* * *

Радость моя, саблезубая бабочка Ева!

Кофе остыл. Отравись, я тебя подожду.

Было темно от любви и от долгого гнева.

Было тепло — как, наверное, будет в аду.

Трещины губ твоих, будто плывущие сети,

манят погибших романтиков бездной беды.

Имя твоё — как проклятье. Никто не ответит,

что разглядел в твоей смерти надежды следы.

Лица твои — то ли Вяземской, то ль Воронцовой —

яркой наложены маской в оскал дьяволиц.

Выпей вот это — из чаши с потёком пунцовым,

выпей и руку лизни мне, как комнатный шпиц.

Радость моя, меланхолии бледная Эльза,

ты ли увянешь на сломанной спице цветка…

Смотрит на землю Господь микроскопами Цейсса

и не находит живых, не находит пока.

Горы Святые — губернии Псковской Саяны,

первые камни ступеней, ведущих во тьму.

Ангел жасминовый мой с молоточком стеклянным,

хрупко и больно… И верю, что мне одному.

Строки и пепел и бунт. В Петербурге холера.

Муза безумия спит у скитальца в ногах.

Кофе остыл. Поцелуй тебе, сладкая стерва,

как целовал Магдалину влюблённый Аллах.

Ночь пережить, только ночь! Я найду твои лапы,

мягкие лапы в стилетах кошачьих когтей.

Кофе остыл. Я сломал над ним горлышки ампул —

капля за каплей — Настасья. Как саван постель.

Радость моя, бессарабская девка Мария,

будет темно от любви — как бывает в аду.

Будет танцмейстер Иогель шептать твоё имя,

словно проклятие. Пей. Я тебя подожду.