Глава 9
КАПИТАН
Лист бумаги с надписью: «Мите»
Одиночество прекрасно только когда есть занятие, которым можно его скрасить. В противном случае можно запросто сойти с ума. Капитан был в этом абсолютно уверен и уже на вторые сутки вынужденной зимовки нашёл для себя занятие, которое оказалось в определённой степени не только полезным, но и приятным. Он стал вспоминать…
Странно, но первое, что пришло из памяти, было поэтическое состязание поэтов Молчанова и Ольхона на палубе Ледокола. Почему всё-таки это? Может быть, причина в полке с книгами, которая висела как раз против его лежанки в каюте, и он вольно или невольно утыкался взглядом в неё. Как бы то ни было, воспоминания о поэтической дуэли и то, что он невольно услышал тогда, сильно взволновали Капитана. Столько времени держать всё в себе и, только оказавшись на Ледоколе, наконец-то выговориться. Интересно, им стало легче? Да, поэты — народ особый, отличный от других. Как приходят к ним строчки, знает один Господь Бог.
Капитан взял с полки томик Иосифа Уткина. Вообще-то капитан не очень любил читать поэтов. Они казались ему слишком заумными. Иной раз прочтёшь, ничего непонятно, всё туманно, всё с намеками. Интересно, этот Уткин такой же, как все?
Открыл книжку наобум: «Баллада о мечах и хлебе».
Ну, так и знал, точно умник! За неимением ничего другого всё-таки углубился в чтение и с первых же строф поймал себя на мысли, что этот стих дочитает до конца.
За синим морем — корабли,
За синим морем — много неба.
И есть земля,
И нет земли,
И есть хлеба,
И нету хлеба.
В таёжных лапах короля
Зажаты небо и земля.
За синим морем — день свежей.
Но холод жгут,
Но тушат жары
Вершины светлых этажей,
Долины солнечных бульваров,
Да горе в том, что там и тут
Одни богатые живут.
У нас особая земля.
И всё у нас — особо как-то!
Мы раз под осень — короля
Отпустим любоваться шахтой.
И к чёрту!
Вместе с королем
Отпустим весь наследный дом.
За синим морем — короли.
Туман ещё за синим морем.
И к нам приходят корабли
Учиться расправляться с горем.
Привет!
Мы рады научить
Для нужных битв мечи точить!
Капитан удивился, что Уткин так просто пересказал, что произошло в России. В одну страничку умудрился уложить годы!
Капитан прочитал стихотворение снова. Второй раз — вслух. Читал с выражением и движением рук. Он видел, что поэты, когда читают со сцены, размахивают руками, словно отталкивают слова, помогают им лететь дальше. А некоторые ещё и двигаются, почти танцуют. Так делали не только поэты. На концертах в местной филармонии, куда он иногда захаживал, видел, как исполнители за роялем — чисто акробаты — помогают себе и ногами, и головой, и плечами, одним словом, крутятся всем телом. Подумал, что обычная декламация и игра таким образом усиливают искусство.
Капитан снова пролистал сборник. Глаза резануло: «Песня о младшем брате».
По каштановой головке
Нежный локон теребя,
Он спросил: «Наган с винтовкой?..
Это много для тебя».
Я сказал: «Не стоит, Вася.
Мать стара. Пускай один
Остаётся. Оставайся
До родительских седин».
У садовой у калитки
Мы простились кое-как.
Слёзы тонкие, как нитки,
Намотал он на кулак.
И сказал: «Ступай, Володя…»
Он взглянул,
И с того дня
Восемнадцать лет не сводит
Этот мальчик глаз с меня.
Эту тоненькую ветку,
Эту слабенькую грудь
Вся японская разведка
Не смогла никак согнуть!
На тюремной на кровати,
Губы, руки искусав,
Умер он,
О старшем брате
Ничего не рассказав…
Капитан прочитал ещё несколько страниц, но вот это стихотворение задело особенно:
Мальчишку шлёпнули в Иркутске.
Ему семнадцать лет всего.
Как жемчуга на чистом блюдце,
Блестели зубы
У него.
Над ним неделю измывался
Японский офицер в тюрьме,
А он всё время улыбался:
Мол, ничего «не понимэ».
К нему водили мать из дому.
Водили раз,
Водили пять.
А он: «Мы вовсе незнакомы!»
И улыбается опять.
Ему японская «микада»
Грозит, кричит: «Признайся сам!..»
И били мальчика прикладом
По знаменитым жемчугам…
Капитан рассердился. Конечно, кроме чехов и американцев ещё и японцы… И эти учили нас уму-разуму за наше же золото. Золото, золото. Золото исчезло, советы впрок не пошли. Порезвились, насоветовали и к себе подались. Как случилось такое с Россией?
Он ведь и сам, как ни крути, изменил траекторию своей жизни из-за них. Приехал на Дальний Восток выучиться на капитана или штурмана торгового флота. А оказался в самом пекле русско-японской войны…
Он разволновался, ему показалось, что линия жизни петляет без руля и без ветрил, независимо от его желаний и потребностей.
…Чтобы немножко «остудиться», пробрался на палубу. Стояла тёплая зимняя байкальская ночь. Градусник показывал минус пятнадцать. Байкал сегодня явно в хорошем настроении. Небо чистое, усеяно звёздами, самое то, чтобы предаться размышлениям о превратностях судьбы. Могло ли всё сложиться иначе? Наверное. Тогда отчего же не сложилось, отчего не иначе?!
Капитан глубоко вдохнул морозный воздух.
…Он давно хотел сделать «это». Несколько раз даже брался за перо, и на бумаге появлялись первые строчки: «Дорогая Оля! Я пишу тебе это письмо без всякой надежды увидеться снова. Я пишу просто потому, что мне необходимо многое рассказать тебе о своей жизни за годы после нашего расставания на Ледоколе».
На этих строчках всё заканчивалось. Дальше слова ломались, а пальцы становились словно деревянные. Но всё-таки он писал. По нескольку строчек в день и запоминал всё до последней буковки, до запятой. Письмо носил с собой, положил в боковой карман пиджака, там оно и лежало все эти годы…
В этом безмолвии ему очень нужны были звуки. Звуки — это жизнь! Капитан подумал, что этим объясняется лёгкость, с которой он «говорил», читал, декламировал в этой неожиданно сложившейся ситуации…
Капитан «читал» по памяти это своё длинное письменное послание любимой девушке.
— Вот что скажу, дорогая Ольга! Ну, то есть всегда хотел сказать, я часто вспоминаю наши встречи и расставание тоже, а когда уж совсем становилось невмоготу от воспоминаний, записывал свои «ах». Сейчас так сложилось, что тут никого нет — только я и Ледокол. И больше никого. Угораздило нас сесть на мель. Команда снялась с корабля и ушла на материк. А мне нужно было остаться — я же не могу оставить Ледокол одного, без присмотра и помощи.
Ты вот тогда убежала с Ледокола, не захотела меня дослушать и понять. И я не лучше, не смог убедить тебя. Господи, у нас времени до отхода корабля всего час был. Не успели мы за час, не поговорили… Всякий раз, когда я к нашему расставанию возвращаюсь, кажется, что всё вчера случилось. А пролетели годы.
Не знаю, где ты, с кем ты и как тоже не знаю. Оказалось, потеряться легко, вернуться назад — целая проблема!
Моя собственная жизнь после нашего расставания складывалась просто. Во Владивостоке я нанялся на промысловое судно. Ловили рыбу, водоросли собирали, чудное дело, они, говорят, очень полезные. Японцы скупали их все. Обошёл Сахалин и Курилы. В команде меня хорошо приняли. Учителем моими стал боцман Панченко. Чем-то я ему приглянулся… Может, сноровкой и исполнительностью, а может, желанием стать полезным команде. Ты же знаешь, не боюсь работы.
В общем, Панченко за мной приглядывал, помогал постигать морское дело на практике.
Когда после первого рейса вернулся, чувствовал себя уже морским волком. Потом было каботажное судно. Ходили мы от мыса до мыса, брали грузы, доставляли по назначению. Таких рейсов было много, и мой практический опыт сильно помог мне впоследствии в мореходке, куда меня приняли опять же не без помощи боцмана Панченко.
Я почему-то был твёрдо уверен, что ты ждёшь меня. А ещё думал, что после учёбы я приеду за тобой. Но случилась война. Все планы смешались. Курсантов мобилизовали. Я оказался на военном корабле, на броненосце.
Меня определили на наблюдательную башню следить за минами. Не буду описывать все ужасы. Это повседневная жизнь войны. Я очень быстро понял, что надо меньше думать о завтрашнем дне, поскольку его просто может не быть.
Первое время каждый японский снаряд, разорвавшийся вблизи, приносил животный страх. Сложно описать, что с тобой происходит. Как будто ты растворяешься, но не до конца, потому что живой.
Потом начинаешь привыкать к особому свисту снарядов, грохоту, дыму, безумию бойни…
После нескольких сражений нас сильно потрепало, несколько снарядов влетело в корабль, но наш броненосец самоходом вернулся на базу в Порт-Артур. Нас встречали как героев. В голове постоянно стоял свист падающего снаряда. Я был в таком отупении, что ничего не понимал и думал только об одном — покое и тишине.
Корабль готовили к новому походу: варили пробоины, латали палубные механизмы, загружали боекомплектом, топливом, водой. Экипажу разрешили увольнение. Я продолжал себя чувствовать как в тумане. Идти мне было некуда и не к кому, и я отправился в сад. Нашёл тихую аллею и устроился на лавочке. Было так замечательно тихо, словно и нет никакой войны, словно корабли стоят себе на рейде, не ожидая тревоги и нового боевого похода.
Мне было так хорошо от этой тишины, что в какой-то момент я совсем забыл, как и почему оказался на этой тенистой аллее. Возможно, я даже задремал, а проснулся от того, что кто-то тихонечко гладит мою ладонь. Господи, Ольга, это была ты. Я не мог произнести ни слова, а ты молчала, положив свою маленькую ладошку на мои огрубевшие руки. Ты тоже молчала. Просто сидела, смотрела на меня и молчала. Приходили и уходили какие-то доктора. Потом меня устроили в повозке и долго куда-то везли. Но ты всё время была рядом, ты не отходила и поддерживала меня.
Дальше было вот что. Я очнулся в больничной палате. И это уже была явь. Оказалось, что во время боя меня контузило. В городе, на лавочке, где, как мне казалось, меня настиг сон, я потерял сознание, и меня отправили в тыл. Ты не поверишь, но в себя я пришёл… на Байкале. Там прямо на льду построили самый настоящий госпиталь, где раненые дожидались, когда их отправят дальше в Иркутск.
На нашем Байкале случилось чудо ещё раз. Ты пришла ко мне во сне. На этот раз я увидел тебя в одежде сестры милосердия. И, как в прошлом сне, твоя рука лежала на моей, и, мне кажется, я видел твои слёзы. Я запомнил сон до мельчайших подробностей. Пришёл в себя, и оказалось, что меня отправили в Иркутск. Ты осталась во сне…
Он прочитал вслух это письмо, а потом как-то само собой решил отнести его в ту самую каюту, где они встречались с Ольгой. «Та» каюта долгое время вообще не использовалась. Ледокол после окончания Гражданской войны выходил в рейсы с пассажирами по крайней надобности и выполнял в основном грузовые перевозки. «Просто» пассажиров фактически не было, так что каюты, в особенности первого и второго класса, не использовались.
Капитан плотнее запахнул доху. Каюты первого и второго класса находились на верхней палубе. Добраться до них, когда Ледокол накренился, было непросто. Того и гляди покатишься вниз кубарем. А когда добрался, разволновался, запереживал, словно, открыв дверь, может что-то потерять. Сколько лет прошло! С тех пор, как случилась размолвка с Ольгой, он тут не был. Всё без изменений — даже занавески иллюминаторов прежние, разве что поблёкли от времени.
И стол, и стулья, и тумбочка той первозданной английской комплектации. Всё на месте. Он присел на лежанку, и воспоминания вновь нахлынули. Просто сидел, и жизнь прокручивались перед глазами.
…В каюте было очень холодно. Капитан машинально выдвинул ящик письменного стола, ну куда же ещё можно положить письмо для Ольги?! И увидел платок сестры милосердия. Потянул его и под ним обнаружил сложенный пополам лист бумаги с надписью «Для Мити»…
ЛЕДОКОЛ
Провидец
Ледокол был счастлив. Наконец он освободился от тайны, которую хранил столько лет.
— Эх, был бы на плаву, прибавил бы узлов. В тот момент, когда капитан в каюте сидел и плакал без стеснения (а кого стесняться, не меня же, стального, в самом деле!), я вспоминал свою команду. Время от времени люди уходили, на их место приходили другие. Не все мне нравились, а некоторых вообще терпеть не мог. Но большинство — отличные мужики: матросы Александр Королёв, Василий Сысоев, Михаил Симинов, сменный кочегар Андрей Сухарев, рулевой Николай Скотин.
Мой экипаж и экипаж брата «Байкала» пополнялись только лучшими! Всё-таки не какая-то мореходка — Ледоколы! Вообще, все, кто входил в экипаж, официально именовались служащими, потому что оба ледокола входили в службу Байкальской железнодорожной переправы. И потому кроме матросов, кочегаров, мусорщиков, помощников капитана, мастеровых, машинистов на ледоколах служили заведующие водоотливными средствами, рулевые, чертёжники конторы службы, матросы дока, помощники техника и другие.
«Мы были дружной командой», — подумал Ледокол и взгрустнул. Теперь другие времена. От частых простоев стали нарушать дисциплину. Так, по мелочам, то тут, то там не доделывали, оставляли на завтра. Вот на мель сели — отчего, почему?
Я не раз слышал, как капитан и старпом зачитывали важные сообщения экипажу. Про нас в газете тоже напишут обязательно. Заголовочек дадут броский, чтоб внимание привлечь. Да хоть бы такой: «Что показало расследование причин аварии ледокола „Ангара“». И текст под стать, чтоб сразу виновного обозначить, чтоб другим неповадно было. К примеру, так: «Авария ледокола „Ангара“, обратившая на себя большое внимание нашей общественности, представляет собой факт грубого нарушения служебной дисциплины и преступно-халатного отношения к служебным обязанностям экипажа судна».
Ледокол поёжился. Складно получается. Все кругом ни при чём, только Ледокол и его команда. Потом, наверное, разовьют тему «Предварительное изучение причин аварии показало, что со стороны командира и вахтенных начальников при несении службы были нарушены элементарные правила охранного судовождения…»
Дальше присочинят, чтобы правдоподобно было: «…скорость хода не определялась и не заносилась в вахтенный журнал. При записи курсов не указывалось, какие именно курсы (компасные, магнитные или истинные) и какие им соответствовали склонения и девиация. Также, а это основное, при перемене курсов не определялось место судна методами, вытекающими из морской науки, а по наблюдаемым траверзам (остров Колтыгей и Верхнее Изголовье Св. Носа) не указаны пеленги таковых.
Учитывая, что весь путь от мыса Покойники до места аварии был совершён днём при ясной и тихой погоде, спокойном состоянии озера, при ясной видимости горизонта и при наличии на судне всех необходимых приборов для кораблевождения (компасы, меркаторские карты, линейки, циркуль, транспортир, пеленгатор, лоты, секстант, хронометр и пр.), при хорошей видимости двух опознавательных точек (маяк „Ушканий“ и Верхнее Изголовье Святого Носа), по которым можно было определиться даже без знания сферической и плоской тригонометрии, а лишь с познанием одной элементарной планиметрии, приходится констатировать, что авария явилась следствием преступно-халатного отношения судоводителей, приведшего к неправильному исчислению пути.
Одновременно из материалов аварии установлено полное разложение команды, вплоть до того, что через 6 часов после аварии три четверти команды, в числе 39 человек, во главе с помощником командира Симиновым, невзирая на категорическое запрещение командира, бросили судно и ушли в Баргузин».
Ледокол задумался. Отлично, что без политики получилось? Если так, то пронесёт. Как говорит Капитан — главное, с народом оставаться да в его враги не попасть. Оттуда возврата нету.
Мда. Важно, чем заметку закончат. Машина подсказывает, что будет примерно так:
«Всё это, т. е. отношение к службе администрации, поведение части команды, кладёт грязное, позорное пятно на байкальцев-водников.
Заслуженное наказание должны понести прямые виновники этого позорного явления, а правление пароходства, профессиональные и партийные организации из анализа его должны принять срочные меры к предотвращению подобных случаев вновь».
Ей-богу, без политики чувствуется какая-то недосказанность. Твёрдости не хватает, что ли, металла в голосе. Удовлетворится общественность, которая от имени народа говорить будет? Уважит ли их такой текст? Не потребуется ли жертв?
Предположим, решат, что крови не нужно. Тогда концовочка для общественности может выглядеть так:
«В данный момент ледокол „Ангара“ благодаря принятым мерам с мели снят, пробоина заделана, и он находится в полной исправности корпуса и всех механизмов. Через несколько дней ледокол будет поставлен на зимнюю стоянку в безопасное место».
Как я складно закончил. Даже не верится, что всё это время я трусь днищем о мель.
Ледокол задумался. Без подписи как-то не очень. Поставить своё настоящее имя — «Ледокол „Ангара“»? Тыкать начнут: сам о себе, любимом, написал, всех поругал, всех пожурил. Никого не предложил наказать по всей строгости времени — кажется, так теперь говорят. Нет, лучше подпишусь «Штурман дальнего плавания». По-моему, красиво! Эх, мог бы я писать, взял бы бумагу и положил на ней слово за словом, а потом спрятал до той поры, пока появится что-то в газете. Потом бы удивились, какой всё-таки ледокол провидец!
Глава 10
КАПИТАН
Моя ледяная магистраль
Капитан ещё долго перечитывал письмо и каждый раз будто заново проживал прошлое. Здесь, в полном одиночестве, он чувствовал особенно хорошо, словно машина времени перенесла его в прожитое и прокручивает, показывает давнишние картинки. Впору подумать, что он вовсе и не в прошлом, а в настоящем!
…Когда я пришёл в себя после контузии, ещё какое-то время пробыл в Лиственичном. Из армии меня списали, врачи, разумеется, посоветовали отдохнуть, набраться сил. Но я не умел отдыхать — в том смысле, что не знаю, как организовать этот самый отдых, и потому сразу нашёл себе работу — устроился здесь же, в Лиственичном, на Байкале на ледяную дорогу, которую придумал князь Хилков, а соорудил иркутский купец Давид Михайлович Кузнец. В народе эту дорогу называли по старинке — зимник. Но на самом деле эта самая что ни на есть настоящая действующая железнодорожная магистраль, только ледяная — как и всё тут на Байкале, — уникальное инженерное сооружение. Князь, конечно, был удивительным министром, таких ещё надо поискать. После его ухода с поста — искали! Не нашли!
Когда в 1900 году завершили постройку участков Транссиба от Иркутска до станции Байкал (тот самый мыс Баранчик — порт Байкал) и от Мысовой до Сретенска, образовался кругобайкальский «разрыв», который не позволял железной дороге стать сквозной. Участок от порта (станции) Байкал до Мысовой был завершён значительно позже. Давид Кузнец получил подряд, и началось… Рельсы проложили между станциями Байкал и Танхой — 40 верст, до станции Переёмная — 45 верст и до Мысовой — 72 версты.
По этой самой настоящей железной дороге днём и ночью шли военные эшелоны и пассажирские поезда. Они исправно перебрасывали пассажиров и арестантов, рабочих и переселенцев. По ней перевозили почту, служебную корреспонденцию, денежную выручку, секретные служебные посылки.
Получилось! Придуманный князем Хилковым байкальский ледовый участок Транссиба со своими службами движения, путевыми обходчиками, связистами и ремонтными бригадами действовал… Аналогов в мире не сыскать!
Меня назначили отвечать за пассажирские перевозки. Как это работало? Людей усаживали в открытые и закрытые кошевы и перевозили на восточный берег, где они пересаживались в вагоны и двигались дальше. На середине пути на Байкале возник целый городок с тёплыми помещениями для отдыха, в том числе с врачебными бараками, в одном из которых когда-то лечили и меня. Деревянные строения внутри обили войлоком, который прекрасно держал тепло. Всем пассажирам выдавали дохи, шубы, полушубки и валенки.
Вагоны, платформы по рельсам таскали танк-паровозы. Эти небольшие паровые тягачи без устали трудились, останавливаясь лишь для дозаправки водой и углём. Для них построили особые водокачки в специальных будках, которые также утеплили войлоком. Водокачка была проще некуда — прорубь с насосом. Железная печка не давала ей замёрзнуть. Воду качал вручную смотритель. 12–15 минут — и танк-паровоз продолжал свой путь.
У пристани Байкал соорудили несколько бараков для ямщиков — каждый день поезда подвозили для них фураж. Запасы были сделаны огромные, ведь использовалось более 2000 лошадей!
Лошадки тоже трудились не переставая. Они обслуживали главным образом строительство Кругобайкальской железной дороги, но и помогали в доставке пассажиров, строителей и… туристов. Последние приезжали на Байкал даже в годы войны!
Однажды я увидел вереницу лошадей, которая тянулась вдоль Кругобайкалки. Она была такой длинной, что голова каравана сливалась с горизонтом! Одновременно ещё один караван следовал к Танхою. На байкальском льду, слегка припорошенном снегом, это смотрелось необыкновенно красиво. Оказалось, что экспериментировали с пробными выездами. Настоящая работа началась с 12 января, когда основные рейсы ледоколов завершались и начиналась эксплуатация гужевой переправы.
А ещё я наблюдал необыкновенное зрелище ночью. Вдоль гужевой трассы и ледяной дороги зажгли костры, которыми освещали направление пути. Огненная лента разрезала ночь. Поначалу даже стало страшно: а ну как костры растопят лёд и Байкал «задышит». Вон, у станции Половинка образовалась широкая полынья размером больше 50 саженей. Не зная того, молодой ямщик на полном ходу въехал в промоину на паре лошадей и ушёл под воду. В другой раз недалеко от мыса Баранчик в щель угодила кошева с четырьмя пассажирами. Слава богу, подоспели рабочие с Кругобайкалки.
…Размах перевозок был просто огромен. Пришлось даже составить отдельную ведомость прибытия подвижного состава со льда Байкала и убытия.
По работе я несколько раз ездил на танк-паровозе до Мысовой и обратно. Странное ощущение от сознания, что под тобой бездна! Но байкальский лёд держал! Я тогда подумал, какие метаморфозы — на одном пятачке происходят две разные истории: для Ледокола главное занятие — ломать, колоть лёд, а для паровозика быть уверенным, что этот же самый лёд прочный и выдержит вес его и вереницы вагонов!
Однажды меня вызвали в управление байкальской переправы и попросили сопроводить группу корреспондентов английских газет, которые хотели осмотреть «Ледянку». Они были в восторге от дороги. Всё фотографировали байкальский лёд. А потом до Мысовой добирались на Ледоколе английской же постройки. И снова восторги…
Я почти год прослужил на «Ледянке», пока не попал на Ледокол рулевым.
Боцман Венюков внимательно посмотрел на меня и коротко пробасил: «Любовь Ледокола Ледоколыча надо заслужить! Если что — мы тебе поможем! Обращайся!» Через год меня назначили боцманом, ещё через пару лет — старпомом, перед самой Гражданской войной я примерил китель Капитана.
ЛЕДОКОЛ
О лейтенанте Колчаке
Утром 14 января 1904 года паром-ледокол «Байкал» сделал последний рейс с воинским грузом и отправился на зимовку в Лиственичное. А я, ледокол «Ангара», отправился к пристани на станцию Байкал. Весной меня ждал плавучий док и необходимый ремонт.
По мне, так лучше бы зимовать где-нибудь во льдах. На станции было так шумно и тесно, а с открытием гужевой переправы и ледяной дороги, как говорил Капитан, и вовсе случился апокалипсис. Что это значит, мне никто не объяснил, но я примерно догадался, по-нашему — волнение, буря или шторм. День и ночь приезжали и уезжали люди, вагоны, паровозы, лошади. День и ночь привозили и разгружали массу сена и керосина. Горючие материалы по причине отсутствия складов ставили где попало и как попало. Не дай бог, полыхнёт — ни одного вагона не вытащат. При этом средств для борьбы с пожаром никаких! Ну что за люди! Всё смешалось, всё двигалось, всё срочно, всё быстро…
Ожидался очередной приезд министра путей сообщения князя Хилкова. Он лично хотел проинспектировать строительство ледяной дороги, которая, кстати говоря, огибала путь, по которому обычно ходили мы с братом. Это на тот случай, если и нас по крайней необходимости призовут к работе раньше схода большого льда. А ещё князь намеревался осмотреть прокладку телеграфной линии для обслуживания переправы. Опять же на случай выхода из строя действующей. Здесь особая история. На момент войны с Японией по Кругобайкальскому тракту действовал лишь один телеграфный провод для общения между управлениями Забайкальской железной дороги и Забайкальем. В начале 1904 года между станциями Иркутск и Мысовая установили скоропечатающие аппараты.
Между тем пропускная способность дороги благодаря различным новым внедрениям увеличивалась, а продвижение корреспонденции из-за выросших объёмов затруднялось. А теперь внимание, по памяти цитирую «Вестник Забайкальской железной дороги», который постоянно читал Капитан. «А так как в то время поезда, артиллерийский груз и войска перевозились через озеро Байкал на ледоколе „Байкал“ и от количества рейсов ледокола зависела и успешность перевозки, а несвоевременная передача депеш о движении нагрузки ледокола вызвала бы излишнюю его задержку у пристаней Байкал и Танхой, то по инициативе и приказанию Министра путей сообщения князя М. И. Хилкова, долгое время находившегося на Байкале и лично руководившего Байкальской переправой, на станциях Байкал и Танхой были установлены станции беспроводного телеграфа для передачи так называемых Ледокольных депеш».
Работу станции довели до совершенства. Опытный телеграфист на ключе беспроволочного телеграфа передавал до 20 слов в минуту!
Для своего времени, с учётом метеоусловий Байкала этот телеграф — первый беспроволочный телеграф в России — был уникальным способом связи!
…Оживление на Байкале царило небывалое! Народу в порту, в Лиственичном, в ледяном городке становилось всё больше и больше. Хотелось развлечений. Начали «чудить». По вечерам в посёлке и в зимовьях, которые построили рядом, стали упражняться в револьверной стрельбе, устраивали забеги на кошевках, тройках — кто быстрее!
А какой гость был у меня однажды — боцман Бегичев Никифор Алексеевич. Он не просто морская родственная душа — член арктической экспедиции лейтенанта Колчака. Да, да, да! Той самой, которая искала в северных морях барона Толля, полярного путешественника и исследователя Арктики.
Север Сибири я помню смутно, хотя меня и везли к месту сборки на Байкал северным морским путём. Надеюсь, мне простят отрывочные воспоминания, ведь я был совершенно в разобранном виде. Они нахлынули на меня, когда старпом читал команде рассказ боцмана Бегичева, опубликованный в местной газете:
«С чрезвычайными усилиями, с большим количеством потраченной энергии удалось доставить частью на оленях, частью на собаках вельбот с стоявшего близ устья Лены парохода „Заря“ на мыс „Святой Нос“. 6 мая 1903 года экспедиция покинула материк, отправившись на собаках по льду на остров Ляховский.
Пройдя острова Ляховские, Большой и Малый, экспедиция благополучно прибыла на остров Котельный, в юго-восточную часть его, где и пришлось залетовать, так как море было покрыто льдами. В июле море освободилось ото льдов и, оставив на о. Котельном члена экспедиции Оленина для исследования этого острова, экспедиция отплыла на вельботе в количестве семи человек на остров „Новую Сибирь“, куда и прибыла, обогнув с южной стороны о. Фаддеевский, к началу августа. Не медля, экспедиция решилась совершить остальную часть плавания, именно 150 верст до о. Беннетта, и это расстояние благодаря благоприятным условиям: попутному ветру и отсутствию льдов — было пройдено в 2 суток. Правда, экспедиционерам не встретилось ни одной льдины достаточной величины, чтобы отдохнуть на ней, но с другой стороны, по мнению Бегичева, если бы льдов было столько же, как в тот год, когда барон Толль отправился на о. Беннетта, то эта последняя экспедиция окончилась бы неудачно.
Итак, экспедиция на остров Беннетта. Сейчас же по выходе на сушу наткнулись на следы человека: большая куча камней, сложенных человеческой рукой, скрывала под собой шкуру, снятую с убитого белого медведя.
Тут же вблизи была найдена бутылка с документом, из которого открылось, что в нескольких верстах от этого места находится поварня барона Толля. Потребовалось немного времени, чтобы найти поварню, но когда вошли в нее, то к ужасу экспедиционеров оказалось, что она пустая, холодная, заиндевевшая. Ни малейшего признака живых людей в ней не оказалось.
Зато документы барона Толля, найденные в поварне, разъяснили следующее: барон Толль, астроном Зибер и два их спутника в июле отправились с байдаркою на собаках по направлению к Беннетта. Отойдя пять миль от „Высокого Мыса“ с острова „Новая Сибирь“, барон Толль приколол собак и сел на льдину со всеми спутниками и байдаркой и при попутном ветре двигался по направлению к Беннетта, но, не дойдя 20 миль до Беннетты, льдина норд-вестом стала отклоняться к западу от желательного направления. Тогда барон Толль и его спутники сошли со льдины на байдарку и на ней благополучно добрались до Беннетты. Всё путешествие это на собаках, льдине и байдарке длилось 20 суток.
На Беннетта барон Толль пробыл около трёх месяцев. Здесь им было найдено стадо оленей в 30 голов, из которых незначительная часть была убита для пропитания, из шкур же были сшиты одежды.
Дальнейшая охота за наступлением тёмного времени, северной ночи оказалась невозможной. Здесь же, значит, экспедиционерами была построена поварня и оставлены знаки их пребывания. 26 сентября, имея провизии на 14 дней, экспедиционеры все в полном здоровье, невредимые отправились во главе с бароном Толлем в обратный путь с байдаркой по тонкому льду. Оставить землю и пуститься в такой опасный путь в тёмное время их мог заставить только недостаток провизии, по мнению Бегичева. На этом и обрываются известия о бароне Толле и его спутниках, вероятно, затёртых льдами в утлом судёнышке среди холодного моря.
…Экспедиция лейтенанта Колчака, пробыв на Беннетта двое суток, отправилась в обратный путь. Через двое суток пристали к острову Новая Сибирь немного восточнее желательного направления — мыса Высокого — вследствие бури и противного ветра, отклонившего их на восток. Оттуда экспедиция направилась на материк, забирая по пути экспедиционеров, остававшихся на островах Фаддеевском и Котельном…
14 декабря предполагается выезд из с. Казачьего лейтенанта Колчака… С нетерпением ждём прибытия в Якутск счастливых путешественников, так славно окончивших взятое ими на себя опасное предприятие.
Якутск. 2 января 1904 г. Опубликовано в газете „Восточное обозрение“ 24 января 1904 г.».
Старпом закончил чтение. В кают-компании началось оживлённое обсуждение услышанного. Многие искренне и убеждённо хвалили Колчака, смелого полярного путешественника и исследователя Арктики. Разве кто-то мог предположить, что это будущий адмирал и диктатор, Верховный правитель России?
Продолжение следует