Отдел прозы

Емельян Марков

​

Солёное вино

​

Виг­вам

Ког­да я по­про­бо­вал при­кос­нуть­ся к ней пер­вый раз — это бы­ло на сту­пе­нях эс­ка­ла­то­ра мет­ро, — она чуть не пе­ре­ло­ма­ла мне паль­цы на ру­ке, так их вы­вер­ну­ла. Мы шли со спек­так­ля «Крош­ка Ца­хес». Ак­тёр, изо­бра­жая кар­ли­ка, хо­дил по сце­не на ко­ле­нях. Мы не до­си­де­ли. Че­рез не­сколь­ко ме­ся­цев, опять в мет­ро, она са­ма взя­ла ме­ня за ру­ку. Прост­ранст­во под оде­я­лом мы на­зы­ва­ли на­шим виг­ва­мом. Мы бы­ли счаст­ли­вы, как де­ти во взрос­лых об­сто­я­тельст­вах. Толь­ко мне бы­ло труд­но без неё ды­шать, я по­нял суть это­го вы­ра­же­ния: «Не мо­гу без те­бя ды­шать». Од­наж­ды она за­пла­ка­ла, и от­чи­та­ла ме­ня, что я ни ра­зу не по­да­рил ей цве­ты. Мне это не по­нра­ви­лось, и я впер­вые тог­да за­ду­мал­ся.

Это при том, что во всём осталь­ном она бы­ла без­уко­риз­нен­на.

По­том про­яви­лась упря­мая обид­чи­вость, при ост­ром уме и чут­ком вос­при­я­тии. Ещё она чи­та­ла жен­ские ро­ма­ны, а «Дон Ки­хо­та» так и не смог­ла до­чи­тать. Ког­да же ей не по­нра­ви­лись обои, ко­то­рые я дол­го вы­би­рал для ком­на­ты, я ска­зал, что нам, по­хо­же, на­до рас­стать­ся. Она лег­ла на пол на­вз­ничь и мол­ча ле­жа­ла так, гля­дя в по­то­лок, до позд­не­го ве­че­ра. Я ухо­дил, при­хо­дил, а она ле­жа­ла.

Ещё она обе­ща­ла рас­пить со мной бу­тыл­ку аб­сен­та и не сдер­жа­ла обе­ща­ние. Пов­то­ряю, всё это при осталь­ной об­щей без­уко­риз­нен­нос­ти. Я жа­рил ей ба­ра­ни­ну, ко­то­рую она не мог­ла за­быть и на­зы­ва­ла меч­та­тель­но «ба­раш­ком». Са­ма же она ни­че­го так и не при­го­то­ви­ла, кро­ме ужас­но­го чёр­ст­во­го пи­ро­га в ка­кой-то кис­лой во­де. К зав­тра­ку на­ре­за­ла пол­ную та­рел­ку сы­ра и пол­ную та­рел­ку кол­ба­сы.

В об­щем, я всё-та­ки с ней рас­стал­ся. И — вот что слу­чи­лось по­том.

До этих не­сколь­ких лет с ней я до­ста­точ­но чёт­ко пред­ви­дел глав­ные со­бы­тия мо­ей жиз­ни. Ещё го­да в двад­цать два я всё знал на­пе­рёд на двад­цать лет, вплоть до встре­чи с ней, точ­нее, с этой встре­чей вклю­чи­тель­но. Но вот пос­ле на­ше­го рас­ста­ва­ния пе­ре­до мной раз­вер­з­лась мут­ная не­из­вест­ность. И те­перь я со­вер­шен­но не знаю, что бу­дет, — не­при­выч­ное со­сто­я­ние. То и де­ло мне ка­жет­ся, что я — знаю, что я про­дол­жаю своё бу­ду­щее раз­ли­чать. Но про­хо­дит ме­сяц, дру­гой, год, и вы­яс­ня­ет­ся, что — нет.

Се­год­ня ут­ром я по­ду­мал, что мо­жет быть те­перь я пред­чувст­вую про­ш­лое, как бу­ду­щее. Мне ка­жет­ся, что это бу­дет, а это, на са­мом де­ле, — бы­ло. Мне ка­жет­ся, что бу­дет при­бреж­ное счастье под го­лу­бым мор­ским солн­цем, а оно, на са­мом де­ле, прос­то — бы­ло, а не бу­дет. Мне пред­став­ля­ет­ся в бу­ду­щем дру­гой го­род, ка­кие-то сто­ли­ки улич­но­го ка­фе, гос­ти­ни­ца, встре­ча в ней. Но на са­мом де­ле, всё это прос­то уже бы­ло, а не бу­дет.

Си­нее ви­но

У ме­ня есть зна­ко­мая, она не по­сти­га­ет собст­вен­ную кра­со­ту. Сколь­ко её знаю, ма­ет­ся. И рань­ше на­вер­ня­ка.

Пред­став­ляю, как кра­со­та её на­кры­ла в шко­ле. При­хо­дит од­наж­ды Ни­на в шко­лу, там её кра­со­та и на­кры­ва­ет.

Ме­ня так в шко­ле на­кры­ва­ла зуб­ная боль. Я лю­бил уро­ки физ­куль­ту­ры, лы­жи. Мы на школь­ном дво­ре вста­ли на лы­жи, рва­ну­ли по кру­гу. Мы — это три че­ло­ве­ка. Осталь­ные пле­лись кто как, их со­стя­за­ние не за­ни­ма­ло. А мы, три маль­чи­ка, не са­мые при­мет­ные в клас­се, не са­мые за­ди­ри­с­тые и при­ят­ные де­воч­кам, в бе­ге и на лы­жах всег­да со­рев­но­ва­лись друг с дру­гом. По­бе­да од­но­го из нас ни­ко­го в клас­се не ин­те­ре­со­ва­ла, но для нас это бы­ло важ­нее все­го, важ­нее пя­тёрок, важ­нее да­же улы­бок де­во­чек. Я по­беж­дал в бе­ге на даль­ние дис­тан­ции, Лё­ня — на ко­рот­кие, Са­ша — был пер­вым на лы­жах.

Вот мы со­рва­лись со стар­та. И тут ме­ня на­кры­ла зуб­ная боль. Вдруг. При­чём уди­ви­тель­ная по си­ле. Я со сво­и­ми сла­бы­ми зу­ба­ми при­вык к зуб­ной бо­ли, но эта, на лы­жах, ока­за­лась ка­кой-то не­бы­ва­лой. Я снял лы­жи, по­шёл до­мой в ран­них снеж­ных су­мер­ках. Суг­ро­бы пуль­си­ро­ва­ли мо­ей болью. До­ма я стал пол­зать по ков­ру и сте­нать. Ба­буш­ка сбе­га­ла к со­сед­ке, при­нес­ла таб­лет­ку, ко­то­рую на­до бы­ло по­ло­жить пря­мо на зуб, с таб­лет­кой на зу­бе я за­снул. Таб­лет­ка по­мог­ла не­на­дол­го, я про­снул­ся и сва­лил­ся с кро­ва­ти опять на ко­вер. В по­лик­ли­ни­ку с ба­буш­кой бе­жа­ли, успе­ли к за­кры­тию.

Мою ба­буш­ку в пять­де­сят пять лет пе­ре­ко­си­ло. Вос­па­ле­ние ли­це­во­го нер­ва. Ут­ром она по­до­шла к умы­валь­ни­ку, вы­да­ви­ла пас­ту на зуб­ную щет­ку, и — по­па­да­ет всё щёт­кой се­бе в ще­ку, а не в рот. Тут толь­ко она гля­ну­ла в зер­ка­ло над умы­валь­ни­ком. И се­бя не узна­ла, ли­цо ско­си­ло к уху.

Так, на­вер­ное, и моя зна­ко­мая. Скром­ная, за­трав­лен­ная жен­ским вос­пи­та­ни­ем де­воч­ка ут­ром по­шла в шко­лу. Всё вро­де как всег­да. Бес­по­щад­ные учи­те­ля, ве­сёлые од­нок­лас­сни­ки. Но что-то в этот день по­шло не так. Что, Ни­на сра­зу не по­ня­ла. Учи­те­ля на неё ста­ли смот­реть с не­го­до­ва­ни­ем. При­чём, в этом не­го­до­ва­нии они объ­еди­ни­лись с од­нок­лас­сни­ка­ми. Это не­го­до­ва­ние бы­ло по­хо­же на оби­ду. Все слов­но бы на Ни­ну вдруг оби­де­лись. На что? Чем она всем не уго­ди­ла? Ни­на не по­ни­ма­ла. Под ве­чер од­нок­лас­сни­ки ста­ли от неё чуть ли не ша­ра­хать­ся.

В тре­во­ге Ни­на вер­ну­лась до­мой. Ба­буш­ка и ма­ма всег­да бы­ли с ней стро­ги. В их от­но­ше­нии вот ни­че­го не по­ме­ня­лось. Ни­на по­до­шла к зер­ка­лу. И са­ма от­шат­ну­лась от не­го. Она не по­ня­ла, что уви­де­ла. Вро­де это бы­ла она, Ни­на. Но од­нов­ре­мен­но это бы­ла не она, а дру­гая. Эта дру­гая вы­зва­ла оби­ду и не­го­до­ва­ние. По­че­му? По­то­му что в ней, в той в зер­ка­ле, по­яви­лось что-то чуж­дое, по­тус­то­рон­нее и не­по­сти­жи­мое.

Так Ни­на ста­ла жить. Ког­да она на­чи­на­ла при­хо­ра­ши­вать­ся, де­лать се­бе иду­щую ей при­чёс­ку или на­де­вать под­хо­дя­щую ей вещь, в зер­ка­ле опять по­яв­ля­лась та, не­по­нят­ная и чуж­дая. С го­да­ми Ни­на к ней не­мно­го при­вык­ла. Но имен­но не­мно­го. Всё рав­но нет-нет, но ста­ра­лась чуть её под­пор­тить, при­чёс­кой, ка­ким-ни­будь не­уда­лым во­рот­нич­ком, ядо­ви­тым шар­фом. Иног­да это поч­ти уда­ва­лось.

Ни­на сде­ла­ла хо­ро­шую карь­е­ру в биз­не­се. Мы по­зна­ко­ми­лись в из­да­тельст­ве, где она ра­бо­та­ла ком­мер­чес­ким ди­рек­то­ром, а я за­штат­ным ре­дак­то­ром и ре­цен­зен­том. Мы не то что по­дру­жи­лись. Мож­но ска­зать, что мы ста­ли вра­га­ми. Я сра­зу уви­дел в ней не­по­мер­ную кра­со­ту, и по­лю­бил её. То есть по­лю­бил не са­му Ни­ну, а эту её по­тус­то­рон­нюю кра­со­ту.

Как-то я на­про­сил­ся к Ни­не в гос­ти. При­шёл. Мы по­си­де­ли, вы­пи­ли конь­я­ку. И вот я на­бро­сил­ся на неё. Я на­ки­нул­ся на её кра­со­ту. Я по­кры­вал её по­це­лу­я­ми, я пил её как не­бы­ва­лое си­нее ви­но. И у это­го ви­на был не­бы­ва­лый вкус. Я сте­нал от счастья, как тог­да пос­ле лыж сте­нал на ков­ре от зуб­ной бо­ли.

Я ей ска­зал:
— Ты са­мая кра­си­вая жен­щи­на в ми­ре. Не­уже­ли ты са­ма это­го не по­ни­ма­ешь?

Ут­ром Ни­на твёр­до и су­ро­во про­гна­ла ме­ня.
— Те­бе нра­вить­ся моя кра­со­та. Мой за­пах и мои гла­за, — ска­за­ла она. — Ты всё се­бе вы­ду­мал. Ты вы­ду­мал се­бе ска­зоч­ку. А мне это не нуж­но.

Ухо­дя, я по­це­ло­вал ей ру­ку. Она про­тя­ну­ла мне ру­ку с опас­кой.
Я по­нял, что у неё всег­да так. Что те, ко­то­рые влюб­ля­ют­ся в её кра­со­ту, ста­но­вят­ся её вра­га­ми. Она, Ни­на, хо­чет, что­бы лю­би­ли не её кра­со­ту, а её са­му. Она не по­ни­ма­ет, что она и её кра­со­та од­но и то же. И ни­ког­да это­го не пой­мёт. По­это­му, по­хо­же, не знать мне боль­ше си­не­го ви­на.

Где зи­му­ют чай­ки

В кон­це но­яб­ря вы­пал на­ко­нец снег. Я шёл че­рез дво­ры на ра­бо­ту и где-то с края чис­то­го не­ба над дво­ра­ми услы­шал крик чай­ки. Я по­ду­мал: где же чай­ки тут мо­гут зи­мо­вать? Че­рез не­сколь­ко ми­нут я из ин­тер­не­та узнал, что чай­ки впол­не ком­форт­но зи­му­ют на го­род­ских чер­да­ках и пи­та­ют­ся на по­мой­ках. Од­на­ко им не­об­хо­ди­ма бли­зость во­ды.

Тут, на Та­ган­ке, реч­ная во­да за­клю­че­на в ка­мен­ные на­бе­реж­ные, как Ахе­рон. Стикс те­чёт по хо­лод­но­му пес­ку, Ахе­рон по ка­мен­но­му устью. Во­ду на Та­ган­ке труд­но вос­при­ни­мать как ре­ку. Что там ре­ка, на­по­ми­на­ют про­гу­лоч­ные теп­ло­хо­ды, ко­то­рые дви­жут­ся по во­де чрез­мер­но ров­но, если па­рал­лель­но едешь по на­бе­реж­ной на ма­ши­не. Чем мень­ше на осве­щён­ных па­лу­бах на­ро­ду, тем там боль­ше ще­мя­ще­го празд­ни­ка. Но ког­да гля­нешь на во­ду с мос­та, во­ду вро­де бы ви­дишь, но не ре­ку. Или это не Ахе­рон, а Ле­та, на ко­то­рую и гля­дя сра­зу же её за­бы­ва­ешь. Эти ан­тич­ные срав­не­ния то­же сра­зу же за­бы­ва­ют­ся. Во­да в ре­ке ни­че­го не от­ра­жа­ет, не от­ра­жа­ет да­же не­ба, она слов­но бы сра­зу окис­ля­ет­ся, как сви­нец.

Но чаек устра­ива­ет и та­кая, об­мо­роч­ная, во­да. Я, со сво­ей по­сто­ян­ной жаж­дой, бли­зость во­ды здесь не чувст­вую, а они чувст­ву­ют. Чай­ки по­хо­жи на дель­фи­нов. Толь­ко если те по­лу­ры­бы-по­лу­лю­ди, то чай­ки — по­лу­ры­бы-по­луп­ти­цы. Они по­хо­жи на бу­ме­ран­ги и на ре­ак­тив­ные са­мо­лёты. Их не стра­шит об­ле­де­не­ние и по­сто­ян­но воз­вра­ща­ет по прост­ран­ной тра­ек­то­рии к во­де. Кри­ки дель­фи­на по­хо­жи на кри­ки чаек. Толь­ко у дель­фи­нов го­ло­са иг­ру­шеч­но-мла­ден­чес­кие, а у чаек ще­мя­щие, как празд­ник на пус­том теп­ло­хо­де.

На­ши от­но­ше­ния бы­ли не­вы­но­си­мы. Мы хо­ди­ли по ули­це, взяв­шись за ру­ки, не так от вза­им­ной неж­нос­ти, как от стра­ха. Стра­ха за на­ши от­но­ше­ния. День сме­нял­ся днём, но ни­че­го не ме­ня­лось. У нас не бы­ло бу­ду­ще­го, толь­ко на­сто­я­щее. Мы меч­та­ли о мо­ре. В от­ли­чие от этих чаек, жи­ву­щих на вы­со­ких чер­да­ках пом­пез­ных ста­лин­ских до­мов. Те до­вольст­во­ва­лись об­мо­роч­ной и без­участ­ной к го­ро­ду ре­кой. Мы же меч­та­ли о мо­ре и зна­ли, что вмес­те ни­ког­да ту­да не по­па­дём.

Зи­ма дол­го не на­сту­па­ла. Мы уже бо­я­лись то­го, что она на­сту­пит, и кон­чит­ся на­ше за­тя­нув­ше­е­ся на­сто­я­щее. В ян­ва­ре снег лёг на зем­лю мар­лей.

Про­шло не­сколь­ко лет. Но ни­че­го не из­ме­ни­лось.

Мы хо­ди­ли по Моск­ве, всё так­же в ужа­се дер­жась за ру­ки. Оче­ред­ной вес­ной мы рас­ста­лись, по­то­му что сил боль­ше не бы­ло. Она пе­ре­еха­ла в дру­гой го­род воз­ле хо­лод­но­го мо­ря. Я остал­ся здесь. Я так при­вык к на­ше­му вза­им­но­му ужа­су, что дол­го не мог от не­го отвык­нуть.

Этот ужас со вре­ме­нем пре­вра­тил­ся в ка­кую-то лень. Вот, на­при­мер, хо­те­лось бы под­нять­ся на вы­со­кий чер­дак до­ма и по­смот­реть, как чай­ки устра­ива­ют­ся там на зи­му, ог­ром­ны­ми ост­ры­ми и бе­лы­ми бу­то­на­ми ле­жат в бу­рой пы­ли. Но оста­нав­ли­ва­ет то ли ужас, то ли лень. То ли страх — что я опять ис­пы­таю что-то вро­де той на­шей без­вы­ход­ной и не­вы­но­си­мой люб­ви.

Зе­лёное платье

Бы­ва­ет, что сра­зу жи­вёшь в про­ш­лом. То есть ост­ро чувст­ву­ешь — то, что сей­час про­ис­хо­дит, это сра­зу про­ш­лое, при­чём, до­ста­точ­но дав­нее. Хо­дишь как гро­мом по­ра­жён­ный. Это как раз и есть гром про­ш­ло­го. Гром всег­да, и сра­зу, в про­ш­лом. А мол­ния в на­сто­я­щем. И вот этой са­мой вспыш­ки нет и нет. Ждёшь её пос­ле гро­ма, но её — нет. Так мол­нию мож­но про­ждать год, два. Она всё рав­но — бу­дет, но она прос­то от­черк­нёт тог­да то, что хо­те­лось сде­лать на­сто­я­щим, а мо­жет, и бу­ду­щим, но что сра­зу бы­ло прош­лым.

Меч­ты сбы­ва­ют­ся всег­да в про­ш­лом. Вот ты до­ждал­ся ис­пол­не­ния сво­ей меч­ты. Но она уже в да­лёком, как Сред­ние ве­ка, про­ш­лом.

Мы вы­са­ди­лись с лод­ки на иво­вый ост­ров. Она бы­ла в ко­рот­ком яр­ком и од­нов­ре­мен­но тём­ном зе­лё­ном платье, под плать­ем на не­за­го­ре­лых но­гах — мок­рый пляж­ный пе­сок. Я учил её грес­ти сра­зу про­тив те­че­ния на фар­ва­те­ре. Там пе­ре­дал ей вёс­ла. Пла­ва­ла она ужас­но. Плы­ла па­рал­лель­но ухо­дя­ще­му дну, во­шла и по­плы­ла сос­ре­до­то­чен­но па­рал­лель­но дну, дно опус­ка­ет­ся, и она ухо­дит в во­ду по ма­куш­ку. Я рас­хо­хо­тал­ся. Эта её ре­ши­мость ме­ня очень рас­сме­ши­ла. Но грес­ти она на­учи­лась поч­ти мо­мен­таль­но, с тем же сос­ре­до­то­чен­ным, поч­ти сви­ре­пым ли­цом.

Осо­бен­но му­чи­тель­ны­ми ока­зы­ва­лись ве­че­ра. На­шим вре­ме­нем бы­ло ран­нее ут­ро, оно бы­ло в на­шем ха­рак­те­ре. Нас объ­еди­ня­ло упрям­ст­во.

Я ей ку­пил в сель­по яр­кий и од­нов­ре­мен­но тём­ный зе­лё­ный пла­ток в цвет её платья. Пла­ток она но­си­ла до ве­че­ра, ве­че­ром от­ло­жи­ла его на­всег­да.

С дет­ст­ва я меч­тал имен­но о ней. Она мне да­же тог­да сни­лась, хо­тя са­ма тог­да ещё не ро­ди­лась. Её чер­ты я, ре­бёнок, узна­вал у взрос­лых жен­щин. То есть я меч­тал о ней всю про­жи­тую до зна­ком­ст­ва с ней жизнь. Я про­ду­мал за­ра­нее да­же это её яр­кое и од­нов­ре­мен­но тём­ное зе­лёное платье, этот пе­сок на её ши­ро­ких бёд­рах, её свет­лые зе­ле­но­ва­тые гла­за и ши­ро­кие ску­лы.

Но не­ко­то­рые мо­мен­ты я не про­ду­мал, не учёл и упус­тил в сво­ей меч­те. И те­перь эти мо­мен­ты ста­но­ви­лись меж­ду мной и ей. В них, в не­прос­чи­тан­ных, не­про­ду­ман­ных мной мо­мен­тах, она ока­зы­ва­лась со­вер­шен­но мне чуж­дой.

Я не про­ду­мал, на­при­мер, ка­ки­ми долж­ны быть её от­но­ше­ния с её ма­терью, не пред­ста­вил се­бе все кни­ги, ка­кие она про­чи­та­ла или за­хо­чет про­чи­тать. Не­ко­то­рые кни­ги пре­ду­смот­рел, а не­ко­то­рые нет. Но глав­ное, я не про­ду­мал то­го, как мы бу­дем удер­жи­вать­ся вмес­те во всег­да враж­деб­ных об­сто­я­тельст­вах.

Я пред­став­лял зи­му, де­рев­ню, рас­топ­лен­ную печ­ку и её пе­ред от­кры­той топ­кой со звон­ки­ми, как стек­лян­ные со­ты, уг­ля­ми внут­ри. Я пред­став­лял её тём­но-виш­нёво­го цве­та рас­пу­щен­ные во­ло­сы, её азарт­ное и пре­дан­ное ли­цо, её ши­ро­кие ко­ле­ни и то­ню­сень­кие паль­цы, ко­то­ры­ми она бу­дет дер­жать­ся за ме­ня и удер­жи­вать ме­ня от не­ра­зум­но­го от­ча­я­ния.

И всё это слу­чи­лось. И зи­ма, и де­рев­ня, и гла­за, та­кие же зе­ле­но­ва­тые, как ка­меш­ки в её дро­жа­щих серь­гах. Но что долж­но быть даль­ше, как даль­ше мы бу­дем про­хо­дить сквозь об­сто­я­тельст­ва, я за­ра­нее не про­ду­мал.

Я уже ска­зал, что в не­уч­тён­ных мной за­ра­нее мо­мен­тах мы вдруг ока­зы­ва­лись чу­жи­ми друг дру­гу. Она мог­ла на­чать чи­тать не­вы­но­си­мую для ме­ня кни­гу и, как я ни про­сил, от­ка­зы­ва­лась её хоть на день от­ло­жить, хо­тя по­да­рен­ный мной зе­лё­ный пла­ток от­ло­жи­ла с лёг­костью.

Или не­уч­тён­ная мной её мать мог­ла по­сре­ди са­мо­го на­ше­го счастья по­тре­бо­вать её к се­бе, и она об­ре­чён­но уез­жа­ла, ни­ка­кие мои моль­бы и угро­зы не дейст­во­ва­ли. От­ца, очень по­кла­дис­то­го и бес­ко­рыст­но­го че­ло­ве­ка, я, впро­чем, прос­чи­тал на­пе­рёд, а мать вот упус­тил.

Хо­чет­ся опять про кни­ги. Сти­хи она лю­би­ла и чи­та­ла наиз­усть пра­виль­ные, но не ту про­зу — опять моё упу­ще­ние. Мы до­хо­ди­ли до кон­ца ули­цы и не пред­став­ля­ли, ку­да ид­ти даль­ше, слов­но здесь за­кан­чи­ва­лись де­ко­ра­ции и мы упёр­лись в их фон. Де­ко­ра­ции раз­дви­га­лись или ме­ня­лись, но мы по­сто­ян­но бо­лез­нен­но ощу­ща­ли их пре­де­лы. И в дру­гих го­ро­дах, до ко­то­рых на по­ез­де ехать ночь, то же са­мое. Мы буд­то бы гаст­ро­ли­ро­ва­ли в раз­ных де­ко­ра­ци­ях, и эти де­ко­ра­ции, как всег­да в те­ат­ре, ка­за­лись пре­крас­нее и жи­вее до­сто­вер­нос­ти.

Мы прос­то хо­ди­ли по дру­гим ули­цам и на­бе­реж­ным. И так как я за­ра­нее, в дет­ст­ве ещё, не вы­брал марш­рут, по­ле­нил­ся его тог­да вы­брать, ей хо­те­лось ид­ти в од­ну сто­ро­ну, мне в дру­гую. Мы ожес­то­чён­но бра­лись за ру­ки, шли в третью. Ког­да же я всё-та­ки на­ста­ивал на сво­ём на­прав­ле­нии, она, усту­пая мне, очень стра­да­ла и зли­лась, бед­ная. Она бы­ла не­ви­но­ва­та, ведь это был мой не­до­чёт.

Ещё я не при­ду­мал край­не важ­ное, я не пред­ре­шил при­зва­ние мо­ей воз­люб­лен­ной. И она ока­за­лась как-то не у дел, без опре­де­лён­но­го при­зва­ния. Мо­жет быть, по­вли­я­ло моё по­средст­вен­ное при­ле­жа­ние, то, что я не­бреж­но де­лал, а ча­ще не де­лал во­об­ще, в шко­ле уро­ки. По­сто­ян­но не до­во­дил на­ча­тое до кон­ца.

Так вы­шло и с мо­ей меч­той. Она бы­ла — пре­крас­на, чу­дес­на, но — не до­ду­ма­на мной. Ког­да она уже яви­лась, до­ду­мы­вать, до­де­лы­вать её бы­ло позд­но. Об­сто­я­тельст­ва, к ко­то­рым я не под­го­то­вил ни её, ни се­бя, рас­ки­да­ли нас. И она из мо­ей сбыв­шей­ся меч­ты пре­вра­ти­лась в не­по­пра­ви­мо по­сто­рон­не­го че­ло­ве­ка.

Я по­че­му-то очень дол­го воз­вра­щал ей её ве­щи. Вро­де всё вер­нул, но об­на­ру­жи­ва­лись ещё ка­кие-то. По­след­ним я вер­нул ей то зе­лёное платье. И тог­да уже ни­че­го у ме­ня не оста­лось. Хо­тя нет, остал­ся зе­лё­ный пла­ток, ко­то­рый она но­си­ла все­го день. Им я по­крыл тум­боч­ку.

Со­лёное ви­но

Опять дол­го жда­ли сне­га. У нас от­че­го-то всё дол­го. И од­нов­ре­мен­но — стре­ми­тель­но. Как в ро­ма­нах До­сто­ев­ско­го. И вот иду че­рез двор, снег хрус­тит, как под по­крас­нев­ши­ми ба­буш­ки­ны­ми ку­ла­ка­ми ка­пус­та. Я всег­да при­сут­ст­во­вал. Меч­тал, что вот сей­час ба­буш­ка ка­пус­ту про­да­вит с со­лью как сле­ду­ет, и сра­зу она, ква­ше­ная, явит­ся с этим бо­жест­вен­ным сво­им со­ком. Но она не по­яв­ля­лась сра­зу, дол­го сто­я­ла под спу­дом на под­окон­ни­ке.

Я всег­да ждал со­лёно­го мо­ря. Да­же в Моск­ве. И за­го­нял, то­ро­пясь, в се­бя со­ло­но­ва­тую вол­ну крас­но­го ви­на из бу­тыл­ки. Прош­лый век был страш­ным, но бы­ли тог­да пред­став­ле­ния о счастье. Сей­час пред­став­ле­ний о счастье не ста­ло. Рань­ше че­ло­век устрем­лял­ся к пред­ста­ви­мо­му счастью. А те­перь к че­му? Вот я иду че­рез за­сне­жен­ный двор. На­встре­чу мне, как цу­на­ми, вол­на крас­но­го ви­на. Она ме­ня хва­та­ет и уно­сит в от­кры­тое мо­ре к го­ри­зон­ту. И я знаю, что спа­са­тель­ную ко­ман­ду за мной не по­шлют. Я уже стал че­ло­ве­ком-ам­фи­би­ей. На вин­ном дне слы­шу му­зы­ку. Крас­ное солн­це при взгля­де со стек­лян­но­го дна это­го мо­ря ве­ли­ко­леп­но.

Но от­ку­да этот по­топ в зим­ней Моск­ве? Мо­жет быть, Пан­таг­рю­эль с Па­нур­гом на­ко­нец до­плы­ли до Ми­ро­вой Бу­тыл­ки и под этим де­лом опро­ки­ну­ли её? Ви­но пе­ре­ме­ша­лось с оке­ан­ски­ми глу­би­на­ми, и — по­это­му у крас­но­го су­хо­го со­ло­но­ва­тый при­вкус?

Да, я на­чал о счастье. Двад­ца­то­му ве­ку так и не утёр­ли слёзы, оста­ви­ли его в сле­зах. И — по­это­му у ви­на со­лё­ный при­вкус. Пом­ни­те эти ис­кры на чёр­но-бе­лой плён­ке?

Ког­да я бро­сил То­му, она не пла­ка­ла. Она не по­ве­ри­ла, что я её бро­сил. Я сам в это не по­ве­рил. Про­шло не­сколь­ко лет, а мы и сей­час не ве­рим в то, что рас­ста­лись. По­то­му что это не­ве­ро­ят­но. Я бро­сил её по­на­рош­ку. Да это и не я был. Есть вы­ра­же­ние: «Те­бя слов­но под­ме­ни­ли».

Мы рас­ста­лись, по­то­му что бы­ли счаст­ли­вы. Но счаст­ли­вы в пред­став­ле­ни­ях про­ш­ло­го, двад­ца­то­го ве­ка. Мы хо­те­ли уте­реть ему слёзы, ко­то­рые све­жо тек­ли по ло­бо­во­му стек­лу. Я гнал ма­ши­ну, но То­ма так мне до­ве­ря­ла, что ни­сколь­ко не бо­я­лась. Я гнал, слов­но хо­тел вы­рвать­ся из дождя.

Мы сни­ма­ли квар­ти­ру. И вот я пе­ре­стал в неё при­хо­дить. То­ма про­жи­ла в ней од­на ров­но два дня и то­же боль­ше ту­да не при­ез­жа­ла.

Ког­да че­рез по­лго­да я по­зво­нил ей и ска­зал, что всё-та­ки её люб­лю, она от­ве­ти­ла: «Те­бе бы в шах­те ра­бо­тать». — «По­че­му — в шах­те?» — ото­ро­пел я. «Здо­ро­вый му­жик…» — объ­яс­ни­ла она раз­дум­чи­во. Я не на­шёл­ся, что от­ве­тить.

Рань­ше она мне го­во­ри­ла: «Пей, ког­да хо­чешь. Но ни­ког­да не пей без ме­ня, толь­ко со мной». Слу­чи­лось, что я пил два дня. Но То­ма вто­рой день уже не пи­ла. Она си­де­ла на сту­ле, дер­жась в ужа­се за не­го, и смот­ре­ла на ме­ня ши­ро­ко рас­кры­ты­ми гла­за­ми.

Я ей это­го не прос­тил. Вот это­го, что на вто­рой день она не сдер­жа­ла сво­е­го обе­ща­ния. И я пе­ре­стал ей до­ве­рять. Два дня я пью край­не ред­ко, мо­жет быть, ра­за два в год, не боль­ше. Но я те­перь знал, что на вто­рой день То­ма ме­ня не под­дер­жит. Да, ко­неч­но, я вто­рой день и не пью. Но если бы мне вдруг это­го за­хо­те­лось, она бы опять ме­ня не под­дер­жа­ла. Она бы не ушла, но опять вот так же си­де­ла бы и смот­ре­ла на ме­ня в ужа­се. Я бы кри­чал ей, но она ме­ня не слы­ша­ла бы. И это бы­ло бы дейст­ви­тель­но ужас­но.

И я по­про­бо­вал её по-на­сто­я­ще­му ис­пы­тать, я с ней рас­стал­ся. Она в это не по­ве­ри­ла, не по­ве­рил и я. Но че­рез по­лго­да она ко мне не вер­ну­лась. Я, ко­неч­но, её не звал, я прос­то ска­зал, что люб­лю её. И воз­мож­но, что, если бы она пред­ло­жи­ла встре­тить­ся, я от­ка­зал­ся бы, не знаю. Но она не по­ве­ри­ла мне и ска­за­ла эту дичь про шах­ту. Она счи­та­ет, что мы рас­ста­лись друзь­я­ми. Я с ней не спо­рю.

Се­год­ня с ут­ра я ел ква­ше­ную ка­пус­ту, а с ве­че­ра пил ви­но. И что в том, что я так удач­но под­ме­тил, что лю­ди утра­ти­ли пред­став­ле­ния о счастье? Что они по­те­ря­ли меч­ту? Я пью ви­но раз в не­де­лю. И каж­дый раз счаст­лив. Но не­мно­го ме­ша­ет до­са­да, что То­ма — опять не сдер­жа­ла обе­ща­ние, в ко­то­рый раз. Опять она не пьёт вмес­те со мной, хо­тя обе­ща­ла и тре­бо­ва­ла. Опять я пью со­лёное ви­но один.

Я хо­тел бы ока­зать­ся в ка­ба­ке сем­над­ца­то­го ве­ка, хо­тя бы на пять ми­нут. Вот так же зи­мой.

Кло­ун

Я по­хож на кло­уна. Толь­ко очень дол­го не хо­те­лось это при­зна­вать. Имен­но, что по­хож. Что, в об­щем-то, раз по­хож, то я и есть кло­ун.

Про­бле­ма в том, что кло­ун не мо­жет уй­ти с аре­ны. При­под­ни­ма­ет ко­те­лок на го­ло­ве, вы­хо­дит, а по­па­да­ет на ту же са­мую аре­ну. Слов­но в За­зер­калье. Из За­зер­калья вы­ход есть, по­жа­луй­ста. Толь­ко — опять на аре­ну. Кло­ун вы­хо­дит на аре­ну, са­дит­ся на барь­ер и пла­чет. Барь­ер мок­рый от дождя, тус­клый фо­нарь све­тил сквозь до­ждь, под­све­чи­ва­ет мок­рую ры­жую лист­ву. Пуб­ли­ка хо­хо­чет или кри­чит от не­го­до­ва­ния.

Кло­ун вы­хо­дит, ухо­дит. По­па­да­ет опять на аре­ну. Де­ко­ра­ции в ви­де за­хлам­лён­ной квар­ти­ры. Кло­ун хо­хо­чет тут в оди­но­чест­ве. Ап­ло­дис­мен­ты. Он ози­ра­ет­ся ис­пу­ган­но: кто здесь? Здесь сот­ни лю­дей на три­бу­нах.

По­то­му кло­ун чу­до­вищ­но бо­ит­ся оди­но­чест­ва — что оди­но­чест­ва ни­ка­ко­го для не­го не су­щест­ву­ет. Толь­ко — оди­но­чест­во пе­ред ты­сячью глаз, под взгля­дом Ар­гу­са, ко­то­рый зо­вёт­ся цир­ком.

Не хо­те­лось при­зна­вать, что я кло­ун. Оста­ва­лись ещё на­деж­ды на до­стой­ную жизнь. По­том этих на­дежд не ста­ло. Я уже не об­ра­щал вни­ма­ния на зри­те­лей, ко­то­рые всё рав­но со мной по­всю­ду. Они мо­гут воз­му­щать­ся, вос­хи­щать­ся, звать на бис. Мне всё рав­но. Ведь я вы­хо­жу на бис бес­ко­неч­но.

Ког­да я пе­ре­стал за­ме­чать пуб­ли­ку, её не ста­ло. До­ждь был, фо­нарь был, мок­рая ска­мей­ка, бу­тыл­ка ви­на в ру­ке, всё это бы­ло. Но зри­те­лей не бы­ло. Впер­вые в жиз­ни. В этой жиз­ни. Бы­ла рань­ше и дру­гая жизнь. Или её не бы­ло. Мо­жет тог­да я так же прос­то не за­ме­чал зри­те­лей, как те­перь стал не за­ме­чать.

Я стал поч­ти счаст­лив. У ме­ня по­яви­лась сво­бо­да. Те­перь я мог по­дать­ся ку­да угод­но, ку­да-ни­будь по­ехать. По пья­ни я по­зво­нил ста­рой сво­ей зна­ко­мой, ска­зал, что её хо­чу. Она от­ве­ти­ла: «Нет про­блем». Рань­ше, ува­жая мне­ние обо мне пуб­ли­ки, я так прос­то и вуль­гар­но не вы­ра­жал­ся. Ока­за­лось, что всё про­ще, чем я пред­по­ла­гал. По­ша­ты­ва­ясь, я по­ехал к ней.

Ког­да при­ехал, во­шёл в квар­ти­ру и сел на ди­ван, ког­да по­ло­жил ей го­ло­ву на ко­ле­ни, я по­нял, что дейст­ви­тель­но её люб­лю, ис­пы­тал та­кое счаст­ли­вое уми­ротво­ре­ние, воз­мож­ность ко­то­ро­го не пред­по­ла­гал.

Го­во­ри­ли пол­но­чи, це­ло­ва­лись, слу­ша­ли ста­рые плас­тин­ки на­шей мо­ло­дос­ти на про­игры­ва­те­ле. На­ко­нец, по­шли в спаль­ню. Пред­сто­я­ло раз­деть­ся друг пе­ред дру­гом. Она раз­де­лась. Она бы­ла рос­кош­на. Я то­же раз­дел­ся. Не знаю, был ли рос­ко­шен я, но мо­гу ска­зать точ­но, что не стра­даю ожи­ре­ни­ем, гры­жей или ещё ка­ким-ни­будь те­лес­ным изъ­яном. Я за­мер в тем­но­те, как пе­ред прыж­ком в ноч­ное мо­ре. Я что-то стал мям­лить: что из­ме­няю же­не очень ред­ко, и то если толь­ко по очень ува­жи­тель­ной при­чи­не.

В тем­но­те на­ча­ли за­го­рать­ся зе­лё­ные, ма­ли­но­вые, оран­же­вые огонь­ки, по­слы­шал­ся гул. А за ним по­сы­пал­ся хо­хот ты­ся­чи ртов. Мы бы­ли в цир­ке в са­мый раз­гар пред­став­ле­ния. Она воз­ле­жа­ла гра­ци­оз­но пе­ред пуб­ли­кой. Над ней ни­кто не сме­ял­ся, сме­я­лись на­до мной. У неё то ли хлыст был в ру­ке, за­ве­дён­ной за спи­ну, то ли льви­ный хвост из­ги­бал­ся из-за её бед­ра. Она сле­ди­ла за мной хищ­ным, не­умо­ли­мым и гор­дым взгля­дом льви­цы.

Она единст­вен­ная не сме­я­лась. Не сме­я­лась имен­но по­то­му, что я был сме­шон.

Тут я при­знал, что я кло­ун, я на­ко­нец сми­рил­ся с этим. По­то­му что, если бы я про­дол­жил от­не­ки­вать­ся, она, эта льви­ца, ме­ня бы унич­то­жи­ла.
Я ис­пол­нил свой но­мер иде­аль­но. И как всег­да вы­шел на бис.

Да, я сми­рил­ся. Но я ведь был этой ночью в ша­ге от сво­бо­ды. В пол­ша­га. Хо­тя кло­ун всег­да в пол­ша­га от сво­бо­ды. Но эти пол­ша­га не вхо­дят в его ре­пер­ту­ар.