из прибрежной заводи. А в штиль она ловила их нехитрым приспособлением: на ручку для ведра привязала леску, крючки и самодельные яркие блесны из пластика, наверное, пригодилась бутылочка с иероглифами, в которой был жгучий соус.

Она ловко потрошила кальмаров, и мы жарили их на углях — несколько мгновений, на мантии кальмара маленькие капельки испарины, потом она становится золотистой… и можно есть. Ещё Алиса вялила кальмаров — распинала их палочками и аккуратно раскладывала на брёвнах, которых море обглодало от коры, просолило и выкинуло на берег. Получались кальмары — маленькие воздушные змеи, которые лежали там и сям вокруг нас и костра; мы положили на угли плавник и огонь радостно вспыхнул.

— Глянем, что на барже? — предложила я.

Володя кивнул. Я удивилась — он вчера спрыгнул с баржи, может, не везде посмотрел? Алиса осталась у костра.

Я забралась на камни и заглянула в огромную дыру в корме. В кромешной тьме трюма светился золотом солнечный луч, наверное, проник из клюза, отверстия для якорных цепей. Ни цепей, ни якоря на барже не было, сняли и стальные лееры, тросы ограждения на палубе. Сгнили, истлели все деревянные перегородки и перекрытия. В рубке вместо пола была дыра.

Володя спустился в трюм, я пошла вслед за ним, поставила ногу на тонкую перекладину трапа из железных прутьев… шаг вниз, ещё шаг. Нога моя соскользнула, и я повисла на лестнице, вцепившись в поручень… Володя подхватил меня, руки у него были такие сильные, что он держал меня, не опуская на пол. Ткнулся губами мне в ухо, раз, другой, потом в нос, нашёл мои губы…

Снаружи закричала Алиса:

— Осторожно, баржа старая! Ноги-руки переломаете! Вовка, зачем она тебе, катер стоит, ждёт!

Мне показалось — она пожалела, что не пошла со мной и братом.

В трюме было больше света, чем я увидела в дыру снаружи. Стены трюма были как дуршлаг, в дырках, дырочках, дырищах. В них пробивалось солнце, и ржавчина в его лучах была синей, оранжевой, медной, кровавой…

Порыв ветра, и баржа опять засвистела, загудела, но на этот раз мы были внутри трубы. Вдвоём с Володей.

Мы вернулись к костру, потом Володя ушёл на катер. Алиса молчала, выкладывая возле костра мелкие камешки. Я позвала пса, который мышковал в траве:

— Вася! Домой!

На прощанье Алиса одарила меня вялеными кальмарами, их оказалась большая охапка, нести было неудобно, и они заняли весь стол на кухне. Я вынула палочки-распорки, сложила пласты кальмара, получилась увесистая стопка.

Наутро был шторм — неожиданный, после тихого и тёплого вечера накануне. Ветер бушевал так, что казалось — сорвёт тщедушный домик мамы Веры и унесёт его на волю волн. Домик скрипел, но держался.

Я выбежала во двор, когда чуть стихло, покормила кур, закрыла их в курятнике, крепко закрыв дверь.

Посредине дня море и небо были чёрными. Я рисовала их, глядя в окно.

К старой барже я выбралась ближе к вечеру, когда распогодилось. Баржа стояла на камнях, катера за ней не было. Я не верила своим глазам — никаких следов, будто и не было вчерашнего костра, трюма, катера Володи. Пусто, пусто! Одна баржа, но зачем мне она?

Хорошо, я могла понять — уголь и наши следы смыло сильным ночным приливом. Но катер, куда делся в шторм катер? Его сорвало с якоря и унесло в море?

Мы с Васей пошли к дому, где жили брат с сестрой. Никто не отозвался. Дверь в дом не была закрыта, ею стучал ветер, и я рискнула зайти — вдруг что-то случилось. Никого и никаких следов, разве что пыли не было.

Я обошла дом вокруг, не нашла и отпечатков колёс. Но после ливня и штормового ветра разве что-то останется на песке?

Я не знала, что и думать. Если Володя починил катер и они с Алисой рискнули выйти в штормовое море — почему так срочно? И почему не зашли ко мне попрощаться?

Вечером, когда я обходила дозором двор, поглядывая в сторону дома бабки Алисы и Володи, не горят ли окна, меня ждала другая новость — вернулся Кириллыч. Его дом на мысе светился, как маяк.

Я места себе не находила. Растопила печь, поставила воду для чая. Вышла во двор — в окнах Кириллыча свет, в той стороне, где дом Алисы и Володи, — сизая ночь, не белая, но и не чёрная, отголосок полярного дня на Крайнем Севере. В доме затарахтел чайник на печи. Я заварила чай. Вышла на крыльцо. Выпила кружку чая. Наконец, решилась, и мы с Васей пошли к мысу. Сначала вдоль берега. Но когда мыс стал ближе, огромным, чёрным, я испугалась — как буду подниматься, где искать тропинку? Побежала по песку к дороге. Запуталась в траве, упала.

Вася залаял, я прислушалась — вдалеке тарахтел мотоцикл. Вскоре мы увидели огни, это был Кириллыч.

— Веру на днях выпишут, — вместо приветствия сказал он. — Нина у меня, мы слушаем сводку! Уёк на подходе! Поехали ко мне! Вася, за мной!

— Ты с ума сошла! — изумилась Нина, когда я ей рассказала об Алисе и Володе. — Знаю я этот дом, бабушка умерла, сын её Павел на большом траулере стармехом. Приезжал сюда пару лет назад. «Разберу, говорит, родительский дом, перевезу к себе на дачу, чтобы память…» Сын у него маленький. С тех пор не появлялся. О-о, подожди! Кириллыч! Про нерест говорят!

Они с Кириллычем притихли у рации: хрипы, шипение, ничего не разобрать, но Кириллыч с Ниной слушали внимательно. А я разглядывала комнату Кириллыча. В ней было множество диковинок, которые хозяин дома собирал на берегу после отлива. Огромные белые кости древних китов, корабельные штурвалы, судовые рынды, стеклянные кухтыли-поплавки для сетей в верёвочной оплётке… Туфелька с тончайшим длинным каблуком и серебристой розой на застежке… Кириллыч на вопрос о туфельке отшутился: «Жду, когда хозяйка пожалует, красотка, должно быть, коли такую красоту на ножках носила».

— Завтра утром! Ждём уёк утром! — закричала Нина. — Ты когда на берег поедешь, Кириллыч?

— Когда уёк в дверь постучится!

— Ну да, тебе всё шутки! Посмотрел с мыса на море, увидел косяк, и на берег с сачком! Мама моя тоже чует, когда уёк идёт, вроде как слышит его издалека… Ну а мы с Алей тогда мешки-сачки достанем и будем ждать на берегу.

— У меня переночуйте, — предложил Кириллыч. — Как бы не вышло чего… Я про этих, пришлых… Думаю, они на катере пережидали в соседней бухте шторм, а потом вдруг вернутся?

— Мама бы тоже так сказала… — вздохнула Нина и повернулась ко мне. — Ищут их, твоих знакомых. Атаманша она…

— Как это атаманша?

— Бандитка! И брат — не брат, тоже из банды… Они же могли тебя убить, Аля!

— Алиса — атаманша? Какая же она атаманша? И зачем им меня убивать? — изумилась я.

— Потому что ты свидетель! На дорогах посты, машины проверяют, знакомый гаишник сказал, что ищут двоих, мужчину и женщину… Они рэкетиры, трясли в порту тех, кто японские авто возит. Облава была, всех из банды взяли, а эти увернулись, ловкая она, всеми верховодила… Катер угнали, но не повезло — катер-то на ремонте стоял. Боюсь я за вас…

— Кириллыч, но они починили катер и ушли в море, чего их бояться? — возразила Нина.

— Оставайтесь, как мне Вере в глаза смотреть, случись что с вами? А у меня ружьё рация, да и не полезут они на мыс…

Уговорил. Спала я беспокойно, мнились шорохи, какое-то движение… да это Алиса с Володей карабкаются по скалам к дому Кириллыча, и уже открывают дверь, и Алиса говорит мне:

— Не бойся, я тебе кальмаров на палочке принесла и соус японский, — и тычет мне в лицо распятым кальмаром. — Пойдём с нами, будешь в нашей банде!

Володя улыбается, машет рукой, зовёт с собой.

— Подожди! Это же моя туфелька, я её потеряла, сейчас…

Алиса снимает со стены туфельку… и тут Володя стреляет из пулемёта, свист пуль…

Да это рация трещала! Мы у Кириллыча, раннее утро, пятый час, Нина уже проснулась и торопила меня:

— Быстрее, быстрее, на берегу народа-а!

Я ехала в мотоцикле в коляске, держала в руках сачки, позади меня были засунуты мешки и большие пластиковые тазы. И вспоминала вчерашний рассказ о постах на дороге и банде рэкетиров. На рассвете всё уже не казалось таким страшным, даже сон, который переплёлся с рассказом Нины о том, как задерживали бандитов, была и перестрелка, и погоня…

На берегу с десяток рыбаков смотрели на море. Катили волны, шипела на песке морская пена, над пеной и волнами кричали чайки-моевки. Я перевернула таз и села на него, надеясь подремать. Но тут заорали чайки, вслед загалдели люди.

Вышло солнце, и чёрное пятно рыбного косяка поплыло вдоль берега. Рыба пошла на нерест.

Мы черпали её сачками, пока не закончилась вся тара, что взяли на рыбалку. Потом постелили старые простыни на песок неподалёку от огорода мамы Веры и высыпали на простыни несколько мешков уйка. Еще пять мешков Нина оставила, чтобы посолить в бочках.

Вечером приехала мама Вера. Она похудела на больничном пайке, и на радостях, что вернулась домой, затеяла пирог с уйком. Пока выстаивалось тесто, развлекала нас с Ниной рассказами о том, как раньше поступали с уйком: сушили рыбу на циновках, потом толкли её в больших деревянных ступках. Получалась рыбная мука.

— Тётка моя лепёшки из такой муки пекла. А мы уёк посушим, посолим, я ещё Кириллыча попрошу, чтобы покоптил… Нашу коптилку море смыло, отец твой строил, хорошая коптилка была…

Мне достался целый мешок уйка. Сухие рыбешки шелестели в мешке, как листья, и пахли морем. Мама Вера отдала мне и вяленых кальмаров, которых поймала ловкая Алиса:

— Кальмары на любителя, по мне, так резина. Мы и не ловим их, рыба лучше!

Когда мы с Ниной возвращались в город, не было ни постов, ни проверок. Поймали Алису с Володей, или как их звали? Или они ускользнули на катере? Добрались ли до материка? А может, их ждало судно на рейде? Я больше о них не слышала.

Море упрямо наступало на побережье, и когда оно смыло огород мамы Веры, а потом приливом дотянулось до крыльца, Нина уговорила мать переехать в город.

Собирая пожитки, Нина нашла альбом с моими рисунками.

Привезла его мне.

К тому времени я почти забыла звук ветра в старой барже, как блестела под солнечными лучами ржавчина в трюме, руки Володи и его губы.

В альбоме была дорога, заросшая острой и жёсткой прибрежной травой. Ржавая баржа. Кальмары на углях. Контур окна, за которым косые штрихи шторма. Это был последний рисунок в альбоме, после шторма я не рисовала, не было ни нереста, ни рыбалки, ни Алисы с Володей.

Будто их и не было. Жаль, жаль.