Глава 11
КАПИТАН
И только лёд, лёд, лёд…
Двадцать восьмого января 1904 года моя жизнь во многом изменилась. В два часа пополудни в составе пяти служебных вагонов, одного вагона микста I–II класса и одного вагона III класса на станцию Байкал прибыл министерский поезд. Пассажиры — министр путей сообщения князь Хилков, его семья и сопровождающие отправились на завтрак, который накрыли в вагоне-салоне.
Ровно через полтора часа министр с супругой вышли на дебаркадер станции и спустились к приготовленным для них на льду Байкала тройкам, запряжённым в роскошные (на этот раз были именно роскошные) городские ковровые кошевы, на которых они отправились осматривать, как ведутся работы по прокладке пути по льду Байкала. Посмотреть было на что. К этому времени уложили две версты уникальной дороги.
Внимание всех привлёк паровоз, снятый с колёс и отделённый от тендера. Он был установлен на особые сани, потому что даже байкальский лёд не выдерживал вес паровоза в сборе. Тогда министр попросил разобрать технику и попробовать перевезти её крупными деталями гужом в Танхой. Это даст ответ, какие грузы в принципе можно тащить на лошадях.
В сани к длинным канатам припрягли двадцать троек, которые, как предполагалось, потянут паровоз.
Меня попросили быть на расстоянии вытянутой руки, поскольку я отвечал за пассажирские перевозки по «ледянке». Увидев всё своими глазами, осмотрев это скопление техники и лошадей, я сразу заподозрил неладное и не ошибся. Сани, простояв под многопудовым грузом, «влипли» в снег, покрывающий лёд Байкала. Этого момента технический надзор дороги не учёл, и бедные лошадки, как их ни понукали, так и не смогли сдвинуть своего собрата — железного коня. Министр молчал, ожидая логического завершения реализации своей идеи, но, увы…
Чины дороги понимали, что допустили просчёт, и нужно было как-то выходить из ситуации. И тут я попросил разрешения у министра высказать своё мнение. Он согласно кивнул.
Я представился и сказал, что если бы сани были установлены на катки, то трение было бы меньше и первый натиск было бы сделать гораздо легче.
Министр заинтересовался и попросил коротко рассказать о конструкции катков.
Я ответил, что дело проще пареной репы, что ничего выдумывать не нужно — такие катки всегда устраивают на месте погрузки больших колоколов, когда их приходится перевозить зимой.
Министр заулыбался, его идея получала шанс на развитие. Он выяснил, где и кем я работаю, потом спросил, есть ли просьбы, и я испросил разрешение перевести меня на службу на один из ледоколов — морское дело, мол, мне известно, участвовал даже в морских сражениях, так что на море я буду полезнее.
Он кивнул головой в знак согласия и попросил начальника Байкальской железнодорожной переправы инженера-механика Заблоцкого изучить вопрос. Прошло какое-то время, и меня действительно перевели на ледокол «Ангара».
Министр попросил меня присутствовать при осмотре ледяного пути, по которому пустили «горячий» паровоз с двумя вагонами. Всё прошло успешно, и Хилков, поблагодарив всех, быстро сел в приготовленную кошеву и отправился по льду в Танхой…
…Когда министр уехал, меня обступили высокие железнодорожные чины и поблагодарили за находчивость.
— Значит, в капитаны желаете, — то ли вопросительно, то ли утвердительно поинтересовался начальник Забайкальской железной дороги Свентицкий. — Жаль, что не хотите продолжить по железнодорожному делу. Судя по всему, вы толковый инженер!
— Скорее, наблюдатель. Насмотрелся, как поставлено дело в торговом флоте — служил во Владивостоке.
— Слово министра — закон, — вступил в беседу инженер-механик Заблоцкий, начальник Байкальской железнодорожной переправы, к которой были приписаны ледоколы. — Он и у нас с такими «наблюдениями» далеко пойдёт. Поглядим, какие у нас вакансии по весне откроются. А пока, если не возражаете, назначим вас контролёром на строительство дороги ледяной…
Так я оказался в буквально смысле слова посреди Байкала. Отныне бóльшую часть времени проводил на льду. Смотрел, как расчищают снег на всём продолжении байкальской «магистрали», сбивают торосы по пути следования, как разгружают шпалы, которые прибывали на станцию Танхой. Особо тщательно контролировал устройство въездов со льда на полотно, обустройство стрелки, по которой будут выводиться вагоны со льда на станционные пути.
Конечно, война диктовала темпы строительства. Состыковать Забайкальскую магистраль и Сибирскую с помощью Кругобайкальской железной дороги предполагалось летом. Пока же все силы были брошены на лёд. По обеим сторонам байкальской ледянки штабелями лежали рельсы и шпалы, на подъездах, куда ни кинь взгляд, груженые вагоны…
Не всё было гладко. Случались ЧП. Однажды утром в ста саженях от берега Танхоя образовалась трещина во льду, которая шла перпендикулярно укладываемому пути. Она прошла, слава богу, под порожними платформами, но и они своей тяжестью «отдавили» лёд по краям трещин и оказались в воде. Трещина вскоре сошлась, но от напора воды образовалось возвышение. Пришлось заново перекладывать готовый отрезок пути.
Байкальские дороги, что по льду, что по насыпи, хозяйство беспокойное. Только разобрались с трещинами, как случилась настоящая трагедия. Около 12 часов ночи воинский поезд потерпел крушение на 56 версте около станции Байкал. До конечной точки не доехали совсем чуть-чуть!
Произошёл снежный обвал. Машинист решил взять это препятствие с разгона, думал, авось, пронесёт! Но паровоз сошёл с рельсов, вагоны полезли один на другой. В итоге пять вагонов разлетелись в щепки, а ещё восемь сильно пострадали. Раненые, погибшие!
«Трудно представить себе ужас спасшихся солдатиков, которых сонных повыкидывало в снег. Кругом тьма, снежная вьюга, стоны раненых из-под обломков вагонов; в одном месте поставили один на один три вагона, почти все буферные тарелки поразбиты, и осколками их попробиты вагонные стенки».
Министр Хилков прибыл на место аварии из Танхоя очень скоро и лично руководил аварийно-спасательными работами. Потом лично руководил посадкой войск на станции Байкал на подводы для отправки через озеро.
Поскольку крушение сбило весь график движения и пассажирских поездов скопилось большое число, часть пассажиров, прибывающих из Танхоя, министр разместил в министерском поезде, а часть — в каютах ледокола «Ангара». В основном это были женщины с детьми — семьи офицеров из Порт-Артура.
С этой новой работой я практически потерял счёт времени. Сутками не спал. Все не спали — от министра до стрелочника, ледовая дорога нужна была позарез. Одними гужевыми перевозками по Байкалу нельзя было удовлетворить запросы ни армии, ни пассажирского движения.
ЛЕДОКОЛ
Происшествия…
Около 6 вечера случился пожар в тоннеле на Толстом мысу. Сгорели подмостки на протяжении 18 саженей, обвалилось до 20 кубов породы, испортилась кладка на шести кольцах. Подрядчики горевали — срывают сроки окончания работ. С князем Хилковым не забалуешь!
Кажется, происшествиям этим не было конца. Двадцать второго июня я приготовился выйти из дока после весеннего ремонта. Команда, за исключением Капитана, старпома, боцмана и механиков, должна была прибыть на корабль ближе к вечеру. Всё шло по плану без суеты и спешки. Предстояла очень сложная и трудная навигация. Война заставляла работать без перерывов, я не знал ни сна, ни отдыха и трудился так продолжительное время. Слава богу, все мои проблемы за весну были решены, все неполадки в машине устранены, и я был совершенно готов к встрече с Байкалом.
…О том, что случилась авария на одном из участков Кругобайкальской железной дороги, я узнал из разговора Капитана и старпома. На перегоне Хвойная — Маритуй в нескольких саженях от туннеля произошёл обвал скалистого грунта. Поезд № 4, следовавший в это время, был вовремя остановлен путевой стражей. Нам с братом поступило телеграфное распоряжение вывезти людей с места аварии. К ночи все пассажиры были доставлены на станцию Байкал и продолжили свой путь на восток. Но мы сильно переживали, ведь на месте аварии не было никаких специальных вилок для нашей швартовки, и людей пришлось доставлять на борт по воде в корабельных шлюпках. Байкал был хотя и относительно спокоен, но лёгкая волна и бриз затрудняли дело, да и высота бортов при поднятии людей доставила много хлопот и волнений.
А когда всё закончилось благополучно, я, признаюсь, был даже рад, что первый же рейс после ремонта вызвал столько тревог — расслабляться было некогда, продолжалась большая война.
Потом я отправился на станцию Мысовая — нужно было забрать раненых из лазарета Красного Креста графини С. А. Бобринской и доставить туда же грузы. Уж я постарался — намедни рассказывали, как досталось всей железнодорожной переправе, губернским и городским чиновникам от этой дамы. По мнению Капитана, досталось справедливо. Я хорошо помню её телеграмму, которую отстукал наш связист: «Уезжаю с отрядом в Ляоян, но дела на Байкале больше прежнего, отряд мой не в силах справиться. До Байкала движение нормальное, на Байкале перерыв, дальше провозоспособность дороги уменьшается. Прекращается правильность телеграфных и почтовых сообщений. На Байкале сложная переправа: выгрузка из вагонов, посадка на пароходы, ледокол, опять вагоны, обход по Кругобайкальской, 90 вёрст пешком трудною гористою дорогой, высадка раненых и больных из санитарных поездов, которые возвращаются. Трудные переходы, пересадки, переправа вызовут ослабления и заболевания, потребуют устройства ожидален, питательных пунктов, амбулаторных. Раненые и больные требуют сортировки, приёмного покоя, тяжёлые — лазарета. Развитие инфекций на войне потребует карантина непременно за Байкалом до места скопления дезинфекционного пункта. Ненаселённая здоровая местность Мысовой, её помещения благоприятствуют карантину. Должно устранить задержки грузов Красного Креста, сортировать груз на экстренный и не допускающий отсрочку, завести агентов для сопровождения и быстрой доставки грузов. Заведующий будет посредником в отношениях с родиной, встретит прибывающих, даст указания. Снабдит необходимым. Делу поможет присутствие на Байкале высшей железнодорожной администрации. Всё примерно потребует до 300 000 руб. в год».
…Прибавилось работы по части перевозок откуда и не ждали. Министр земледелия и государственных имуществ донёс Правительствующему Сенату о своём распоряжении о признании заведомо нефтяной полосы шириною в 50 вёрст вдоль юго-восточного побережья Байкала от станции Култушной до устья реки Черемшанки. Потом полосу вдоль юго-восточного побережья озера от станции Култук до станции Боярский министр объявил свободной для разведок и поисков нефти. Нефть нужна была всем и всегда. Но только не ко времени случилась эта история: появилось множество искателей приключений, которые направились на поиски сказочных месторождений нефти. Эти радости не доставляли. Шумные, грубые, хитрые… Как хорошо, что нефть так и не нашли, точнее, не стали искать дальше…
Радость доставляли другие мои пассажиры. К примеру, два французских корреспондента из какой-то парижской газеты. Они сопровождали целый вагон разных принадлежностей для целей Красного Креста. Рассказывали, что необходимые вещи собрал Дворянский склад.
Так проходили дни и ночи: без перерывов, без остановок чередовались большие и малые дела, прекрасные поступки, чаще незаметные, но столь необходимые в повседневной жизни.
…Мне кажется, устали все: военные и гражданские, корабли и лошади, ямщики и путейцы… Мне кажется, сам Байкал тоже немножко устал от постоянного шума и гомона, лязга металла. Одна только Забайкальская железнодорожная переправа отправляла в сутки до 100 вагонов груза, 1800 подвод помогали переправлять этот объём. А ещё были пассажиры, фураж, материальная часть самого транспорта…
Как назло, стало резко теплеть. Байкал словно бы протестовал против всего этого шума, лёд стал подтаивать, и всё это паровозное и лошадиное воинство в буквальном смысле хлюпало по воде.
От такой работы без сна и отдыха мне снова потребовался срочный ремонт. Необходимые для этого доки стали подводить к «вилке» станции Байкал, так как традиционное место, где они обычно стояли, оказалось мелководным из-за зимнего уровня Байкала. Чтобы подвести доки к более глубокому месту, у «вилки» пристани пришлось расчищать фарватер с помощью водолазов.
…Да, весна на Байкале оказалась сложной. Даже меня охватывала жалость, когда от непосильной работы на лошадок напал жуткий мор. Много, очень много животных за ночь оказывалось на льду на всём протяжении «ледянки» без признаков жизни. Бывалые ямщики и старожилы уверяли, что это результат какой-то эпидемии. Она периодически повторяется здесь через каждые 6–9 лет. Но старпом заметил: от работы кони дохнут. Неужели он был прав…
Глава 12
КАПИТАН
Рассказ Спиридона Драпака
А ведь однажды мы уже зимовали на Ледоколе. Это уже после гражданской войны было. Ледокол отправили в очередной рейс в Баргузин, а ледовая обстановка в те дни была неспокойной. В общем, затёрли его льды. И пришлось тогда зимовать до весны. В тот раз я получил приказ быть в Госпаре. Меня загрузили другой важной работой. Весной корабль увели в док на ремонт, я все дела в конторе Госпара закончил, и мне предложили на выбор либо в отпуск уйти, либо на бегунке «отдохнуть». Бегунок — это катерок паровой, ещё со времён царских бегал между Лиственничным и станцией Байкал, и тогда им распоряжался лично начальник Байкальской железнодорожной переправы. Название у катерка было громкое — «Сибирская звезда». А после революции он по наследству достался начальнику Госпара.
В отпуск мне идти было непривычно, в Госпаре в кабинете дожидаться окончания ремонта тоже не с руки, не люблю я эти чиновничьи кабинеты, а так чтобы дома «отсидеться», так не было ни дома своего, ни семьи. В общем, стал я капитаном этой самой «Сибирской звезды», которая когда-то нас с Ледоколом чуть в аварию не загнала.
Пока мой Ледокол в ремонте стоял, я на этом катерке работал и жил. Начальник Госпара, в чьём распоряжении был катерок, неделями пропадал в командировках, так что времени у меня «свободного» хватало. Даже как-то неудобно было признаться, что вынужденные мои каникулы оказались прекрасным вариантом для холостяка. Мне казалось нередко, что я как на курорте: море — вот оно, спи, сколько хочешь, а не хочешь — пожалуйте на рыбалку, она тут же, за бортом. Начальник Госпара постоянно в разъездах, и меня, бывало, никто никуда не вызывал по нескольку дней. В общем, натуральный отдых у меня случился.
Повадился ко мне дед Спиридон. Вроде тоже рыбку половить — с катерка сподручнее. И мне не так скучно. Спиридон на самом-то деле никакой не дед. Просто все вокруг величали его так, ну и приклеилось — дед Спиридон. На самом деле это его война гражданская маленько состарила.
Ну вот со Спиридоном мы и чаёвничали по утрам да по вечерам, бывало, для разговора «Спиридоновки» за Байкал и Ледокол дозволяли себе. Да, Спиридон настойки-наливки производил прекраснейшие, а уж рассказчиком был хоть куда. Слушать его было одно удовольствие.
— В Лиственничном гражданская сильно бушевала. Оно и понятно, здесь переправа через Байкал, отсюда все пути на восток. И когда красные их под Иркутском-то прижали, все они скопом — беляки да чехи скоренько сюда, в Листвянку. Тут же развязка — или по Кругобайкалке на восток, или морем до другого берега, а там на поездах. Да ты и сам маленько знаешь, так сказать, свидетель эпохи.
Ну да, конечно, на словах всё «скоренько», а на деле красные им мешали сильно. Ты помнишь, колчаковцы с белочехами сильно лютовали? Достаточно убийство на твоём же ледоколе припомнить.
Ну да, белые, однако, день и ночь стреляли. Всё им большевики мерещатся. Оно и понятно, загнанные они были, уже почти без родины.
Сам-то я из местных и в здешней телеграфной конторе посыльным служил. Мы первые все новости и узнавали. И про белочехов, которые сюда вместе с колчаковцами отступили, тоже первыми узнали.
Белочехи — это, получается, мужики из Чехии, которая входила в состав Австро-Венгерской империи. Где эта империя, а где Лиственничное! Ну и какого рожна их от родной стороны оторвало и на другой конец света принесло?
В этом месте Спиридон делал многозначительную паузу и внимательно смотрел на Капитана, может, и он чего добавит. Но тот молчал, всё больше слушал, а думал, скорее всего, о своём.
Спиридон же, не дождавшись диалога, продолжал:
— В один прекрасный момент, видать, надоело чехам за белых-красных в землю падать и решили они сбежать на восток, к океану, а уж оттуда по домам.
Чехи, однако, поспокойнее колчаковцев были. Хоть и грабили с размахом, но стреляли мирное население редко. А вот колчаковцы, те, значит, свои, и лютовали, как говорится, по-сродственному, от души. Расквартировали у нас целый эскадрон, причалы и железную дорогу стерегли. Ох и лютовали! На допросы каждый день людей таскали, выпытывали: куда партизаны ушли, да кто им из местных помогает?
А мы много ли знали? В селе одни бабы и пацанва остались.
День тихо. Ну, слава богу, думаем, успокоились. По дворам, конечно, то чехи, то колчаковцы шныряют: молоко, яйца, кур, хлеб — всё чистят.
Каждый день солдатики на противоположный берег Ангары переправлялись. Там у них дозор имелся. Караульных меняли и продукты возили. Ну а здешние мальчишки это дело приметили, совещались, видно, недолго, такое учудили! Незаметно к лодке подобрались, дыру в ней пробили, а потом затычку ловко засадили. Как будто и нет дыры. А к затычке верёвку длинную приладили да к мосткам привязали.
Вот беляки на тот берег собрались. Метров двадцать-тридцать отплыли, гребнули ещё раз, а затычка и вылети. В Байкале метр-другой от берега — и по горлышко, а тут и с головой. Вода, хоть и лето, холодная. Искупали беляков! Те от неожиданности да со страху воды нахлебались, перепугались страшно, винтовки-сабельки утопили, кое-как на берег выбрались.
Ну, шум-гам! Колчаковцы и без того накрученные, а тут совсем озверели. Кто диверсию устроил?! Найти злоумышленников!
Бабы, конечно, воют, коли мамки плачут, дети тоже подхватили. А беляки порыскали, порыскали, высекли нескольких для страха, на том дело и кончилось.
Да разве наших пострелов удержишь! Им порка-то не впрок, кожа на заднице зажила, а злость осталась! Словом, новую хитрость придумали.
Как-то ночью собрались кто постарше в одном месте, факелы заранее припасённые запалили и шасть по поселку. Да ещё трещотки, свистульки разные прихватили. Такой гам подняли — не то что живой, мёртвый со страху подскочит.
Свои-то по свисткам сейчас смекнули, что к чему. Из дому не высовываются, а чужакам-то невдомёк — перепугались. Повыскакивали кто в чём на коней и айда в Иркутск, мол, красные наступают.
Утром вернулись. Отряд вдвое больше. Злющие все, плётками направо-налево хлещут. Не приведи бог. Кто первым на улице попался, тех и арестовали. В амбар заперли и охрану к входу.
Меня тоже прихватили.
Сидим, горюем. Поняли, что плетьми на этот раз не отделаться. Солнце как раз на серединку вышло, в амбаре душно стало, ну невозможно. Двери распахнулись, нас всех, арестованных, вытолкнули. А вокруг солдаты цепью, а за ними почти всё село. Нас увидели — воют, причитают. Тут мне сильно страшно стало, дошло, видимо, что церемониться не станут. Никогда не видел, чтобы столько народу сразу плакало. Офицер вперёд вышел, обвёл нас всех взглядом и тихо так говорит: «За то, что дважды мне нервы портили, одну душу загублю — впредь неповадно будет». Глазами зырк-зырк и на меня пальцем ткнул. Чем я ему приглянулся?
Бабы опять в крик. А офицер как пальнёт в воздух из револьвера. Не выношу, кричит, слёз и визга. А чтобы всё по обычаю — последнее желание готов исполнить.
Тут уж я долго не думал, и откуда только слова взялись. Поначалу со страху весь оцепенел. Хочу, говорю, умереть на пионовой поляне, там пусть и схоронят. Офицер рукой махнул, и солдатики исполнять приказ бросились.
Я впереди, два солдатика и с ними унтер сзади — по сторонам оглядываются, боятся, как бы чего не вышло. В горку за село вышли. Унтер запыхался, тоже вояка, куда ему в атаку бежать. Где, спрашивает, твоя поляна? А мне что — терять нечего. Только головой покачал, скоро, мол, будет, выполняй приказ офицера. Уж к самой опушке подошли. Унтер опять ко мне, куда ведёшь, к партизанам? Становись тут, и дело кончим. А я опять ни слова, рукой показываю: совсем рядом уже, почти пришли.
Метров двести ещё, и к ручью свернули… и ахнули солдатики. Унтер злющий, и тот рот открыл. Словно кровью залита поляна — вся в пионах. В глазах от них рябь. Не видели такой красоты. Очухались, а меня-то и нет!
Перепугались пуще прежнего, туды-сюды, нет нигде, как сквозь землю провалился. А время идёт, офицер ждёт. Плюнул унтер, солдатам кулак показал, чтобы молчали в случае чего, и пальнул в воздух три раза. Три пули, значит, мне готовилось. Сделали так и ушли.
А я и правда под землю сгинул. Вокруг поляны давно ещё старатели золото мыли, шурфы глубокие копали. Какие засыпало, какие и по сей день стоят. Ребятня там часто в жмурки играет. Вот я в один и сиганул.
А в деревне, конечно, ревут, меня оплакивают. Мать, та вообще слова сказать не может. Ночью я домой прокрался, мать успокоил. Хлеба, рыбы прихватил и в тайгу подался. Там отсиделся, пока чехов не прогнали.
Вот такая история со мной приключилась.
— Мастак ты, Спиридон, байки травить. Вот подправят мой Ледокол, впишу тебя в команду, будешь по вечерам разговорные концерты устраивать.
— А чё, Капитан, я не против, сговоримся. Рыбалка, однако, с твоей железяки никакая, с катерка-то у берега уловистее.
— Балабол ты, Спиридон, — обиделся Капитан за Ледокол. — Как только тебя Варвара терпит?
— Это я-то балабол? Я где-то герой гражданской, только недооценённый, на всех наград не хватило в тот раз. Привет, конечно, от тебя передам Варваре Терентьевне. Примет с удовольствием.
Спиридон обиделся и замолчал. Но ненадолго.
— Между прочим, мы с Варварой Терентьевной познакомились у колчаковцев. Тоже история. Могу рассказать?
— Валяй, тебя всё равно не остановишь.
— Бои предстояли жестокие. Это мы в разведке сразу поняли. Ни сна тебе, ни отдыха. Дислокация такая. Ангара. На правом берегу в Листвянке, на Кругобайкалке белые, как муравьи, целыми днями шныряют, укрепления возводят. А мы на левом берегу Байкала и на пароходах. Какие были, собрали все до кучи. Флотилия!
Загоняли тогда разведку. Что ночь, что день, разведка дай, разведка узнай, донеси, доставь. Вот вызывает меня сам начальник штаба и говорит: «Ты, Спиридон, прирождённый разведчик. Доложили мне, службу несёшь отменно — и хитёр, и опытен, и смел».
После слов таких мне хоть к чёрту на рога — ничего не страшно. А начштаба адъютанту приказал чаю принести с вареньем. Сели мы за стол, попиваем чаёк, начштаба интересуется, как у меня личная жизнь, то да сё. Отвечаю, а сам думаю, не для того разведку вызвал.
Потом всё выяснил, что один я, без семьи, и говорит: «Как, боец Спиридон, мыслишь на ту сторону перебраться, чтобы берег вблизи осмотреть, чего там противник наворотил, где послабже, где посильнее оборона? И в расположении побывать неплохо бы».
Мог бы я, конечно, и десяток способов назвать, как незаметно ночью или днём на вражескую территорию проникнуть, но не стал. Подумать, дескать, надо. И правда, чего с бухты-барахты начальству выкладывать.
— Полдня хватит? — спрашивает начштаба.
— Хватит, — отвечаю.
И вот что интересно, план у меня прямо сразу созрел. Случается такое, осенит вдруг. Со своей разведкой я его только уточнил, подправил, роли распределил.
…На рассвете на нашем берегу тревога — шум, пальба, гам. Беляки в ружьё, к бою изготовились, в бинокли зыркают, высматривают. И видят, человек к ним плывёт на лодке с той стороны. Это я и был. А красные, понятное дело, не хотят, чтоб перебежчик благополучно добрался — стрельбу устроили. Пару раз даже из мортиры пальнули. От снарядов я маленько ошалел — хоть и клали в стороне, а по воде от разрывов волны и грохот.
Выбрался я на берег, упал и лежу, прихожу в себя, а глазами шарю. Ага, пулемётная точка. Пушка не наша, по срезу и цвету, видать, английская или японская. Это одна дума. А другая страх нагоняет. Наслышаны были про их изуверства в контрразведке. Ладно, думаю, пока-то жив! Пока главное — глазеть побольше и запоминать.
А колчаковцы тут как тут. Взяли меня под ручки и на телегу бросили.
Привезли в штаб. Домина большой, кругом охрана. Ну, говорю сам себе, влип Спиридон. Отсюда не удрать, подстрелят вмиг. Обыскали меня и повели в дом, а там в кабинет заводят. За столом полковник. Важный — с плеча аксельбант, и ордена, и кресты на груди. А провожатые мои с почтением: «Ваше высокородие, перебежчик доставлен».
Полковник вежливо:
— Расскажите, кто вы такой? Почему бежали?
Отвечаю:
— Спиридон Драпак.
Он знак подал — мне стул под ноги, усадили, в сторону отошли, но глаз не спускают, затылком чувствую — опасаются.
А полковник помолчал и опять же вежливо, спокойно говорит, фамилия, мол, у тебя странная, никогда такой не слыхал.
— Точно, ваше высокоблагородие, — отвечаю. — Я тоже не слыхал. Фамилия от батьки перешла, а ему от деда. Может быть, предок драпака частенько давал?
Полковник ко мне близко-близко наклонился и шёпотом: «А ведь и ты драпанул тоже. Понимаешь? Или это план какой-то?»
— Понимаю, — отвечаю. — План есть — надоело в окопах гнить, третий год с винтовкой бегаю. Ни поспать, ни поесть. Собачья жизнь, не человеческая, а тут опять заварушка назревает. Сердце чует, что погибну ни за грош. Мне бы до дому.
Капитан задумался, потом говорит:
— Домой мы тебя можем отпустить, даже коня дадим, провианту, если ты всё честно расскажешь. И перво-наперво, какая такая заварушка тебя пугает?
— Я, — говорю, — рад стараться, ваше высокоблагородие. Всё мне известно, потому что служил не где-нибудь, а в разведке.
Полковник виду не подал, что такая удача случилась.
— А не врёшь, Драпак? — спрашивает.
— Нет, — отвечаю.
— А как докажешь?
— Как хотите, — говорю. — Хоть в стрельбе, хоть на коне.
Вот потеха была. Окружили меня со всех сторон. Вначале в мишень стрелял, потом на коне выкрутасы разные показывал, ну и борцов ихних уложил на землю скоренько. Даром, что худой был, не тело, а жила.
Назад меня в кабинет. Докладывают, так, мол, и так, ваше высокоблагородие, точно из разведки. Такие штучки только там могут делать. А если не из разведки, то всё равно, солдат он не простой.
Полковник ко мне.
— Докладывай, Спиридон Драпак, численный состав, сколько огнестрела, есть ли артиллерия и как установлена, а главное — планы красных.
Тут я удивление разыграл.
— Ваше высокоблагородие, плохо разведка работает. Не знаете, что ли, ещё вчера главные силы партизан перегруппировались на левый фланг, чтобы послезавтра, в крайнем случае через два дня врезать в том месте, где вы и не ожидаете.
Полковник от такого сообщения побледнел.
— Левый фланг у нас на десять километров растянулся. В каком месте точно?
— Это мне, — отвечаю, — неведомо.
Он замолчал и тихо так, как будто сквозь зубы, говорит: «Не могут красные не учитывать, что на левом фланге у нас естественные преграды — сильное течение и крутые берега. Врёшь, солдат, не станут они войско топить».
Второй раз мне страшно стало, но я и бровью не повёл. Тут игра не на жизнь шла, я про то знал заранее.
— Ваше высокородие, вы спросили, я всё, что знаю, говорю. Хотите — верьте, хотите — нет, а только завтра или послезавтра на центральном участке фронта бойцов поубавится.
— Ладно, — говорит капитан. — Отведите его в соседний кабинет, чтобы был под рукой для уточнений.
Охрану поставить приказал. Ну вот, думаю, счастье какое, охрана персональная. Сижу в соседнем кабинете, мне туда поесть принесли. Голод утолил, покурил, и даже веселее стало. Пока всё чин-чинарём. Ещё не поверили беляки, а может, и вовсе не поверят, но главное — засомневались. Крути не крути, раз новая версия, её штаб должен учесть, проработать, ну, словом, принять или отбросить, чтобы впросак не угодить… Скорее всего, начнут проверять, а значит, с ритма привычного собьются. Где проверить невозможно, начнут гадать. Может, даже разведку боем проведут. В любом случае мы уже в выигрыше.
Дверь скрипнула, заходит девушка. Ой, красивая такая, что с первого взгляда влюбился. И думать перестал, где нахожусь. Чуть свидание не назначил. Как, говорю, красавица, тебя сюда пропустили?
Она плечиком пожала, мол, здешняя, из Лиственничного, у полковника служит, варит, убирает.
Тут я огорчился. Всё-таки в этом логове чего хорошего ждать молоденькой красавице.
Она мне тоже вопросик, почему стража у дверей.
Меня, говорю, стерегут. Она взглянула так с прищуром и спрашивает, что я за птица, если так охраняют.
Ну, думаю, специально девку прислали, чтоб выведать у меня все секреты. Только меня на мякине не проведёшь. Перебежчик, мол, от красных. Пою в ту же дуду, что и у капитана на допросе. Только что план наступления красных раскрыл. За то обещали дать коня, добрых харчей и отпустить на все четыре стороны, а сейчас сижу отдыхаю.
Варвара в лице сразу переменилась, поближе подошла да как треснет меня по лицу, потом ещё раз: «Иуда», — говорит.
Охрана шум услыхала, в дверь. Что происходит? Я молчу, стыдно, девка поколотила. А Варвара как ни в чём не бывало убирает и приговаривает — приставал перебежчик, ишь, ухажёр.
Охрана пригрозила и за дверь.
Эх, думаю, ерунда получается. Кажись, девка не врёт, от души меня хлестанула. Объяснить бы ей всё, да нельзя.
Полковник опять к себе потребовал. Сказал я Варваре «до свидания» и пошёл.
Захожу в кабинет. Полковник спрашивает, карту читать умеешь?
— Как же, — говорю, — для разведки дело привычное.
Он меня пальцем поманил, чтоб я расположение частей показал.
Я к карте склонился и тут понял, что живым мне отсюда не выбраться. Оперативку передо мной раскинули, на ней всё их военное хозяйство вплоть до пулемётика отмечено. Значит, не опасаются, что сбегу. Может быть, сразу же тут и прихлопнут. Они на это мастера великие. Тошно вдруг стало, в глазах потемнело. Одно утешенье, вспомнят словом добрым, был, дескать, Спиридон Тимофеевич, разведчик.
Полковнику я, конечно, ложные позиции показал.
— Спасибо, — говорит он, — солдат Драпак. Иди с богом на все четыре стороны, куда глаза глядят.
И адъютанту: дайте ему коня и провианту на двое суток.
Только я из кабинета вышел, смотрю, Варвара из соседнего, где я сидел, выглядывает. А больше ничего не помню. Меня сзади по затылку тюкнули.
Очнулся в подвале. Гадостно, во рту всё пересохло, голова гудит, сыро, темно, дышать нечем.
Ох и били меня изверги в контрразведке. Получается, полковник мне не поверил, приказал вытрясти правду любой ценой. Вот они и старались, а я на своём стоял. К вечеру меня в подвал бросили, на рассвете, говорят, если не одумаюсь, пытать будут. Ремень с меня сняли, пуговки на штанах обрезали, чтоб я не убежал. Куда там. Оконце махонькое, стены толстенные, дверь прочная, славный мастер сработал. И часовой к тому же.
Лежу, от боли корчусь, даже про жизнь размышлять не могу. Обидно ведь, мало годочков пожил, ничего толком сделать не успел. Эх, неладица-нескладица.
Ночь тихая, каждый шорох, шажок сквозь решёточку слышен. Пробовал я с часовым поговорить, куда там, матюкнул меня пару раз — вот и вся наша беседа.
Потом чую: шепоток у дверей, потом погромче. Один голос грубый такой. Ясно дело, часовой, а второй голосочек мягкий, ласковый. Девка! И сердце прямо так ёкнуло. Варвара?!
Потом всё стихло, а ещё минуты через две слышу: что-то тяжёлое на землю шлёпнулось. Засов потихоньку отодвигается, и на пороге, точно, Варвара стоит.
Обалдел я от радости. Броситься хочу к ней, обнять, но не могу, штаны-то не держатся!
Она мне:
— Солдатик, живой ли?
— Живой, — отвечаю.
— Ну-ка, помоги, — говорит, — охрану втащить да связать ему руки-ноги. Оглушила его.
Скоренько сделали это, я в его одежду переоделся. Обнял Варвару, и как влюблённые мы от белых за дозоры пробрались.
Вот, значит, какая история. Потом воевали, потом свадьбу сыграли. А за ту разведку наградили меня грамотой и именным оружием.
— Хорошая история, Спиридон. Мы с Ледоколом такие любим… Вот выйдем из ремонта, пригласим тебя на Байкал. Пойдёшь в рейс с нами?
— Нет, Варвара не отпустит. Не любит моя оставаться дома одна…
ЛЕДОКОЛ
Два подрядчика
…На строительстве Кругобайкальской и Ледяной железных дорог было много подрядчиков, в том числе Давид Кузнец, который проложил стратегическую магистраль по льду Байкала и брался за самые срочные подряды, без которых армия на Дальнем Востоке не смогла бы получать всё необходимое в срок. И ещё был Половинкин, имя, увы, назвать не могу (отчего-то его без имени представляли — подрядчик Половинкин, и здоровались с ним тоже без имени — господин Половинкин). Он укладывал пути между станциями Танхой и Слюдянка.
Первый частенько бывал у меня, совершая переезды по делам. Кузнец любил говаривать: «Хочу с высоты Ледокола на свою работу поглядеть».
Половинкин ничего не говорил, запрётся в своей каюте первого класса и не выходит оттуда до самого окончания плавания.
Кузнец — не простой купец, первогильдейский. Знали его хорошо как углепромышленника, строителя крупных объектов, к примеру, моста через реку Селенга — он сам производил детали для железнодорожного мостового строительства. Ещё Кузнец входил в число основателей спичечного производства в Иркутской губернии будучи акционером «Товарищества паровой спичечной фабрики» в селе Усолье.
Любил деньгам счёт, но на образование, музыкальную культуру, попечительство о тюрьмах жертвовал большие суммы. Кузнец слыл известным меценатом!
На доме, который он построил в Иркутске на Арсенальской улице для управления Забайкальской железной дороги, в его честь установлена мемориальная доска.
Желающих получать подряды на строительство рельсового пути через Байкал и гужевые перевозки было предостаточно. Вначале Кузнец выиграл оба подряда — так решила Правительственная комиссия. У победителя был опыт, отличные отзывы, наличие уже завершённых объектов, производственная жилка и… вполне приемлемая цена, по которой он был готов работать.
В последний момент гужевую переправу отдали другому…
…На календаре 1901 год, но приближение войны с Японией чувствовалось по тому, как зачастили на Байкал и Транссиб высокие чины империи. Уже тогда думали о переброске грузов, строительстве складов, линиях связи и… соединении разрозненных участков Транссиба в единую магистраль.
…Грянула война, и стало ясно: кроме Давида Кузнеца строить железную дорогу по льду Байкала некому. Двадцать четвёртого января 1904 года он начал укладку рельсов от станции Байкал до станции Танхой. К середине февраля все работы, как и было обещано министру Хилкову, завершились.
Стройка «ледянки» шла непросто. Приходилось всё время что-то изобретать — Байкал постоянно «дышал». Так, когда стали появляться трещины во льду, их придумали перекрывать длинными брусьями, уложенными крест-накрест, а уж затем укладывать шпалы и рельсы.
Кузнец, кажется, работал без выходных. Купца благодарил министр путей сообщения князь Хилков, но что ещё важнее для иркутянина Кузнеца — его благодарили горожане. Иркутский купец Давид Кузнец, представитель еврейской общины города, получил в награду золотые часы из рук князя и звание потомственного почётного гражданина Иркутска по указу императора. В ту пору ему было 43 года…
Конечно, звание потомственного почётного гражданина он получил за всю свою деятельность. Он сделал ещё немало добрых дел для Иркутска. Между прочим, именно на его средства была устроена астрономическая обсерватория на здании ВСОРГО. В 1905 году Давид Кузнец входил в исполнительную комиссию по организации городской милиции, заведовал возведением нового здания для престарелых евреев. Знаменитый дом на Арсенальской, современной улице Дзержинского, так и вошёл в историю как дом Кузнеца. Великолепный архитектурный памятник!
Я пережил Кузнеца. Он ушёл совсем молодым в 1912 году. Как жаль, он мог ещё столько сделать для Иркутска и его жителей.
Не то — Половинкин. Он делал срочную укладку пути между станциями Танхой и Слюдянка. Запросил 48 000 рублей. Цена была явно завышена. Об этом писали в газетах. Капитан читал вслух и называл подрядчика «мироедом»: «Такая сумма, в виде только добавочной платы за укладку и балластировку пути, является исключительным фактом во всей постройке Кругобайкальской железной дороги. Срочная укладка пути совершалась и ранее. Как, например, на работах Куковского от станции Мысовой до Мишихи, но она никогда не превышала 500 рублей за каждую версту, между тем как каждая верста на работах Половинкина определялась 1180 рублей. Представляя такую баснословно огромную сумму добавочной платы, Половинкин обошёл и такие расходы, как, например, очистку снега. За очистку каждой кубической сажени управление должно подрядчику 1 рубль 50 копеек, между тем как сам он уплачивает по 35 копеек.
…Однако, несмотря на все выгоды для Половинкина данной подписки, качество работ в техническом отношении на участке Слюдянка — Танхой далеко не соответствует своему назначению…»
Наверное, потому город запомнил Кузнеца, хотя прошло столько десятилетий, и отметил его памятной доской. Половинкина никто не помнит…
Глава 13
КАПИТАН
Два письма
После того как Капитан прочитал вслух по памяти своё письмо Ольге, он дописал несколько страниц и закончил его на том, как произошла авария… Страниц получилось неожиданно много, и он сам с удивлением смотрел на стопочку исписанных белых прямоугольников. Ещё раз пробежал не очень ровные строки, и сделал вот эту приписку:
«Дорогая Оля! Не знаю, как это объяснить, и не могу выразить, что я испытал, когда самым неожиданным образом нашёл письмо, которое ты оставила на Ледоколе. Это так странно! Столько лет быть рядом с ним и только сейчас, спустя годы, обнаружить его! Для этого, конечно, нужно было попасть в такую передрягу — посадить Ледокол на мель!
Когда я был контужен, мне снился сон. Ты рядом, плачешь и гладишь мою руку. На тебе одежда сестры милосердия. Я боюсь проснуться, чтобы не потерять тебя. Лежу тихонько, не шевелясь, ведь в моём сне ты как наяву.
Теперь, найдя твоё письмо, понимаю, это была самая настоящая явь!
Но почему же ты вновь ушла? Это какое-то наваждение: находить тебя, чтобы снова потерять. Неужели в этом есть какой-то высший смысл? В наших разлуках? В них, которые длятся годами, есть высший смысл? Высший смысл ради сиюминутных свиданий во сне и наяву?!
Пишу это письмо без всякой надежды, что оно когда-нибудь попадёт к тебе, ведь я не знаю где ты, как ты? Может быть, ты уже чья-то жена?
Я положу это своё письмо рядом с твоим в тот же “волшебный” ящик письменного стола в нашей каюте Ледокола. Пусть они лежат рядом, пусть им не будет одиноко. Ну хоть так! А может быть, это самый верный способ вновь получить ответ. Я знаю, иногда чудеса случаются! Только жаль, если на это опять уйдут годы. Но ты же знаешь, я терпеливый, я научился ждать и верить!
В одном письме, конечно, не расскажешь, что было за эти годы. Я приберегу этот рассказ, если нам суждено встретиться.
И знаешь, я понял, что иногда “немножко” помолчать тоже полезно. Байкал, конечно, не остров в океане, но за эти дни вынужденной зимовки мы не видели ни одной живой души…
Ты прости меня, наверное, нужно писать о другом: как часто я вспоминал тебя, как думал о тебе, но ты же знаешь, я не очень разговорчивый Капитан.
А то, что все эти годы я думал о тебе — факт непреложный. Я много работал, и, кроме работы и Ледокола, в моей жизни ничего и никого больше и не было! Семьёй я не обзавёлся, и в жизни моей была только одна женщина — ты. Создать семью я так и не удосужился. Совсем недавно я встретил женщину, красивую, добрую. Первое свидание за многие годы. Мне кажется, она полюбила меня, и мне с ней хорошо.
…На лёд с корабля я не спускаюсь, погода стоит неустойчивая, и ледовая обстановка может измениться в любой момент. Это Байкал! Веду наблюдения с борта “Ангары”.
Сложно сказать, что будет дальше. Вариантов немного, и все они не очень-то радуют, ведь нужно будет на кого-то списать аварию Ледокола, срыв северного завоза для золотых приисков.
В этой вынужденной остановке есть и хороший момент — у меня появилось время никуда не спешить, обдумать что было, что будет, и подготовиться к любым суровым изменениям.
Здесь и сейчас время словно остановилось. Сама собой отпала необходимость делать многое, без чего, казалось, жить невозможно. По ночам, в темноте, когда моя спасительница печка-буржуйка гудит от огня, а сон убегает прочь, под утро, когда наваливается дрёма, я плыву по волнам своей памяти.
А знаешь, кем я хотел стать до того, как появился Ледокол? Почтальонкой! Да-да-да, именно почтальонкой. В детстве к нам в дом приходила женщина-почтальон и приносила дедовскую пенсию. И всякий раз он давал мне металлическую денежку — когда копейку, когда пятачок, а по большим праздникам целый полтинник. Тогда-то мне, мальцу, думалось, что работать на почте лучше всего — оттуда приносят деньги. Когда я попросил деда устроить меня почтальонкой, он очень смеялся и потом долго рассказывал мне, почему почта выдаёт ему деньги.
Дед был человеком интересным во всех отношениях. Он много лет служил смотрителем байкальских маяков, а жил на Ушканьих островах. Я много раз бывал у него — дикая природа, почти полное отсутствие людей. Но это было так в его характере — работать, лечиться работой и всегда находить занятие там, где, казалось, и делать-то особо нечего. Он вёл наблюдения по просьбе Иркутской метеорологической обсерватории, по заданию распорядительного комитета Восточно-Сибирского отдела Русского географического общества описывал флору и фауну байкальских островов, наблюдал за нерпой, которая облюбовала здешние скалы и устраивала тут лежбища.
Это Ушканье, как он говорил, сидение длилось до той самой поры, пока к острову не пристала рыбацкая лодка. На Байкале начинался шторм, и рыбаки, шедшие с промысла, решили переждать непогоду. Берег Ушканчика оказался ближе всех. Смотритель принял их с радостью, как мог обогрел и устроил в своей избушке.
Среди рыбаков была девушка по имени Лиза, дочь главного артельщика. Они с первого взгляда приглянулись друг другу, со второго уже краснели, случайно встретившись глазами, а с третьего стали “витать” в небесах.
Всё сладилось. Отец не возражал, смотритель маяка производил впечатление человека основательного. Дед с маяка уволился, в семье рыбака стал рыбаком. И было у него с Лизой 12 детей. Все жили в Лиственничном, и все тоже стали рыбаками. А уж судьбы у их детей, внуков, правнуков разбежались: были среди них учителя, врачи, рыбаки и Капитан… Так что тяга моя к морскому делу, как говорится, в крови и по наследству.
Про работу мою на судоверфи ты знаешь, что было потом — тоже. Оказавшись после ранения на Байкале, я так и осел здесь. Врачи меня подлатали, и началась моя работа на Байкальской железнодорожной переправе контролёром железной дороги, которую проложили по льду Байкала. Ты про эту “ледянку” знаешь не хуже моего. Потом стал “ледоколить” — взяли меня на “Ангару”. Потом много чего было…
Была встреча, одна история, которая напрямую ко мне не относилась, но я чувствую до сих пор, что повлияла она каким-то образом на мою судьбу, создала завихрения, которые и меня закружили… Человек этот влиял на судьбы России, и думаю, что как-то и меня затронул.
Теряешься в догадках?! Ни за что не догадаешься, о ком я говорю… Об Александре Васильевиче Колчаке. Это он потом Верховным правителем сделался. В моей же истории он пока ещё не адмирал, а лейтенант, хотя уже знаменитый полярный исследователь, путешественник, набирающий популярность среди тех, кто изучал Арктику.
Приехал Колчак в Иркутск неслучайно — отправлялся на север, в арктические широты на поиски пропавшего барона Толля.
Ты, конечно же, помнишь это здание в мавританском стиле недалеко от Александровского сада на набережной Ангары. Публики в зале ВСОРГО в тот день набилось очень много. И сообщение Колчака мне показалось интересным. Держался он уверенно, чувствовалось: знания его обширны и глубоки. Встречали и провожали лектора громкими аплодисментами.
Представляешь, перед нами выступал будущий правитель России, диктатор, а у меня внутри тогда ничегошеньки не торкнуло. Кто бы мог подумать, что этот лейтенант Колчак, смелый, отважный исследователь, полярник, рисковавший жизнью, сыграет трагическую роль в Гражданской войне?! Тогда передо мной был герой, кумир, человек, совершивший смертельно опасные переходы в арктическую непогоду, который ради спасения других людей отправился в очень сложное и опасное путешествие. Я тогда старался записать каждое его слово.
Когда я остался один на Ледоколе, я часто вспоминал ту его речь в географическом обществе: “…Из всего экипажа ‘Зари’ только двое — боцман Биличев и матрос Железнов выразили желание отправиться со мной в столь рискованное предприятие на розыски барона Толля.
Я взял ещё шесть мезенских поморов, бывших уже в Шпицбергенской экспедиции Чернышева и весьма искусных пловцов через полярные льды.
Мы снарядили поместительный тюленебойный вельбот. Далее я снёсся телеграммами с заведующим якутским музеем Олениным и поручил ему купить собак и продовольствие”.
Кстати, многие из присутствовавших в зале припоминали, что Колчак уже был в Иркутске в 1903 году, когда отправлялся на север.
Далее из моих записей рассказ Колчака:
“В Усть-Ленске я взял ещё 10 хороших стрелков из местных якутов и тунгусов, а собаки тащили нарты с вельботом и провизией.
Пройдя Святой Нос, партия направилась к Ляховским островам. Все члены экспедиции шли в лямках, таща вместе с измученными собаками 160-пудовый груз. Положение осложнялось тем, что корм был на исходе, только уже на Большом Ляховском партия могла запастись свежим оленьим мясом.
Направляясь к острову Котельному, я имел в виду воспользоваться имеющимися там в экспедиционных складах запасами рыбы.
Мы остановились на станции Михайловой. Четырёх тунгусов с 30 собаками я отправил назад на материк. Экспедиция больше не нуждалась в них. Часть людей я послал в Нерполах, где тоже были склады, но оказалось, что они уже взяты квартирмейстером Толстовым. Печально, но нам пришлось убить 30 собак, а 80 оставшихся отправить с якутами в западную часть Котельного. Я поручил им прокормить собак до возвращения партии.
…Часть моей команды во главе с Олениным отправилась для обследования восточного берега Котельного, где могли быть какие-нибудь следы партии Толля. Начиналось уже тёплое время, речки таяли. Я с поморами, с Биличевым и Железновым остались в Михайловом летовать и приготовляться к дальнейшему путешествию. Они занимались охотой, заготовкой плавника для топлива, приспособлением вельбота к плаванию.
Лето минувшего года было исключительное: первая половина стояла тёплая и тихая, таяние шло энергично. Но во вторую половину погода резко изменилась. Партия сделала попытку выйти в океан, но неудачно, особенную трудность причиняли приливные и отливные течения и отмели берегов. Сильные ветры разрывали льды, и льдины затрудняли движение вельбота. Близ острова Фаддеевского стремительное течение с массою дробившегося и громоздившегося льда чуть не погубило вельбот. С огромным трудом, господи, нечеловеческими усилиями нам удалось вытянуть судно на большую стоячую льдину (стомуху), величина таких льдин достигает до 30–40 саженей. При таких условиях партия продвигалась не более одной-полторы версты в час. Вместе с этим, когда норд-вест ветер прекратился, пошёл сильный снег. Он сыпался такими массами, что покрыл нас скоро с ног до головы; мокрая одежда примёрзла и, не скрою, причиняла большое беспокойство. Кроме того, нам беспрестанно приходилось выгребать снег из вельбота.
Температура держалась около нуля градусов, бывало, поднималась на одно-два деления, а ночью падала ниже.
На острове Новая Сибирь я повидался с Брусневым, спутником барона Толля. Он жил там в маленькой поварне с двумя якутами, которые занимались охотой. Мы условились забрать его на обратном пути на вельбот.
От острова Новой Сибири мы направились к мысу Высокому на вёслах. На море держался штиль, и оно было открыто. Должен сказать, что присутствие льдин более благоприятно для судна, так как умеряло волнение, и, кроме того, льды давали возможность делать остановки.
Был случай, когда вельбот чуть не погиб, так как льдина, на которой мы устроили ночлег, треснула и начала обламываться.
Страшный треск мгновенно пробудил нас. Невероятными усилиями и энергией, которые явились к нам в момент опасности, мы сумели вытянуть обледенелое судно на другую льдину. А ведь оно уже начало погружаться в воду. Тогда мы отделались волнением и холодной солёной водой.
К северу от мыса Высокого уже виднелась чёрная полоса острова Беннетта и его южная часть Эммы. Туман редел, и мы увидели Ледяное сияние.
Через двое суток, 4 августа, вельбот подошёл к острову, берег которого — отвесные скалы высотой от 10 до 20 саженей с пляжами из гальки, песков и базальтовыми отмелями.
У самого берега матрос Железнов вытащил веслом алюминиевую крышку от котелка, который был передан когда-то мной барону Толлю. Не оставалось сомнений, что он был на Беннетте. На берегу мы обнаружили следы костра, оленьи кости, патроны, обрывки бумаги…
Двигаясь через внутреннее плато острова, по берегу из-за льдов нельзя было идти, мы набрели на знак, оставленный бароном Толлем, — это была куча камней с торчащим веслом, в середине находилась бутылка, в которой мы обнаружили три документа. В первом Толль сообщал, что его партия 21 июля 1902 года высадилась на Беннетте у м. Эммы. Во втором был помещён план острова и описание его, а в третьем указывалась дорога к жилищу партии на острове.
Тут же мы нашли шкуру убитого медведя. Затем мы направились на восток к мысу, который я назвал в честь русского путешественника мысом Чернышева. И там мы нашли четыре ящика с геологическими коллекциями, оставленными Толлем; все они хорошо сохранились, лишь этикетки испортились.
Тут же были найдены: клык мамонта, кости быка и, наконец, поварня. С волнением мы открыли её обледенелую дверь — вся внутренность постройки показывала, что здесь не жили с весны. В этом маленьком, около 8 футов в диаметре, помещении нашли комелёк, кусок дерева и под слоем льда ящик с инструментами и свёрнутый бережно четвёртый документ, письмо на имя президента Академии, в котором сообщалось на русском и немецком языках о приходе на остров и о пребывании на нём. Ещё указывалось, что 26 октября 1902 года вся партия с запасами провизии на 14 дней покинула остров и пошла на юг.
После тщательного осмотра мы нашли фотографический аппарат, берданку без затвора, пустые записные книжки. Склада пищи не оказалось.
Теперь мы торопились возвратиться на материк, так как 20 августа плавание по океану на шлюпках прекращалось.
Мы сложили базальтовый столб, партия поставила доску с датами и именами всех путников, побывавших на острове.
Возвращение с Беннетта на Новую Сибирь на расстоянии 150 вёрст взяло, как и в передний путь, трое суток. Картина моря изменилась: начались ветры и двигались льды. Весь обратный путь партия совершила благополучно. С Котельного, на котором их ждали якуты с запасами, нартами и 80 собаками, 16 ноября, когда море стало, по свежему льду путники отправились на азиатский берег и прибыли в село Казачье. Все коллекции удалось перевезти успешно.
Как это ни печально, дамы и господа, но я должен констатировать, что наши предположения о судьбе барона Толля и его спутников самые печальные…
Двадцать шестого октября партия Толля ушла с Беннетта, когда уже наступала полярная ночь, заря держалась лишь 2 часа, наступило время туманов и штормов.
В темноте каждая полынья, каждая льдина представляют опасность. При температуре минус 40 или 45 градусов судно беспрестанно обмерзает и двигается с трудом.
Самодельная одежда из шкур плохо защищала от холода. Кроме того, пищи было взято Толлем всего на 14 дней, а с момента его выхода прошло уже 1,5 года. Все эти соображения заставили нас высказать печальные предположения о судьбе барона Толля и его спутников…”
Прости, дорогая, что я так долго и подробно пересказываю доклад Колчака. Но его выступление, весь облик бывалого путешественника, полярника, отправившегося на поиски другого отважного путешественника-полярника и его людей, произвели на меня тогда огромное впечатление.
Именно после этой лекции Колчака я подумал: жизнь его поучительная и достойна самого подробного описания.
А спустя годы, когда имя Колчака стало известно с совсем другой стороны, я стал сомневаться, так ли уж хорошо походить на него во всём! Казни, пытки, повальные порки и аресты не прибавляли ему любви людей. Казнь 31 человека на Ледоколе стала и моей личной трагедией. Говорят, такое время было, такая была мораль, такие поступки. Многое можно придумать в оправдание всего и всякого. После этого массового убийства я, наконец, понял, почему нас всех разбросало в разные стороны, сделало жизнь, о которой мечталось, совсем другой. Мы с тобой тоже угодили в водоворот… Получается, нельзя быть одновременно хорошим и плохим, нельзя быть судьёй и палачом, нельзя собственные идеи возводить в государственную мечту без согласия людей…
Прости меня, Ольга, за это сумбурное письмо. Ты мой единственный адресат за все эти годы.
Твой Капитан и его Ледокол».
Он аккуратно сложил лист бумаги втрое и положил его в стол, где нашёл письмо Ольги. Сверху накрыл письма косынкой сестры милосердия и задвинул ящик с искренним облегчением.
— Не скучайте, — прошептал Капитан.
Он совершенно искренне верил, что его письму и письму Ольги рядом будет не так грустно и печально.
Продолжение следует
