«Бог всем даёт в руки нити судьбы. А некоторым — ещё и спицы, чтобы судьба обрела конкретную форму, зимой — потеплее…»
Так говорила моя сестра, которой и спицы, и нити достались в ассортименте. А мне осталась бумага, в которую они были завёрнуты — шуршащая, блестящая, никчёмная. Хотя… однажды из неё получилась замечательная ажурная снежинка, унесённая в неизвестность порывом ветра. Сестра Люба придумывала вещи и между выдумкой и воплощением не делала паузы. Она сочиняла одежду и дарила её сразу — когда вещь была закончена, но тепло рук сестры ещё хранила. Я же бездействовала — держала паузу за нас обеих. А если и делала что-то, то всё рвалось, терялось, подгорало… Лучше б и не старалась.
Но лицевые и изнаночные петли освоила даже я. Пригодилось, особенно сейчас, когда сестры уже со мной нет.
«Не хочу заниматься музыкой, зачем, если я могу её связать, а другие играют лучше. Не хочу ехать на море — там я из чего буду вязать — из водорослей? Давай ты почитаешь вслух, очень интересно, а я тебе довяжу платье».
Всем вязали мамы и бабушки — мне сестра. Могла начать с любого места, без выкроек и мерок. Такими самородками бывают композиторы, поэты, художники. Такой была моя сестра. Бы-ла. Бы-лаааа. Она умерла прошлой зимой, когда долго не было снега. А потом он начался, пошёл, повалил. Но она его не дождалась. А снег, за неё, всех укутал, обогрел, обелил, обнадёжил. Она всегда так делала, и ей невероятно везло. С друзьями, с совпадениями… Узнав, что ребёнок, которого Люба ждёт, будет… странным, муж сестры исчез. Ушёл в леса, вознёсся в горы, познал глубины — медитация заменила свойственный ему до этого перфекционизм. Сестра ни разу его не осудила, поддерживала его родителей, а в наследство от его бабушки получила квартиру, в которой сейчас мы с Верой ждали новогодних чудес. Пошёл снег.
Когда мы переезжали, в тот же день, в дом напротив переселялся человек, которого годом раньше я провела по своему проездному в метро. Он забыл в машине кошелёк и опаздывал на встречу. Мне он показался… не посторонним, но когда он попросил мой телефон, чтобы вернуть деньги за метро, я сказала, что он наверняка тоже кому-нибудь поможет. Телефон не дала — к тому времени я уже перестала работать «в телевизоре», но защитные механизмы продолжали срабатывать. И встреча та мне запомнилась, и глазами его я иногда искала, и вот встретила снова.
…Люба могла связать всё. Когда нам исполнилось по десять лет, я нарисовала нас с ней на диване. Третьей на картине была кукла на подушке, связанной сестрой. Мне в подарок она связала шарф и шапку — и кукле нашей тоже. Куклу звали Варварой, мы называли её Барби, она была корпулентным пупсом, который, когда мы выросли, к кому-то переехал со всем своим гардеробом.
Потом сестра училась — рисованию, дизайну, бизнесу. Я — журналистике. Роднило нас то, что она, впитывающая знания, и я, их интерпретирующая, так и остались каждая со своим детским представлением о счастье. Она из непубличной профессии сделала публичную, я наоборот. Она ездила на показы мод в разные страны, я за несколько лет «работы в телевизоре» заметно растеряла своё человеколюбие и разучилась верить мужчинам, подозревая — не без личного опыта, — что их интересует только «картинка».
Уйти на радио — для моих бывших коллег — значило потерять лицо… Так я и сделала. Лицом её марки я была все девять лет. Она работала, я показушничала. Сестра была убеждена, что на мне её вещи смотрятся идеально. Мы не были похожи.
— НАДЕЖДА! — Вера звала меня громко, казалось, что всё, что она произносит, написано крупными печатными буквами. — Надежде нельзя зимой без шарфа, Вере нельзя и Барби нельзя.
— Конечно, нельзя, — соглашаюсь, — кукла тоже человек.
Беру спицы сестры и вяжу шарфик для её худой, не то что наша с сестрой, Барби. Каждой Барби — по шарфу. Удивительная штука — генетика. Для Любы шарф всегда был в гардеробе главным, даже в жару — шёлковый или льняной. Вера, дочь Любы, у неё редкое генетическое заболевание, но хромосомы, отвечающие за тепло, красоту и нежность, — переданы в идеальном качестве.
Снег шёл, и шёл… мы повалились в сугроб и замолкли. Сказочная тишина. Я поднимала и опускала руки, Вера повторяла движения за мной и пела: «Мы Ангелы, спустились к вам с небес…»
«Ангелы, не простудитесь!» — вместе «здравствуйте» сказал «тот самый» наш сосед. Его сопровождал мопс Клаус, на котором, по случаю праздника, был надет настоящий дедморозовский красный с белым колпак. Забавно, что клички собак мы всегда узнаём раньше, чем имена их хозяев!
— НАДЕЖДА, а давай Барби покажет Клаусу, что она прилетела к нему как Ангел?
Я помогла Барби повторить наши с Верой движения на снегу. Теперь свежие хлопья, искрясь, наперегонки засыпали три крылатых силуэта — большой, маленький и крошечный.
Клаус переминался с лапы на лапу, подсказывая хозяину, что лично ему, несмотря на приятную компанию из людей на дорожке и Ангелов на снегу, уже пора в конкретном направлении.
Хозяин Клауса взглянул на наши окна:
— Странно, мне казалось, что в вашем эркере переливались ёлочные огни.
— И мне, — ответила я, понимая особый смысл разговора — про Ангелов и людей. — Мы не выключали с Верой ёлку, да?
— Не выключали, НАДЕЖДА, — сказала Вера, отряхиваясь от снега.
— Таймер, наверное, — предположил сосед.
— Наверное, — согласилась я, зная, что никакого таймера у нашей ёлки нет.
— А мы с Клаусом почти тёзки, я Николай. Можно мы зайдём вас поздравить? Брат с семьёй не вылетят из-за погоды. Мы одни — два одиноких Клауса. Можно?
Я посмотрела на Веру и спросила:
— Ты хочешь, чтобы Николай с Клаусом пришли к нам на Новый год?
Вера поднесла к лицу Барби:
— Барби, ты хочешь, чтобы Николай с Клаусом пришли к нам на праздник? Мы приготовим им подарки? Почему ты молчишь? НАДЕЖДА, она молчит.
— Онемела, наверное, от радости, или от холода.
Мы с Николаем переглянулись.
— У нас тоже все друзья сидят в сугробах в аэропортах…
— А можно, Вера, сигналом будет зажжённая ёлка в вашем огне? Мы с Клаусом увидим, что она зажглась, и придём к вам на праздник.
— Можно, — согласилась Вера.
Клаус утянул Николая в сторону сквера, Вера меня — домой.
Она уснула, не раздеваясь на сундуке в коридоре, я вытащила её из комбинезона и перенесла на диван. Проходя мимо ёлки, хотела включить гирлянду, но она была включена, просто не горела. Гостей не будет.
Вера спала, я включила на кухне Вертинского. Он пел мне про сад в подвенечном уборе. Фантазии и воспоминания не отвлекали руки от салата, сациви, морса… Но в голове всё кружилось и путалось, переставало, только когда надо было что-то посолить, достать, убрать. Блендер разбудил Веру.
— Ёлка не горит. Кто к нам придёт?
— Новый год.
— А Клаус — мопс?
— Он не придёт, если ёлка не передумает.
— Она передумает.
— Тогда придёт.
Вера ушла в комнату. Вертинский на кухне пел уже про маленького креольчика, но Верин плач заглушил его. На вопрос, что случилось, Вера говорит, что ёлка замёрзла и не горит.
— Это из-за открытой форточки. Давай закроем и подождём, может согреется.
Скрываюсь на кухне, где под звуки танго «Магнолия» выкипает морс. Приходит Вера и со словами «Ёлка не горит» превращает разноцветные салфетки в кораблики и мордочки-оригами.
— И Клаусу сделаю салфетную собачку, чтобы он не скучал.
— Замечательно.
— А если ёлка не загорится?
— Будем вдвоём и зажжём свечи, бенгальские огни…
— Хочу, чтобы пришёл Клаус.
— Договаривайся с ёлкой.
Слышу из кухни, как Вера читает ёлке нотации. Подхожу к ней, глажу по голове, целую.
— Зябко. Потому и ёлка не в настроении: гирлянда замёрзла.
Вера побежала в коридор и вернулась с шарфиком Барби. Она завязала его на проводе — между лампочкой-шишкой и лампочкой-мишкой, и… огоньки гирлянды загорелись.
Девочка завизжала, захохотала, запрыгала. В дверь позвонили.
…Снежинка из обёрточной бумаги приникла к окну, напоминая о спицах и нитях судьбы, сестре Любе и о том, что счастье получается из всего неподходящего благодаря действиям простым и волшебным.