* * *

Радость моя, саблезубая бабочка Ева!

Кофе остыл. Отравись, я тебя подожду.

Было темно от любви и от долгого гнева.

Было тепло — как, наверное, будет в аду.

Трещины губ твоих, будто плывущие сети,

манят погибших романтиков бездной беды.

Имя твоё — как проклятье. Никто не ответит,

что разглядел в твоей смерти надежды следы.

Лица твои — то ли Вяземской, то ль Воронцовой —

яркой наложены маской в оскал дьяволиц.

Выпей вот это — из чаши с потёком пунцовым,

выпей и руку лизни мне, как комнатный шпиц.

Радость моя, меланхолии бледная Эльза,

ты ли увянешь на сломанной спице цветка…

Смотрит на землю Господь микроскопами Цейсса

и не находит живых, не находит пока.

Горы Святые — губернии Псковской Саяны,

первые камни ступеней, ведущих во тьму.

Ангел жасминовый мой с молоточком стеклянным,

хрупко и больно… И верю, что мне одному.

Строки и пепел и бунт. В Петербурге холера.

Муза безумия спит у скитальца в ногах.

Кофе остыл. Поцелуй тебе, сладкая стерва,

как целовал Магдалину влюблённый Аллах.

Ночь пережить, только ночь! Я найду твои лапы,

мягкие лапы в стилетах кошачьих когтей.

Кофе остыл. Я сломал над ним горлышки ампул —

капля за каплей — Настасья. Как саван постель.

Радость моя, бессарабская девка Мария,

будет темно от любви — как бывает в аду.

Будет танцмейстер Иогель шептать твоё имя,

словно проклятие. Пей. Я тебя подожду.

* * *

Ты можешь жить, скажи мне от души,

вот в этой маске, с этими стихами,

один, среди сверкающих вершин,

куда не долетит твой лучший камень.

Ты можешь жить, скажи, с самим собой,

в пустой квартире, где гуляют тени

рассказчиков, а ты средь них — немой.

Скажи мне, как ты можешь жить в метели,

зарывшись в одеяло с головой.

Скажи, скажи, вдруг выживу и я,

и нас обоих вынесет земля,

не сбросив на асфальт с многоэтажки.

И будет ужин, хлопоты, семья,

прищепки на балконе для белья.

Скажи мне, почему тебе не страшно…

Не страшно каждый день переживать

вот в этой маске, с этим равнодушьем

чертить в тетради рифмы кружева,

изображая жизнь. Тебе не скушно?

Скажи, тебе не тошно без потерь,

без боли, без отчаяния, без мира,

где есть ключи и есть входная дверь,

но нет квартиры,

нет места, где ты мог бы умереть,

нет табуреток, чтоб на них поставить

сосновый гроб. Прошу тебя ответь,

чем залечить истерзанную память,

чтоб помнить самого себя не сметь.

* * *

Помни заповеди волчьи,

помни вой в сыром лесу,

помни как из летней ночи

звёзды зарево сосут,

помни ветер на аллеях,

обрывающий слова,

помни как на сердце тлеет

пепел питерского льва,

помни город на болоте,

помни марсовы цветы,

помни, что из женской плоти

погибать явился ты…

* * *

июня, 17:31

Бог — в тишине. Бог — в тысячах парсек,

в галактиках, в созвездиях, в системах.

В троллейбусе, где едет человек,

в нервозной толчее богов, на смену.

Бог — в кинескопе, в пачке сигарет,

в дождливой пелене осенней грусти,

бог в камфоре. Бог — свет и полусвет,

и мгла, и мрак. Исток реки и устье.

Бог — Селигерской пустыни монах,

бог — пьяница у винного лабаза.

Он (иль Оно) — могила, кости, прах,

и нефть, и алюминий, и алмазы.

Бог — избранный однажды президент,

и в то же время — урна избиркома.

Фантазия, эфирный клей «Момент»,

базедова болезнь и глаукома.

Бог — детский смех и форточка в окне,

откуда смех в квартиру долетает.

Он тот, кто позвонил сегодня мне…

Он (иль Она) — к кому спешу с цветами.

Бог — этот лист тетрадный, почерк мой,

бог — те, кто эту запись обнаружат.

Бог в том, что я дышу ещё, живой,

пью с богом и жую его на ужин.

* * *

Ледяное. Серое. Бетон.

Волчий сон. Сибирская столица.

Жёлтый в небесах — я знаю, он

ночью обязательно приснится.

Подо льдом утопленница Обь

бьётся об метровую коросту.

День в сугробах заживо угробь —

рассмеются северные звёзды.

Небо… Небо уксус мудрецов,

химия раскрашенных снежинок

светофором. Женское лицо

белым, белым, белым обложило.

Белое на сером — рокенрол

бешеный, простуженный, сибирский.

Словно вспышка спички, день прошёл,

вечером испачкался, смирился.

Я живу, и ты живёшь, и все

будут жить, от счастья леденея.

В щели окон — полосы газет,

душу — в свитер, ноги — к батарее.

Так, в квадрате комнаты распят,

жду весны, как мёртвый воскресенья.

Брошен в ад. Ни в чём не виноват,

кроме географии рождения.

* * *

Замерзали, я знаю, в сквозных подворотнях ветра.

Это было начало зимы, завершенья начало.

Лисий нос в небесах — вечерами луна так хитра —

нюхал окна квартир и лучом ворошил одеяла.

Спали все. Даже свет в коридоре, умаявшись, спал,

вспыхнув коротко нитью вольфрамовой. Спали младенцы

в роддомах. Спал поэт ленинградский, спал волчий оскал

на плече уголовника. Смявшись, спало полотенце.

Это было начало зимы. Так хотелось украсть

портмоне с толстой пачкой весенних берёзовых листьев.

Так хотелось порвать небосводу студёную пасть,

чтобы выпустить жар! Накалить им блестящие мысли.

Но уснула Багира, и когти её расслоил

спёртый воздух квартиры, зашторенной снежною скукой.

И сосед-алкоголик во сне с бодуна колотил

свою рыжую, словно апрельское солнышко, суку.

Спали все. Этот нудный ноктюрн можно не продолжать,

просто вызубрить столбики слов ленинградского Кая.

Но итог безутешен: проснувшись, здесь нечем дышать,

как и там, где не спят никогда — в вечном лете. Я знаю.

* * *

Одиночество — точка в пустыне себя самого,

ледяное бездушье на полюсе комнатной стужи.

Я брожу по квартире между деревянных снегов,

и зелёные зимы московских бульваров снаружи.

Одиночество — сумма одержанных в жизни побед,

чашка чёрного чая равняется уровню моря.

Сигаретой согревшись, я таю и льюсь на паркет,

чтоб прижился в паркете торшера горящего корень.

Одиночество — геометрический рай потолка,

монотонное небо в двенадцать расчётных квадратов.

Я смотрю на часы, на часах ходят кругом века,

бесконечность пробьют, пропадут и вернутся обратно.

* * *

В этой мёртвой стране мою жизнь не признают искусством,

в этих розах поэт — хризантемы и гроба гибрид.

Над альтистом Даниловым страшно качается люстра,

но не люстрой, а глупостью будет Данилов убит.

Вера — это житейский раствор для бетономешалки.

Я не верую в график сквозного движения в рай.

Как живому, мне больше понятен юродивый сталкер,

чем свезённый на бойню в Свердловск сюзерен Николай.

В этом Доме культуры, где воздух окислен речами

дуайенов эстрады, где петь можно только в строю,

я проверил повторность явлений, и снова, ночами,

сочиняю и уличным псам сочиненья пою.

В этой глянцево-рыночной церкви крещёных марксистов

будет ересью всякое слово вне праздничных догм.

Праздник мёртвых. Я тихо скорблю. На лице моём чисто.

Только жаль, что лицо рассмотреть моё можно с трудом.

* * *

Так тихо в России… во сне ли, в раю

неслышно колышутся травы, вода

извилисто плавную ленту свою

в полях выстилает. Проходят года,

столетья, безвременье, тысячи лет

текут эти реки, чернеет камыш.

Оттуда, где нас ещё не было, нет

дороги туда, где не будет нас. Тишь.

Неслышье, дыханье, шуршание трав,

вся радуга сходится к белому, так

весь шум на Руси — тишина переправ

из рек в небеса. Набухающий мак

в рассветы прозрачные льёт молоко,

с росою смешавшись, пьянеет родник,

хохочет и вновь обретает покой,

разлившись рекой среди книг.