
Наша русская история поставила на его личности твёрдую и нерушимую печать: «тот самый террорист, убийца председателя Петроградского ЧК Моисея Урицкого», ставший «детонатором» большого Красного террора в стране. И как-то забыто, что в первую очередь это человек, без которого невозможно представить себе кипящую литературную жизнь дореволюционного Петербурга, невероятный Серебряный век.
Леонид Каннегисер, «поэт милостью Божьей», близкий друг Сергея Есенина, приятель многих известных литераторов, защитник Зимнего дворца в ночь с 25 на 26 октября 1917 года. «Самый петербургский петербуржец», по выражению поэта Георгия Адамовича. В марте со дня рождения Леонида Каннегисера исполняется 125 лет.
…Санкт-Петербург, Сапёрный переулок, 10. Сегодня это самый обычный многоэтажный дом с башенкой в историческом центре города. Ничто не напоминает о том, что когда-то он гремел так же, как знаменитый литературный салон Гиппиус — Мережковского на Литейном или прославленная «Башня» Вячеслава Иванова на Таврической. Разве что подъедет иной раз автобус с экскурсантами, и гид будет страстно рассказывать о значимости этого места, а слушатели с благоговением взирать на окна легендарной квартиры № 5…
В начале двадцатого века в ней жила гостеприимная семья Каннегисеров. Заграничная мебель, шёлковые стены, великолепный зал с роялем и камином, богатые ковры, медвежьи шкуры, лакеи. Как говорили современники, в хозяине этой роскоши — «ничего еврейского, только европейское». Глава семьи Иоаким Самуилович, инженер-механик, глава крупнейших в империи Николаевских судостроительных верфей — большой поклонник писателей и поэтов. Но принимали здесь и столичную знать, и царских министров (частым гостем был, например, министр путей сообщения Сергей Витте), и даже революционеров. Иоаким Самуилович был дружен с известным народником Германом Лопатиным, эсером Борисом Савинковым. В числе близких друзей дома — писатель Марк Алданов. Кажется, в Сапёрном переулке собирался весь литературный Петербург — Анна Ахматова, Надежда Тэффи, Владислав Ходасевич, Георгий Адамович, Константин Ляндау, Рюрик Ивнев, Михаил Кузмин, Владимир Чернявский и многие-многие другие.
У Иоакима Самуиловича было двое сыновей и дочь. Но общим любимцем был Леонид. В кругу семьи его звали Лёвушкой. Независимый, серьёзный, артистичный, с яркой внешностью. Участвовал в домашних поэтических и музыкальных вечерах. Писать стихи начал подростком и считался подающим большие надежды поэтом. В 1913 году получил аттестат в частной гимназии Якова Гуревича, известной своими прогрессивными традициями. Решил учиться дальше — поступил на экономическое отделение Политехнического института. Вошёл в поэтическую группу, куда входили Рюрик Ивнев, Михаил Струве. Любил выступать в литературном кафе «Бродячая собака», имел у слушателей неизменный успех. Публиковал стихи в журналах «Северные записки» и «Русская мысль».
Весной 1915 года крепко сдружился с Сергеем Есениным. Тем же летом Есенин пригласил его к себе на родину, и Леонид несколько дней гостил в родительском доме поэта. Сергей Есенин, как известно, звал в гости только самых близких ему людей…
«В конце семидесятых годов, работая с есенинским фондом в Российском государственном архиве литературы и искусства, увидела письма Леонида Сергею Есенину о его поездке в Константиново. Леонид очень тепло вспоминал то время, — рассказала мне Галина Иванова, литературовед, проработавшая в Государственном музее-заповеднике Сергея Есенина в селе Константиново больше двадцати лет. — Никакой информации об этом человеке в те годы не было. В этих письмах прочитала, что Леонид дружил с Рюриком Ивневым. Через некоторое время удалось разыскать поэта в Москве. Он тогда был уже очень пожилым, у него имелись опекуны. Договорились о встрече, ждала её, но разговора, к сожалению, не получилось. Рюрик Ивнев произнёс: “Каннегисер? Убийца Урицкого!” Этой фразой была перечёркнута возможность что-то услышать. И всё же Ивнев подсказал, где можно добыть сведения о Леониде. В спецхране Ленинки удалось найти его стихи. Хотелось подготовить экспозицию о Леониде, но в то время об этом не могло быть и речи. Поэтому все материалы пришлось спрятать в нашем музейном фонде. Выставить их в открытый доступ удалось только в начале девяностых».
Галина Иванова видела в Российском государственном архиве литературы и искусства ещё один документ — наборную рукопись сборника Сергея Есенина «Голубень», который готовился к печати в 1916 году. Но вышел в свет в 1918 году. В рукописи имелся беловой автограф известного стихотворения «Весна на радость не похожа»:
У голубого водопоя
На шишкоперой лебеде
Мы поклялись, что будем двое
И не расстанемся нигде.
Посвящение Каннегисеру на этом автографе было зачёркнуто. Как и вся его биография.
Как сложилась бы жизнь Леонида, если бы в 1917 году в России не случилось того, что случилось? Кто может знать? Известно, что Февральскую революцию Каннегисер принял на ура. Как, впрочем, и многие другие соотечественники его круга. Тогда ещё не все понимали, к чему приведут страну революционные вихри. В июне 1917-го надумал пойти по военным стопам. Вместе с другом детства Владимиром Перельцвейгом поступил в одно из самых престижных учебных заведений — Михайловское артиллерийское училище. Леонид быстро стал лидером и возглавил Союз юнкеров-социалистов Петроградского военного округа. Стихотворение «Смотр», написанное в те лихорадочные дни, красноречиво отражает бурлящие чувства и мысли:
На солнце, сверкая штыками —
Пехота. За ней, в глубине, —
Донцы-казаки. Пред полками —
Керенский на белом коне.
Он поднял усталые веки,
Он речь говорит. Тишина.
О, голос! Запомнить навеки:
Россия. Свобода. Война.
Сердца из огня и железа,
А дух — зеленеющий дуб,
И песня-орёл, Марсельеза,
Летит из серебряных труб.
На битву! — и бесы отпрянут,
И сквозь потемневшую твердь
Архангелы с завистью глянут
На нашу весёлую смерть.
И если, шатаясь от боли,
К тебе припаду я, о, мать,
И буду в покинутом поле
С простреленной грудью лежать —
Тогда у блаженного входа
В предсмертном и радостном сне,
Я вспомню — Россия, Свобода,
Керенский на белом коне.
Вместе с казаками Пятигорского полка, полуротой женского батальона юнкера отважно стояли на защите Временного правительства в Зимнем дворце в часы, когда свершался Октябрьский переворот. И конечно, не могли тогда знать, что эта ночь решит судьбу России, вмешается в их жизни…
Когда зимой 1918 года советская власть переименовала Михайловское артиллерийское училище в Первые Советские артиллерийские командные курсы, Леонид понял, что не хочет учиться в большевистском заведении. Он вернулся в стены прежней альма-матер. Владимир Перельцвейг остался на этих курсах. «Всем сердцем слушайте музыку Революции», — когда-то призывал Александр Блок. Вскоре эта «музыка» стала невыносимой: роспуск Учредительного собрания, Брест-Литовский мир, стремительно меняющаяся ситуация резко изменили отношение Леонида к революциям вообще.
В июле 1918 года арестовали Владимира Перельцвейга. По выдуманному доносу своего же курсанта. Доносчик утверждал, что в стенах учебного заведения будто бы готовится контрреволюционное выступление. Никаких доказательств найдено не было. Но кто тогда разбирался в юридических тонкостях? Без долгих разбирательств следователи Петроградской Чрезвычайной Комиссии приговорили к расстрелу шестерых преподавателей и курсантов. В их числе оказался двадцатилетний Владимир Перельцвейг.
В августе приговор привели в исполнение. Расстрельное постановление было подписано главой ЧК Моисеем Урицким. О чём писали все городские газеты. Уже позже стало известно, что Урицкий хоть и подписал документ, но выступал против этой казни.
Леонид был раздавлен. Чудовищная несправедливость его потрясла. Он метался, терзался и… решил эту несправедливость исправить. По-своему.
Тридцатого августа 1918 года Леонид Каннегисер приехал к зданию Народного Комиссариата внутренних дел Петрокоммуны на велосипеде, спокойно зашёл в вестибюль, дождался приезда Моисея Соломоновича Урицкого и привёл в исполнение собственный приговор.
Может ли один смертельный выстрел убить сотни человек? Оказалось, что может. Пуля, сразившая наповал главу ЧК Петрограда, вызвала решительную реакцию. Так совпало, что в этот же день, только вечером в Москве, было совершено покушение на Владимира Ленина во время его выступления на заводе Михельсона, в результате которого вождь получил серьёзные ранения. «За кровь Ленина и Урицкого пусть прольются потоки крови — больше крови, сколько возможно», — писала в те дни «Красная газета».
…Поэтесса Зинаида Гиппиус тогда записала в своём дневнике: «Произошло, наконец, убийство Урицкого и одновременно ранение в шею и грудь Ленина. Урицкий умер на месте, Ленин выжил и сейчас поправляется. Большевики на это ответили тем, что арестовали 10 000 человек. Арестовывали под рядовку, не разбирая. С первого разу расстреляли 512, с официальным объявлением и списком имён. Затем расстреляли ещё 500 без объявления. Не претендуют брать и расстреливать виноватых, нет, они так и говорят, что берут заложников, с тем, чтобы, убивая их косяками, устрашить количеством убиваемых. Объявили уже имена очередных пятисот, кого убьют вскоре. Нет ни одной буквально семьи, где бы не было схваченных, увезённых, совсем пропавших». Так начался Красный террор…
О, кровь семнадцатого года!
Ещё бежит, бежит она —
Ведь и весёлая свобода
Должна же быть защищена.
Умрём — исполним назначенье.
Но в сладость претворим сперва
Себялюбивое мученье,
Тоску и жалкие слова.
Пойдём, не думая о многом,
Мы только выйдем из тюрьмы,
А смерть пусть ждёт нас за порогом,
Умрём — бессмертны станем мы.
Это стихотворение Леонида Каннегисера стало пророческим…
Его схватили фактически сразу же. Он выбежал на Дворцовую площадь и мог там затеряться, но сел на велосипед, поехал. Его очень быстро догнали на автомобиле…
Всего в списке претендентов на арест по этому делу было почти пятьсот человек. Арестовали чуть ли не всех родных и знакомых Леонида. Эти задержания так или иначе повлияли на судьбу каждого. Показания давали отец, мать Роза Львовна, сестра Елизавета и даже восьмидесятилетняя бабушка. Леонида Каннегисера допрашивал сам Феликс Дзержинский, специально прибывший из Москвы. Дознание продолжалось больше двух месяцев. Уголовное дело составляло 11 толстых томов. Но…
«При допросе Леонид Каннегисер заявил, что он убил Урицкого не по постановлению партии или какой-либо организации, а по собственному побуждению, желая отомстить за аресты офицеров и за расстрел своего друга Перельцвейга, с которым был знаком около 10 лет», — эту цитату из «Очерков по деятельности Петроградского ЧК», которые в 1920-е годы публиковались в «Петроградской правде», привёл Марк Алданов в своём очерке «Убийство Урицкого».
Никакого суда не было. В сентябре того же «великого сумеречного года» Леонид Каннегисер был расстрелян. Сообщили об этом в октябре. Кто-то из следователей принёс отцу Леонида фотографию, которая была сделана в тюремной камере. Кажется, что на этом снимке изображён не 22-летний юноша, а зрелый мужчина. И мука в глазах…
В тюрьме Леонид делал записи, которые чекисты скрупулёзно подшивали к делу. Исписанные листки так и пролежали в секретных архивах до времён перестройки. В одной из записок он написал: «Человеческому сердцу не нужно счастье, ему нужно сияние. Если бы знали мои близкие, какое сияние наполняет сейчас душу мою, они бы блаженствовали, а не проливали слёзы. В этой жизни, где так трудно к чему-нибудь привязаться по-настоящему, на всю глубину, — есть одно, к чему стоит стремиться, — слияние с божеством. Оно не даётся даром никому — но в каких страданиях мечется душа, возжаждавшая Бога, и на какие только муки не способна она, чтобы утолить эту жажду. И теперь всё — за мною, всё — позади, тоска, гнёт, скитанья, неустроенность. Господь, как нежданный подарок, послал мне силы на подвиг; подвиг свершён — и в душе моей сияет неугасимая божественная лампада. Большего я от жизни не хотел, к большему я не стремился. Все мои прежние земные привязанности и мимолетные радости кажутся мне ребячеством, и даже настоящее горе моих близких, их отчаянье, их безутешное страдание — тонет для меня в сиянии божественного света, разлитого во мне и вокруг меня».
Семья Каннегисеров смогла уехать из России в 1924 году. Им дали уехать — может быть, учли былые заслуги Иоакима Самуиловича? Или выпустили случайно? Через четыре года отец в Париже издал сборник. В нём — около двадцати стихотворений Леонида и воспоминания о нём. Георгий Иванов тогда написал: «Он погиб слишком молодым, чтобы дописаться до “своего”. Оставшееся от него — только опыты, пробы пера, предчувствия. Но то, что это “настоящее”, видно по каждой строке».
Что в вашем голосе суровом?
Одна пустая болтовня.
Иль мните вы казённым словом
И вправду испугать меня?
Холодный чай, осьмушка хлеба.
Час одиночества и тьмы.
Но синее сиянье неба
Одело свод моей тюрьмы.
И сладко, сладко в келье тесной
Узреть в смирении страстей,
Как ясно блещет свет небесный
Души воспрянувшей моей.
Напевы Божьи слух мой ловит,
Душа спешит покинуть плоть,
И радость вечную готовит
Мне на руках своих Господь.
Это последнее стихотворение Леонида.
Марк Алданов в той посмертной книге высказал такое мнение: «По разным причинам я не ставлю себе задачей характеристику Леонида Каннегисера. Эта тема могла бы соблазнить большого художника; возможно, что для неё когда-нибудь найдётся Достоевский… Скажу лишь, что молодой человек, убивший Урицкого, был совершенно исключительно одарён от природы».
Больше книг никогда не выходило. В начале 1990-х годов были предприняты попытки реабилитации Леонида Каннегисера. Генеральная прокуратура вынесла решение: «Реабилитации не подлежит».
В 1936 году Марина Цветаева написала свой пронзительный очерк «Нездешний вечер», в котором вспоминала о том, как двадцать лет назад она оказалась в квартире Каннегисеров в Сапёрном переулке. Там есть такие слова: «…И все они умерли, умерли, умерли…
Умерли братья: Серёжа и Лёня, умерли друзья: Лёня и Есенин, умерли мои дорогие редакторы “Северных записок”, Софья Исааковна и Яков Львович, умер позже всех, в Варшаве, — Лорд, и теперь умер Кузмин.
Остальные — тени.
…Начало января 1916 года, начало последнего года старого мира. Разгар войны. Тёмные силы.
Сидели и читали стихи. Последние стихи на последних шкурах у последних каминов. Никем за весь вечер не было произнесено слово фронт, не было произнесено — в таком близком физическом соседстве — имя Распутина.
Завтра же Серёжа и Лёня кончали жизнь, послезавтра уже Софья Исааковна Чайкина бродила по Москве, как тень ища приюта, и коченела — она, которой всех каминов было мало у московских привиденских печек.
Завтра Ахматова теряла всех. Гумилёв — жизнь.
Но сегодня вечер был наш!»
…В 2018 году в здании Главного штаба на лестнице вестибюля бывшего Министерства иностранных дел Российской империи была установлена мемориальная доска. В том самом месте, где 30 августа 1918 года прозвучал выстрел. Как заметил на открытии директор Государственного Эрмитажа Михаил Пиотровский, данный знак воздвигнут в память события, положившего начало Красного террора…
Возле мемориальной доски останавливается каждый, кто приходит посмотреть коллекцию полотен импрессионистов…