Нуж­но бы­ло вта­щить на вто­рой этаж до­ма два ди­ва­на. Их при­вез­ли вче­ра на да­чу из мос­ков­ской квар­ти­ры. Жёл­тый под­ня­ли лег­ко. Как иг­руш­ку по­ста­ви­ли на свер­ка­ю­щий ла­ки­ро­ван­ный пол биль­ярд­ной. А с зе­лё­ным за­стря­ли на лест­нич­ной пло­щад­ке. Он не раз­би­рал­ся, был мас­сив­ным и очень тя­жёлым. Вид­но, кар­кас это­го чу­до­ви­ща сде­лан из цель­но­го де­ре­ва. Ка­кой-ни­будь ред­кой вы­со­коп­роч­ной по­ро­ды. Но под обив­кой не вид­но.

— По­годь, по­годь, сдай на­зад, — сквозь зу­бы ско­ман­до­вал Саш­ко Мить­ке. — Бал­ка не пус­ка­ет. Обо­при.

С не­ма­лы­ми уси­ли­я­ми они, ста­ра­ясь — не дай бог! — не за­деть ноз­дре­ва­тый шо­ко­лад проб­ко­вых обо­ев на сте­нах, при­ла­ди­ли центр ди­ва­на на стык мас­сив­ных ла­ки­ро­ван­ных пе­рил. Неж­но при­дер­жи­вая зе­лёно­го ги­ган­та за бо­ка, ста­ли, от­ду­ва­ясь, раз­мыш­лять. Пе­ри­ла не­до­воль­но крях­те­ли. И му­жи­кам это бы­ло боль­но, по­то­му что боль­ше все­го они бо­я­лись что-ни­будь по­вре­дить в этом до­ме. Ду­мать, зна­чит, на­до бы­ло быст­рее.

— Так, — че­рез ми­ну­ту рас­по­ря­дил­ся Саш­ко, — Да­вай сей­час ты на­верх, а я сни­зу. Бу­дем его на­кло­нять и за­ве­дём под бал­ку. И по­ста­вим на по­па.

Мить­ка быст­ро кив­нул. Мет­нул­ся вы­ше по лест­ни­це. На­пряг­лись. Мить­ка ста­рал­ся изо всех сил, тя­нул вверх, зная, что весь вес ди­ва­на сей­час чу­гун­но пе­ре­те­ка­ет в Саш­ко­вы ру­ки. Ма­нёвр, уси­лие, ещё, ещё — всё! Ме­шав­шая де­лу бал­ка прой­де­на. Ди­ван, по­кач­нув­шись, по­кор­но встал на ле­вый под­ло­кот­ник, взды­бив свою гро­ма­ду вверх. Он за­нял со­бой всё прост­ранст­во не­боль­шой лест­нич­ной пло­щад­ки. Саш­ко и Мить­ка, при­ту­лив­шись по обе сто­ро­ны, до­воль­ные, шум­но пе­ре­во­ди­ли дух.

Вдруг раз­дал­ся стран­ный ше­лест и что-то за­стру­и­лось сверху, из пра­вой под­мыш­ки ди­ва­на, ми­мо них, и де­ли­кат­но за­шмя­ка­ло об пол, и за­сколь­зи­ло по свер­ка­ю­щей гла­ди сту­пе­ней вниз. Это не­что убе­га­ло. Но не всё. Часть его шлёпа­лась пря­мо под Саш­ко­вы но­ги в ста­рых нос­ках и оста­ва­лось гор­кой. Очень быст­ро па­де­ние пре­кра­ти­лось. Му­жи­ки по­сто­я­ли мол­ча. По­том Саш­ко мед­лен­но на­гнул­ся и ват­ной ру­кой под­нял то, что ва­ля­лось у ног. Мить­ка ша­рах­нул­ся к не­му. Вдво­ём они уткну­лись Саш­ко в ла­донь. В ней бы­ла строй­ная, на­ряд­ная, све­жая, пе­ре­вя­зан­ная зе­лё­ной ре­зи­ноч­кой пач­ка дол­ла­ров. На по­лу и на лест­ни­це бы­ли та­кие же. Мно­го.

Моск­ви­чи Саш­ко­ву бри­га­ду на­зы­ва­ли хох­ла­ми. Ну а как не хох­лы? Саш­ко, Мить­ка (а про­из­но­си­ли-то они — Мыть­ка), Пет­ро и Ва­сёк. Все они за­ме­ча­тель­но гэ­ка­ли, на­зы­ва­ли ар­буз ка­ву­ном и го­во­ри­ли на за­бав­ном для мос­ков­ско­го уха диа­лек­те. Ког­да Мить­ка, сос­ре­до­то­чен­но ко­вы­ря­ясь в жес­тя­ной ко­роб­ке, про­из­но­сил: «И хде же ш этот шу­руп­чэк?», оче­ред­ная хо­зяй­ка ти­хонь­ко прыс­ка­ла, пря­ча ли­цо в пле­чо.

А хох­ла­ми они не бы­ли. И Ва­сёк всем по­яс­нял:

— Якие ж мы хох­лы? Мы — не хох­лы. Мы ка­ца­пы. Ка-ца-пы!

Моск­ви­чи та­ра­щи­лись на Вась­ка: сло­во «ка­ца­пы» они не по­ни­ма­ли (са­мо­оп­ре­де­ля­ю­ща­я­ся на­ция та­кая, что ли? как ир­ланд­цы или бас­ки? толь­ко от укра­ин­цев?), а спро­сить стес­ня­лись. Ва­сёк в эти мо­мен­ты имел очень важ­ный, стро­гий и оскор­блён­ный вид. Хох­лом, ви­ди­те ли, на­зва­ли ка­ца­па!

А бы­ли они из Бел­го­род­ской об­лас­ти. Из рус­ской (по-укра­ин­ски — ка­цап­ской) де­ре­вень­ки Ко­но­то­пов­ки, шум­ной, за­гуль­ной и за­ху­да­лой, ко­то­рая на­хо­ди­лась так близ­ко к Укра­и­не, что все жи­те­ли её про­пи­та­лись язы­ком, при­выч­ка­ми и тра­ди­ци­я­ми Ма­ло­рос­сии. Они со­сто­я­ли с жи­те­ля­ми укра­ин­ских де­ре­вень в близ­ком и даль­нем родст­ве, ез­ди­ли к друг на свадьбы, по­хо­ро­ны и про­во­ды в ар­мию. Ез­ди­ли на сбор виш­ни и по­сол ка­пу­с­ты.

Ра­бо­ты в Ко­но­то­пов­ке не бы­ло, по­это­му не­сколь­ко лет на­зад Саш­ко ско­ло­тил бри­га­ду и по­ехал ша­ба­шить по Под­мос­ковью: стро­ить до­ма и ба­ни, от­де­лы­вать их сай­дин­гом, пе­ре­би­рать по­лы, оби­вать ком­на­ты ва­гон­кой, воз­во­дить за­бо­ры и по­прав­лять от­мост­ки. Они ра­бо­та­ли с ран­ней вес­ны и до позд­ней осе­ни, с са­мо­го ут­ра до за­ка­та. Сту­ча­ли мо­лот­ка­ми без пе­ре­ры­ва, иног­да, если ра­бо­ту на­до быст­рее кон­чить, — до по­бед­но­го, по­след­не­го гвоз­дя. Вре­мя для них бы­ло день­ги. За ле­то они ста­но­ви­лись чёр­ны­ми от за­га­ра, ху­ды­ми и та­ки­ми пру­жи­нис­то-жи­ли­с­ты­ми, что иная хо­зяй­ка-«мос­каль­ка» нет-нет и за­лю­бу­ет­ся, си­дя с книж­кой в шез­лон­ге под вы­цвет­шим зон­ти­ком, как иг­ра­ют мыш­цы на спи­нах увле­чён­ных ра­бо­той «хох­лов».

Да, ра­бо­та­ли они хо­ро­шо. Моск­ви­чи, с усер­ди­ем одер­жи­мых обуст­ра­ива­ю­щие свои дач­ные мир­ки, был до­воль­ны. Ис­прав­но пла­ти­ли. По ве­че­рам не­ко­то­рые осо­бо бла­го­дар­ные хо­зя­е­ва на­кры­ва­ли для бри­га­ды сто­лы на лу­жай­ках, воз­ле пыш­ных клумб, лох­ма­тя­щи­ми­ся то пи­о­на­ми, то аст­ра­ми, или у ма­лень­ких бас­сей­нов с за­бы­ты­ми с по­лу­дня дет­ски­ми на­дув­ны­ми кру­га­ми. На сто­ле бы­ла и кол­ба­са, и сыр, а иног­да и шаш­лык, и конь­як, и пи­во. Мир­ный раз­го­вор с хо­зя­е­ва­ми о том о сём тёк до тем­но­ты. По­том — сра­зу спать. Ут­ром в пять вста­вать. Саш­ко дер­жал дис­цип­ли­ну. Длин­ных по­си­де­лок с вы­пи­во­на­ми не лю­бил. Рас­хо­ла­жи­ва­ют.

Од­наж­ды толь­ко Саш­ко по­зво­лил се­бе рас­сла­бить­ся. Этот ве­чер за­пом­нил­ся ему чувст­вом ви­ны — они жес­то­ко про­спа­ли и вы­шли на ра­бо­ту толь­ко к обе­ду. И чем-то ещё, очень хо­ро­шим. В том до­ме жи­ли мо­ло­дые ве­сёлые хо­зя­е­ва, муж и же­на, пух­лые и низ­ко­рос­лые, как хоб­би­ты. На участ­ке у них бы­ло не прой­ти от цве­тов: ири­сы, ли­лии, ро­зы, флок­сы — все впе­ре­меш­ку и тес­ной тол­пой. Толь­ко уз­кие троп­ки, про­топ­тан­ные, что­бы как-то хо­дить, на­ру­ша­ли цель­ность это­го цве­точ­но­го ле­са. «Это ма­ма у нас цве­ты лю­бит», — по­яс­ни­ли хо­зя­е­ва. Мо­ло­дая па­ра в тот ве­чер при­мос­ти­ла на единст­вен­ном сво­бод­ном от цве­тов пя­тач­ке у ба­ни, по­хо­жей на вход в хоб­бичью но­ру, ма­лень­кий сто­лик, по­зва­ли Саш­ко с ре­бя­та­ми, и они вмес­те про­си­де­ли ве­чер и пол­но­чи: пи­ли шам­пан­ское («Ни хфи­ха си­бе!» — ска­зал, уви­дев пол-ящи­ка с бу­тыл­ка­ми, Мить­ка) и сме­я­лись, и пья­не­ли быст­ро, и ка­за­лось, что это про­ис­хо­дит не от ис­кря­щих­ся пу­зырь­ков в бо­ка­лах, а от оду­ря­ю­ще­го за­па­ха флок­сов, ко­то­рые мощ­ны­ми ро­зо­во-фи­о­ле­то­вы­ми со­цве­ти­я­ми за­гля­ды­ва­ли пря­мо в ли­цо. И ночью так хо­ро­шо бы­ло смот­реть, как рас­тво­ря­лись в тем­но­те их яр­кие пят­на и вновь рас­цве­та­ли на не­бе в ви­де со­звез­дий, слу­шать при­ят­ные го­ло­са хоб­би­тов и смот­реть, как тря­сут­ся при сме­хе их мяг­кие брюш­ки.

Бри­га­ду Саш­ко на­ни­ма­ли са­ра­фан­ным ра­дио. Один по­хва­лил — пе­ре­дал дру­го­му. Из од­но­го се­зо­на в дру­гой. Сна­ча­ла они ра­бо­та­ли в До­мо­де­дов­ском рай­о­не, по­том в Сер­пу­хов­ском, да­лее пе­ре­мес­ти­лись в По­доль­ский, по­том в На­ро-Фо­мин­ский, а за ним — в Один­цов­ский. Не­ве­до­мая ру­ка ве­ла их с юга Под­мос­ковья на за­пад. Му­жи­ки за­ме­ча­ли пе­ре­ме­ны. До­ма ста­но­ви­лись боль­ше, ма­те­ри­а­лы — до­ро­же, ра­бо­та — тонь­ше. Иной раз Мить­ка сто­ял над оче­ред­ным но­вым ви­дом ев­ро­ва­гон­ки, по­ло­вой доски или пар­ке­та, че­сал в за­тыл­ке и цо­кал:

— Як сде­ла­но — усе сты­ку­ет­ся! Тю­тель­ка у тю­тель­ку! А ри­су­нок… Ты хлянь, ка­кой ри­су­нок… Страш­ная кра­со­та! Я та­кое и ре­зать оч­кую…

В Один­цов­ском рай­о­не ме­щан­ские мир­ки рас­та­я­ли. Вмес­то них по­шли всё боль­ше ко­ро­лев­ские зам­ки. С па­рад­ны­ми подъ­ез­да­ми, га­ле­ре­я­ми, «вто­рым све­том», пе­ре­хо­да­ми, баш­ня­ми, зим­ни­ми са­да­ми, бас­сей­на­ми, под­соб­ны­ми по­ме­ще­ни­я­ми и да­же ко­нюш­ня­ми. В не­ко­то­рых двор­цах кто-то жил, а во мно­гих дру­гих не бы­ло ни­ка­ких при­зна­ков жиз­ни. Мить­ку воз­му­ща­ло, что ты­ся­чи квад­рат­ных мет­ров в этих до­мах круг­лый год пус­ту­ют: хо­зя­е­ва то ли за гра­ни­цей, то ли ещё где. По­смот­ришь на мёрт­вые ок­на ги­гант­ских до­мов, в каж­дом из ко­то­рых мож­но бы­ло с ком­фор­том раз­мес­тить всех жи­те­лей Ко­но­то­пов­ки, и да­же в жа­ру по­тя­нет на те­бя пус­то­той, хо­ло­дом и оди­но­чест­вом.

— Хлянь, хлянь, — воз­му­щал­ся Мить­ка, если они шли по ули­це. — И здись пус­то! Опять од­ни сто­ро­жа да со­ба­ки! Вол­ка­ми, не­бось, со ску­ки воют, — Мить­ка смеш­но пу­чил свет­ло-го­лу­бые гла­за. — Пус­то! Них­то не жи­вёт. Ё-моё! А сколь­ко си­рот на све­те без­дом­ных!

Саш­ко на­смеш­ли­во смот­рел на то­ва­ри­ща:

— Ты, вид­но, без­дом­ный-то си­ро­та?

— А то нет?

Дейст­ви­тель­но, Мить­ка с же­ной и ре­бён­ком жил с тёщей, тёт­кой Лам­па­хой — Олим­пи­а­дой Мак­си­мов­ной, у ко­то­рой бы­ло пол­до­ма. А пол­до­ма — у со­се­дей. Так час­то стро­и­лись в Ко­но­то­пов­ке, да и в дру­гих де­рев­нях то­же. Толь­ко тёт­ка Лам­па­ха име­ла не пол­до­ма, а пол­до­ми­ка. Та­кой ма­лень­кой ха­ты ни у ко­го, на­вер­ное, не бы­ло. С во­дво­ре­ни­ем мо­ло­дой семьи, тёща своё ма­лень­кое оби­та­ли­ще ещё раз раз­де­ли­ла по­по­лам. И бы­ло у Мить­ки чет­верть до­ми­ка, чет­верть ого­ро­ди­ка, пол­са­ра­юш­ки, пол­сто­ли­ка и пол­к­ро­ват­ки.

— Хо­ро­шо, что ма­лой по­ка ма­лень­кий, — со­кру­шал­ся Мить­ка. — А вы­рас­тет? Но­ги вы­тя­нет — на ули­це бу­дут. А там нуж­ник. Ма­лой его но­гой во сне толк­нет — он раз­ва­лит­ся.

Воз­ле ди­ва­на Мить­ка оч­нул­ся пер­вым. Он ска­тил­ся вниз по лест­ни­це, за­шур­шал по ящи­кам на кух­не и при­бе­жал с чёр­ным па­ке­том. Быст­ро-быст­ро сло­жил в не­го пач­ки. Мах­нул ру­кой при­зыв­но: пой­дём, Саш­ко, во двор, пой­дём. Тот мол­ча дви­нул­ся за Мить­кой. Они бы­ло хо­те­ли пой­ти в свой до­мик, да Мить­ка вспом­нил про про­слуш­ку, вы­ру­гал­ся ше­пот­ком и рва­нул за куст, к сто­ли­ку, у ко­то­ро­го они про­во­ди­ли все ве­че­ра. По­ло­жил па­кет в центр сто­ла. Се­ли. И уста­ви­лись друг дру­гу в гла­за. Точ­нее, в ли­ца. Дол­го мол­ча­ли, удив­лён­ные. Столь­ко лет вмес­те, а ли­ца как не­зна­ко­мые. Да раз­ве раз­гля­ды­ва­ли они друг дру­га? К че­му? Те­перь Мить­ка уви­дел на Саш­ко­вом ли­це сеть глу­бо­ких и длин­ных кань­о­нов — это раз­бе­га­ю­щи­е­ся от глаз мор­щи­ны с са­мых кра­ёв так за­го­ре­ли, что име­ли тём­но-ко­рич­не­вый цвет, а внут­ри, в глу­би­не ко­жи, бы­ли без­за­щит­но-свет­лы­ми. Слов­но бур­ные во­ды рек ты­ся­чи лет тек­ли по Саш­ко­во­му ли­цу, а по­том ещё ты­ся­чу лет по не­му ду­ли вет­ра. Тём­ная шап­ка во­лос от­те­ня­ла дни­ща кань­о­нов. Саш­ке бы­ло со­рок де­вять, но вы­гля­дел он стар­ше. Мить­ка, на­про­тив, весь вы­цвел. Саш­ко при­пом­нил, что вро­де рань­ше его юный то­ва­рищ был ру­сым. Те­перь весь бе­лый. Во­ло­сы, рес­ни­цы, про­бив­шу­ю­ся тут и там ще­ти­ну — всё вы­ли­за­ло язы­ком бес­по­щад­ное солн­це и пре­вра­ти­ло пар­ня в толь­ко что на­ро­див­ше­го­ся яг­нён­ка.

— Это про­вер­ка? — ос­то­рож­но спро­сил Мить­ка.

— Ка­кая про­вер­ка? — Саш­ко не по­нял.

— Ну нас про­ве­ря­ют — чест­ные или нет.

— Раз­ве сор зо­ло­том про­ве­ря­ют? — Саш­ко ухмыльнул­ся.

— Не по­нял. Ка­кой сор? Мы, что ли, сор?

— А то! За­чем та­кой сум­мой рис­ко­вать. Из-за ка­ких-то хох­лов.

— Мы — ка­ца­пы, — ав­то­ма­ти­чес­ки, с оби­дой в го­ло­се за «сор», про­из­нёс Мить­ка.

— А! Ну то дру­гое де­ло! Ка­ца­па про­ве­рить обя­за­тель­но нуж­но! Боль­ши­ми день­га­ми.

— Да хва­тит те­бе, — внут­ри у Мить­ки все су­е­ти­лось, и шу­тить ему не хо­те­лось. — Я пой­ду по­счи­таю, сколь­ко там… Лад­но?

— Иди.

Мить­ка бла­го­го­вей­но взял чёр­ный па­кет и скрыл­ся в их из­буш­ке.

Саш­ко остал­ся си­деть. Ему нуж­но бы­ло спо­кой­но по­ду­мать. Про эти день­ги. Хоть не­мно­го. Вот сра­зу не по­нра­вил­ся ему этот дом. И хо­зя­ин. Как буд­то чу­я­лось что-то. Час­то он ду­мал — как их во­об­ще сю­да за­нес­ло? Да из-за Люб­ки, ко­неч­но. Из-за же­ны. При­чи­та­ний её веч­ных. Про день­ги и про то, что его, Саш­ко, до­ма по­лго­да нет. Да, всег­да труд­но бы­ло. Все за­ра­бо­тан­ное бри­га­дой он де­лил по­ров­ну на чет­ве­рых. Не мень­ше тре­ти всех де­нег от­прав­ля­ли до­мой в те­че­ние ле­та — семь­ям на­до бы­ло что-то есть. Две тре­ти при­во­зи­ли по осе­ни до­мой. И хоть зна­ли, что это на всю дол­гую зи­му — а ку­да де­нешь­ся? — тра­ти­ли. То курт­ку ко­му из де­тей на­до, то бо­тин­ки, то пу­хо­вик. Сын Лёш­ка тех­ни­кум за­кон­чил, на ра­бо­ту в Бел­го­ро­де по­шёл — эки­пи­ро­ва­ли. Ок­сан­ку, дочь, в кол­ледж со­бра­ли. Осенью хо­ро­шо — ты при день­гах. Кум ко­ро­лю. А вес­ной толь­ко и ры­щешь как го­лод­ный волк, где бы под­за­ра­бо­тать, по­то­му что семья пу­с­тые ма­ка­ро­ны ест. А где за­ра­бо­та­ешь, ког­да в каж­дом до­ме му­жик, или брат, или сват, или со­сед без­ра­бот­ный всё сде­лал уже. А до ап­ре­ля, до Моск­вы, ме­сяц ещё.

Люб­ка пы­та­лась бо­роть­ся с осен­ни­ми тра­та­ми. Огра­ни­чи­ва­ла, не раз­ре­ша­ла, не вы­да­ва­ла. Од­наж­ды раз­ло­жи­ла все день­ги по Саш­ко­вым ста­рым чёр­ным нос­кам и на каж­дый при­ко­ло­ла бу­маж­ку: «но­ябрь», «де­кабрь», «ян­варь»…

— Ой, не мо­гу! — сме­я­лась Ок­сан­ка. — Ма­ма го­во­ри­ла, что рань­ше бы­ли тру­сы «Не­дель­ка», а те­перь у нас нос­ки «По­лго­ди­ка»!

Нос­ки Люб­ка по­пря­та­ла в труд­но­дос­туп­ные ме­с­та. Стро­ит ли го­во­рить, что но­сок по име­ни «ян­варь» был пуст уже в де­каб­ре (Но­вый год!), а в кон­це ян­ва­ря уже на­чи­на­лось тас­ка­ние из нос­ка «март», а до мар­та бы­ло ещё жить и жить.

И ког­да му­жик в Один­цов­ском рай­о­не, ко­то­ро­му они сру­би­ли ба­ню, по­зво­нил и пред­ло­жил пой­ти к его зна­ко­мо­му в ра­бот­ни­ки-сто­ро­жа на вах­ту ме­сяц че­рез ме­сяц, Люб­ка взви­лась и за­го­но­ши­лась: да­вай, да­вай, иди! На­до­е­ло те­бя ждать по по­лго­да: в до­ме не­ко­му гвоз­дя вбить, по хо­зяйст­ву всё вре­мя од­на. На­до­ел март-ма­ка­рон­ник, нос­ки-по­лго­ди­ка и ни­ще­та вся эта. Иди! И мо­лот­ком не на­до це­лый день ма­хать. За­ра­бот­ка в це­лом вый­дет столь­ко же, как и рань­ше, за­то день­ги бу­дут ста­биль­ные. Че­го толь­ко Люб­ка не го­во­ри­ла! Ага.

Так они ока­за­лись здесь. В на­пар­ни­ки Саш­ко вы­брал Мить­ку, са­мо­го млад­ше­го из бри­га­ды, ему ещё и трид­ца­ти нет. Но Мить­ка ра­бо­тя­щий, лёг­кий ха­рак­те­ром, прос­той — Саш­ко все это нра­ви­лось. Да и от­но­сил­ся он к Мить­ке в си­лу раз­ни­цы лет по-оте­чес­ки. Как буд­то сы­на или млад­ше­го бра­та с со­бой взял. Ле­то и осень они долж­ны бы­ли ра­бо­тать здесь вмес­те — об­но­вить ба­ню, пе­ре­мос­тить до­рож­ки, отре­мон­ти­ро­вать хоз­б­лок, а зи­мой уже по од­но­му, вах­той.

Саш­ко по­ду­мал о хо­зя­и­не и скри­вил­ся. Сна­ча­ла по­ка­за­лось — нор­маль­ный му­жик. А по­том… Как-то всё. Не при­вык так Саш­ко. Хо­зя­е­ва всё вре­мя на да­че не жи­ли. На­ез­жа­ли дня на три — на че­ты­ре. Пер­вый при­езд хо­зя­и­на с внуч­ка­ми уди­вил. Они вы­шли из ма­ши­ны: хо­зя­ин, во­ди­тель, де­воч­ки в лет­них плать­ях и ня­ня. Ня­ня — сим­па­тич­ная та­кая жен­щи­на. Во­ди­тель до­стал из ма­ши­ны упа­ко­ван­ную в плён­ку кар­ти­ну. Хо­зя­ин смот­рит на неё и го­во­рит рез­ко, гру­бо:

— А сда­ча с кар­ти­ны где?

Ня­ня нер­в­но при­се­ла и ста­ла оправ­ды­вать­ся:

— Да, там бы­ла сда­ча. Я де­воч­кам ку­ко­лок ку­пи­ла, — все взгля­ну­ли на де­во­чек, в ру­ках у ко­то­рых бы­ли кук­лы-ис­па­ноч­ки с кас­тань­е­та­ми. — Я от­дам. Я сей­час на­верх схо­жу.

Хо­зя­ин сер­ди­то по­вёл бровью и про­це­дил:

— Не на­до. А вот спра­ши­вать раз­ре­ше­ния — на­до.

Саш­ко по­до­шёл по­том боч­ком к этой ня­не, ког­да она гу­ля­ла с де­воч­ка­ми в са­ду. Спро­сил как бы не­взна­чай:

— Дав­но здесь ра­бо­та­е­те?

Она взгля­ну­ла на не­го сни­схо­ди­тель­но, но от­ве­том всё-та­ки удос­то­и­ла:

— Че­ты­ре го­да.

— И как тут… во­об­ще?

Жен­щи­на смот­ре­ла хо­лод­но. По­ду­ма­ла и ска­за­ла:

— Стро­го. Чуть что не по­нра­ви­лось — уволь­ня­ют. С бол­тов­нёй ос­то­рож­нее. Про­слуш­ку вам бро­сят. На пер­вое вре­мя — точ­но.

От этих слов Саш­ко так за­хо­те­лось ту­да, на­зад в До­мо­де­дов­ский рай­он, к флок­сам и хоб­би­там. Мить­ка пос­ле со­об­ще­ния о про­слуш­ке во­об­ще внут­ри их из­буш­ки пе­ре­стал раз­го­ва­ри­вать. Хо­дил мол­чал и пы­тал­ся за­го­вор­щиц­ки пе­ре­гля­ды­вать­ся с Саш­ко. По­том, сла­ва бо­гу, успо­ко­ил­ся — за­бы­вать на­чал.

По­ти­хонь­ку они, ко­неч­но, при­жи­лись. Хо­зя­е­ва уез­жа­ли всег­да ве­че­ром вос­кре­сенья, по­это­му по­не­дель­ник опре­де­лил­ся у них за вы­ход­ной день. Днём они ра­бо­та­ли, а ве­че­ром Мить­ка бе­жал за пол­лит­ров­кой. Ужи­на­ли с во­доч­кой в су­мер­ках за сто­лом у сво­ей из­буш­ки, на­слаж­да­ясь тем, что не бы­ло над ни­ми ни­ка­ко­го хо­зяй­ско­го гла­за, ни­ка­кой угро­зы. Пи­ли и ели мол­ча. По­том Саш­ко шёл спать, а Мить­ка оста­вал­ся до­пи­вать вод­ку и слу­шать на те­ле­фо­не му­зы­ку. И ещё тан­це­вать в по­лу­мра­ке. В тан­це он мел­ко тряс те­лом, час­то сги­бая но­ги в такт му­зы­ке, а ру­ка­ми ши­ро­ко за­гре­бал воз­дух, как буд­то ле­тел.

Вер­нул­ся Мить­ка. Он сно­ва по­чти­тель­но по­ло­жил чёр­ный па­кет на стол, сел и за­шеп­тал:

— Всё, при­ки­нул. В каж­дой пач­ке по ты­ся­че дол­ла­ров. Во­сем­над­цать па­чек. Во­сем­над­цать тыщ, — и он уста­вил­ся на Саш­ко.

Тот мол­чал.

— Ну? Что ду­ма­ешь? — у Мить­ки кон­ча­лось тер­пе­ние.

— А ты что ду­ма­ешь? Взять? — с со­мне­ни­ем ото­звал­ся Саш­ко.

Мить­ка кив­нул:

— Да. Ду­маю — да.

— Да­вай рас­суж­дать, — Саш­ко вы­ло­жил ла­до­ни и лок­ти на стол. — Если это про­вер­ка, то… что? Мы да­дим хо­ду и нас бу­дут ис­кать. Ку­да пой­дёшь? — Мить­ка в от­вет по­жал пле­ча­ми. — Вот. Не зна­ешь. И я не знаю. А на­ши как од­ни бу­дут? И всё рав­но в кон­це кон­цов най­дут. До Ко­но­то­пов­ки не­дол­го ис­кать. А най­дут — и что?

— Уро­ют! Кос­ти пе­ре­ло­ма­ют! — Мить­ка как бы вос­хи­тил­ся ли­цом.

— Да сей­час вро­де не уби­ва­ют…

— Ну, вот имен­но — не уби­ва­ют!

— Под суд от­да­дут.

Оба они пред­ста­ви­ли, как при­дёт та­кая весть до­мой. Пе­ред Саш­ко воз­ник­ло ли­цо же­ны, пе­ред Мить­кой — ли­цо тёт­ки Лам­па­хи. По­хо­ло­де­ли.

— Толь­ко я ду­маю, это не про­вер­ка, — ска­зал Саш­ко. — За­чем так про­ве­рять?

Мить­ка опять за­ки­вал и под­хва­тил мысль:

— Они их… за­бы­ли? Да?

— Я вот и ду­маю. Мож­но за­быть, ку­да по­ло­жил во­сем­над­цать ты­сяч дол­ла­ров?

Мить­ка сник — это не­воз­мож­но. Не­воз­мож­но. Он бы ни­ког­да не за­был, ку­да спря­тал да­же сто дол­ла­ров. Саш­ко то­же пы­тал­ся пред­ста­вить. Он при­ки­ды­вал, что, на­при­мер, по­те­рял­ся один из нос­ков «По­лго­ди­ка». Они с Люб­кой час­то меч­та­ли в мар­те-ап­ре­ле най­ти лиш­ний, не­уч­тён­ный но­сок, пол­ный де­нег, за­про­пас­тив­ший­ся на дне бель­е­во­го ящи­ка. Но та­ких нос­ков ни­ког­да не слу­ча­лось. Ни­ког­да. А боль­шие день­ги… Нет, боль­шие день­ги не за­бу­дешь, ку­да по­ло­жил. Ни­как.

— Што ш это зна­чит тох­да? — от­ча­яв­шись по­нять, спро­сил Мить­ка.

— Не знаю.

— А да­вай так! — Ми­тя взял ини­ци­а­ти­ву в свои ру­ки. — Да­вай по­ло­жим их на­зад, в ди­ван! И по­смот­рим. Хва­тят­ся они де­нег — день­ги в ди­ва­не. А не хва­тят­ся — по­том возь­мём.

— Мить­ка, — с уко­ром ска­зал Саш­ко, — это ж дыр­ку в те­бе про­жгёт! Обя­за­тель­но спа­лишь­ся! И если вдруг тут ка­ме­ры — по­смот­рят они на нас. Как мы по­си­де­ли, по­ду­ма­ли, про­мол­ча­ли и день­ги в ди­ван спря­та­ли. По­том хо­дим в ди­ван — про­ве­ря­ем.

— Ду­ма­ешь, всё-та­ки ка­ме­ры здесь вез­де? — Мить­ка за­гнан­но за­ози­рал­ся.

— Хрен зна­ет.

По­си­де­ли, при­ки­ды­вая в уме ва­ри­ан­ты. На­ко­нец Саш­ко про­из­нёс:

— Ба­тя ме­ня од­ной пра­виль­ной ве­щи на­учил. Он го­во­рил: если не зна­ешь, как по­сту­пить — по­сту­пай, как дол­жен. Я в мо­ло­дос­ти ду­мал: ну что за со­вет? Та­кая прос­то­та вро­де. А зна­ешь, сколь­ко раз я эти сло­ва в жиз­ни вспом­нил?

— Сколь­ко? — в го­ло­се у Мить­ки не бы­ло ни­ка­ко­го эн­ту­зи­аз­ма.

— Ты­щу, ты­щу раз!

Мить­ка уны­ло по­ки­вал.

— А я всег­да меч­тал най­ти че­мо­дан де­нег! — ска­зал он. — С дет­ст­ва. И в шко­ле. Хо­дил и меч­тал. И ду­мал: най­ду че­мо­дан — не сплохую уж, рва­ну, убе­гу, уне­су его! Пред­став­ля­ешь, мы бы…

Но Саш­ко его пе­ре­бил:

— Зво­нить на­до, Мить.

— Ко­му?

— Хо­зя­и­ну.

Бе­лые рес­ни­цы пар­ня вздрог­ну­ли. Он вски­нул­ся:

— Да по­го­ди ты!

— Че­го го­дить, Мить­ка? — Саш­ко на­чи­нал сер­дить­ся. — Я у за­каз­чи­ков сколь­ко раз мог сво­ро­вать — ни­ког­да не брал.

— По­че­му во­ро­вать? — Мить­ка гля­нул на не­го без­за­щит­но. — Мы же ш — не во­ро­вать… За­бы­ли они их.

— Не­воз­мож­но та­кие день­ги за­быть. Ты сам ска­зал. А если б и за­бы­ли? То что? По­это­му на­до зво­нить.

Саш­ко взял те­ле­фон и стал ис­кать в книж­ке но­мер. Мить­ка под­ско­чил к не­му и за­мер, вол­ну­ясь, ря­дом. Хо­зя­ин взял труб­ку. Саш­ко до­ло­жил: вот, Сер­гей Бо­ри­со­вич, на­шли день­ги в ди­ва­не, ко­то­рый при­вез­ли вче­ра из мос­ков­ской квар­ти­ры. Мить­ка дер­жал го­ло­ву бли­же к труб­ке — слу­шал.

— В ка­ком ди­ва­не? — хо­зя­ин спро­сил су­хо и стро­го.

— В зе­лё­ном.

— Сколь­ко?

— Так я точ­но не знаю, — от­ве­тил Саш­ко. — Во­сем­над­цать па­чек.

— Бак­сы? — до­пра­ши­вал хо­зя­ин.

— Да.

— Вот бл…ть! — вы­стре­ли­ло из труб­ки. По­том Сер­гей Бо­ри­со­вич гром­ко ска­зал ку­да-то в сто­ро­ну: — То­ня, То­ня! Баб­ки на­шлись. Ко­то­рые ты не знаю ку­да де­ла!

Саш­ко гля­нул на Мить­ку. В вы­го­рев­ших на солн­це го­лу­бых гла­зах пар­ня мельк­ну­ли все чувст­ва ра­зом и — по­гас­ли.

— За­бы­ли, зна­чит… — про­бор­мо­тал в труб­ку Саш­ко.

— За­бы­ли! — гарк­нул Сер­гей Бо­ри­со­вич. — А вы что по­ду­ма­ли?

От это­го во­про­са Саш­ко рас­те­рял­ся, за­бор­мо­тал:

— Так это… Не зна­ли что… Ду­ма­ли, мо­жет, про­вер­ка…

— Ка­кая на хрен про­вер­ка? — про­ры­чал Сер­гей Бо­ри­со­вич.

По­том он рас­по­ря­дил­ся день­ги сло­жить в ко­мод под те­ле­ви­зо­ром и от­клю­чил­ся. Ка­жет­ся, спе­шил ру­гать­ся с же­ной.

Оста­ток дня они ра­бо­та­ли мол­ча. За­пих­ну­ли-та­ки на вто­рой этаж зе­лё­ный ди­ван. По­стриг­ли на га­зо­нах тра­ву. Саш­ко не пе­ре­жи­вал. Он, на­обо­рот, ощу­тил, что всё сде­ла­ли пра­виль­но. Толь­ко от­че­го-то тос­кли­во, над­сад­но бы­ло в гру­ди. В пол­седь­мо­го Мить­ка вы­трях­нул по­след­нюю тра­ву из на­ко­пи­те­ля га­зо­но­ко­сил­ки в ком­пост­ный бак и ска­зал:

— Всё. Я в ма­ха­зин. А то за­кро­ет­ся.

Саш­ко уди­вил­ся. Обыч­но на по­куп­ку спирт­но­го Мить­ка спра­ши­вал его со­гла­сия и как бы раз­ре­ше­ния. А тут ни­че­го не спро­сил. Ну и лад­но! Саш­ко мах­нул ру­кой.

Мить­ка при­нёс две бу­тыл­ки вод­ки. По­ста­вил на стол. На­ре­зал за­кусь. Се­ли. Он на­лил. Вы­пи­ли. Ещё раз на­лил. Сно­ва вы­пи­ли.

— Как ты ду­ма­ешь, — спро­сил Мить­ка, — шо они щас ду­ма­ют?

— Хо­зя­е­ва? — Саш­ко слег­ка мор­щил­ся, он ждал, ког­да вто­рая рюм­ка до­стиг­нет же­луд­ка. По­том за­ду­мал­ся. Пред­ста­вил. И со­об­щил: — Они ни­че­го не ду­ма­ют. Они ржут с нас.

— Ржут?

— Ну а как? Сна­ча­ла он ру­гал­ся. По­том успо­ко­ил­ся. День­ги-то всё рав­но на­шлись. По­том они по­смот­ре­ли на си­ту­а­цию: его То­ня, зна­чит, как чу­ма­че­чая бел­ка день­ги схо­ва­ла сто лет на­зад, а ку­да — за­бы­ла. Ди­ван уж со­ста­рил­ся. А хох­лы на­шли. И дол­го ду­ма­ли — это про­вер­ка?! Или не про­вер­ка?!

Мить­ка ко­рот­ко хо­хот­нул. По­том опять. Саш­ко то­же по­улы­бал­ся. Они на­ли­ли ещё раз. И ещё. Солн­це за­шло, свет без не­го стал про­зрач­нее и мяг­че, под­стри­жен­ная тра­ва — зе­ле­нее. За­хме­лев­ший Мить­ка вклю­чил на те­ле­фо­не му­зы­ку и на­стой­чи­во, по пя­то­му кру­гу, рас­ска­зы­вал, как он в дет­ст­ве меч­тал най­ти че­мо­дан де­нег. И тог­да он не знал — не зна-а-а-ал! — что в жиз­ни ему дейст­ви­тель­но вы­па­дет та­кой слу­чай.

— Я по­ни­маю, ты хо­тел че­мо­дан… — на­чал Саш­ко.

Но тут те­ле­фон вдруг раз­ра­зил­ся ка­кой-то осо­бен­но за­жи­га­тель­ной ком­по­зи­ци­ей. Ли­цо Мить­ки сде­ла­лось сос­ре­до­то­чен­ным, он ру­ба­нул ру­кой воз­дух и ска­зал:

— Хрен с ним! По­ле­те­ли!

Он рас­пра­вил ру­ки и по­шёл мед­лен­но рас­се­кать ими су­мер­ки, час­то пе­ре­би­рая но­га­ми и рит­мич­но дёр­гая те­лом. До тем­но­ты Саш­ко смот­рел, как Мить­ка тан­цу­ет. По­том па­рень на­ле­тал­ся, скис, при­шлось отвес­ти его в из­буш­ку и уло­жить спать. Во­ца­ри­лась ти­ши­на.

Вы­пи­тая вод­ка гу­де­ла в го­ло­ве, да­ви­ла тя­жестью. Саш­ко при­сел на свою кро­вать, не раз­де­ва­ясь, и бо­ком при­ва­лил­ся к по­душ­ке. Так и уснул. Как-то не­ожи­дан­но, не­за­мет­но для се­бя. Он ле­жал в тем­но­те и ви­дел два низ­ких ок­на и в них — се­рое си­я­ние при­бли­жа­ю­ще­го­ся рас­све­та. От­ту­да, из-за окон, тя­ну­лась пес­ня. Жен­ские друж­ные, вы­со­кие и звон­кие го­ло­са вы­во­ди­ли что-то про­тяж­ное, пол­ное грус­ти и на­деж­ды. «Ма­ма по­ёт», — по­ду­мал он при­выч­но. Каж­дый раз, за­кон­чив ут­рен­нюю дой­ку, на­чи­нав­шу­ю­ся в три ча­са, мать са­ди­лись с ба­ба­ми на за­ва­лин­ку воз­ле ко­ров­ни­ка, и они «спи­ва­ли» хо­ро­шую пес­ню, ра­ду­ясь, что за­кон­че­на их ут­рен­няя сме­на, а до днев­ной ещё есть вре­мя, ра­ду­ясь, что на­рож­да­ет­ся но­вый день — солн­це вы­хо­дит, как мла­де­нец, из ма­те­рин­ско­го ло­на но­чи. Саш­ко при­вык про­сы­пать­ся имен­но так: «Ма­ма по­ёт, зна­чит, шесть ут­ра». И там, во сне, он вздрог­нул, изу­мил­ся: это же ма­ма при­шла! За семь лет, со дня сво­ей смер­ти, она яв­ля­лась ему во сне толь­ко один раз. Ког­да Лёш­ка сло­мал ру­ку. Тог­да мать сто­я­ла мол­ча и смот­ре­ла тре­вож­но и стро­го. А се­год­ня вот так при­шла… Сво­ей рас­свет­ной пес­ней. Саш­ко ис­пу­гал­ся, что сей­час от этих мыс­лей про­снёт­ся. Он по­ста­рал­ся по­ско­рей про­ва­лить­ся, вер­нуть­ся ту­да, где пел, зву­чал для не­го утеш­но го­лос ма­те­ри.