(Продолжение. Начало в № 18)

ЯС — Яна Симон

КВ — Криста Вольф

ГВ — Герхард Вольф

Наступил вечер. Мой дед приготовил ужин. И мы переходим в зал. На стенах висят картины художников, с которыми дружили или были знакомы мои прародители. Мы сидим за овальным раздвижным столом. Во время праздников здесь собирается вся семья. Мы едим, пьём вино, которое мой дед нашел специально, и продолжаем разговор.

КВ. С тех пор как я начала работать над «Образами детства», я снова и снова спрашиваю себя: почему для меня это стало катастрофой, когда я узнала об уничтожении евреев?

ГВ. Что значит катастрофой? Это всё же как-то уж слишком!

КВ. Когда я узнала, что нацисты действительно делали в Германии…

ГВ. Ну и как выглядела эта катастрофа?

КВ. После нашего бегства, когда мы обосновались в Гаммелине, в этой деревне земли Мекленбург, помню в точности, как мы поехали в 1946 году на вокзал встречать моего отца. После войны мы встретились у моего дяди, мой папа прибыл туда после года пребывания в русском плену, и оттуда он сразу нам написал, что он приехал. Мы заказали повозку и поехали на вокзал. Из поезда высаживалось множество других людей, которые также возвращались из плена. Тогда-то и стоял там этот человек в очках с эмалированной оправой, которые он закрепил при помощи резинки, надетой на уши. У него не было волос, на нём было нечто сшитое из униформы, и он был, как говорится, только кожа и кости. У моей мамы была в то время больная щитовидка, и она тоже была похожа на соломинку посреди поля. Оба не узнали друг друга и прошли мимо. Когда они проходили второй раз мимо друг друга, она спросила: «Отто?» Он: «Герта?» Ужасно! Я тоже не узнала моего отца. На обратном пути, как только наша машина приблизилась к крестьянскому двору, у окон сидели многие беженцы и пели: «Луна взошла», приветствуя моего отца. Мне казалось всё это ужасным. Потом все собрались на кухне. В доме жили к тому моменту от пятидесяти до шестидесяти человек: беженцы, бывшие узники концлагерей. Я одна ушла в комнату и села в кресло. Тётя Эльфрида подошла ко мне и сказала: «Оставь, Кристель, всё вернётся. И твой папа станет таким, каким был!»

ЯС. У тебя было чувство, что это больше не твой отец?

КВ. Мы все спали в одной малюсенькой каморке. И по ночам я слышала борьбу, мой отец, видимо, хотел снова сблизится с моей матерью, а она говорила всегда: «Оставь, Отто! Оставь!» Когда я слышала, как моя мать отвергает моего отца, я злилась на неё, так как он всё же был её мужем и моим отцом, но в то же время я также понимала и её. Мне было тогда шестнадцать лет.

ЯС. Война погасила любовь?

КВ. Мой отец был тогда похож на морщинистого старика ростом в восемьдесят пять фунтов. Он ел всё, что давала ему хозяйка хутора, доедал все остатки. Я понимала его. С другой стороны, это выглядело ужасно — как мой отец проглатывал каждый малюсенький кусочек. Моя мама воспринимала это так же.

ЯС. Это задевало?

КВ. Это было унизительно.

ЯС. Когда ты его снова признала как отца?

КВ. Достаточно быстро.

ЯС. Он много рассказывал о войне?

КВ. Вообще ничего. Только однажды, когда мы уже жили в Бад-Франкенхаузене, и он снова стал уважаемым человеком, руководителем приюта, всё снова было в порядке, семья собралась вместе, и все мы выглядели снова так, как и должны были бы выглядеть, мы однажды отправились на прогулку. И вот тогда мой отец мне сказал: «Слушай Кристель, одно я хочу тебе сказать, человек ужасен, запомни это!» Такого я от моего отца никак не ожидала, потому что, по сути, он всегда был очень правильным человеком.

ЯС. Я вспоминаю, как он мне однажды рассказал, мне тогда было десять лет, как его сначала занесло снегом, а потом он был спасен.

КВ. Это было в Первую мировую. Во вторую — он чуть не умер от голода.

ЯС. Как вы, в конце концов, оказались во Франкенхаузене?

КВ. Как только мой отец более-менее окреп, в нём тотчас проснулся инстинкт, что он обязан содержать свою семью. Он работал тогда в страховой компании в Шверине, и там его спросили, не хочет ли он стать руководителем приюта. Итак, мы упаковали все наши вещи, которые нам удалось спасти. Это было одиннадцать баулов и один рюкзак, из которого выглядывала ручка от сковородки. Приютом во Франкенхаузене была вилла. Когда мы туда приехали, нам показалось, что это сон. Там стояла мебель от находившихся там до этого эсэсовцев. Были даже кровати. Это было невероятно! Мы жили на нижнем этаже. И с того момента у нас появилось чувство, что мы снова люди. Ведь до этого как беженцы всегда показывали крестьянам прежние уцелевшие фотографии: «У нас тоже когда-то был дом! У нас тоже когда-то были деньги! Мы тоже кем-то были!»

Мой дед начинает убирать со стола. Между тем звонит телефон. Он уходит на некоторое время. Я сижу с моей бабушкой в гостиной, мы продолжаем разговор. Вопрос о крушении её представлений, когда она узнала о преступлениях нацистов, остался без ответа.

ЯС. Я бы хотела вернуться ещё раз к твоему побегу из Ландсберга. Ты можешь припомнить о том дне, когда стало понятно, что теперь вы должны бежать.

КВ. Да, я помню каждую минуту. Это был конец января 1945 года. Уже несколько недель через наш город тянулись беженцы, идущие с Востока. У нас квартировали наши двоюродные братья и сёстры. Занятий больше не было. В моей школе был лазарет, там также размещали беженцев. Мы им помогали. Я часами делала бутерброды с ливерной колбасой. Но больше всего мне нравилось возиться с детьми и рассказывать им сказки. Там была беременная женщина на большом сроке с четырёхлетним ребёнком. Она совершенно не знала, что ей с ним делать. Я пришла домой и потребовала: «Мы должны взять этого ребёнка!» Мои родители сказали, что не могут этого сделать, за это я их возненавидела. Они умалчивали то, что вскоре нам самим, скорее всего, придется уезжать. Это была очень тяжёлая зима, всё время шли и шли беженцы. Они проходили мимо нашего дома по снегу, многие были без сапог с распухшими, воспалёнными ногами, а мы всё ещё думали, что нас это всё не коснется. До того самого момента, когда однажды, рано утром, я проснулась, а в нашем коридоре уже стояло множество разных мешков и полностью забитых вещами тюфяков. Это означало, что вот-вот появится на машине дядя Макс, и мы должны бежать! Взрослые всё отрегулировали. Дядя Макс приехал на тракторе с кузовом (транспортный трактор. — Примеч. пер.) и собрал всех родственников: дедушки, бабушки, все двоюродные братья и сёстры, жёны, мужья и все их родственники — всех забрались в кузов. Я сидела наверху на набитом вещами спальном мешке, а внизу стояла моя мама и говорила: «Я остаюсь здесь!» Она хотела сохранить дом для нашего отца. И она действительно осталась там.

ЯС. Ты думала, что больше её не увидишь.

КВ. Я покидала город, и у меня было только две мысли в голове: моя родина потеряна, мы туда уже никогда не вернёмся; маму я потеряла, её я больше уже никогда не увижу.

ЯС. Что это означало для тебя тогда — Родина?

КВ. Этот город, этот дом. Всё то, к чему я очень привязана. Мама вернулась обратно в дом, как она рассказывала позже, сняла портрет Фюрера, сожгла его и побежала в казарму к другу моего отца. Тот сказал: «Госпожа Иленфельд, Вы ещё здесь, вы разве не видите, что происходит? Ландсберг некому защищать, и завтра русские будут здесь. Валите отсюда!» Через пару часов после нас она тоже бежала из города, но уже пешком. Позже её подобрала последняя почтовая машина, которая ехала во Франкфурт. Когда она переправлялась через Одер, она спрашивала всех, кого встречала, не видели ли они грузовик Видермана из Ландсберга.

ЯС. Вы не договорились о месте встречи?

КВ. Нет, мы не знали, где остановимся. Через четырнадцать дней она нашла нас в Виттенберге на Эльбе.

ЯС. У тебя наверняка было чувство, что она тебя бросила. Как ты восприняла вашу встречу?

КВ. Кто-то спросил: «Здесь есть люди из Ландсберга? Грузовик Видермана?» Мы лежали на соломе в классной комнате, в какой-то школе в Виттенберге. Потом кто-то позвал: «Твоя мама здесь!» Наверное, я должна была бы подпрыгнуть от радости, но я осталась лежать совершенно неподвижно…

Счастье выразилось тогда во мне в абсолютной внутренней пустоте, внутреннем молчании. Плакать я тоже не могла, я только лежала совершенно неподвижно, окаменела.

ЯС. А сейчас так же, или когда это изменилось?

КВ. Нет, в отношении людей я не хочу больше прятаться. Тогда были особые, значительные события, в которых я так себя вела. Острые, драматические ситуации, в которых вероятно срабатывал некий вид защитного механизма, и я впадала в неподвижность, окаменение.

ЯС. Ты стыдилась своих чувств?

КВ. Вероятно, это во мне от моей мамы. Она могла совершенно неожиданно расплакаться, радовалась реже. Боюсь, у неё было в жизни мало радостного.

Мой дед возвращается после телефонного разговора.

ГВ. Это был Хонца9!

ЯС. А как было с тобой, дед? Должно быть, ты был очень опечален, когда ты узнал, что твоя мама умерла?

ГВ. Я был очень опечален. Но я в первую очередь был в гневе на моего отца, из-за того, что он не сумел по-настоящему со мной об этом поговорить.

ЯС. И как выглядел этот гнев?

ГВ. Не думаю, что я действительно выказал ему гнев. Но он его почувствовал. Я не кричал, или что-то подобное. Но это всё равно так или иначе вырвалось наружу.

ЯС. Это связано с воспитанием, что показывать чувства означает слабость? Ты когда-либо давал полностью волю эмоциям?

ГВ. Очень редко.

КВ. Нет, это не в его стиле!

ГВ. Я скорее подавлял в себе досаду, тихо в себе гасил.

ЯС. Я действительно никогда не видела тебя вне себя. Ты хоть раз по-настоящему был в ярости?

ГВ. Да, и тогда случаются большие сцены. Если по справедливости, то во всех последних партийных историях я оставался более последовательным, нежели Криста. Я был намного упрямее её.

КВ. Что очень типично для Герда, он просто уходит. Он не противопоставляет себя в конфликтных ситуациях, не спорит до ножей. Если люди его больше не устраивают, он просто уходит. Когда он работал на радио и заметил, что оно становится всё более и более партийным, он уволился. Когда в 1983 году сгорел наш дом в Ной-Метельн10, он сказал, заново строить не стоит. Он уходит.

ЯС. Это бегство?

КВ. Отчасти.

ГВ. Я бы не стал называть это бегством. Это просто больше не имеет ко мне отношения. Я больше ничего не могу здесь сделать, а потому для меня это исчерпано. Также и с людьми, в которых я разочаровался, как тогда с Томасом Николау11, который годами для Штази вёл за нами слежку, я больше не хотел иметь с ним ничего общего.

КВ. У меня по-другому. Я бы хотела ещё раз с ним поговорить.

ГВ. А меня это больше не интересует. Я примерно знаю, что тогда случится и как он будет реагировать.

ЯС. Ты просто можешь это оставить в прошлом, отпустить?

ГВ. Да. Я не стал бы его преследовать или на него клеветать. Это просто разочарование. Кончено, прочь.

КВ. Я не знаю больше никого, кто так последовательно это делает, как он.

ГВ. Когда в 1956 году произошло восстание в Венгрии, я ещё работал на радио, и в этот момент случайно лежал в больнице…

КВ. …случайно это хорошо сказано. А я случайно в этот момент родила ребёнка!

ГВ. Нет, мне удаляли миндалины. В палате мы слушали новости по всем передатчикам. Тогда работа на радио для меня уже почти себя исчерпала. Люди там мне не нравились, и мне оставалось только защищать тылы при отходе. Я был руководителем по культурной политике, и это был очень хороший пост. Я мог бы далеко пойти по карьерной лестнице. Но это было не для меня, и я уволился.

КВ. У Герда хорошее чутьё на людей.

ГВ. Я с первого взгляда понимаю хорошее ли стихотворение, то же самое и с людьми.

ЯС. Ты хоть раз ошибся?

ГВ. Может быть, но я об этом не помню.

КВ. Я удивлялась иногда, когда мы знакомились с кем-либо и вначале он ничего не говорил. Я тогда полагала, что мы одного мнения. И вдруг он говорит одно единственное предложение… Ага…

ГВ. Криста более снисходительна, чем я, и более уступчива. Она часто принимает что-то на свой счёт, и это создаёт у неё чувство вины, что мне совершенно не свойственно.

ЯС. На что ты обращаешь внимание в первый момент?

ГВ. Я не могу объяснить.

ЯС. Что тебя отталкивает?

КВ. Если кто-то доносит (стучит), изображает из себя больше, чем есть на самом деле, тогда для деда все нити порваны. Или если кто-то не «настоящий».

ЯС. А что тебе нравится?

КВ. Когда человек страстно увлечён тем, что ему нравится, — художник или поэт. Тогда он может быть очень снисходительным.

ГВ. Они мне импонируют. Им я охотно иду навстречу. Художник Гюнтер Юккер12, например, которого я совершенно не знал лично, когда я его спросил, не сделает ли он графическое оформление для обложки к роману Кристы «Медея». Для этого он прилетел в 1996 году в Берлин. Когда я встречал его в аэропорту, я ещё не знал, что меня ожидает. Мы ехали вниз по Зеештрассе, и вдруг моя машина начала дымится. Сцепление отказало. Передо мной остановилась машина с турками, которые начали меня ругать, потому что я так странно ехал. Юккер воспринял это всё очень спокойно. Мы сели в такси и поехали прямиком в издательство. Между нами сразу же возникла симпатия.

КВ. Герду нельзя поддаваться чувствам, иначе сразу он получает пинок из засады.

ЯС. Ты также неохотно обнимаешь других, отодвигаешь всегда несколько от себя.

ГВ. Симпатия должна быть. В официальных случаях могу поцеловать в щёку. Я знаю, так должно быть. В Западной Германии они постоянно целуют друг друга в обе щеки.

КВ. Но это не для тебя!

ГВ. Этот ритуал выполняется, хотя он мне и не нравится.

КВ. Дед очень застенчивый.

ГВ. Гюнтера Юккера я обнимаю всегда, когда его встречаю.

КВ. И меня, и внуков! От твоей кузины Елены13 и от твоего кузина Антона мы сейчас немного отдалились. Они сами к нам не обращаются. Когда мы собираемся в нашем доме в Возерине14, мне всегда хочется, чтобы с внуками был более тесный контакт. Но у них тоже ведь есть друзья, они ходят рыбачить, или Елена лежит в своей комнате. Они сейчас не говорят с нами о вещах, которые их действительно интересуют.

ЯС. Это возраст!

КВ. Совершенно точно. Нет проблем.

Короткая пауза.

КВ. Ты с самого начала была нам очень близка. Эту фазу, когда ты была ребёнком ничем не наверстать, тогда мы были очень привязаны друг к другу, потому что у меня возникло к тебе сильное материнское чувство. Я очень переживала разрыв Анетты15 и Райнера16, твоих родителей. Я очень боялась за тебя.

ГВ. У нас с тобой, когда мы жили в Кляйнмахнов и потом в Ной-Метельн, уже была какая-то тесная связь.

ЯС. Я же была первой из ваших внуков.

КВ. Из-за развода ты ещё маленьким ребёнком пережила кризис. Я это тоже глубоко сопереживала. В Ной-Метельн летом ты спала у нас наверху около лестницы. По вечерам мы сидели внизу и разговаривали, а ты стояла всегда наверху у календаря в своей голубой ночной рубашке и спрашивала: «Вы все здесь?» Это было из-за кризиса, у тебя был страх, что все уйдут и оставят тебя одну.

ГВ. А потом ещё эта глазная болезнь у Елены, которая появилась у неё, когда она была совсем малышкой. О боже, что мы только не делали, чтобы найти хорошего врача. С твоим братом Бенни17 у нас в данный момент нет такого контакта. Он такой любимчик, я всё время боюсь, что когда-нибудь он будет ужасно разочарован.

КВ. И что он так много о себе рассказывает. Меня это всегда очень трогает.

ГВ. Бенни уже знает, чем бы он хотел заниматься?

ЯС. Музыкой. Сочинять музыку. В конце концов, он, вероятно, будет писать, я подозреваю.

КВ. Нет! Нет!

Мы смеёмся.

ГВ. Антон очень похож на меня, из него всё нужно вытягивать.

КВ. Если его спрашивают: «Как это было?» — «Хорошо!» «Чем занимался?» — «Ох, всякая всячина!» Так можно довести до истерики. Гротеск, анекдоты приходят ему в голову, но ничего связанного, вразумительного.

ГВ. Ещё раньше в Возерине каждое утро я читал Елене и Антону сказку… тогда приходили они…

КВ. …приходили к нам в постель. Я рассказывала Елене что-нибудь из моей жизни. Тогда мы очень сблизились. Но в данный момент у меня возникло чувство, что мы им не нужны.

ЯС. Когда я была маленькой, у меня было огромное уважение к вам, я всегда думала, я не должна вас беспокоить.

КВ./ГВ. Да ну?

ЯС. Когда я у вас гостила, я боялась, что занимаю слишком много пространства, — я хочу быть с вами вместе, но вы должны работать и я не должна мешать.

КВ.. Когда ты была совсем маленькой, ты была очень спокойной.

ЯС. Это отчеканено в моём сознании: необходимо как можно больше проявлять внимания к другим, сопереживать.

КВ. То, что ты мне сейчас рассказываешь, всегда говорила мне ещё моя мама.

ЯС. Я думаю, это ко мне перешло от тебя. Так твёрдо держаться в стороне, не вмешиваться и глубоко понимать, вжиться в других, для кого-то это всё равно, что танцевать на голове.

КВ. Да, это лежит в основе этого высказывания.

ЯС. Эта чуткость сегодня в профессии является иногда большим преимуществом. Я замечаю малейшее напряжение. Когда пишешь портреты или репортажи, очень важно многое отслеживать, ощущать. Эта чуткость к высказываниям и чувствам других происходит, вероятно, оттого, что вокруг меня все расставались (расходились). Это была своего рода защита. Я не хотела быть безоружной. В этом смысле вы совершенно другое поколение. С вами такое не случалось, или?

ГВ. Нет, в такой форме нет!

КВ. Иногда я влюблялась. Это было, вообще-то, в самом начале наших отношений — в иностранцев, в одного болгарина и потом в русского. Но мне никогда не приходила в голову идея, что мы с Гердом должны разойтись. Собственно, наших отношений это никак не коснулось. Я знала, что я никого другого не нашла бы, кто бы меня так точно знал, и кто тому, что для меня так важно — работа и писательство, — всегда будет сопутствовать. Не говоря уже о детях. Мне действительно очень повезло. Я больше никогда не встречала мужчину, от которого я могла бы ожидать, чтобы так точно мне подходил.

ЯС. А как это было у тебя, дед?

ГВ. Никак, всё совершенно по-другому!

ЯС./КВ. И как же?

Герхард Вольф молчит.

КВ. Об этом он не говорит.

ЯС. Как вы видите друг друга?

КВ./ГВ. Ты можешь прочитать об этом в «Он и я»18.

ЯС. Это ужасно, что я должна узнавать о бабушке и дедушке из книг. Я хочу достоверности.

ГВ. Это и есть достоверно — то, что мы пишем.

ЯС. Неет!

КВ. Я иногда размышляю, Яна, что удерживает людей вместе после десяти, двадцати лет совместной жизни. Когда-то они были друг в друга влюблены. Хорошо! Потом появляются дети. Отлично! Но потом, бога ради, что же они хотят друг от друга, если нет чего-то, что для обоих интересно?

Герд и я действительно десятилетия и днём и ночью говорили о ГДР, о политике. Иногда мы даже сами над собой смеялись, потому что выглядели как типичная супружеская пара из романа в стиле социалистического реализма. Когда мы обсуждали по ночам, что партия снова поручила или как в дальнейшем должна развиваться ГДР и так далее…

ГВ. Связующее — это то, чем занимаемся. Это, действительно, очень сильно. Не хочется, чтобы другой писал хуже.

КВ. Очень важный пункт — это юмор. Что можно смеяться вместе, даже друг над другом.

ГВ. То, что Криста написала обо мне в книге «Он и я», вначале мне не очень понравилось.

КВ. Что значит, не очень понравилось! Ты это проигнорировал, это было ужасно! Я плакала.

ГВ. Это было после очень опасной болезни Кристы в 1988 году, когда после операции аппендицита, у неё был перитонит. Была даже опасность для жизни. Потом у неё появилась ужасная тахикардия, и она лежала под капельницей. В первый момент я подумал: «Ну вот ещё этот текст, как раз в этот момент, когда я должен в первую очередь заботиться о ней!» У меня тогда было сосем другое настроение. Мне было в тот момент не до того.

КВ. Ты думал, это было слишком отстранённо.

ГВ. Что я тогда пережил, вообще не попало в текст, пропало. Криста действительно могла бы умереть, и мы это знали.

КВ. Именно по этой причине, я отложила текст и долго в него больше не заглядывала.

Звонит мой телефон. На минуту я выхожу из комнаты, потом снова возвращаюсь.

ЯС. Это Франк19. Я ему сказала, что он упустил возможность не только вас увидеть, но и восхитительно поужинать. Он идёт на вечеринку.

КВ. Как у вас с Франком, вы уже давненько вместе, ты можешь с ним говорить абсолютно обо всём?

ЯС. Да, он говорит всё время так: «Будь свободней». Раньше я была частенько напряжена, потому что не хотела ни перед кем раскрываться. Прежде чем разочароваться, лучше ничего не рассказывать. Сейчас я стала более открытой. Особенно когда мне было тринадцать, четырнадцать лет, я никому не доверяла. И тогда, я это совершенно точно знаю, дед, ты привёз мне из Лондона тёмно-красный карандаш для губ. Я подумала: «О! Он догадался, что мне нужно!»

ГВ. (Смеётся.) Я сделал это совершенно бессознательно. Может быть, ты что-то такое искала. Нельзя было не заметить, как ты забавно тогда выглядела — глаза подведены чёрным, волосы так необычно начёсаны, множество цепочек и серёжек.

ЯС. Потому что я всегда воплощала стихию жизнерадостности в нашей семье — много смеялась, всегда в хорошем настроении.

КВ. А что насчёт тебя, Яна? Ты не стремишься уже заниматься политической журналистикой, а больше описанием повседневных проблем и людей. Ты не хочешь писать политические комментарии, или?

ЯС. Не обязательно. Но не потому, что это меня не интересует, а скорее потому, что я не тот человек, который хочет другим навязывать своё мнение. Я репортёр, я предпочитаю дать описание, а читатели должны потом создать своё собственное мнение.

ГВ. Они серьёзно правят твои тексты, как, например, Der Tagesspiegel(ежедневная подписная берлинская газета. — Примеч. пер.)

ЯС. Мало. Они сокращают, я пишу подчас слишком длинно. Для ежедневной газеты не даётся так много времени. Я пишу мои тексты иногда по ночам, на следующее утро они уже должны быть готовы, если, например, это актуальные материалы.

КВ. Ты хотела как-то вместе с Франком организовать постоянный столик в кафе для молодых журналистов, и рассказывала, что твои коллеги просто-напросто не пришли.

ЯС. Таково наше поколение! Всегда есть что-то более важное.

ГВ. Это работает, только тогда, когда есть общая цель.

ЯС. Я полагала, что мы могли бы обмениваться мыслями о нашей работе.

ГВ./КВ. Общее дело!

ЯС. Что это должно быть? Нет ничего, чего мы бы хотели все вместе.

ГВ. Например, Европа. Как вы себе это представляете?

ЯС. Можешь забыть об этом!

КВ. А если бы вы, к примеру, решились бы основать свою газету?

ЯС. Однажды мы уже попытались, в начале девяностых, но уже тогда ничего из этого не вышло. Можно только попытаться, хоть малюсенький общий знаменатель найти. Нечто большее невозможно развивать. А может быть, мы этого по большому счёту и не хотели.

ГВ. Но это должно однажды вернуться.

ЯС. Если даже просто свой постоянный столик в кафе, где можно встречаться один раз в месяц, не работает, тогда я уже не знаю, что можно было бы совместно предпринять.

ГВ. В профессии нужно пробиваться?

ЯС. Да, все мы должны.

ГВ. Но каждый хочет в одиночку.

ЯС. В этом и проблема.

ГВ. Многие из наших дружеских контактов времён ГДР исчезли.

ЯС. Никого не осталось?

КВ. Нет, конечно. Фолькер Браун20, Кристоф Хайн21, Даниэла Дан22, Йоохен Лаабс и женский кружок23…

ЯС. Как же так случилось?

КВ. Больше нет того, что нас тогда связывало.

ГВ. И то, что нас отличало, не было до этого темой для обсуждения. Это вскрылось в один момент после падения стены.

ЯС. Что же вас отличает? В чём разногласия?

ГВ. Гюнтер де Брюон24, например, он католик, но никогда на этом не акцентировал. Теперь в своей автобиографии он пишет, что он через нас попал в кружок СЕПГ (Социалистическая единая партия Германии. — Примеч. пер.). И что мы именно поэтому с ним дружили, до такого мы никогда не могли додуматься. Я высказался по этому поводу в речи при вручении ему книжной премии25. Он не захотел это обсуждать. И с большинством из тех, кто выехал из ГДР, внезапно, резко проявилось какое-то зло. Тогда уже практически не оставалось ничего общего.

КВ. Не резко, но с течением времени. Со стороны Сары Кирш26 уже после падения стены обострились отношения

ЯС. Почему вдруг так?

ГВ. Мы не соответствовали политическому моменту.

КВ. Одним из пунктов явилось наше общение с Томасом Николау. Она была недовольна тем, что мы сразу же, как только стало известно, что он шпионил для Штази, не набросились ядовито на него. Я попыталась ей в одном из писем объяснить. Нужно понять какой путь он прошёл, от какой исходной позиции. Тогда мы ещё не читали наших личных дел. К этому можно прибавить ещё один аспект. Люди, которые, как и Сара, бежали из ГДР, на той стороне не были встречены с открытыми объятиями. Потом произошло объединение, и оставшиеся могли уже безнаказанно уехать. Как же так? В один момент, вдруг история стала восприниматься ими по-другому.

ЯС. С Томасом вы ещё виделись?

КВ. В прошлом году он позвонил, он тогда был в Берлине.

ГВ. Один раз он написал совершенно дурацкое письмо.

КВ. Вначале мы ему написали письмо, также и твоя тётя Тинка27 написала. Письмо Тинки было очень эмоциональным, она писала, что дети были так разочарованы. Томас всё-таки имел отношение к нашей семье. Томас ответил, что не нужно надоедать детям такими вещами. Он всё отрицал и писал, что он просто был за ГДР. Но об этом речи не было.

Потом он позвонил ещё раз и сказал: «Слушай, нам всё-таки нужно поговорить. Приходи». Но я не хотела с ним видеться сразу на следующий день, я хотела внутренне к этой встрече подготовиться. Я его спросила, как у него дела в Греции. Он сказал, что он и его жена Карола открыли там немецкую школу. Он дал мне номер телефона Каролы. Я положила трубку, тут же набрала номер и сразу же услышала её голос. «Это Криста», — сказала я. И сразу её типичное: «Ах, Криста, ах», — и она положила трубку. Я снова набрала. Но трубку больше не снимали. Я уверена, что Карола рассказывает, что мы их оклеветали и что Томас невиновен. Он мне сказал, что все эти обманы, разочарования переносятся Каролой с большим трудом. «Какие разочарования, что ты имеешь в виду?» — спросила я.

ГВ. Она должна была вообще-то обо всём знать. Томас в своих сообщениях целые романы о нас писал. И даже очень личные вещи о дочерях.

ЯС. В первый момент он не вызвал у тебя негативное впечатление?

ГВ. Нет.

КВ. Вероятно, это стало возможным со временем, в результате развития его личности. Ребёнком со своим дедушкой и бабушкой он бежал из Греции в ГДР после гражданской войны и поражения Демократической армии Греции. Его родители были коммунистами. И одно время он воспитывался в одном из детских домов в ГДР. Потом учился журналистике в Лейпциге. Я подозреваю, что тогда и началась эта история со Штази. Он каждый раз боялся, получит ли он разрешение, чтобы снова поехать в Грецию. Или он просто делал вид. И конечно, греческие коммунисты за ним тоже наблюдали.

ГВ. Мы всё-таки немного сомневались, можно ли поверить, что он на такое способен.

КВ. Мы думали, по отношению к нам он так не поступит. Мы же дружим.

ГВ. Он часто уезжал в поездки с лекциями и отсутствовал от четырёх до шести недель. Мы спрашивали себя, что же это собственно такое? Мы подозревали, что они взяли его в оборот, подловили на чём-то, но не связывали никоим образом с собой. Мы не хотели этого видеть. В нём всегда было что-то неподдающееся описанию, неопределённое, непрозрачное. Мы думали, что это идёт из его детства.

КВ. Верно!

ЯС. А как собственно вы с ним познакомились?

ГВ. В доме у писателей Фреда и Макси Вандер28. Мы были у них в гостях, Томас тоже был там. Потом он помог нам в 1975 году найти дом в Ной-Метельн. Он был посредником. Жил как раз неподалеку.

КВ. (К ЯС.) Кстати, ты читала сегодня в Berliner Zeitung (газета в Берлине. — Примеч. пер.), о том, что вышла книга, в которой обсуждается связь западно-немецких журналистов с разведкой ФРГ?

ГВ. В США эти «личные дела» можно купить. Я как-то сказал Гюнтеру Грассу, почему западные немцы не требуют свои «дела». Он сказал, в этом случае появилось бы ещё больше разочарований, и было бы ещё больше друзей потеряно. И разведка тоже не выдает эти «личные дела».

ЯС. Вы были очень разочарованы в Томасе?

ГВ. Слухи уже до этого ходили.

КВ. Служащая в Гаук-Бехёрде (хранилище документации службы госбезопасности ГДР. — Примеч. пер.), в 1992 году я была первый раз один, два дня там одна…

ГВ. …мы достаточно быстро в это всё вникли. Настроение было уже очень раскалённым. Я был обвинён коллегами-писателями… Был такой ИМ (негласный сотрудник госбезопасности ГДР, сексот. — Примеч. пер.) Гёльдерлин…

КВ. Это было настоящее свинство!

ГВ. Они подумали, ага, Вольф писал о Гёльдерлине29. Значит, это точно он. И распространили это в ПЕН-клубе.

ЯС. Что?!

ГВ. Не имея при этом никакой информации на руках. Кто-то другой взял себе псевдоним Гёльдерлин. После этого я стал писать письма, вскоре мы получили доступ к делам Штази.

КВ.. Уже тогда было понятно, что Герхард — это не Гёльдерлин. Уже в первый день в Гаук-Бехёрде, когда я смотрела дела, сотрудница мне сказала: «Завтра поступят следующие дела. Это коснётся вас, и вас ждут некоторые разочарования». Она всё знала, поскольку должна была предварительно всё прочитывать и имена вычёркивать.

ГВ. Начиная с 1980 года отсутствуют все наши личные дела, только доносы Томаса и карточки учёта до 1989 года. Сообщения Томаса были изъяты где-либо в других местах. Оригиналы дел пропали.

ЯС. У вас есть только доклады Томаса?

КВ. Не только его, другие также были в наших личных делах. У нас полный чемодан копий.

ГВ. Вообще-то мы должны были ещё туда пойти. Они нашли протоколы прослушивания наших телефонных разговоров.

КВ. Ещё раз мы провели там полдня, нам хватило этого по самое горло до такой степени, что мы больше туда не пошли. В картотеке был точный перечень того, что мы все эти годы делали, какие лекции, когда, где, как. Целый список.

ЯС. Когда вы прочитали сообщения Томаса, вы были шокированы, или в принципе уже догадывались?

КВ. И то и другое. Но я не могла себе представить, что он будет всё сообщать о дочках. Длиннющие страницы о твоей матери Аннете.

ГВ. Вещи, которые никого вообще не касаются.

ЯС. Томас и Карола приняли вас в своём доме, когда ваш дом в Ной-Метельн сгорел.

КВ. Это были действительно очень близкие друзья.

ГВ. Когда умерла бабушка Томаса, я произнёс траурную речь.

ЯС. Но это тотальное предательство!

КВ. Нет, это шизофрения.

ЯС. По твоему мнению он был болен?

КВ. Нет. Это болезнь века.

ЯС. Для меня это предательство!

КВ. Хорошо, оставайся при своём. Я не могу это так рассматривать.

ГВ. Это слишком упрощённо.

ЯС. Ребёнком в летние каникулы я часто играла у Томаса и Каролы, мы танцевали на кухне греческие танцы. Вы дружили многие годы. И потом вдруг узнаёте, что Томас обо всём сообщал Штази. Он бы никогда вам о себе этого не рассказал. Я думаю, я бы тоже сказала, что это шизофрения. Просто как самозащита.

КВ. Ммм! (Пауза.)С другой стороны, мы ему за многое благодарны, поездка по Греции в 1980 году, во время которой я занималась поисками для «Кассандры», он пригласил нас в свою родную деревню. И мы жили у него.

ЯС. Мне это очень больно представлять, что человек, о котором ты думаешь, что он близкий друг, пишет о тебе доносы.

КВ. Того, что тогда случилось, уже не может больше повториться. Это ясно.

ГВ. Нам можно поставить на вид, мы должны были это намного раньше заметить. Да, на это были намёки, которые мы не хотели видеть.

КВ. Когда мы познакомились, Томас был верным солдатом партии. В нашу пользу говорит, несомненно, то, что посредством нашего влияния он начал сомневаться. Сомнения, которые были настоящими. Добавим к этому, что мы думали, что он отошёл от партии.

ГВ. Против него есть очень тяжёлые обвинения — в том, что он в пятидесятые годы доносил о людях, которые после этого попали в тюрьму.

КВ. Вероятно, это так.

ГВ. Доносы на нас необязательно клевета, он просто записывал всё, что мы говорили. Он либо включал магнитофон, либо по вечерам сразу же всё записывал.

КВ. Он преданно доносил: они заблуждаются, но, несмотря на это, хорошие товарищи по партии. Нас нет необходимости строго наказывать.

ЯС. Вы были тогда ещё хорошими «товарищами»?

КВ. Нет, скорее, нет.

ЯС. А в конце вы были рады, что всё закончилось?

КВ. Закончилось что?

ЯС. ГДР!

КВ. Закончилось то, в каком это было виде, — да, этому мы были рады. Так не могло больше продолжаться. Но тогда у нас была иллюзия — я бы сейчас обозначила это так, — возможность некоего третьего пути.

ГВ. В переходный период, вскоре после падения стены, появилось воззвание «За нашу страну»30, в котором высказывались мысли против поглощения в рамках Западной Германии и за самостоятельность ГДР. Люди из «Нового форума» (политическое движение в ГДР, возникло как демократическое протестное движение в ходе мирной революции 1989 года, сыграло важную роль в свержении режима СЕПГ. — Примеч. ред.) нас к этому подстрекали. Они вернулись из поездки в Бонн, куда они были приглашены Гельмутом Колем. Они сказали: «Вы даже не можете себе представить, что там за люди, как Коль с нами обошёлся, свысока».

КВ. Тогда я сказала: «Это хорошо, что вы думаете такое воззвание инициировать, но это слишком поздно. Я в этом учувствовать не буду!» И тогда мы поехали в Лейпциг. У меня там была лекция перед студентами, три актовых зала были полны. Я рассказывала, что я делала с момента падения стены, и моё последнее предложение было: «Революция в Лейпциге в хороших руках!» После студенты подошли ко мне: «Госпожа Вольф, вы не знаете, что произошло? На демонстрации в последний понедельник вдруг появился лозунг: “Мы один народ!”» Тогда я им рассказала об этом воззвании «За нашу страну», и что я нахожу, что это возникло слишком поздно. Студенты меня настойчиво просили: «Примите участие! Это же так важно!» Когда мы снова были в Берлине, я позвонила Фолькеру Брауну и сказала: «Хорошо, я с вами!» Позже я получила черновик текста воззвания. И там семь раз было слово социализм. И я начала сразу с редактирования слова «социализм»…

ГВ. …в конце осталось только «социалистическая альтернатива». Но мы должны были написать «базовая демократическая альтернатива». Себастиан Флюкбайль31 из «Нового форума» сказал: «О социализме не может быть и речи». Мы сказали: «Но каким-то образом мы должны отличаться от других». Мы долго спорили на эту тему, и в конце концом осталась «социалистическая альтернатива». Нужно было сформулировать как-то по-другому, точнее. Что мы ни в коем случае не имели в виду ГДР. Но самое ужасное было в том, что к этому воззванию сразу подключился Эгон Кренц32.

КВ. Это было ужасно!

ЯС. Вы не думаете, что вы были слишком далеко от того, что хотел народ? Если бы вы спросили меня, я бы сказала, что это воззвание — полная ерунда.

КВ. Ну хорошо, тем не менее его подписало более миллиона человек. О чём думал народ: вперёд к немецкой марке? Я не смогла бы этого сформулировать.

ЯС. Ты и не должна была этого формулировать. Интеллектуалы, всегда играли большую роль в ГДР, их задействовали или восхваляли, как в Советском Союзе. Народ прислушивался или особенно почитал писателей как моральную инстанцию, и то, что они говорили, было значимо, на это равнялись. Сейчас по-другому. Я могу себе представить, что для вас и по сей день трудно осознать то, что вы свою важную роль потеряли.

КВ. С этим у меня нет никаких трудностей. Ты даже не можешь себе представить, под каким ужасным давлением я находилась все годы в ГДР. Это было ненормально. У меня постоянно было чувство, что от меня что-то требуется. Но иногда я не могла реагировать, иногда не хотела, а иногда боялась. И когда это давление отпало, ушло, я, действительно, испытала облегчение. Сегодня властвует тотальная пустота. Может быть, это снова изменится.

ГВ. Первая демонстрация, во время которой появились плакаты «Мы один народ», была мощно спонсирована баварским пивом. В Дрездене.

ЯС. Но даже если она и была спонсирована, тогда это было выражение воли. Я помню, как я сама о немецкой марке страстно мечтала. С моим тогдашним другом из Австрии я хотела получить InterRail (глобальный проездной, который даёт неограниченное количество поездок в поездах по расписанию в большинстве стран Европы. — Примеч. ред.), я мечтала об этом годы — проехать на поезде через всю Европу. Я надеялась, что вскоре наступит объединение валют, иначе у меня просто не будет денег.

ГВ. (Смеётся.) Ты тоже относишься к этому ужасному народу.

ЯС. Да, конечно.

КВ. Если понаблюдать предшествующие тому обстоятельства, это понятно.

ЯС. В день Валютного союза (объединения) я была на практике в газете «Нового форума» «Другие»33, недалеко от Французской улицы. Я сидела в редакции, там был продуктовый магазин, и там, как и везде, продукты ГДР были отсортированы и в большинстве выброшены прочь. На следующее утро в витринах стояли пирамиды из пакетов попкорна и др. Сюрреализм. Потребление, всё материальное производило на меня вначале сильное впечатление. Всё старое, ГДР — для меня тогда закончилось. Обрублено. Конечно, вы с самого начала переживали, страдали и строили это всё вместе с ГДР. Но для меня и для моего поколения ГДР фиксируется как умирание.

КВ. А сделай-ка прыжок через эти восемь лет от Валютного союза до сегодняшнего дня. Ты видишь где-нибудь в этом сегодняшнем мире, обществе какое-либо положение, которое уводит прочь от материальной дороги к каким-либо другим целям?

ЯС. В данный момент нет. Во имя чего ещё могут объединиться, так это успех — определённый слой, по крайней мере. Я полагаю, для моего поколения признание и успех наименьший знаменатель. Они показывают, что ты есть, дают чувство, что кто-то воспринимает тебя всерьёз.

ГВ. Ты получаешь какой-нибудь читательский отклик на твои статьи?

ЯС. Да, много писем. Заметно, что читают. В мои годы вы уже были в партии и занимались политикой.

КВ. Радикально.

ЯС. А как вы видите моё поколение, двадцатипятилетних, сегодня?

КВ. Из вашего поколения, кроме вас, своих внуков, я никого не знаю достаточно близко, поэтому не решусь что-либо сказать по этому поводу.

ГВ. Как объяснишь ты толпы на этих Love Parade, что это?

КВ. Я этого не могу понять. Я ощущаю это как концентрированную пустоту.

ЯС. Это совершенно другой взгляд на то, что составляет жизнь. У вас это что-то, во что вы верили, за что боролись, чем восхищались и отчего страдали. Такой идеи сейчас нет. Может быть, это и хорошо.

Берлин — Панков, 22. Август 1998

Прим. переводчика

* Крестьянское восстание под предводительством Томаса Мюнцера. 14 и 15 мая битва при Франкенхаузене, в результате которой крестьянская армия была окончательно разгромлена.

** НСРПГ— политическая партия в Германии, существовавшая с 1920 по 1945 год, с января 1933 — правящая, а с июля 1933 до мая 1945 — единственная законная партия в Германии.

***Рехсвер, — союз состоял из профессионалов, добровольно вступивших в этот союз. В соответствии с резолюциями Версальского договора 1919 г. мог насчитывать только1000 человек.

****негласный сотрудник госбезопасности ГДР, сексот.