В рас­ска­зе «Ха­на» (1938) Газ­да­нов дал точ­ное ука­за­ние и на гим­на­зию, в ка­кой учил­ся, и, со­от­вет­ст­вен­но, на го­род.

Как пра­ви­ло, Газ­да­нов не на­зы­вал те го­ро­да, те мест­нос­ти, в ко­то­рых про­ис­хо­дит дейст­вие, осо­бен­но если это ка­са­лось Рос­сии. Или ука­за­ния бы­ли слиш­ком об­щи­ми: «я ро­дил­ся на се­ве­ре», «гу­бер­н­ский го­род Сред­ней Рос­сии», «то вре­мя, ко­то­рое… про­ве­ли в Си­би­ри»… И не слу­чай­но. Ведь Рос­сию он по­ки­нул очень дав­но, и мно­гие впе­чат­ле­ния мог­ли ока­зать­ся раз­мы­ты­ми, не­точ­ны­ми, и в за­пе­чат­лён­ном им на бу­ма­ге кто-ни­будь мог уви­деть ка­кие-то ис­ка­же­ния ре­аль­нос­ти. Кто-то рас­ска­зал Газ­да­но­ву, что ан­глий­ско­му пи­са­те­лю Со­мер­се­ту Мо­э­му при­шлось да­же за­пла­тить штраф: име­на его ге­ро­ев, ска­жем, Джон и Мэ­ри Кларк, со­впа­ли с име­на­ми ре­аль­ных лю­дей, оби­тав­ших в том же ази­ат­ском го­ро­диш­ке, где раз­во­ра­чи­ва­лось дейст­вие его ро­ма­на. С тех пор ан­глий­ский пи­са­тель де­лал пре­ду­ве­дом­ле­ние пе­ред сво­и­ми про­из­ве­де­ни­я­ми о том, что их со­дер­жа­ние вы­мыш­ле­но, а со­впа­де­ния имён ге­ро­ев с ре­аль­ны­ми людь­ми — слу­чай­но. Газ­да­нов счи­тал это из­лиш­ним и да­же умыш­лен­но вво­дил чер­ты ре­аль­ных лиц в об­ра­зы сво­их ге­ро­ев. Эта иг­ра ему прос­то нра­ви­лась.

Но тот об­лик го­ро­да, ко­то­рый на­ри­со­вал Газ­да­нов, хо­ро­шо вре­зал­ся в его па­мять, по­то­му что с ним слиш­ком мно­гое бы­ло свя­за­но.

«Пря­мо от вок­за­ла на­чи­на­лась ши­ро­кая и не­бреж­но за­стро­ен­ная ули­ца, — мос­то­вая, тро­туа­ры, до­ма, — на пер­вый, не­вни­ма­тель­ный, взгляд, по­хо­жая на лю­бую ули­цу лю­бо­го дру­го­го го­ро­да; но, сде­лав не­боль­шое уси­лие па­мя­ти, я яс­но ви­жу каж­дое зда­ние, каж­дую вы­вес­ку, я про­ве­рял это уже не­сколь­ко раз, и мно­го лет, сквозь раз­ные стра­ны и чу­жие го­ро­да, я во­жу с со­бою этот поч­ти идил­ли­чес­кий и, не­со­мнен­но, уже не­су­щест­ву­ю­щий пей­заж, в ко­то­ром про­шли ран­ние го­ды мо­ей жиз­ни. Не­по­средст­вен­но от вок­за­ла отъ­ез­жа­ла кон­ка, офи­ци­аль­но на­зы­вав­ша­я­ся го­род­ской кон­ный трам­вай, — за­пря­жён­ная дву­мя раз­но­маст­ны­ми ло­шадьми, ви­дав­ши­ми ви­ды, и управ­ля­е­мая ку­че­ром с тем осо­бен­ным кир­пич­ным цве­том ли­ца, ко­то­рый бы­ва­ет у бро­дяг, ку­че­ров, стран­ни­ков и хро­ни­чес­ких рус­ских бо­го­моль­цев, лю­дей, про­во­дя­щих боль­шую часть жиз­ни на воз­ду­хе; и на мед­ном этом ли­це рос­ли с ди­кой пыш­ностью пыль­ные и без­мер­но рас­прост­ра­ня­ю­щи­е­ся усы».

Ра­зу­ме­ет­ся, и пло­щадь у вок­за­ла, и кон­ка, и ку­чер с ог­ром­ны­ми уса­ми мог­ли быть в лю­бом дру­гом го­ро­де. И да­же гос­ти­ни­ца «Мет­ро­поль», о ко­то­рой мель­ком упо­ми­на­ет ав­тор.

Но вот, ока­за­лось, что один из пер­со­на­жей учил­ся в той же гим­на­зии, что и ав­тор. «У нас с ва­ми есть ещё один зна­ме­ни­тый од­но­каш­ник — Меч­ни­ков», — за­ме­ча­ет он и тем са­мым вно­сит опре­де­лён­ность, от­ме­тая лю­бые со­мне­ния от­но­си­тель­но ме­с­та дейст­вия. Зна­ме­ни­тый рус­ский био­лог, один из пер­вых оте­чест­вен­ных ла­у­ре­атов Но­бе­лев­ской пре­мии, Илья Иль­ич Меч­ни­ков за­кон­чил с зо­ло­той ме­далью 2-ю харь­ков­скую гим­на­зию.

Харь­ков в ту по­ру был от­но­си­тель­но круп­ным гу­бер­н­ским го­ро­дом. В нём про­жи­ва­ло бо­лее двух­сот ты­сяч жи­те­лей. И он был до­воль­но круп­ным про­мыш­лен­ным и тор­го­вым цент­ром. В це­хах двух с по­ло­ви­ной со­тен за­во­дов и фаб­рик ра­бо­та­ли бо­лее 11 ты­сяч ра­бо­чих, а в 8 ты­ся­чах ре­мес­лен­ных мас­тер­ских тру­ди­лось 12 ты­сяч ра­бот­ни­ков. Хо­тя выс­ших учеб­ных за­ве­де­ний бы­ло не так мно­го — все­го три, за­то чис­ло сред­них пе­ре­ва­ли­ло за два де­сят­ка.

В Харь­ко­ве ра­бо­та­ли хо­ро­шие биб­лио­те­ки, бы­ли от­кры­ты те­ат­ры, где осо­бен­ным успе­хом поль­зо­ва­лись по­ста­нов­ки сто­лич­ных те­ат­ров. Ант­реп­ри­за зна­ме­ни­то­го ре­жис­сёра Н. Н. Си­нель­ни­ко­ва гре­ме­ла на всю Рос­сию. Здесь вы­сту­па­ли про­слав­лен­ные звёз­ды — Е. А. По­ле­виц­кая, М. М. Тар­ха­нов, Н. Н. Хо­до­тов.

Сре­ди гим­на­зис­тов ока­за­лось не­сколь­ко лю­би­те­лей те­ат­ра, и од­ним из них стал Гай­то. Би­ле­ты всё же сто­и­ли от­но­си­тель­но до­ро­го, и ре­бя­там по­рой уда­ва­лось про­ни­кать на спек­так­ли без би­ле­та, сме­шав­шись с тол­пой, или при­со­еди­нять­ся к зри­те­лям, вы­хо­див­шим во вре­мя ан­трак­та по­ку­рить на воз­дух.

Учил­ся Гай­то хо­ро­шо, хо­тя, как и мно­гие со­уче­ни­ки, ни рве­ни­ем, ни усид­чи­востью не от­ли­чал­ся. Он при­зна­ет­ся, что «ран­ние го­ды мо­е­го уче­ния бы­ли са­мы­ми про­зрач­ны­ми, са­мы­ми счаст­ли­вы­ми го­да­ми мо­ей жиз­ни». При­зна­ние, сде­лан­ное в ро­ма­не «Ве­чер у Клэр» спус­тя поч­ти пол­то­ра де­ся­ти­ле­тия, че­ло­ве­ком, про­шед­шим ад граж­дан­ской вой­ны, не­у­ст­ро­ен­ность и бес­про­свет­ность эмиг­рант­ской жиз­ни, объ­яс­ня­ет­ся не толь­ко свет­лы­ми, без­за­бот­ны­ми школь­ны­ми го­да­ми, но и тем, что имен­но в эти го­ды под­рос­ток Газ­да­нов впер­вые ис­пы­тал чувст­во, ко­то­ро­го хва­ти­ло на мно­гие его про­из­ве­де­ния. Пред­ме­том это­го чувст­ва, как не­ред­ко бы­ва­ет, ста­ла де­вуш­ка, с ко­то­рой он по­зна­ко­мил­ся во дво­ре до­ма, где он жил с ма­терью.

Вся жизнь моя бы­ла за­ло­гом
Сви­данья вер­но­го с то­бой…

Эти сло­ва Пуш­ки­на, за­сы­пая позд­но ночью, пос­ле зна­ком­ст­ва с де­вуш­кой из их дво­ра, Гай­то твер­дил про се­бя и спус­тя де­сять лет сде­лал эпи­гра­фом к пер­во­му опуб­ли­ко­ван­но­му ро­ма­ну.

Вся его жизнь пред­став­ля­лась ему те­перь пу­те­шест­ви­ем, на­чав­шим­ся дав­ным-дав­но, ко­то­рое бу­дет длить­ся и длить­ся, и мно­го свер­ше­ний и от­кры­тий ждёт впе­ре­ди…

Вся жизнь… Сли­вав­ши­е­ся поч­ти в один день гим­на­зи­чес­кие буд­ни, обы­ва­те­ли, чуть взбу­до­ра­жен­ные на­ча­лом ми­ро­вой вой­ны, по­ра­же­ния рус­ских вой­ск, раз­го­во­ры взрос­лых о пре­да­тельст­ве; кое-кто воз­му­щал­ся го­су­да­ры­ней, вли­я­ни­ем на неё си­бир­ско­го му­жи­ка Рас­пу­ти­на; ин­три­ги в Го­су­дар­ст­вен­ной ду­ме; об­ви­не­ния в ад­рес пол­ков­ни­ка Мя­со­едо­ва и во­ен­но­го ми­нист­ра Су­хом­ли­но­ва за от­ступ­ле­ния на Юго-За­пад­ном фрон­те; по­го­ва­ри­ва­ли, что во­ен­ный ми­нистр по­слал сра­жать­ся ар­мию, во­ору­жён­ную пал­ка­ми вмес­то вин­то­вок; рас­ска­зы­ва­ли, что в Моск­ве гро­ми­ли не­мец­кие ма­га­зи­ны… Но на жиз­ни Гай­то это ма­ло от­ра­жа­лось. Он по-преж­не­му на ка­ни­ку­лы ез­дил с ма­мой на Се­вер­ный Кав­каз, где жи­ли мно­гие родст­вен­ни­ки от­ца и ма­те­ри. Он пом­нил пре­крас­но Вла­ди­кав­каз, в каж­дом угол­ке и за­ко­ул­ке ко­то­ро­го слы­ша­лась не­умолч­ная жи­вая пес­ня Те­ре­ка и в воз­ду­хе ко­то­ро­го бы­ли сме­ша­ны все за­па­хи, ка­ки­ми толь­ко ды­шат зем­ля, тра­вы, цве­ты, де­ревья. От вес­ны и до глу­бо­кой осе­ни пест­рит до­ли­на все­ми жи­вы­ми крас­ка­ми: они сме­ня­ют друг дру­га или сли­ва­ют­ся в пёст­рый ко­вер, рас­ши­тый цве­та­ми и пло­да­ми и бро­шен­ный к под­но­жию гор…

Лю­бо­пыт­но, что ге­рою сво­е­го ро­ма­на «Ве­чер у Клэр» Газ­да­нов дал имя Ни­ко­лай и фа­ми­лию Со­се­дов. Ни­че­го не го­во­ря­щие имя и фа­ми­лия. Впол­не под­хо­дя­щие лю­бо­му рус­ско­му, хо­тя фа­ми­лию Со­се­дов ско­рее мог при­ду­мать ино­стран­ный пи­са­тель (обыч­но ино­стран­ные ав­то­ры да­ют сво­им рус­ским пер­со­на­жам фа­ми­лии Ка­ре­нин, Лер­мон­тов, Бу­тыл­кин, Сто­гов, за­им­ст­вуя их из рус­ских ро­ма­нов или об­ра­зуя от слу­чай­но услы­шан­ных рус­ских слов). Од­на­ко в не­сколь­ких аб­за­цах ро­ма­на он всё же про­го­ва­ри­ва­ет­ся о сво­ём кав­каз­ском про­ис­хож­де­нии.

«…Каж­дый год во вре­мя ка­ни­кул я ез­дил на Кав­каз, где жи­ли мно­го­чис­лен­ные род­ные мо­е­го от­ца. Там из до­ма мо­е­го де­да, сто­яв­ше­го на окра­и­не го­ро­да, я ухо­дил в го­ры», — чи­та­ем мы в ро­ма­не. Ве­че­ром ге­рой воз­вра­щал­ся как раз к то­му вре­ме­ни, ког­да пас­тух при­го­нял ста­до. «Я знал, что сей­час к ко­ро­вам бро­сят­ся те­ля­та, что ра­бот­ни­ца бу­дет отво­дить упря­мые те­лячьи го­ло­вы от вы­ме­ни и об бе­лые донья вёдер за­зве­нят упру­гие струи мо­ло­ка, — и дед бу­дет смот­реть на это с га­ле­реи, вы­хо­дя­щей во двор, по­сту­ки­вая пал­кой по по­лу; по­том он за­ду­ма­ет­ся, точ­но вспо­ми­ная что-то. А вспом­нить ему бы­ло что. Ког­да-то дав­ным-дав­но он за­ни­мал­ся тем, что уго­нял ло­ша­дей у враж­деб­ных пле­мён и про­да­вал их. В те вре­ме­на это счи­та­лось мо­ло­де­чест­вом; и по­дви­ги та­ких лю­дей бы­ли пред­ме­том са­мых еди­но­душ­ных по­хвал… Я пом­нил де­да ма­лень­ким ста­ри­ком, в чер­кес­ке, с зо­ло­тым кин­жа­лом. В де­вять­сот две­над­ца­том го­ду ему ис­пол­ни­лось сто лет… Он умер на вто­рой год вой­ны, сев вер­хом на не­объ­ез­жен­ную ан­глий­скую трёх­лет­ку сво­е­го сы­на, стар­ше­го бра­та мо­е­го от­ца; но не­срав­нен­ное ис­кус­ст­во вер­хо­вой ез­ды, ко­то­рым он сла­вил­ся мно­го де­сят­ков лет, из­ме­ни­ло ему. Он упал с ло­ша­ди, уда­рил­ся об ост­рый край кот­ла, ва­ляв­ше­го­ся на зем­ле, и че­рез не­сколь­ко ча­сов умер».

Со­от­вет­ст­вие это­го фраг­мен­та ро­ма­на ре­аль­ным фак­там на­шло под­тверж­де­ние в ре­зуль­та­те ра­зыс­ка­ний Рус­ла­на Бза­ро­ва. «Дед пи­са­те­ля, Са­ге (Сер­гей) Газ­да­нов, про­сла­вив­ший­ся в се­ре­ди­не XIX ве­ка уда­лы­ми на­бе­га­ми, — пи­шет ис­сле­до­ва­тель в статье „О Гай­то Газ­да­но­ве“, — поз­же участ­во­вал в рус­ско-ту­рец­кой вой­не 1877–1878 го­дов».

(Умест­но здесь от­ме­тить, что Газ­да­нов в ро­ма­не го­во­рит о род­не от­ца ге­роя, жи­ву­щей на Кав­ка­зе, но ни сло­вом не упо­ми­на­ет о мно­го­чис­лен­ной кав­каз­ской род­не ма­те­ри. Не­со­мнен­но, умол­ча­ние объ­яс­ня­ет­ся тем об­сто­я­тельст­вом, что мать пи­са­те­ля ко вре­ме­ни опуб­ли­ко­ва­ния ро­ма­на жи­ла во Вла­ди­кав­ка­зе, и, по­сколь­ку вуль­гар­ное ли­те­ра­ту­ро­ве­де­ние и обы­ва­тель­ская кри­ти­ка не­мед­лен­но отож­дест­вля­ют ав­то­ра и его ге­роя, стре­мил­ся убе­речь Ве­ру Ни­ко­ла­ев­ну от при­сталь­но­го вни­ма­ния влас­тей.)

По­гос­тив у де­да ме­ся­ца пол­то­ра, Гай­то час­то от­прав­лял­ся в Кис­ло­вод­ск («единст­вен­ный про­вин­ци­аль­ный го­род со сто­лич­ны­ми при­выч­ка­ми и сто­лич­ной внеш­ностью» — ха­рак­те­рис­ти­ка, оче­вид­но, услы­шан­ная, по­то­му что Газ­да­нов, ко­неч­но же, не мог су­дить о внеш­нос­ти и при­выч­ках Пе­тер­бур­га, при­бе­гая к сво­им вос­по­ми­на­ни­ям че­ты­рёх­лет­не­го маль­чи­ка), где жил ещё один его дя­дя (на­зван­ный в ро­ма­не Ви­та­ли­ем). «Я лю­бил его да­чи, воз­вы­ша­ю­щи­е­ся над ули­ца­ми, его иг­ру­шеч­ный парк, зе­лё­ную ви­но­град­ную га­ле­рею, ве­ду­щую из вок­за­ла в го­род, шум ша­гов по гра­вию кур­за­ла и бес­печ­ных лю­дей, съез­жав­ших­ся ту­да со всех кон­цов Рос­сии. Но, на­чи­ная с пер­вых дней вой­ны, — про­дол­жа­ет Газ­да­нов, — Кис­ло­вод­ск уже был на­вод­нён ра­зо­рив­ши­ми­ся до­ма­ми, про­го­рев­ши­ми ар­тис­та­ми и мо­ло­ды­ми людь­ми из Моск­вы и Пе­тер­бур­га… Я лю­бил крас­ные кам­ни на го­ре, лю­бил да­же „За­мок ко­вар­ст­ва и люб­ви“, где был рес­то­ран, а в рес­то­ра­не пре­крас­ные фо­ре­ли. Я лю­бил крас­ный пе­сок кис­ло­вод­ских ал­лей и бе­лых кра­са­виц кур­за­ла, се­вер­ных жен­щин с баг­ро­вы­ми бел­ка­ми кро­личь­их глаз».

Зна­ком­ст­во с де­вуш­кой, по­явив­шей­ся в до­ме, где они жи­ли с ма­терью, при­да­ло но­вый смысл то­му пу­те­шест­вию, в ко­то­рое во­влёк Гай­то не за­ви­ся­щий от не­го по­ток жиз­ни. За­пись вос­по­ми­на­ний Ки­ры Ни­ко­ла­ев­ны Га­ма­лея (она бы­ла зна­ко­ма с Гай­то в его гим­на­зи­чес­кие го­ды), сде­лан­ная её до­черью Тать­я­ной Фре­мель, вос­со­з­да­ёт не­ко­то­рые об­сто­я­тельст­ва жиз­ни Гай­то Газ­да­но­ва и да­ёт пред­став­ле­ние о су­щест­вен­ном, важ­ном для не­го кру­ге об­ще­ния в 1918–1919 го­дах в Харь­ко­ве.

Вот что мы чи­та­ем в ро­ма­не «Ве­чер у Клэр»: «Мы жи­ли тог­да в до­ме, при­над­ле­жав­шем Алек­сею Ва­силь­е­ви­чу Во­ро­ни­ну, быв­ше­му офи­це­ру, про­ис­хо­див­ше­му из хо­ро­ше­го дво­рян­ско­го ро­да, че­ло­ве­ку стран­но­му и за­ме­ча­тель­но­му… Он был стра­шен в гне­ве, не пом­нил се­бя, мог вы­стре­лить в ко­го угод­но: дол­гие ме­ся­цы порт-ар­ту­ров­ской оса­ды от­ра­зи­лись на его нер­в­ной сис­те­ме. Он про­из­во­дил впе­чат­ле­ние че­ло­ве­ка, но­сив­ше­го в се­бе глухую си­лу. Но при этом он был до­бр, хо­тя раз­го­ва­ри­вал с деть­ми не­из­мен­но стро­гим то­ном, ни­ког­да им не уми­лял­ся и не на­зы­вал их лас­ка­тель­ны­ми име­на­ми… У не­го был сын, стар­ше ме­ня го­да на че­ты­ре, и две до­че­ри, Ма­ри­ан­на и На­талья, од­на мо­их лет, дру­гая ро­вес­ни­ца мо­ей сест­ры. Семья Во­ро­ни­на бы­ла мо­ей вто­рой семь­ёй. Же­на Алек­сея Ва­силь­е­ви­ча, нем­ка по про­ис­хож­де­нию, всег­даш­няя за­ступ­ни­ца про­ви­нив­ших­ся, от­ли­ча­лась тем, что не мог­ла про­ти­вить­ся ни­ка­кой прось­бе».

Лишь в 1990 го­ду Ки­ра Ни­ко­ла­ев­на про­чи­та­ла на­ко­нец ро­ман, о ко­то­ром слы­ша­ла очень дав­но. Ког­да Ки­ра Ни­ко­ла­ев­на про­чи­та­ла стра­ни­цы, по­свя­щён­ные Алек­сею Ва­силь­е­ви­чу Во­ро­ни­ну и его семье, она вос­клик­ну­ла: «Да это же бук­валь­ное опи­са­ние семьи Ню­шеч­ки, семьи Паш­ко­вых».

Та­ким об­ра­зом, вы­яс­ни­лось, что про­то­ти­пом семьи Во­ро­ни­ных яв­ля­лось се­мейст­во Паш­ко­вых, чей пре­док слу­жил при дво­ре Ека­те­ри­ны II. Но предо­ста­вим сло­во са­мой Тать­я­не Фре­мель: «К на­ча­лу ХХ ве­ка семья Паш­ко­вых ра­зо­ри­лась. Остал­ся толь­ко ог­ром­ный де­дов­ский особ­няк в Харь­ко­ве на Ека­те­ри­но­с­лав­ской, д. 77 — трёх­э­таж­ный дом с дву­мя фли­ге­ля­ми, по­лу­круг­лым пе­ред­ним дво­ром и ог­ром­ным ста­рым са­дом по­за­ди до­ма. Оба фли­ге­ля и два пер­вых эта­жа сда­ва­ли и, как я те­перь по­ни­маю, на эти день­ги жи­ли. Один фли­гель сда­ва­ли вдо­ве с ре­бён­ком — это и бы­ла Ве­ра Ни­ко­ла­ев­на Газ­да­но­ва с сы­ном…

В семье Паш­ко­вых бы­ло трое де­тей — Тать­я­на, Оль­га и Пав­лу­ша. В ро­ма­не Газ­да­но­ва — это Ма­ри­ан­на Во­ро­ни­на (Тать­я­на), На­талья Во­ро­ни­на (Оль­га), и Ми­ша Во­ро­нин (Пав­лу­ша). Паш­ко­вы и Гай­то рос­ли вмес­те, и со вре­ме­нем семьи сбли­зи­лись. В 1928 го­ду Газ­да­нов по­сы­ла­ет Паш­ко­вым из Па­ри­жа свой порт­рет с над­писью: „Мо­им са­мым близ­ким зна­ко­мым“».

«Поз­же, ког­да де­ти под­рос­ли, — про­дол­жа­ет Тать­я­на Фре­мель, — семья Паш­ко­вых пе­ре­еха­ла на но­вую квар­ти­ру — они сни­ма­ли пять ком­нат в до­ме № 17 на Епар­хи­аль­ной ули­це. Че­ты­рёх­э­таж­ный дом и ап­те­ка на пер­вом эта­же при­над­ле­жа­ли Ва­си­лию Фран­це­ви­чу Мил­фор­ду, дя­де Ели­за­ве­ты Кар­лов­ны Мил­форд-Паш­ко­вой (в ро­ма­не она на­зва­на Ека­те­ри­ной Ген­ри­хов­ной. — При­меч. Ста­ни­с­ла­ва Ни­ко­нен­ко). Этот дом со­хра­нил­ся до на­ших дней. Со вре­ме­нем в квар­ти­ре Паш­ко­вых ста­ли со­би­рать­ся сту­ден­ты, гим­на­зи­с­ты по­след­них клас­сов, мо­ло­дые офи­це­ры. Об­ра­зо­ва­лась ве­сёлая мо­ло­дёж­ная ком­па­ния.

…Ком­па­ния в гос­ти­ной Паш­ко­вых (в ро­ма­не — Во­ро­ни­ных. — При­меч. Ста­ни­с­ла­ва Ни­ко­нен­ко) со­би­ра­лась поч­ти каж­дую не­де­лю, а иног­да и ча­ще. Не­со­мнен­ной хо­зяй­кой этих встреч бы­ла Тать­я­на Паш­ко­ва. Друзья за рос­кош­ные бе­ло­ку­рые во­ло­сы на­зы­ва­ли её Клэр, а са­ми встре­чи, па­ро­ди­руя мод­ные ли­те­ра­тур­но-ху­до­жест­вен­ные са­ло­ны, — „Ве­че­ра у Клэр“. Чи­та­ли сти­хи, му­зи­ци­ро­ва­ли. Мно­гие иг­ра­ли на фор­те­пи­а­но, моя ма­ма на скрип­ке, Сер­гей Мах­но — на ви­о­лон­че­ли, Во­ло­дя Мах­но (в ро­ма­не — ка­дет Во­ло­дя, „пе­вец и пар­ти­зан“. — При­меч. Ста­ни­с­ла­ва Ни­ко­нен­ко) пре­крас­но пел».

Эти вос­по­ми­на­ния о не­ве­до­мых нам лю­дях и со­бы­ти­ях поч­ти ве­ко­вой дав­нос­ти пред­став­ля­ют ин­те­рес хо­тя бы по той при­чи­не, что им, этим вос­по­ми­на­ни­ям, мож­но до­ве­рять, ибо в них нет на­ро­чи­той вы­дум­ки ра­ди то­го, что­бы ав­то­ра вос­по­ми­на­ний счи­та­ли весь­ма близ­ким че­ло­ве­ком к зна­ме­ни­тос­ти. Это, во-пер­вых. Во-вто­рых, эти вос­по­ми­на­ния яв­ля­ют­ся весь­ма серь­ёз­ным ар­гу­мен­том в поль­зу утверж­де­ния, что «Ве­чер у Клэр» яв­ля­ет­ся преж­де все­го ро­ма­ном, ху­до­жест­вен­ным про­из­ве­де­ни­ем, и толь­ко по­том мож­но го­во­рить о том, что в нём при­сут­ст­ву­ют ав­то­био­гра­фи­чес­кие мо­ти­вы.

Тать­я­на Фре­мель при­зна­ет: «Фак­ти­чес­ки в сво­ём ав­то­био­гра­фи­чес­ком ро­ма­не Газ­да­нов опи­сы­вал не ис­то­рию сво­ей жиз­ни, а ис­то­рию сво­их чувств, жизнь сво­ей ду­ши… Он да­же не опи­сы­ва­ет со­бы­тия, про­ис­хо­див­шие в их ком­па­нии на ве­че­рах у Клэр, не упо­ми­на­ет о собст­вен­ных до­кла­дах».

Вос­по­ми­на­ния Тать­я­ны Фре­мель, по­жа­луй, единст­вен­ный ис­точ­ник на­ших зна­ний о по­след­ней гим­на­зи­чес­кой (или, ско­рее, — об око­ло­гим­на­зи­чес­кой) по­ре Газ­да­но­ва. Об учи­те­лях и од­но­каш­ни­ках мы узна­ём боль­ше из ро­ма­на (пом­ня, од­на­ко, что это — ро­ман и что каж­дое со­бы­тие или пер­со­наж не яв­ля­ет­ся слеп­ком, по­смерт­ной мас­кой с дав­но ушед­ше­го вре­ме­ни, а ху­до­жест­вен­ным, пре­о­бра­жён­ным вос­со­з­да­ни­ем ре­аль­нос­ти).

Од­на­ко нам ин­те­рес­но всё же знать: что же оста­лось за пре­де­ла­ми ро­ма­на, что, быть мо­жет, впо­следст­вии на­шло от­ра­же­ние в дру­гих про­из­ве­де­ни­ях пи­са­те­ля.
Мы узна­ем не­ма­ло об этой ком­па­нии мо­ло­дых лю­дей. Узна­ем, что юный Гай­то блис­тал сво­и­ми до­кла­да­ми на фи­ло­соф­ские те­мы — о Ниц­ше, Шо­пен­гау­э­ре и дру­гих «мод­ных» фи­ло­со­фах. И нам ста­но­вит­ся по­нят­ным фраг­мент из ро­ма­на: «Я всег­да ис­кал об­щест­ва стар­ших и с две­над­ца­ти лет стре­мил­ся во­пре­ки оче­вид­нос­ти ка­зать­ся взрос­лым. Три­над­ца­ти лет я изу­чал „Трак­тат о че­ло­ве­чес­ком ра­зу­ме“ Юма и добро­воль­но про­шёл ис­то­рию фи­ло­со­фии, ко­то­рую на­шёл в на­шем книж­ном шка­фу».

Ве­ли­ко­леп­ное зна­ние фи­ло­со­фии мы об­на­ру­жи­ва­ем во мно­гих ро­ма­нах и рас­ска­зах Газ­да­но­ва, и упо­ми­на­ние то­го или ино­го слав­но­го име­ни всег­да де­ла­ет­ся не для крас­но­го слов­ца, а ор­га­нич­но впле­те­но в ткань про­из­ве­де­ния.

Из вос­по­ми­на­ний мы узна­ём, что Гай­то был не толь­ко са­мым мо­ло­дым в харь­ков­ской ком­па­нии, но и са­мым ма­ло­рос­лым. Ког­да он вы­сту­пал с чте­ни­ем сво­их до­кла­дов или дек­ла­ма­ци­ей сти­хов, он ста­но­вил­ся на ска­ме­еч­ку, что­бы его бы­ло луч­ше вид­но и слыш­но (кста­ти, эта де­таль — ещё од­но убе­ди­тель­ное до­ка­за­тельст­во до­сто­вер­нос­ти вос­по­ми­на­ний, ибо о ма­лом сво­ём рос­те Газ­да­нов пред­по­чи­та­ет не упо­ми­нать в сво­их со­чи­не­ни­ях, а ме­му­а­ры Ва­си­лия Янов­ско­го «По­ля Ели­сей­ские» или «Газ­да­ных» Алек­сан­дра Бах­ра­ха, где не­ко­то­рые чер­ты ха­рак­те­ра ав­то­ры увя­зы­ва­ют с ма­лым рос­том, Тать­я­не Фре­мель до­ступ­ны не бы­ли).

«В Тать­я­ну-Клэр бы­ли влюб­ле­ны мно­гие… — чи­та­ем даль­ше вос­по­ми­на­ния. — Са­мым без­молв­но и без­на­дёж­но влюб­лен­ным был Гай­то. Об этом зна­ли все. Зна­ла и са­ма Клэр, и она, уж ко­неч­но, не упус­ка­ла слу­чая, что­бы без­злоб­но по­шу­тить, а иног­да и серь­ёз­но под­деть бед­но­го Гай­то. Уж ему-то не на что бы­ло на­де­ять­ся… Не­до­учив­ший­ся гим­на­зист, ма­лень­ко­го рос­та, на три го­да мо­ло­же Тать­я­ны… Ему не по­мо­га­ли ни вы­да­ю­щи­е­ся по­зна­ния в фи­ло­со­фии, ни не­со­мнен­ный, все­ми при­зна­ва­е­мый ум».

Ну и, ра­зу­ме­ет­ся, над под­рост­ком под­шу­чи­ва­ли, как это час­тень­ко де­ла­ют бо­лее взрос­лые де­вуш­ки, ощу­щая свою власть над влюб­лён­ной ма­лыш­ней. «Со мной она шу­ти­ла: оде­ва­лась в муж­ской кос­тюм, ри­со­ва­ла се­бе уси­ки жжён­ной проб­кой, го­во­ри­ла низ­ким го­ло­сом и по­ка­зы­ва­ла мне, как дол­жен был се­бя вес­ти „при­лич­ный под­рос­ток“», — пи­шет Газ­да­нов в ро­ма­не о Клэр.

А вот пи­шет Тать­я­на Фре­мель: «Ма­ма вспо­ми­на­ла, как ле­том 1919 го­да Паш­ко­вы сня­ли на ле­то да­чу в Ку­ря­же, в по­ме­ще­нии мо­на­с­ты­ря, и Тать­я­на на­роч­но вы­бра­сы­ва­ла клю­чи со вто­ро­го эта­жа в ов­раг, в кра­пи­ву, и по­сы­ла­ла бед­но­го Гай­тош­ку их ис­кать. И он шёл, и ис­кал, об­жи­га­ясь кра­пи­вой».

Сто­ит при­вес­ти ещё не­сколь­ко фраг­мен­тов из вос­по­ми­на­ний Тать­я­ны Фре­мель, по­сколь­ку они по­мо­га­ют по­нять, сколь не­про­с­тым ха­рак­те­ром (иног­да вздор­ным, по­рой во­ле­вым, силь­ным, а иног­да мяг­ким, женст­вен­но-обы­ден­ным) об­ла­да­ла пер­вая лю­би­мая де­вуш­ка бу­ду­ще­го пи­са­те­ля. Чер­ты Тать­я­ны Паш­ко­вой при вни­ма­тель­ном чте­нии рас­ска­зов и ро­ма­нов Газ­да­но­ва мож­но об­на­ру­жить во мно­гих жен­ских пер­со­на­жах. И здесь про­сле­жи­ва­ет­ся об­щая за­ко­но­мер­ность, при­су­щая твор­чес­ко­му со­зда­нию ли­те­ра­тур­но­го ге­роя: в про­цес­се со­зда­ния ли­те­ра­тур­но­го ге­роя пи­са­тель ис­поль­зу­ет чер­ты раз­ных из­вест­ных ему лю­дей (в од­них слу­ча­ях), в дру­гих слу­ча­ях хо­ро­шо изу­чен­ны­ми свойст­ва­ми из­вест­но­го ему че­ло­ве­ка он на­де­ля­ет раз­лич­ных пер­со­на­жей. И имен­но по­это­му рас­суж­де­ния о том, что ка­кой-то пи­са­тель изоб­ра­зил в сво­ём ро­ма­не (или рас­ска­зе) ка­ко­го-то ре­аль­но­го че­ло­ве­ка, не пред­став­ля­ют осо­бой ис­то­ри­чес­кой или ли­те­ра­ту­ро­вед­чес­кой цен­нос­ти. Ибо ре­аль­ный че­ло­век и ли­те­ра­тур­ный пер­со­наж (да­же ис­то­ри­чес­кий) жи­вут в раз­ных ми­рах. Так, на­при­мер, Ва­лен­тин Ка­та­ев в рас­ска­зе «Зи­мой» дал очень яр­кий порт­рет пи­са­те­ля (про­то­ти­пом его был Ми­ха­ил Бул­га­ков). Пер­со­наж весь­ма от­тал­ки­ва­ю­щий. Но это бы­ла лишь од­на ипо­стась слож­ной и не­од­но­знач­ной фи­гу­ры бу­ду­ще­го ав­то­ра «Мас­те­ра и Мар­га­ри­ты». Пи­са­тель Юрий Слёз­кин с боль­шой сим­па­ти­ей и сер­деч­ностью в сво­ём ро­ма­не «Сто­ло­вая го­ра» то­же дал порт­рет Ми­ха­и­ла Бул­га­ко­ва, ко­то­ро­го хо­ро­шо знал. Не разо­брав­ши­е­ся ли­те­ра­ту­ро­ве­ды ре­ши­ли, что Бул­га­ков то­же дол­жен был изоб­ра­зить Слёз­ки­на, при­чём в пер­со­на­же «Те­ат­раль­но­го ро­ма­на» Ли­кос­пас­то­ве. Ни­че­го да­же весь­ма от­да­лён­но­го ни в ха­рак­те­ре Слез­ки­на, ни во внеш­нос­ти нет. Од­на­ко ав­то­ры и по­сле­до­ва­те­ли этой ги­по­те­зы на этом по­стро­и­ли це­лую ми­фо­ло­гию. Бог им судья.

Нас ин­те­ре­су­ет во­все не то, на­сколь­ко по­хо­жа Клэр в ро­ма­не на ре­аль­ную Клэр-Тать­я­ну, а об­сто­я­тельст­ва и ре­аль­ные лю­ди, ко­то­рые вдох­но­ви­ли Газ­да­но­ва на со­зда­ние опре­де­лён­ных ли­те­ра­тур­ных пер­со­на­жей.

Ведь впол­не ве­ро­ят­но, что то силь­ное чувст­во, ко­то­рое ис­пы­тал под­рос­ток, и ста­ло толч­ком к твор­чес­кой эво­лю­ции бу­ду­ще­го пи­са­те­ля. Быть мо­жет, не на­шед­шее от­кли­ка все­погло­ща­ю­щее чувст­во люб­ви и пре­вра­ти­лось в сгус­ток скон­цент­ри­ро­ван­ной, сжа­той, стре­мя­щей­ся к рас­ши­ре­нию, к взры­ву энер­гии, ко­то­рая дол­гие го­ды пи­та­ла, про­ни­зы­ва­ла со­бой та­лант пи­са­те­ля.

«Я близ­ко по­зна­ко­ми­лась с тётей Та­ней, — вспо­ми­на­ет Тать­я­на Фре­мель, — ког­да мне бы­ло 13 лет — ме­ня от­пра­ви­ли од­ну в Харь­ков на ка­ни­ку­лы. При­шлось мне не­лег­ко. Тёт­ка бы­ла стро­га не­обык­но­вен­но. Упа­си бо­же по­ло­жить су­моч­ку на ди­ван, а не на ве­шал­ку в при­хо­жей, или кап­нуть на чи­с­тый ка­фель­ный пол кух­ни. Те­перь, вспо­ми­ная эти труд­нос­ти, зад­ним чис­лом я жа­лею Гай­то. Ма­ма час­то рас­ска­зы­ва­ла, как Ню­шеч­ка „жу­чи­ла“ Гай­тош­ку за то, что он имел обык­но­ве­ние класть пер­чат­ки на кро­вать. И мне бы­ло ин­те­рес­но встре­тить в ро­ма­не эпи­зод, где Клэр от­чи­ты­ва­ет ге­роя за этот его про­мах… Во­об­ще тёт­ка Та­ня бы­ла не­обык­но­вен­ная чис­тю­ля. Ру­ки у неё всег­да бы­ли ухо­жен­ные, и час­то во вре­мя са­мо­го серь­ёз­но­го раз­го­во­ра она вдруг на­чи­на­ла чис­тить ног­ти пи­лоч­кой, до­ста­ва­ла ма­ни­кюр­ный на­бор­чик и нож­нич­ка­ми сре­за­ла учас­ток ко­жи… Вид­но, и Гай­то эта при­выч­ка до­саж­да­ла…

У тёти Та­ни бы­ли не­обык­но­вен­ные гла­за. Се­рые, ог­ром­ные, без­дон­ные, и ка­кие-то те­ни в них дви­га­лись. Очень кра­си­вые гла­за. Но са­мое при­ме­ча­тель­ное в них бы­ло да­же не кра­со­та, а осо­бен­ное вы­ра­же­ние глаз. Они час­то бы­ли пе­чаль­ные, а иног­да в них вы­ра­жа­лось та­кое стра­да­ние, та­кая му­ка, что серд­це оста­нав­ли­ва­лось и хо­те­лось от­дать за них свою ду­шу».

Ре­аль­ная Клэр-Тать­я­на про­жи­ла дол­гую и счаст­ли­вую жизнь, окру­жён­ная лю­бя­щей семь­ёй, друзь­я­ми, уче­ни­ка­ми. Она ста­ла био­ло­гом, вы­шла за­муж, ро­ди­ла сы­на (сын — док­тор гео­ло­ги­чес­ких на­ук), вос­пи­та­ла мно­го уче­ни­ков. Умер­ла она в ок­тяб­ре 1978 го­да.

Су­дя по её ха­рак­те­ру, их судь­бы ни­ког­да бы не смог­ли сплес­тись в об­щую судь­бу. Да­же в со­всем юном воз­рас­те Газ­да­нов был слиш­ком ав­то­ном­ным, слиш­ком не­за­ви­си­мым, что­бы под­чи­нить­ся, пой­ти на ка­кой-ли­бо ком­про­мисс да­же с лю­би­мым че­ло­ве­ком. Но здесь, в Харь­ко­ве, он осо­зна­вал, что не смо­жет про­бить сте­ну от­чуж­де­ния, ко­то­рая сто­я­ла меж­ду взрос­лой де­вуш­кой и им, под­рост­ком.

Од­ним из пу­тей пре­одо­ле­ния сво­ей люб­ви для Газ­да­но­ва ста­ло вхож­де­ние в дру­гие люд­ские со­об­щест­ва, ко­то­рые воз­ник­ли в то смут­ное вре­мя вой­ны и ре­во­лю­ции.

Кос­вен­ным сви­де­тельст­вом то­го, что юный Гай­то Газ­да­нов на­ря­ду с по­се­ще­ни­ем са­ло­на Тать­я­ны-Клэр, вра­щал­ся и в не столь бла­гон­рав­ных ком­па­ни­ях, слу­жат его пер­вые опуб­ли­ко­ван­ные рас­ска­зы: «По­весть о трёх не­уда­чах», «Рас­ска­зы о сво­бод­ном вре­ме­ни», «То­ва­рищ Брак» и в осо­бен­нос­ти «Об­щест­во вось­мёр­ки пик». Не­со­мнен­но, что об­раз ро­я­лис­та Мо­ло­до­го в рас­ска­зе «Об­щест­во вось­мёр­ки пик» яв­ля­ет­ся ав­то­порт­ре­том (ра­зу­ме­ет­ся, здесь нет пол­но­го сходст­ва, но мно­гое в по­ве­де­нии, ха­рак­те­ре, лек­си­ко­не Мо­ло­до­го — от са­мо­го Газ­да­но­ва).

Так что Гай­тош­ка, над ко­то­рым по­те­ша­лись вы­со­ко­мер­ные де­вуш­ки из бла­го­род­ных се­мейств, ока­зы­ва­ясь в кру­гах по­лу­све­та или во­об­ще дна, ста­но­вил­ся иным — он пе­ре­воп­ло­щал­ся и был сво­им для бан­ди­тов, спе­ку­лян­тов, нар­ко­ма­нов, во­ров. И это во­все не бы­ло при­спо­соб­лен­чест­вом. Прос­то здесь рас­кры­ва­лись дру­гие чер­ты его ха­рак­те­ра, иные воз­мож­нос­ти. Оста­ва­ясь са­мим со­бой, он мог их про­явить. Бла­го­да­ря это­му свойст­ву Газ­да­нов и смог пре­одо­леть все пре­врат­нос­ти судь­бы, вы­пав­шие на его до­лю, а быть мо­жет, и пре­гра­ды, ко­то­рые вста­ва­ли на его пу­ти, им са­мим и про­во­ци­ро­ва­лись, по­рож­да­лись. В зна­чи­тель­ной сте­пе­ни его жизнь — тво­ре­ние его собст­вен­ных рук. Го­во­рят, че­ло­век — тво­рец сво­ей судь­бы. И эти сло­ва как не­льзя луч­ше при­ло­жи­мы к лич­нос­ти Газ­да­но­ва.

Не толь­ко лю­бовь к Клэр-Тать­я­не, но и дру­гие страс­ти пе­ре­пол­ня­ли ду­шу под­рост­ка в те вре­ме­на, ког­да в ат­мо­сфе­ре стра­ны уже ве­я­ло пред­грозь­ем граж­дан­ской вой­ны. Он и уже рань­ше при­страс­тил­ся к азарт­ным иг­рам, и в не­ма­лой сте­пе­ни свя­за­но это бы­ло со стрем­ле­ни­ем к пе­ре­ме­нам. Два, ка­за­лось бы, не­со­вмес­ти­мых свойст­ва — лю­бовь к пе­ре­ме­нам и спо­соб­ность к на­стой­чи­во­му тру­ду — со­че­та­лись в его ха­рак­те­ре лег­ко и ор­га­нич­но. Так же лег­ко и ор­га­нич­но в его ду­ше спле­та­лись ро­ман­ти­чес­кая, воз­вы­шен­ная лю­бовь к Тать­я­не-Клэр и страсть к шум­ным и от­нюдь не воз­вы­шен­ным ком­па­ни­ям. В ро­ма­не «Ве­чер у Клэр» мы най­дем и при­зна­ние в этом. «Я всег­да ис­кал об­щест­ва стар­ших и две­над­ца­ти лет вся­чес­ки стре­мил­ся, во­пре­ки оче­вид­нос­ти, ка­зать­ся взрос­лым… Чувст­ва мои не мог­ли по­спеть за ра­зу­мом. Вне­зап­ная лю­бовь к пе­ре­ме­нам, на­хо­див­шая на ме­ня при­пад­ка­ми, влек­ла ме­ня прочь из до­му; и од­но вре­мя я на­чал ра­но ухо­дить, позд­но воз­вра­щать­ся и бы­вал в об­щест­ве по­до­зри­тель­ных лю­дей, парт­нёров по бил­ли­ард­ной иг­ре, к ко­то­рой я при­страс­тил­ся в три­над­цать с по­ло­ви­ной лет, за не­сколь­ко не­дель до ре­во­лю­ции. Пом­ню гус­той си­ний дым над сук­ном и ли­ца иг­ро­ков, рез­ко вы­сту­пав­шие из те­ни; сре­ди них бы­ли лю­ди без про­фес­сии, чи­нов­ни­ки, мак­ле­ра и спе­ку­лян­ты».

Не­ко­то­рое не­сов­па­де­ние вре­мен­ных ве­ли­чин яв­но де­ла­ет­ся Газ­да­но­вым умыш­лен­но, что­бы умень­шить впе­чат­ле­ние ав­то­био­гра­фич­нос­ти ро­ма­на. В дейст­ви­тель­нос­ти в дни Фев­раль­ской ре­во­лю­ции (а имен­но она име­ет­ся в ви­ду в дан­ном фраг­мен­те) Газ­да­но­ву ис­пол­ни­лось три­над­цать лет и два с по­ло­ви­ной ме­ся­ца.

Су­мя­ти­ца тво­ри­лась не толь­ко в чувст­вах, в го­ло­ве и дейст­ви­ях ге­ро­ев ро­ма­на «Ве­чер у Клэр». В стра­не уже шла граж­дан­ская вой­на. Не­мец­кие вой­ска, на­ру­шив пе­ре­ми­рие в те­че­ние не­сколь­ких не­дель за­хва­ти­ли боль­шую часть Укра­и­ны и при­ле­га­ю­щие рос­сий­ские гу­бер­нии. Власть ме­ня­лась поч­ти еже­не­дель­но, пе­ре­хо­дя от са­мос­тий­ни­ков, от Ра­ды и гет­ма­на, к боль­ше­ви­кам или пар­ти­за­нам, ко­то­рые за­яв­ля­ли, что они пред­став­ля­ют и за­щи­ща­ют на­род, и в то же вре­мя гра­би­ли и бед­ных, и бо­га­тых, под­жи­гая и унич­то­жая до­ма, двор­цы, де­рев­ни…

Но жизнь про­дол­жа­лась. Мы зна­ем по вос­по­ми­на­ни­ям участ­ни­ков бо­лее близ­кой нам по вре­ме­ни — Ве­ли­кой Оте­чест­вен­ной, — что в пе­ре­ры­ве меж­ду бо­я­ми, по­хо­ро­нив по­гиб­ших, уце­лев­шие, ко­то­рым, быть мо­жет че­рез час или два пред­сто­я­ла участь од­но­пол­чан, устра­ива­ли тан­цы, за­во­ди­ли плас­тин­ки, пе­ли пес­ни…

Че­ло­век — вез­де че­ло­век, и от эпо­хи к эпо­хе ме­ня­ет­ся не слиш­ком ра­зи­тель­но. Ведь имен­но по­это­му нам по­нят­ны страс­ти и шек­с­пи­ров­ских пер­со­на­жей, и дейст­ву­ю­щих лиц Со­фок­ла и Го­ме­ра, и биб­лей­ских про­ро­ков и пат­ри­ар­хов, и ге­ро­ев рус­ских ле­то­пи­сей…

А ве­че­ра у Клэр про­дол­жа­лись. И ка­дет Во­ло­дя (Во­ло­дя Мах­но из вос­по­ми­на­ний Тать­я­ны Фре­мель) пел ро­манс «Ти­ши­на», ко­то­рый лю­би­ли все со­би­рав­ши­е­ся у Клэр:

Ти­ши­на… Не дро­жит на де­ревь­ях лист­ва,
На лу­жай­ке не шеп­чет­ся с вет­ром тра­ва.
Цвет­ни­ки и ал­леи — в объ­я­ти­ях сна.
Сад умолк. Ти­ши­на…

Не ко­лы­шет уснув­ший зе­фир трост­ни­ка.
В бе­ре­гах мол­ча­ли­вых без­молв­на ре­ка.
Не иг­ра­ет на гла­ди зер­каль­ной вол­на.
Спит ре­ка. Ти­ши­на…

Над за­дум­чи­вым са­дом, над сон­ной ре­кой,
В не­бе­сах бес­пре­дель­ных ве­ли­кий по­кой.
Из-за лип кру­жев­ных вы­плы­ва­ет лу­на.
Сад мол­чит. Ти­ши­на…

Но ти­ши­на, если и су­щест­во­ва­ла, то лишь в ро­ман­се.

В ап­ре­ле 1918 го­да власть на Укра­и­не по­лу­чил цар­ский ге­не­рал П. П. Ско­ро­пад­ский, из­бран­ный гет­ма­ном с по­мощью гер­ман­ских вой­ск. Од­на­ко власть его про­дер­жа­лась не­дол­го. В но­яб­ре на­цио­на­лис­та­ми бы­ла со­зда­на Ди­рек­то­рия во гла­ве с из­вест­ным пи­са­те­лем В. К. Вин­ни­чен­ко (ко­то­ро­го вско­ре сме­нил С. Пет­лю­ра). Во­сем­над­ца­то­го но­яб­ря пол­ков­ник П. Ф. Бол­бо­чан про­из­вёл пе­ре­во­рот в Харь­ко­ве про­тив гет­ман­ских влас­тей и объ­явил се­бя сто­рон­ни­ком укра­ин­ской Ди­рек­то­рии, разо­гнал ра­бо­чий съезд в Харь­ко­ве, разо­гнал и вы­сек роз­га­ми чле­нов кресть­ян­ско­го съез­да в Пол­та­ве. Де­вя­то­го июня 1919 го­да он уже по­пы­тал­ся про­из­вес­ти пе­ре­во­рот про­тив Пет­лю­ры, но был арес­то­ван и рас­стре­лян.

А со­вет­ская власть, по­бе­див­шая на Укра­и­не в на­ча­ле 1918 го­да, вновь бы­ла вос­ста­нов­ле­на поч­ти по­всю­ду. В ян­ва­ре 1919 го­да Крас­ная ар­мия за­ня­ла Харь­ков. Де­ся­то­го мар­та 1919 го­да со­сто­яв­ший­ся в Харь­ко­ве 3-й Все­ук­ра­ин­ский съезд Со­ве­тов при­нял пер­вую Кон­сти­ту­цию Укра­ин­ской ССР. Со­вет­ская власть по­беж­да­ла… Но! На­сильст­вен­ное на­саж­де­ние по­всю­ду ком­мун и сов­хо­зов вы­зы­ва­ло не­до­вольст­во мас­сы кресть­ян. Ошиб­ки но­вых влас­тей по­ро­ди­ли вы­ступ­ле­ния и мя­те­жи. Так что со­вет­ской влас­ти при­хо­ди­лось не толь­ко бо­роть­ся про­тив внеш­не­го вра­га — ин­тер­вен­ции, но и внут­рен­не­го — кресть­ян­ских пар­ти­зан­ских от­ря­дов и Добро­воль­чес­кой ар­мии, ко­то­рая всё ещё об­ла­да­ла серь­ёз­ной си­лой. Крас­ной ар­мии при­хо­ди­лось от­сту­пать на раз­ных участ­ках фрон­тов. Двад­цать пя­то­го июня 1919 го­да добро­воль­чес­кие час­ти ге­не­ра­ла В. З. Май-Ма­ев­ско­го за­хва­ти­ли Харь­ков.

В вы­шед­ших ут­ром га­зе­тах со­об­ща­лось: «Крас­ный Харь­ков по­бе­до­нос­но от­ра­зил на­па­де­ние де­ни­кин­ских банд». Од­на­ко где-то вда­ли слы­ша­лась пу­шеч­ная стрель­ба, и по го­ро­ду ку­да-то не­слись на­гру­жен­ные до­вер­ху гру­зо­ви­ки, про­лёт­ки, те­ле­ги. Мно­гие лю­ди та­щи­лись пеш­ком с че­мо­да­на­ми и уз­ла­ми.

В на­ча­ле июня в го­род при­еха­ла труп­па Мос­ков­ско­го Ху­до­жест­вен­но­го те­ат­ра, и в этот день при пе­ре­пол­нен­ном за­ле шёл «Виш­нё­вый сад». Об­ра­тим­ся к ме­му­а­рам ак­три­сы Ве­ры Пав­ло­вой: «Толь­ко что да­ли за­на­вес 2-го ак­та, как мы уви­де­ли, что к Бер­се­не­ву под­хо­дят три офи­це­ра и что-то ему го­во­рят, Бер­се­нев, ви­ди­мо, взвол­но­ван, го­лос его дро­жит:
— Гос­по­да, — об­ра­ща­ет­ся он к нам, — Харь­ков взят Добро­воль­чес­кой ар­ми­ей!

Офи­це­ры вы­сту­па­ют впе­рёд, и мы ви­дим, что мун­ди­ры и фу­раж­ки у них по­кры­ты пылью и на пле­чах у них по­го­ны…
— По­жа­луй­ста, про­дол­жай­те спек­такль, — го­во­рят они, улы­ба­ясь. — Всё в по­ряд­ке!

Ан­тракт не­сколь­ко за­дер­жал­ся, но по­том на­ча­ли тре­тий акт и до­игра­ли до кон­ца. В пуб­ли­ке чувст­во­ва­лось вол­не­ние, но ни­кто не ушёл из те­ат­ра. Мы все бы­ли взвол­но­ва­ны и тол­ка­лись за ку­ли­са­ми…

По вы­хо­де из те­ат­ра мы долж­ны бы­ли за­дер­жать­ся: по ули­це шли добро­воль­чес­кие вой­ска. Ус­та­лые, за­пы­лён­ные. Пуб­ли­ка, вы­шед­шая из те­ат­ра, бе­жа­ла за ни­ми по сто­ро­нам, бро­са­ла цве­ты, мно­гие пла­ка­ли. На пло­ща­ди ка­кие-то лю­ди ожес­то­чён­но раз­би­ва­ли то­по­ра­ми па­мят­ни­ки, ко­то­рые они же, ве­ро­ят­но, не­дав­но по­мо­га­ли стро­ить. На дру­гой день — ста­рая, дав­но за­бы­тая кар­ти­на. Про­тив на­ших окон двор­ник в фар­ту­ке ме­тёт ули­цу! На­ша гос­ти­ни­ца на­пол­не­на во­ен­ны­ми. В рес­то­ра­не, где мы по­сто­ян­но обе­да­ли, на сто­лах ле­жа­ли ска­тер­ти, хо­ро­шие но­жи и вил­ки, ла­кеи слу­жи­ли в чёр­ных жа­ке­тах — чу­де­са. И тут, ко­неч­но, все во­ен­ные. Кто-то узнал в нас ак­тёров МХТ, и плот­ный та­тар­ско­го ти­па пол­ков­ник в ка­зац­кой фор­ме под­нял бо­кал, при­вет­ст­вуя нас.

Весь го­род пре­вра­тил­ся в ла­герь. На пло­ща­дях сто­я­ли ав­то­мо­би­ли, по­воз­ки, ло­ша­ди, раз­ло­же­ны кост­ры, и всю­ду сол­да­ты без кон­ца.

Ве­че­ром в пер­вой ло­же в те­ат­ре си­де­ли Де­ни­кин, Ку­те­пов и ещё тре­тий, без­об­раз­но ожи­рев­ший во­ен­ный с тол­с­тым бабь­им ли­цом, ка­жет­ся, Май—Ма­ев­ский».

На гла­зах ещё со­всем юно­го че­ло­ве­ка раз­во­ра­чи­ва­лась жи­вая ис­то­рия. Воз­мож­но, он ещё си­дел на спек­так­ле ка­ко­го-ни­будь про­ле­тар­ско­го те­ат­ра, а се­год­ня он мог ви­деть цвет Бе­лой ар­мии. Все­го лишь пять лет на­зад он хо­дил на ру­ках по ко­ри­до­рам ка­дет­ско­го кор­пу­са и взи­рал на порт­ре­ты им­пе­ра­то­ра, вы­став­лен­ные в вит­ри­нах круп­ных ма­га­зи­нов, а спус­тя три го­да в ра­дост­ном по­ры­ве с дру­ги­ми гим­на­зис­та­ми и учи­те­ля­ми шёл по ули­цам го­ро­да с крас­ным бан­том, при­леп­лен­ным к лац­ка­ну гим­на­зи­чес­кой курт­ки и кри­чал:
— Да здравст­ву­ет сво­бо­да! Да здравст­ву­ет рес­пуб­ли­ка!

По­том нем­цы, по­том крас­ные, по­том не пой­мёшь ка­кие жов­то-бла­кит­ные, а те­перь вот бе­лые, ко­то­рые — за ко­го? За ца­ря? Но ведь царь рас­стре­лян? Где прав­да? Кто прав? Мир рас­сы­пал­ся, сто­и­ло толь­ко за­ду­мать­ся над по­след­ни­ми со­бы­ти­я­ми.

Ког­да он впер­вые ви­дел Ку­те­по­ва, он не знал, что жизнь ещё раз столк­нет его с этим че­ло­ве­ком все­го лишь че­рез год. А поз­же, зна­чи­тель­но поз­же, он узна­ет, что его по­хи­ти­ли боль­ше­ви­ки. А сей­час он смот­рел на Де­ни­ки­на, на Ку­те­по­ва, на Май—Ма­ев­ско­го и раз­мыш­лял, над чьим на­ча­лом ему пред­сто­ит вое­вать? Де­ни­кин ка­зал­ся ему бо­лее до­маш­ним, а в ли­це Ку­те­по­ва ему ви­де­лась ка­кая-то прос­то­ва­тость, при всей его под­тя­ну­тос­ти, хо­лё­ных за­кру­чен­ных квер­ху кон­чи­ках усов и хо­лё­ной бо­род­ке. В гла­зах его он ви­дел рас­те­рян­ность или то бы­ло от­сут­ст­вие вся­кой мыс­ли, а мо­жет, сос­ре­до­то­чен­ность на ка­кой-то од­ной?

Уже в кон­це трид­ца­тых, в ме­му­а­рах кня­зя В. А. Обо­лен­ско­го он про­чи­тал: «Ког­да, пос­ле эва­ку­а­ции Но­во­рос­сий­ска, ма­лень­кий Крым стал единст­вен­ной тер­ри­то­ри­ей юж­но­рус­ско­го го­су­дар­ст­ва, фронт и тыл поч­ти сли­лись меж­ду со­бой и их вза­им­ное вли­я­ние вы­ра­зи­лось в по­сто­ян­ном со­при­кос­но­ве­нии жес­то­кос­ти фрон­та и раз­вра­та ты­ла.

Од­наж­ды ут­ром де­ти, шед­шие в шко­лы и гим­на­зии, уви­де­ли ви­сев­ших на фо­на­рях Сим­фе­ро­по­ля мерт­ве­цов… Это­го Сим­фе­ро­поль не ви­ды­вал за всё вре­мя граж­дан­ской вой­ны. Да­же боль­ше­ви­ки тво­ри­ли свои кро­ва­вые де­ла без та­ко­го афи­ши­ро­ва­ния. Ока­за­лось, что ге­не­рал Ку­те­пов рас­по­ря­дил­ся та­ким спо­со­бом тер­ро­ри­зи­ро­вать сим­фе­ро­поль­ских боль­ше­ви­ков.

Сим­фе­ро­поль за­вол­но­вал­ся. Го­род­ская ду­ма вы­нес­ла ре­зо­лю­цию про­те­с­та, и го­род­ской го­ло­ва Усов по­ехал к Ку­те­по­ву на­ста­ивать на том, что­бы тру­пы по­ве­шен­ных не­мед­лен­но бы­ли сня­ты с фо­на­рей. Ку­те­пов при­нял его очень не­дру­же­люб­но, но вви­ду то­го, что Ду­ма по­сла­ла свой про­тест и ге­не­ра­лу Вран­ге­лю, мерт­ве­цы, це­лые сут­ки сво­им страш­ным ви­дом аги­ти­ро­вав­шие про­тив Добро­воль­чес­кой ар­мии и её вож­дей, бы­ли убра­ны».

Обо­лен­ский при­во­дит и дру­гие при­ме­ры жес­то­кос­ти и ве­ро­лом­ст­ва Ку­те­по­ва, ко­то­ро­го его спо­движ­ни­ки впо­следст­вии стре­ми­лись пред­ста­вить ед­ва ли не ан­ге­лом и ра­де­те­лем за рус­ско­го сол­да­та.

Но Газ­да­нов ни­че­го это­го, ко­неч­но же, не знал в ту хо­лод­ную осень 1919 го­да, ког­да ему пред­сто­я­ло сде­лать вы­бор. Да и, собст­вен­но, что ему тот или дру­гой ге­не­рал? Ведь им бу­дут ко­ман­до­вать низ­шие офи­це­ры. Су­ме­ет ли он с ни­ми ла­дить? Он уже успел усво­ить ту ис­ти­ну, что для со­хра­не­ния хо­ро­ших от­но­ше­ний с людь­ми нуж­но воз­дер­жи­вать­ся от ка­те­го­ри­чес­ких суж­де­ний, если они идут враз­рез с их убеж­де­ни­я­ми. Од­на­ко он поч­ти ни­ког­да не при­дер­жи­вал­ся это­го прин­ци­па и при­ме­нял его лишь в раз­го­во­рах со ста­ри­ка­ми и с те­ми, ко­го лю­бил и не хо­тел огор­чать.

С кем пой­дет даль­ше его путь?
Ре­ше­ние за ним, толь­ко за ним.
Не­до­учив­ший­ся гим­на­зист, отверг­ну­тый лю­би­мой де­вуш­кой, без спе­ци­аль­нос­ти, без со­сто­я­ния…

В ро­ма­не «Ве­чер у Клэр» есть при­ме­ча­тель­ный диа­лог ге­роя с дя­дей Ви­та­ли­ем.
«— …Ты, го­во­рят, хо­чешь по­сту­пить в ар­мию?
— Да.
— Глу­по де­ла­ешь.
— По­че­му?

Я ду­мал, что он ска­жет „эти иди­о­ты“. Но он это­го не ска­зал. Он толь­ко опус­тил го­ло­ву и про­го­во­рил:
— По­то­му что добро­воль­цы про­игра­ют вой­ну.

Мысль о том, про­игра­ют или вы­иг­ра­ют вой­ну добро­воль­цы, ме­ня не очень ин­те­ре­со­ва­ла. Я хо­тел знать, что та­кое вой­на, это бы­ло всё тем же стрем­ле­ни­ем к но­во­му и не­из­вест­но­му».

Дя­де Ви­та­лию не удаст­ся убе­дить пле­мян­ни­ка в бес­смыс­лен­нос­ти его по­ступ­ка. Ге­рой убеж­дён, что он дол­жен вое­вать на сто­ро­не бе­лых, по­то­му что они — по­беж­дён­ные, по­то­му что он ви­дит в этом свой долг.

Дя­дя Ви­та­лий де­ла­ет ещё од­ну по­пыт­ку из­ме­нить ре­ше­ние Ни­ко­лая.

«— Это гим­на­зи­чес­кий сен­ти­мен­та­лизм, — тер­пе­ли­во ска­зал Ви­та­лий. — Ну, хо­ро­шо, я ска­жу те­бе то, что ду­маю. Не то, что мож­но вы­вес­ти из ана­ли­за сил, на­прав­ля­ю­щих ны­неш­ние со­бы­тия, и моё собст­вен­ное убеж­де­ние. Не за­бы­вай, что я офи­цер и кон­сер­ва­тор в из­вест­ном смыс­ле и, по­ми­мо все­го, че­ло­век с поч­ти фе­о­даль­ны­ми пред­став­ле­ни­я­ми о чес­ти и пра­ве.
— Что же ты ду­ма­ешь?

Он вздох­нул:
— Прав­да на сто­ро­не крас­ных».
 

 Про­дол­же­ние сле­ду­ет