Отдел прозы

Михаил Моргулис

​

Сны Никиты

​

Что-то слу­чи­лось с Ни­ки­той. А что, он и сам не зна­ет. Ле­жит бо­ро­дой квер­ху, да и не зна­ет, что к че­му.

А за ок­ном тём­ной пыш­ной гру­дой ле­жит ночь и ти­хо ды­шит зна­ко­мы­ми пря­ны­ми за­па­ха­ми де­ревь­ев и раз­ных цве­тов. За­па­хи эти дав­но ста­ли при­выч­ны­ми, по­то­му как чувст­ву­ет он их по­боль­ше се­ми­де­ся­ти лет.

Вот так кап­риз­ная ба­рыш­ня судь­ба рас­по­ря­ди­лась его жизнью: за­бро­си­ла сю­да, в тёп­лые вос­точ­ные края. И про­жил он тут поч­ти всю жизнь, и стал тут ста­рым.

А ста­рость за­ме­ча­ешь по ме­ло­чам: не по бо­ро­де се­дой, а по то­му, что ру­ки ста­ли ко­ря­вей ра­бо­ту де­лать. Или вот скру­чи­ва­ешь па­пи­рос­ку, а хоть не­мно­го та­ба­ку с бу­ма­ги да про­сып­лет­ся.

Что-то бес­по­ко­ит Ни­ки­ту в по­след­нее вре­мя, не бо­лезнь ли ка­кая за­ве­лась? Да вро­де не бо­лит ни­че­го. И ни­ког­да не бо­ле­ло. Вот у же­ны — бо­ле­ло, хоть и мо­ло­же его бы­ла на­мно­го.

Ло­ла кра­си­вая бы­ла. Как и все ар­мян­ки, с чёр­ны­ми во­ло­са­ми да с чёр­ны­ми гла­за­ми, да по­кра­си­вее дру­гих. И во­ло­сы по­кра­си­вее, и гла­за, да и вся она по­кра­си­вее. Об­ни­мал её ког­да-то Ни­ки­та воз­ле мо­ря и на­звал её «ноч­кой», уж точ­но она бы­ла по­хо­жа на тём­ную ноч­ку лас­ко­вую. Не суж­де­но им бы­ло де­тей иметь — ста­ла Ло­ла бо­леть и на ру­ках у не­го умер­ла. Вро­де вы­шла ку­да-то, да ни­как с тех пор не во­ро­тит­ся.

Нет, ни­че­го не бо­лит у Ни­ки­ты, вот толь­ко в по­след­нее вре­мя ста­ли кос­ти по но­чам по­скри­пы­вать. От ста­рос­ти, на­до ду­мать. Ти­хо так по­скри­пы­ва­ют. И скрип этот что-то Ни­ки­те на­по­ми­на­ет, а что — ни­как он вспом­нить не мо­жет. А что-то зна­ко­мое-зна­ко­мое на­по­ми­на­ет. Это как иног­да вспо­ми­на­ешь фа­ми­лию со­всем из­вест­но­го те­бе че­ло­ве­ка, она уже на язы­ке вер­тит­ся, а не вспо­ми­на­ет­ся, а ты аж тря­сёшь­ся весь, так вспом­нить хо­чет­ся.

И ещё — по­след­нее вре­мя дни для не­го ста­ли как-то по-дру­го­му ви­деть­ся. Рань­ше-то тёп­лы­ми утра­ми, пыш­ны­ми но­ча­ми от­ме­ча­лись, а сей­час ста­ли они ка­ки­ми-то про­зрач­ны­ми. Про­зрач­но те­кут ми­мо не­го дни. Так про­зрач­но, что сквозь них вся жизнь про­све­чи­ва­ет­ся. А ма­ло ли че­го за семь­де­сят лет слу­чи­лось…

Вче­ра — или ког­да, ну да, вче­ра — при­снил­ся ему единст­вен­ный дру­жок его, грек Хар­лам­пий, то­же здеш­ний. При­снил­ся он до­во­ен­ным, с си­ни­ми ще­ка­ми: бо­ро­да вы­бри­ва­лась не до кон­ца. Си­дят они на ка­ком-то празд­ни­ке. Хар­лам­пий кри­чит Ни­ки­те что-то при­ят­ное, а Ни­ки­та вро­де оглох, ни­че­го не мо­жет услы­шать.

А кон­чил­ся сон тем, что Ни­ки­та гля­нул — а гла­за у Хар­лам­пия пе­чаль­ные, сто­ну­щие. И не го­во­рит уже при­ят­ное, толь­ко пов­то­ря­ет: «Пом­ни, Ни­ки­та! Пом­ни, Ни­ки­та!» И звук та­кой, буд­то в пус­той церк­ви го­во­рят. Вмес­те они на вой­ну ушли. Убил Хар­лам­пия не­мец с истре­би­те­ля, ког­да Хар­лам­пий бе­жал в укры­тие, нёс сол­дат­ский ко­те­лок с ка­шей. А по­том, ког­да са­мо­лёт уле­тел, при­та­щи­ли и Хар­лам­пия, и ко­те­лок. Ка­ша бы­ла ещё тёп­лая.

А то вот не­дав­но ему по­слы­ша­лось — вро­де Чел­нок за­ла­ял? Вско­чил он, да лёг сно­ва, вспом­нил: Чел­но­ка уже нет. Лю­бил его. Да и тот, уми­рал — смот­рел на не­го так, что Ни­ки­те на зем­ле оста­вать­ся не хо­те­лось. Да кто ж ви­но­ват, что ког­да мир, со­ба­чий век ко­ро­че люд­ско­го.

А один че­ло­век спе­ци­аль­но не за­во­дил у се­бя со­бак, от­то­го что со­ба­ка мень­ше жи­вёт. А дру­гой был че­ло­век, он не по­ни­мал тех, кто по­пу­га­ев за­во­дит. Раз­ве, го­во­рит, не страш­но: смот­ришь на по­пу­гая и зна­ешь точ­но: ты по­мрёшь, а он пос­ле те­бя жить бу­дет. И тош­но от этой точ­нос­ти.

Мно­го раз­ных лю­дей на све­те…

Вдруг ве­тер за ок­ном за­ды­шал с при­свис­том. За­кри­ча­ли гор­тан­но ка­кие-то пти­цы, раз­бу­жен­ные вет­ром. Ни­ки­та опус­тил но­ги на по­ло­ви­цы. Про­хлад­но гу­дел под но­га­ми пол. Это но­ги гу­де­ли на­тру­же­но, а ка­за­лось — пол.

Вы­шел на крыль­цо. Ве­тер ма­лень­ко бу­я­нил, вплёл ему в бо­ро­ду па­ру листь­ев. Вгля­дел­ся Ни­ки­та в тем­но­ту и крик­нул на птиц по-ко­шачьи: «Брысь»! Но тут же их по­жа­лел, серд­це как-то не­по­нят­но за­ще­ми­ло, он ещё раз огля­дел тем­но­ту и во­шёл в дом. А по­том ре­шил вы­пить вод­ки. За­жёг свет, вы­пил, хва­та­нул круп­ны­ми ноз­дря­ми ржа­но­го воз­ду­ха от ко­роч­ки.

За­хо­те­лось по­смот­реть на се­бя в зер­ка­ло. Хмык­нул от сму­ще­ния, по­ко­сил­ся в зер­каль­ную дверь шка­фа. По­га­сил свет и сно­ва сел на кро­вать. От лу­ны в ок­но во­рвал­ся лос­кут све­та, улёг­ся на по­лу. Гля­дит на не­го Ни­ки­та и ду­ма­ет: от­че­го это, ког­да он на птиц крик­нул, серд­це вдруг за­ще­ми­ло. И тут он уви­дел в лос­ку­те све­та пле­тень — толь­ко не та­кой, как здесь, а пе­тух на плет­не си­дит и кри­чит-кри­чит — про ут­ро, зна­чит, рас­ска­зы­ва­ет. А во­круг всё зе­лёное и си­нее.

И лос­кут све­та пре­вра­тил­ся вдруг в про­зрач­ное те­че­ние дней. И в те­че­нии этом про­зрач­ном уви­дел Ни­ки­та дав­нее: он, со­всем ма­лень­кий, ле­та­ет во сне. И тра­ва, лас­ко­во сте­га­ю­щая бо­сые но­ги. И кру­ги от кам­ня, бро­шен­но­го в ти­хий пе­чаль­ный пруд. И ку­куш­ка, со­шед­шая от вес­ны с ума и на­га­дав­шая ему сот­ни лет жиз­ни. И дым, до бо­ли зна­ко­мый дым. И пе­ре­звон ка­ких-то род­ных го­ло­сов. И ру­ки ма­мы, пах­ну­щие хле­бом.

Ох­нул Ни­ки­та и по­нял, от­че­го у лю­дей ще­мит серд­це. И тог­да уже со­всем лег­ко вспом­нил, что стар­чес­кий скрип его кос­тей на­по­ми­на­ет скрип пер­во­го сне­га под по­дош­ва­ми. И как толь­ко он это по­нял, так ста­ло ему лег­ко. Пе­ре­ста­ло что-то му­чить, за­гла­ди­лось.

И с той ми­ну­ты стал Ни­ки­та по­ни­мать, что по­ра и ему со­би­рать­ся в до­ро­гу. Ло­ла же­на умер­ла, двор­ня­га Чел­нок по­мер, де­тей нет, да­же по­про­щать­ся по-род­но­му не с кем, по­об­ни­мать­ся, по­пла­кать.

Вто­рой раз в жиз­ни Ни­ки­та об­ра­тил­ся к Бо­гу. Пер­вый раз — ког­да Ло­ла му­чи­лась уми­ра­ла, а сей­час вот вто­рой раз.

Тол­ком Ни­ки­та не знал, как и что ска­зать, но по­хмы­кал, слю­ну по­заг­ла­ты­вал, по­том за­го­во­рил, хоть и не очень склад­но. Я, зна­чит, та­кой-то, ско­ро мне по­ми­рать, а я ведь ждал-ждал, что де­тиш­ки у ме­ня бу­дут, не дал ты их мне, но по­ни­маю, что на Бо­га не­льзя оби­жать­ся, но вот ви­дишь, мне и по­про­щать­ся не с кем, и ни­кто не по­пла­чет, ког­да ме­ня в зе­мель­ку по­ло­жат. Ох, вро­де не хо­чу оби­жать­ся на те­бя, но, по прав­де, не­мно­го оби­жа­юсь. Ну, а так всё хо­ро­шо: дру­зей не оста­лось, а ко­ты при­блуд­ные при­хо­дят. При­дут и уй­дут, не за­дер­жи­ва­ют­ся, не нра­вит­ся им, что ли, здесь.

И стал ду­мать Ни­ки­та, ког­да по­мрёт, ку­да всё по­том де­нет­ся, как при­го­то­вить­ся, че­го на­деть, да и кто при­дёт. Ну, если оста­вить стол пол­ный, да са­мо­го­на бу­тыль-дру­гую, то при­дут, ко­неч­но.

Скру­тил Ни­ки­та ци­гар­ку, ру­ки дав­но дро­жать ста­ли, при­ку­рил со вто­рой спич­ки и ре­шил схо­дить к Мат­рёне Акуль­ши­ной, она ба­ба не­пло­хая, да­ром что, как и он, бо­бы­ли­хой жи­вёт. А он уже ред­ко с людь­ми встре­ча­ет­ся, все ду­мы про то, что про­шло. Хлеб-соль-са­хар ког­да по­ку­па­ет — здо­ро­ва­ет­ся, бе­рёт и до­мой.

Сва­рил как-то суп из кра­пи­вы, хле­ба на­кро­шил, и вдруг го­лос дев­чо­но­чий:
— Дед! Маль­чиш­ки кри­чат, чтоб во­дя­ной ме­ня ута­щил!

Ни­ки­та ви­дит, что ни­ко­го нет, но от­ве­тить на­до:
— Пу­га­ют за­зря, ни­ко­го он не ута­щит.

Толь­ко раз та­кое слу­чи­лось, боль­ше не при­хо­ди­ла, не зва­ла она его.

За­стал Мат­рёну воз­ле из­го­ро­ди. В этой де­рев­не она и ещё ну па­ра че­ло­век рус­ские, а осталь­ной на­род осе­ти­ны. При­сло­нил­ся Ни­ки­та к за­бо­ру и на­чал раз­го­вор, что вот по­ми­рать со­брал­ся, со­вет ну­жен, как вы­ря­дить его, ког­да пре­ста­вит­ся. Хо­зяйст­во остав­лять не­ко­му, что ей на­до пусть Мат­рё­на возь­мёт, осталь­ное раз­даст лю­дям.

Мат­рё­на, то­же ста­рая, го­во­рит:
— Ты толь­ко не по­ми­рай в вос­кре­сенье, луч­ше во втор­ник или в сре­ду. Лю­дей я со­бе­ру, нас-то здесь сколь­ко, ну че­ло­век две­над­цать оста­лось.

(Ка­кие две­над­цать, по­ду­мал Ни­ки­та, и се­ме­рых-то не вспом­ню, а мо­жет, Мат­рёне вид­ней…)

Так и по­ре­ши­ли.

И в по­не­дель­ник стал Ни­ки­та го­то­вить­ся к смер­ти. Рас­то­пил свою бань­ку, по­крях­тел, по­па­рил­ся всласть; по­брил­ся; оде­ко­ло­ном при­па­сён­ным, «Шип­ром», об­мыл ли­цо. Одел­ся во всё не одёван­ное, ну кро­ме кос­тю­ма. Ме­да­ли до­стал свои три, ор­ден за под­би­тый не­мец­кий танк. Нос­ки та­кие длин­ные, со­роч­ка хол­що­вая бе­лая, каль­со­ны как по­ла­га­ет­ся, бе­лые с те­сёмоч­ка­ми.

Вспом­нил, что ног­ти рас­тут и на мёрт­вых; по­крях­ты­вая, как су­мел, сре­зал ног­ти на но­гах и ру­ках. По­ду­мал, на­до ли есть на­пос­ле­док. Но за­хо­те­лось. Лу­ко­ви­цу по­чис­тил, кар­то­фе­ли­ну то­же, вспом­нил про при­па­сён­ный шма­то­чек са­ла, от­ре­зал но­жи­ком, с вой­ны ещё при­ве­зён­ным; по­шёл к шкаф­чи­ку; там в бу­тыл­ке чуть мень­ше по­ло­ви­ны ка­зён­ки, на­лил, бе­реж­но до­нёс, вы­пил, кряк­нул, про­же­вал со вку­сом лу­ко­ви­цу с кар­то­фе­лин­кой, по­до­шёл к кро­ва­ти, улёг­ся сверху все­го.

И стал ожи­дать.

Ду­ма­ет: при­дёт ста­ру­ха с ко­сой, бр-рр, ну, при­дёт­ся тер­петь. А ку­да по­та­щит, тол­ком не из­вест­но. Слы­шит: за­шли, да нет, это Мат­рё­на. Го­во­рит:
— Как по­мрёшь, я те­бе гла­за за­крою… Ну че­го, Ни­ки­та, по­ра те­бе, я ло­па­ты при­го­то­ви­ла, гроб ка­кой-ни­ка­кой, но всё ж ско­ло­ти­ли, зем­ля сей­час мяг­кая.
— Да вот, жду, — го­во­рит Ни­ки­та, — а она не при­хо­дит.
— Ну жди, жди, за­бе­гу че­рез ча­сок; мо­жет, отой­дёшь от жиз­ни-то греш­ной.

Ушла Мат­рё­на, а Ни­ки­та ле­жит се­бе, ле­жит, и как буд­то пчёлы во­круг за­жуж­жа­ли. И за­ле­за­ет лег­ко че­рез ок­но де­воч­ка — та, что ра­зок уже при­хо­ди­ла. Слав­нень­кая та­кая, бе­ло­бры­сень­кая.
— А я за то­бой.
— Да как так? — уди­вил­ся Ни­ки­та. — Ста­ру­ха ведь при­хо­дит.
— За пло­хи­ми людь­ми — она, а за хо­ро­ши­ми я при­хо­жу. И по до­ро­ге вам ран­ки гла­жу.

Об­ра­до­вал­ся Ни­ки­та, и шеп­чет:
— Сла­ва те­бе, Бо­же, что по­слал за мной её.
— Ме­даль­ки твои и ор­ден я сбе­ре­гу, с то­бой они бу­дут.
— Де­воч­ка, слав­ная, с то­бой уми­рать со­всем не страш­но… А ты кто та…

Но не за­кон­чил Ни­ки­та во­про­са, вы­дох­нул и по­мер.
А де­воч­ка не ста­ла до­жи­дать­ся Мат­рёну, и Ни­ки­те гла­за за­кры­ла.