Накануне

Сам Газданов полагал, что ни происхождение, ни близкое окружение, ни обстоятельства жизни, ни внешние воздействия не способны объяснить, почему тот или иной человек становится тем, кем он становится. Всякая человеческая жизнь явление бесконечно сложное, утверждает он, а потому жизнь человека вовсе не может объяснить его творчества. Разумеется, любой согласится с первой половиной утверждения. Однако, думается, вторая половина — это его вызов, брошенный вульгарным социологам искусства, а возможно, и апологетам фрейдизма, которые либо сводили особенности искусства к социальным (классовым) факторам, либо исходили из психологии (и психопатологии) раннего детства, из различных комплексов, глубоко спрятанных в подсознании.

Видимо, этим неприятием существующих направлений в литературоведении (этого понятия Газданов просто не признавал) и объясняется его категоричность. В статье «О Чехове» он писал: «…В применении к Чехову… соединение слов — жизнь и творчество — звучит особенно неубедительно. Это приложимо, конечно, ко всякому таланту: жизнь Толстого не объясняет его творчества, жизнь Пушкина не объясняет его творчества. Жизнь Чехова — меньше всего».

Можно согласиться, что жизнь того или иного человека не даёт полного объяснения его поступков, его творчества (если он художник, учёный, композитор и т. п.), однако абсолютизировать такой подход нельзя. Иначе можно перечеркнуть и само искусство, особенно литературу, в центре которой — движение, развитие, взаимодействие человеческих характеров. Если литература не способна хоть чуточку что-либо объяснить — то зачем она? Ради извлечения звуков и создания бессмысленных конструкций, фразеологических оборотов, метафор?

Позволим себе не согласиться с нашим героем и попытаемся показать, насколько возможно, и предысторию его появления на свет, и существенные моменты его жизни, а иногда и не столь важные детали (ведь и они в контексте определённого жизненного этапа могут играть ключевую роль и определять ход будущих событий), и его окружение, и обстановку (как историческую, так и часто бытовую), в какой появился, рос, развивался, действовал, творил, жил Гайто Газданов.

Гайто Иванович Газданов (полученное им при крещении имя — Георгий) родился в Петербурге, в столице Российской империи, 6 декабря (23 ноября по ст. стилю) 1903 года.

«Я родился на севере, ранним ноябрьским утром. Много раз потом я представлял себе слабеющую тьму петербургской улицы, и зимний туман, и ощущение необычайной свежести, которая входила в комнату, как только открывалось окно», — писал Газданов в одном из рассказов. Обладая блестящей памятью, он мог спустя десятилетия воспроизвести и свои ощущения, и события с невероятной точностью и выразительностью.

В одном из писем Азе Асламурзиевне Хадарцевой Газданов рассказал: «Бунин мне как-то сказал — что у вас за фамилия такая? — Я — осетин. — Вот оно что, — сказал он, — а я себе голову ломаю, откуда такая фамилия, явно не русская.

Да, да, вспоминаю, есть такой народ на Кавказе». Об этом разговоре с Буниным Газданов писал более тридцати лет спустя после того, как он происходил…

Но здесь мы привели его совсем по другому поводу. А именно: хотя Газданов родился в Петербурге, хотя он стал русским писателем, хотя все сталкивавшиеся с ним парижане считали его русским (русскими считали и армян, и украинцев, и евреев, и бурят, и калмыков…), он не отделял себя от народа, из которого вышел, пусть даже и не знал родного языка (о чём с сожалением признавался в письме Хадарцевой в середине 1960-х годов).

Внутренняя политика правительства России с давних времён строилась на том, чтобы максимально привлекать способных людей из национальных окраин на свою сторону. В этом отношении Российская империя отличалась от других империй (Французской, Британской или Американской — хотя внешне СШСА и провозгласили себя республикой, но прекрасно известно, что свою власть они утверждали силой оружия и в конечном счёте немногочисленных потомков уничтоженных индейских племён загнали в резервации). Поэтому на южных, восточных, западных и северных рубежах России поддерживалась местная знать и распространялось, насколько возможно, просвещение. Способные люди могли получить образование и соответствующие должности на всей территории России, вплоть до столицы.

Осетины, наследники древнего народа аланов, сформировавшегося в начале новой эры из сарматских и скифских племён на территории Северного Кавказа, не были исключением из числа народов, сблизившихся с Россией со второй половины XVIII века.

Сближению с Россией в немалой степени способствовало и то, что среди алан уже с VI века стало распространяться христианство, пришедшее сюда из Византии и Грузии. А в Х веке христианство было признано официальной религией.

Присоединение Осетии к России дало возможность осетинскому народу развивать более ускоренными темпами свою экономику и культуру, спасло от угрозы порабощения султанской Турцией и шахской Персией.

В 1784 году была основана крепость Владикавказ, преобразованная в 1860 году в город. В 1875 году была построена железнодорожная линия Владикавказ — Ростов-на-Дону.

Большая семья Газдановых переселилась из селения Уредон во Владикавказ в самом начале XIX века. Дед будущего писателя Саге (Сергей) Газданов участвовал в русско-турецкой войне 1877–1878 годов. Дядя Данел (Даниил Сергеевич) был хорошо известным адвокатом, другом основоположника осетинской литературы Коста Хетагурова. Дочь Данела (следовательно, двоюродная сестра Гайто) Аврора Газданова стала первой профессиональной балериной в истории Осетии.

Двоюродный брат Саге Гургок (Ефим Павлович) Газданов был членом революционного кружка «кавказцев» в Петербурге, народником.

В кружок «кавказцев» входил и Магомет (Иосиф Николаевич) Абациев, дядя матери Гайто Веры Николаевны Абациевой. В 70-е годы XIX века Магомет Абациев, будучи студентом Петербургского химико-технологического института, активно участвовал в революционном движении, готовил террористические акты, за что неоднократно подвергался арестам. Его женой стала соратница по борьбе Лидия Николаевна Погожева. В качестве приданого она принесла ему большой дом на Кабинетской улице в Петербурге. В справочнике за 1913 год, последний год перед Мировой войной, этот дом за № 7 всё ещё числился как дом И. Абациева. Этот дом сыграл огромную роль в жизни нескольких поколений осетинской интеллигенции, которые находили здесь приют и заботу. Здесь жил и Коста Хетагуров, и многие студенты-осетины, земляки хозяина, находившие в Петербурге работу. Многочисленные племянники Магомета получили прекрасное воспитание и образование в этом доме. Здесь, в этом доме, встретились девушка Вера, привезённая совсем маленькой из селения Кагаарон, и юный студент Лесного института Баппи (Иван Сергеевич) Газданов.

Магомет заприметил, что молодые люди тянутся друг к другу, а поскольку племянница была на его попечении, он, по праву старшего, обязан был решать её судьбу. Баппи ему нравился и независимостью и самостоятельностью своих суждений, и традиционным уважением старших, и стремлением к знаниям. Учился он хорошо, а чем больше будет образованных осетин — тем лучше для всех осетин. Магомет несколько десятилетий отдал борьбе за социальное и национальное равноправие. И с годами понял, что террор не всегда приносит нужные результаты. Просвещение народа — тоже борьба. Он и Вере нанял лучших учителей. Так что могла получиться красивая, образованная пара…

Магомет всячески поддерживал молодых людей и способствовал свадьбе Баппи и Веры.

(Здесь следует отметить, что, как правило, у осетин, помимо имён, даваемых при крещении, сохранялись и имена традиционно национальные, которыми их награждали родители, а поскольку осетины жили бок о бок с народами, исповедующими ислам — а довольно значительные группы и сами исповедовали ислам, — так что у некоторых наряду с православным могло сохраняться и мусульманское имя, как это и обстояло в случае Магомета Абациева, который в православии получил имя Иосиф.)

Первенец Веры и Баппи появился на свет именно в доме Магомета. Принимал роды семейный доктор. Юный отец, радостный и взволнованный, почти не отходил от жены. У них в доме недавно появилось чудо техники — телефон. Баппи успел сообщить их номер институтским друзьям, и они звонили от какого-то богатого студента, чтобы поздравить Ивана Сергеевича с рождением сына (у студентов было принято называть друг друга по имени-отчеству). Потом были ещё звонки, но дядя Магомет не подзывал Баппи. Дело в том, что разбушевались студенты учебных заведений Петербурга; они возмущались введением полицейских порядков и преследованием прогрессивных профессоров. Вот что записал в дневнике писатель Сергей Минцлов о тех днях в Петербурге: «27 ноября. Движение в учебных заведениях усиливается; слышал, что были сходки и скандалы в Лесном институте, у путейцев и т. д. Арестован профессор университета Аничков, провозивший через границу пресловутое “Освобождение”, превратившееся для него в “Заключение”. Толкуют о производящихся многочисленных арестах и обысках; предвещаются крупные беспорядки среди студенчества и рабочих».

Да, знай Баппи о творившемся в его институте, он наверняка бросился бы на подмогу. Но сейчас его место — рядом с женой и малышкой — сыном…

Гайто рос, окружённый любовью родителей и добрым, ласковым отношением всех окружающих.

На сохранившейся фотографии, относящейся ко второй половине 1905 года, мы видим Веру Николаевну, держащую на правой руке маленького круглоголового сына, серьёзно глядящего в объектив фотоаппарата. Сосредоточенным, вдумчивым взглядом малыш как будто стремится проникнуть в глубь вещей, осознать происходящее, а его оттопыренные уши вслушиваются в звуки мира. Наделённый необычайной памятью, Гайто впоследствии запечатлел в своих произведениях многие детские ощущения. Прекрасные образы отца и матери оживают в его романе «Вечер у Клэр», и пусть так мы и не найдем их портретного сходства с фотографиями начала двадцатого века, однако характеры родителей прочитываются верно. Красивая темноволосая женщина с высокой тугой причёской, пухлыми губами, правильными чертами лица, с любовью прижимает к себе сына, и мы видим гордость и нежность в её взгляде.

На другой фотографии мы видим отца в форме чиновника лесного ведомства. Фотография относится к 1907 году. К тому времени отец писателя уже окончил институт и приступил к работе, которая была связана с перемещениями по стране. На фотографии мы видим серьёзное, мужественное лицо, обрамлённое аккуратной бородкой, взгляд умных глаз. Любопытная деталь — оттопыренное левое ухо. Чуть оттопыренные уши по наследству передались и Гайто. Это заметно и на детских фотографиях (на снимке 1910 г., где он снят в модном тогда матросском костюмчике вместе с младшей сестрой Риммой, одетой, очевидно, в национальный наряд; на снимке 1911 г., на котором в мальчике уже проглядывают черты будущего, зрелого человека — лёгкий прищур глаз и губы, чуть тронутые улыбкой), и на фотографиях уже взрослого человека.

Гайто рано научился читать. Ещё в доме Магомета Абациева он обнаружил большую библиотеку, и ему разрешали смотреть книги с картинками. Таким образом он узнавал мир не только в доме, не только на улицах Петербурга, куда с ним ходили на прогулки, но и более широкий мир — за пределами и города, и даже страны. Он видел диковинных зверей в книгах Брэма, моря, горы, реки, пустыни, джунгли на иллюстрациях в энциклопедических изданиях и книгах о путешествиях. Большие красиво изданные книги о живописи открыли ему мир искусства.

Однако вскоре Гайто пришлось покинуть столицу, чтобы никогда уже сюда не вернуться.

Сначала отца направили на работу в Сибирь. Конечно же, он взял с собой и жену, и сына, и двух маленьких дочерей, одна из которых вскоре умерла от дифтерита.

Сибирь не раз будет возникать впоследствии на страницах произведений Газданова. «Сибирские реки, сибирские просторы — это было то, что ещё так любил мой отец, и я знал их по его рассказам и по рассказам матери и няни… мне были известны все могучие, возможные только в Сибири повороты реки, лёгкий и точно небрежный, но неувядающий запах, смесь травы, цветов и земли; и мерный бег коня… и холодное густое молоко с чёрным хлебом, густо посыпанным солью» («Железный Лорд»).

Из рассказов близких Газданова известно, что Вера Николаевна, мать Гайто, обладала феноменальной памятью, и именно это чрезвычайно важное свойство, столь необходимое писателю, мальчик унаследовал в полной мере. Потому-то в его произведениях, как живые, встают картины прошлого, которые, быть может, он даже воспринимал и не сам, а через взрослых, которые его окружали.

Несомненно, мальчику достались не только генетические черты родителей, но и те их особенности и пристрастия, которые были выработаны и обстоятельствами их образа жизни, и их склонностями.

Отец считал, что сыну необходимы физические упражнения, и Гайто с удовольствием выполнял и приседания, и прыжки, и отжимался руками от пола, и прыгал, и совершал пробежки вместе с отцом, и долгие прогулки по долинам и лесам.

Порой отец выводил в лес и Гайто, и Веру Николаевну. Сестры с няней оставались дома. Лес вплотную подступал к городу — кто-то говорил: тайга, другие говорили: урман. Огромные деревья, подпиравшие верхушками небо. Зимний снег, испещренный таинственными следами. Гайто с отцом гадали, приглашая принять участие в разгадке и маму: чей это след? Лисы? Медведя? Куницы? Зайца? Тетерева? Оленя? А вдруг — тигра? И сердце мальчика замирало от волнения. А однажды его охватил настоящий страх. Все разглядывали на полянке чьи-то следы, как вдруг неподалёку за спиной раздался громкий хруст сломанной ветки. Отец быстро глянул поверх головы мальчика и вскинул двустволку. Грохнул выстрел, и эхо затрепетало в мохнатых лапах сосен и елей. Мать прижала Гайто к себе, прикрыв его голову своей пушистой беличьей муфтой.

Отец был бледен, как снег, лежавший на ветвях деревьев и под ногами, а в глазах горел огонь решимости и силы.

Рёв зверя, в которого выстрелил отец, был короток и визглив.

Успокоившись и перезарядив ружьё, отец подвёл Веру Николаевну и Гайто к убитому зверю.

— Не надо Баппи, — сказала мать.

— Пусть смотрит, — возразил отец. — Он уже не маленький. Гайто, глянь-ка на зверя. Его зовут кабан.

Выглянув из-за маминой муфты, сын успел заметить и огромный окровавленный клык, направленный в небо, и грязно-коричневую тушу, и мощное копыто, чуть дрогнувшее в последней угрозе.

Что-то зловещее ещё таилось в могучем, но уже неопасном животном…

Сидя дома над книгами и различными планами, отец был сосредоточен, серьёзен. Когда они выезжали за город, он становился весёлым, свободным, даже озорным. Он сбрасывал с себя груз обязанностей и забот главы семьи и рядом с сыном, который едва достигал его пояса, сам становился мальчишкой. Они бегали наперегонки, кувыркались, валялись в траве, пытались на лету ловить руками бабочек и стрекоз…

А когда в хорошую погоду Гайто с отцом выбирались на речку, то отец показывал такие чудеса на воде, что они врезались навсегда в память. Иван Сергеевич был прекрасным пловцом. «На глубоком месте он делал такую необыкновенную вещь, которой я потом нигде не видал, — читаем мы в романе “Вечер у Клэр”, и, по-видимому, этот эпизод очень близок к происходившему в действительности, — он садился, точно это была земля, а не вода, поднимал ноги так, что его тело образовывало острый угол, и вдруг начинал вертеться, как волчок; я помню, как я, сидя голым на берегу, смеялся и потом, вцепившись руками в шею отца, переплывал реку на его широкой, волосатой спине».

Но помимо совместных прогулок, физических упражнений, рассказов о природе — отец прекрасно знал не только всё о свойствах почвы и деревьях, которые произрастали на той или иной почве, но и о животных, которые в этих лесах обитали, охотились, дрались за жизнь, прятались, любили, гибли — помимо всего этого, отец был необыкновенным фантазёром, выдумщиком.

Иван Сергеевич, немало вёрст преодолевший на просторах России, грезил о кругосветных путешествиях и увлекал этим сына: «…каждый вечер рассказывал продолжение бесконечной сказки: как мы всей семьей едем на корабле, которым командую я.

— Маму мы с собой не возьмем, Коля, — говорил он. — Она боится моря и будет только рассматривать храбрых путешественников.

— Пусть мама останется дома, — соглашался я.

— Итак, мы, значит, плывём с тобой в Индийском океане. Вдруг начинается шторм. Ты капитан, к тебе все обращаются, спрашивают, что делать. Ты спокойно отдаёшь команду. Какую, Коля?

— Спустить шлюпки! — кричал я.

— Ну, рано ещё спускать шлюпки. Ты говоришь: закрепите паруса и ничего не бойтесь.

— И они крепят паруса, — продолжал я.

— Да, Коля, они крепят паруса.

За время моего детства я совершил несколько кругосветных путешествий, потом открыл новый остров, стал его правителем, построил через море железную дорогу и привёз на свой остров маму прямо в вагоне — потому что мама очень боится моря и даже не стыдится этого. Сказку о путешествии на корабле я привык слушать каждый вечер и сжился с ней так, что когда она изредка прекращалась — если, например, отец бывал в отъезде, — я огорчался почти до слёз».

Коля, — разумеется, персонаж, наделённый многими чертами и биографическими деталями, заимствованными у самого автора.

О том, что интерес к Индийскому океану у Газданова остался с детских лет, возможно, именно после домашних путешествий с отцом, свидетельствует и его блестящий рассказ «Бомбей», написанный почти тридцать лет спустя, и замысел большого романа, который так и должен был называться — «Индийский океан». Сохранился план издания собрания сочинений, который молодой писатель составил в самом начале творческого пути. Роман «Индийский океан» занимает в этом плане пятый том. К сожалению, план оказался нереализованным.

Тогда же, в Сибири, в городе, названия которого он не знал, потому что просто не так уж много они там жили, хотя ему представлялось, что очень долго, потому что, когда впоследствии вспоминал какие-то книги, то десятки из них оказывались прочитанными именно там. Мама научила Гайто читать, складывать из маленьких буковок-букашек слова, а слова соединялись друг с другом и получалась целая картина, а иногда фраза, уже слышанная в разговорах старших. Некоторые слова он узнавал, другие — совсем не узнавал, не понимал. Но читать было таким увлекательным делом, что он мог заниматься им часами. Это была игра, как игра в кубики, из которых можно было построить дом или мост, или дорогу, или башню… Из слов строилось значительно больше.

Мама подолгу занималась с сёстрами, которые часто болели. Отцу приходилось в связи с делами часто бывать в отъездах. И няня позволяла Гайто доставать с полок и читать книги. Первой большой книгой, которую он прочитал от начала и до конца, был «Тиль Уленшпигель». Он многого, очень многого не мог в ней понять, но где-то внутри себя он ощутил клубок смутных ощущений — всё здесь сплелось: и радость, и грусть, и надежда на какие-то свержения, и предчувствие горя и отчаяния, и опять свет… Гайто стал воспринимать книги как живые существа. Он понял, что за этими пятнышками на листах бумаги скрывается большой, неведомый мир, путешествие в который они начали с отцом на корабле, он понял, что мир этот так огромен, что путешествие может длиться бесконечно. Конечно, он не мог всё выразить словами, ему трудно было рассказать о своём открытии отцу или матери. Он догадывался, что они всё это знают и сами, а не говорят ему лишь потому, что считают его ещё маленьким. Он хотел быстрее вырасти, но не получалось. Зато он был крепким и ловким.

Мама читала очень много книг, он сам видел. Особенно, когда отца не было дома. Она читала и по-французски и стала учить Гайто этому языку. В её части библиотеки было много французских книг: и Мопассан, и Гюго, и Бальзак, и Флобер, и Бодлер, и Дюма. Мама читала ему «Три мушкетёра», а потом уже сам он одолел «Графа Монте-Кристо».

Среди книг отца мальчик обнаружил множество таких, названия которых ему были непонятны, например, «Критика чистого разума» или «Критика способности суждения» Иммануила Канта, даже имена авторов — Людвиг Фейербах, Артур Шопенгауэр, Герберт Спенсер, Бенедикт Спиноза, Дэвид Юм, Фридрих Ницше, Георг Фридрих Вильгельм Гегель — настораживали и отпугивали. Лишь спустя несколько лет, когда отца уже не станет, он вдруг прочтёт все книги этих философов, и ему станет понятнее и серьёзность отца, и стремление объяснить ему, сыну, непостижимые вещи, происходящие в мире, неисчерпаемость, глубину, необъятность мира, познать который человек всегда стремился и всё же до конца так и не сумел. Эти книги Гайто прочтёт уже в Харькове, куда они переедут с мамой…

Первым потрясением была смерть сестры, с которой Гайто ещё недавно играл в её девичьи игры, чтобы порадовать маму: рассаживал кукол за столом, кормил их с ложечки, выслушивал их через деревянную трубочку, как доктор.

А потом умер отец, который умел так радоваться жизни, природе, всему окружающему, обладавший недюжинной силой — однажды он держал коляску за заднюю ось, пока меняли сломанное колесо, при этом ему приходилось и удерживать лошадей на месте, и на лбу его даже не выступило ни капельки пота, лишь вздулись жилы на висках и на шее…

Умер, по-видимому, от простуды, а может быть, от гриппа, который ещё не умели распознавать.

Гайто впервые задумался о справедливости. Он искал ответа у мамы, у других взрослых, наконец, в книгах. Разве это справедливо, что его отца забрал к себе Бог? Богу принадлежат все люди. А у них с мамой и сестрой папа один. Вероятно, стремление знать, постичь, разобраться во всём шло от отца. Как и стремление к путешествиям. Отец мечтал поехать с сыном в дальние страны, за моря-океаны, но, увы, за море Гайто отправится позже уже без него. А отец совершил путешествие к месту последнего предназначения в сопровождении матери, нескольких родственников, успевших приехать сюда, в новый для них город, Смоленск, немногочисленных друзей и сослуживцев, под мелкий холодный дождь и сердитое завывание ветра.

Повзрослев, Гайто, вспоминая отца, размышлял, почему тот связал себя с лесом, изучением системы лесопосадок, выращивания нужных пород в нужных местах, при том что его интересом являлся весь мир. Он мог быть философом, публицистом, журналистом, путешественником… Сколько всего нереализованного осталось. Наверное, уже тогда мальчик задумался, что каждому человеку дана не одна жизнь, а несколько. Одну он проживает для близких, для знакомых, для отечества, наконец, создавая какие-то блага. А другие — для себя, так, как ему хотелось бы прожить, или, по крайней мере, как он себе представляет свою настоящую жизнь. На самом-то деле это и есть его настоящие жизни. Но человек не всегда успевает их прожить. Как его отец. И потому вспоминаются лишь фрагменты, кусочки, осколки этих других до конца не прожитых жизней.

С отцом было связано очень важное воспоминание. Гайто, как и сестёр, никогда не удаляли из комнаты в присутствии гостей. Лишь когда наступало время сна, мать потихоньку уводила ребят в детскую. Отец считал — и по этому поводу страстно спорил с дядьями и тётьями — что нахождение детей в комнате во время разговоров взрослых не только не вредит молодым созданиям, но, напротив, заставляет работать быстрее и чётче их мозг — пусть они, дети, почти ничего не понимают, зато некоторые слова попадают в кладовые их памяти, дети, машинально слушая интонации, проникаются мелодией и ритмом человеческой речи — а что может быть прекраснее музыки языка?..

Вскоре после смерти отца Гайто заболел. Высокая температура — около сорока — держалась несколько дней. Мальчик бредил. Он видел страшные рыла — кабаньи и ощерившиеся волчьи морды — клыки, клыки и клыки и бежавшие по ним кровавые струи, — и ожившие, чёрные, как смола, черти (их мальчик видел нарисованными в какой-то книжке) — и все они издавали жуткие звуки, пронизывавшие и воздух, и стены, и потолок, и пол, и всё двигалось, не останавливалось на месте, куда-то летело и иногда возвращалось обратно. Люстра на потолке, большая и красивая, то вдруг начинала расти и раздуваться, как воздушный шар — она летела, но не вверх, а на самого Гайто, и ему чудилось — вот-вот задушит своей громадой, то вдруг стремительно начинала удаляться, превращаясь в маленькие бусинки на верёвочках…

А потом мальчику привиделось как будто недавнее и родное. Вот как об этом он поведал в романе «Вечер у Клэр» (под именем Коли здесь, конечно же, выступает сам автор): «Индийский океан, и жёлтое небо над морем, и чёрный корабль, медленно рассекающий воду. Я стою на мостике, розовые птицы летят над кормой, и тихо звенит пылающий, жаркий воздух. Я плыву на своём пиратском судне, но плыву один. Где же отец? И вот корабль проходит мимо лесистого берега: в подзорную трубу я вижу, как среди ветвей мелькает крупный иноходец матери и вслед за ним, размашистой, широкой рысью идёт вороной скакун отца. Мы поднимаем паруса и долго едем наравне с лошадьми. Вдруг отец поворачивается ко мне: — Папа, куда ты едешь? — кричу я. И глухой, далекий голос отвечает мне что-то непонятное. — Куда? — переспрашиваю я. — Капитан, — говорит мне штурман, — этого человека везут на кладбище. — Действительно, по жёлтой дороге медленно едет пустой катафалк, без кучера: и белый гроб блестит на солнце. — Папа умер! — кричу я. Надо мной наклоняется мать. Волосы её распущены, сухое лицо страшно и неподвижно.

— Нет, Коля, папа не умер.

— Крепите паруса и ничего не бойтесь! — командую я. — Начинается шторм!

— Опять кричит, — говорит няня.

Но вот, мы проходим Индийский океан и бросаем якорь. Всё погружается в темноту: спят матросы, спит белый город на берегу, спит мой отец в глубокой черноте, где-то недалеко от меня, и тогда мимо нашего заснувшего корабля тяжело пролетают чёрные паруса Летучего Голландца».

Лишь крепкий организм, физическая закалка спасли Гайто, потому что борьбу сразу с двумя заболеваниями не любой ребёнок мог выдержать, а произошло именно это; к ветряной оспе добавилась и дифтерия. Мать не отходила от постели сына, смазывая высыпавшие пузырьки ваткой смоченной в спирте. Мальчика донимал непрекращающийся зуд, и в бреду он видел тучи комаров впивавшиеся в кожу, лишь заботливые прикосновения материнских рук действовали успокаивающе и на некоторое время Гайто погружался в глубокий, как ночное горное ущелье, сон, и тьма полностью поглощала его.

А после выздоровления, совсем скоро, на осиротевшую семью Газдановых обрушилась новая беда: заболела и умерла вторая сестра Гайто. Мальчик остался вдвоём с матерью. Вера Николаевна мужественно взяла на себя бремя главы семьи. Нужно было определяться с судьбой сына. Посоветовавшись с родными, она решила, что ему следует поступить в Петровский Полтавский кадетский корпус, написала прошение, указав, что ближайшие родственники мужа, её отец и дядя, несли воинскую службу и получили награды за успешные действия во время русско-турецкой войны 1877–1878 годов (ее дядя Дмитрий Константинович Абациев к тому времени был генерал-майором, а позже получил один из высших военных чинов, став генералом от кавалерии).

Гайто Газданов после экзаменов был зачислен в кадетский корпус. Кадетские корпуса появились в России в 1732 году как закрытые средние военно-учебные заведения преимущественно для детей офицеров, позже туда стали поступать и дети дворян. Гайто благодаря своему происхождению имел право поступления в кадетский корпус. Он ещё был слишком мал, чтобы самому намечать будущую карьеру. Пока что решала мама. Ей, вдове достаточно крупного к тому времени чиновника лесного ведомства, всё же трудно было одной вырастить и воспитать сына, хотя она и получала пенсию за Баппи, Ивана Сергеевича. И потому кадетский корпус представлялся ей наилучшим выходом: мальчик получит среднее военное образование, затем поступит в училище, станет офицером — и его успехи будут радовать сердце матери. В России того времени существовало двадцать девять кадетских корпусов, и Петровский Полтавский был одним из старейших, а значит и лучших.

Однако жёсткая дисциплина и муштра не могли прийтись по душе впечатлительному и свободолюбивому мальчику. Окружённый любовью и заботой в семье, где он рос и развивался довольно самостоятельно, Гайто воспринял строго регламентированный распорядок в корпусе как посягательство на право жить в соответствии с уже сформировавшимся представлениями и убеждениями.

Впоследствии в романе «Вечер у Клэр» писатель дал весьма яркую картину тех дней, что он провёл в корпусе. Полтава здесь названа городом Тимофеевом. «…помню сине-белую реку, зеленые кущи Тимофеева и гостиницу, куда мать привезла меня за две недели до экзаменов», — писал Газданов. И зелёные кущи, и река Ворскла, впрочем, не касались жизни кадета Георгия Газданова. Преподаватели не отличались достоинствами: «Учителя были плохие, никто ничем не выделялся, за исключением преподавателя естественной истории, штатского генерала, насмешливого старика, материалиста и скептика».

Мальчика раздражал и канцелярский язык, царивший в классных комнатах (он привык к чистому, грамотному, литературному языку, каким говорили родители и близкие у них в доме), и наказание за малейшую провинность, и усиленное религиозное воспитание: «С религией в корпусе было строго: каждую субботу и воскресенье нас водили в церковь: и этому хождению, от которого никто не мог уклониться, я обязан был тем, что возненавидел православное богослужение. Всё в нём казалось мне противным: и жирные волосы тучного дьякона, который громко сморкался в алтаре, и перед тем, как начинать службу, быстро дёргал носом, прочищал горло коротким кашлем и лишь потом глубокий бас его тихо ревел: благослови, владыко! — и тоненький, смешной голос священника, отвечавший из-за закрытых царских врат, облепленных позолотой, иконами и толстоногими, плохо нарисованными ангелами с меланхолическими лицами и толстыми губами:

— Благословенно царство Отца и сына и Святого Духа, ныне и присно и во веки веков…»

С полным основанием можно считать, что именно во время обучения в кадетском корпусе зародился газдановский скептицизм (если не нигилизм) в отношении не только православия, но и религии в целом, который укрепился позже, когда он стал учиться в гимназии.

Однако, думается, что в приведённом описании богослужения воспоминания были подкреплены и опытом Льва Толстого, которого молодой писатель прекрасно знал и любил.

По своей тональности и смыслу газдановское описание перекликается с картиной богослужения в тюрьме, которую даёт Толстой в тридцать девятой главе первой части романа «Воскресение»: «Сущность богослужения состояла в том, что предполагалось, что вырезанные священником кусочки и положенные в вино, при известных манипуляциях и молитвах, превращаются в тело и кровь Бога. Манипуляции эти состояли в том, что священник равномерно, несмотря на то, что этому мешал надетый на него парчовый мешок, поднимал обе руки кверху и держал их так, потом опускался на колени и целовал стол и то, что было на нём…

— «Изрядно о пресвятей, пречистой и преблагословенной Богородице», — громко закричал после этого священник из-за перегородки, и хор торжественно запел, что очень хорошо прославлять родившую Христа без нарушения девства девицу Марию, которая удостоена за это большей чести, чем какие-то херувимы, и большей славы, чем какие-то серафимы. После этого считалось, что превращение совершилось, и священник, сняв салфетку с блюдца, разрезал серединный кусочек начетверо и положил его сначала в вино, а потом в рот. Предполагалось, что он съел кусочек тела Бога и выпил глоток его крови…

…После этого священник унёс чашку за перегородку и, допив там всю находившуюся в чашке кровь и съев все кусочки тела Бога, старательно обсосав усы и вытерев рот и чашку, в самом весёлом расположении духа, поскрипывая тонкими подошвами опойковых сапог, бодрыми шагами вышел из-за перегородки».

Вполне возможно, что Газданов уже в первый год обучения в кадетском корпусе прочитал роман Льва Толстого, хотя прямых указаний на то и не сохранилось. Однако отрицательное отношение к воинской службе, зародившееся у него в корпусе сродни тому которое вызрело у героя Льва Толстого князя Нехлюдова.

Правда, их отличало очень многое. Гайто был ещё мальчик, Нехлюдов — зрелый, военный человек.

Для Газданова тяжкой оказалась и разлука с матерью на долгие месяцы, и то одиночество, которое он испытал в корпусе, несмотря на то, что его окружала огромная масса таких же, как он, ребят. Сходился он с однокашниками трудно. Критически-ироничное отношение к миру и людям отталкивало от него многих даже в молодости; это его свойство сохранялось всю жизнь, и потому особенно близких друзей у него не было, хотя вполне дружеские, доверительные связи у него завязывались нередко и продолжались долгие годы.

Единственным достоинством корпуса для себя Газданов считал то, что здесь он научился хорошо ходить на руках.

В остальном же, как он писал в «Вечере у Клэр», «кадетский корпус мне вспоминался как тяжёлый, каменный сон. Он всё ещё продолжал существовать где-то в глубине меня, особенно хорошо я помнил запах воска на паркете и вкус котлет с макаронами, и как только я слышал что-нибудь напоминающее это, я тотчас представлял себе громадные, тёмные залы, ночники, дортуар, длинные ночи и утренний барабан…» «Эта жизнь была тяжела и бесплодна, — писал далее Газданов, — и память о каменном оцепенении корпуса была мне неприятна, как воспоминание о казарме как тюрьме или о долгом пребывании в Богом забытом месте, в какой-нибудь холодной железнодорожной сторожке, где-нибудь между Москвой и Смоленском, затерявшейся в снегах, в безлюдном морозном пространстве».

Обратим внимание на первые слова этого пассажа. А теперь прочтём из тринадцатой главы первой части романа «Воскресение»: «Военная служба вообще развращает людей, ставя поступающих в неё в условия совершенной праздности, то есть отсутствия разумного и полезного труда, и освобождая их от общих человеческих обязанностей, взамен которых выставляет только условную честь полка, мундира, знамени и, с одной стороны, безграничную власть над другими людьми, а с другой — рабскую покорность высшим себя начальникам.

Но когда к этому развращению вообще военной службы, с своей честью мундира, знамени, своим разрешением насилия и убийства, присоединяется ещё и развращение богатства и близости общения с царской фамилией, как это происходит в среде избранных гвардейских полков, в которых служат только богатые и знатные офицеры, то это развращение доходит у людей подпавших ему, до состояния полного сумасшествия эгоизма».

Вполне вероятно, что кадет Газданов мог к тому времени прочитать и получившую мирское распространение повесть А. Куприна «Поединок».

Так или иначе, но решение забрать сына из кадетского корпуса было принято Верой Николаевной под огромным давлением сына. Гайто не хотел и, очевидно, психологически не мог выдержать бесполезное и безрадостное пребывание в казарменно-замкнутой духовно бедной обстановке.

Яркие и характерные эпизоды, передающие повседневный быт кадетского корпуса, образы кадет и преподавателей, создаваемые лаконичными штрихами, выражающими самую их суть, авторские рассуждения, в которых он стремится объяснить и собственный характер и характеры и взаимоотношения других героев — это лишь малая часть тех особенностей прозы Газданова, которые мы обнаруживаем в романе «Вечер у Клэр», позволяет нам сделать вполне веское допущение, что литературным предшественником и учителем Газданова был Лев Толстой, а не Марсель Пруст, как провозглашали первые рецензенты произведений Газданова.

На следующий же год мать переезжает в Харьков и отдаёт его во 2-ю харьковскую гимназию, учеником которой он и встречает начало Первой мировой войны.