Отдел прозы

Юрий Поклад

​

Рыбное озеро. Дядя Миша

​

Рыб­ное озе­ро

В мою па­мять на­всег­да впе­ча­та­но чувст­во ка­та­стро­фы, хо­тя за дав­ностью долж­но бы­ло по­те­рять ост­ро­ту. Оно вспо­ми­на­ет­ся не­ожи­дан­но, ча­ще все­го бес­сон­ной ночью, со­бы­тия вы­стра­ива­ют­ся в па­мя­ти так от­чёт­ли­во, слов­но слу­чи­лись не­дав­но, а не со­рок лет на­зад.

Пос­ле окон­ча­ния ин­сти­ту­та я по­пал по рас­пре­де­ле­нию на Край­ний Се­вер в гео­ло­го­раз­ве­доч­ную экс­пе­ди­цию глу­бо­ко­го бу­ре­ния. Для на­ча­ла ме­ня на­пра­ви­ли по­мощ­ни­ком ди­зе­лис­та в бри­га­ду бу­ро­во­го мас­те­ра Са­фо­но­ва.

Пер­вая вах­та тя­ну­лась дол­го, без при­выч­ки тя­же­ло про­быть це­лый ме­сяц по­сре­ди тунд­ры — блед­но-зе­лёно­го бо­ло­та с ред­ки­ми не­боль­ши­ми озёра­ми. За­час­ти­ли ту­ма­ны, ха­рак­тер­ные для сен­тяб­ря. Вый­дешь ут­ром из бал­ка, взгля­нешь на бу­ро­вую выш­ку, а крон­б­ло­ка не вид­но, да­же верх­ние по­ла­ти с тру­дом раз­ли­чи­мы, — и без­на­дёж­ное оди­но­чест­во, по­те­рян­ность охва­ты­ва­ют ду­шу.

Но ра­бо­те ту­ма­ны не бы­ли по­ме­хой, бу­ре­ние шло, как по­ла­га­ет­ся, по пла­ну, но из-за них не ле­та­ли вер­то­лёты и с про­дук­та­ми на бу­ро­вой бы­ли про­бле­мы. До­жи­ли до то­го, что по­ва­ри­ха На­деж­да Сер­ге­ев­на ста­ла го­то­вить ис­клю­чи­тель­но ман­ную ка­шу на зав­трак, и ма­ка­ро­ны по-флот­ски, на обед. Са­фо­нов хму­рил­ся, фыр­кал и остав­лял по­ло­ви­ну ма­ка­рон в та­рел­ке. Хо­ро­шо ещё, что му­ки бы­ло до­ста­точ­но, На­деж­да Сер­ге­ев­на пек­ла из неё вкус­ней­ший хлеб с под­жа­рис­той ко­роч­кой. Но од­ним хле­бом сыт не бу­дешь, и од­наж­ды Са­фо­нов, не вы­дер­жав, ска­зал:

— Всю жизнь в тунд­ре ра­бо­таю, но та­кой бу­ро­вой бри­га­ды ещё не ви­дел. Сре­ди вас ры­ба­ков нет, что ли? Или ры­ба в озёрах пе­ре­ве­лась? Не­уже­ли вам ма­ка­ро­ны по­пе­рёк гор­ла не вста­ли?

Ры­ба­ки бы­ли, и озе­ро бы­ло — в ки­ло­мет­ре от бу­ро­вой, из не­го ка­ча­ли во­ду для бу­ре­ния. Впол­не вну­ша­ю­щее до­ве­рие озе­ро, в та­ком обя­за­тель­но долж­на бы­ла во­дить­ся ры­ба — пе­лядь, сиг, ха­ри­ус, щу­ка. Лю­бой ма­ло­маль­ский ры­бак, ед­ва взгля­нув на это озе­ро, ска­зал бы, что в нём не мо­жет не быть ры­бы. Вот и Са­фо­нов был в этом убеж­дён, счи­тал, что про­бле­ма лишь в не­уме­нии и ле­ни ры­ба­ков.

Я по­сту­пил на ра­бо­ту в сен­тяб­ре, а сква­жи­ну за­бу­ри­ли в кон­це июля — са­мое вре­мя для ры­бал­ки. Из до­сок бы­ла из­го­тов­ле­на и на­дёж­но про­смо­ле­на лод­ка-плос­ко­дон­ка. На ры­бал­ку хо­ди­ли каж­дый день пос­ле вах­ты, но, сколь­ко ни ста­ви­ли на озе­ре се­тей и пе­ре­мётов, сколь­ко ни де­ла­ли за­бро­сов спин­нин­гом с са­мы­ми раз­лич­ны­ми ви­да­ми бле­сен, — ры­ба по­па­да­лась ред­ко. Раз­ве что за­мо­рён­ный ха­ри­ус дли­ной в ла­донь, или мел­кая щуч­ка на пол­ки­ло. Ры­ба­ки бы­ли из­ба­ло­ва­ны ины­ми уло­ва­ми, по­это­му эн­ту­зи­азм их стал гас­нуть, по­ка не угас со­всем.

Ни­ко­лай Пав­ло­вич Са­фо­нов — страст­ный ры­бо­лов, не раз по­ры­вал­ся лич­но по­пасть на озе­ро, но у не­го бо­ле­ли но­ги в ко­ле­нях и спи­на, по­это­му по­ход от­кла­ды­вал­ся. Он не мог обя­зать ко­го-то пой­ти на ры­бал­ку, что­бы обес­пе­чить кот­ло­бак ры­бой, по­это­му и воз­звал к со­вес­ти под­чи­нён­ных.

Пер­вым от­клик­нул­ся сле­сарь Гу­ле­вич:
— Ры­ба бу­дет.

Этот был стран­ный че­ло­век. Есть лю­ди, жи­ву­щие с то­роп­ли­вой жад­ностью, с не­оправ­дан­ным рис­ком, без не­го им скуч­но, слов­но еда без пер­ца и пря­нос­тей. Для трид­ца­ти вось­ми лет Гу­ле­вич вы­гля­дел не­серь­ёз­но: по-маль­чи­шечьи верт­ля­вый, су­ет­ли­вый, ху­дой; уто­ми­тель­но го­вор­ли­вый, с не­под­да­ю­щим­ся рас­чёс­ке хо­хол­ком во­лос на ма­куш­ке, с тле­ю­щей си­га­ре­той в уг­лу рта. Спе­ци­а­лист он был по­средст­вен­ный, но с пре­тен­зи­ей на по­двиг: рас­ска­зы­ва­ли, как од­наж­ды осенью, ког­да уже ле­жал снег, не по­бо­ял­ся ныр­нуть в ру­чей, что­бы за­це­пить трос за фар­коп уто­нув­ше­го буль­до­зе­ра. Ру­тин­ный про­из­водст­вен­ный про­цесс был ему ску­чен, но, ког­да тре­бо­ва­лось вы­пол­нить ка­кую-ни­будь отвле­чён­ную ра­бо­ту, ска­жем, по­мочь в сто­ло­вой, брал­ся за де­ло с азар­том. Лю­бил рас­ска­зы­вать о сво­ей ге­ро­и­чес­кой жиз­ни, врал при этом так безыс­кус­но, что не ве­ри­лось ни­ко­му, да­же мне, но рас­ска­зы зву­ча­ли за­бав­но, слу­шать их бы­ло ин­те­рес­но.

— Ты до­ро­гу на бу­ро­вую за­был, це­лы­ми дня­ми око­ла­чи­ва­ешь­ся в жи­лом го­род­ке, — ру­гал­ся на не­го Са­фо­нов, но го­тов­ность Гу­ле­ви­ча обес­пе­чить сто­ло­вую све­жей ры­бой, оце­нил: — Снас­ти есть у те­бя?
— Най­дём. На­пар­ник ну­жен.
— Это, по­жа­луй­ста. Вон, Ге­ну возь­ми.

Ге­на — это я. Он мог бы до­ба­вить: на бу­ро­вой от не­го всё рав­но тол­ку нет, но он не до­ба­вил.

Тол­ку от ме­ня тог­да дейст­ви­тель­но не бы­ло: нас не учи­ли в ин­сти­ту­те экс­плу­а­та­ции и ре­мон­ту ди­зе­лей, я на­би­рал­ся зна­ний по хо­ду ра­бо­ты и по­ка что ма­ло че­му на­учил­ся. Вспо­ми­нал ин­сти­тут­ские лек­ции, но ни­че­го по­лез­но­го из них из­влечь не мог: ка­кие-то фор­му­лы, гра­фи­ки, рас­чёты на проч­ность — сплош­ная дре­бе­день. К че­му она мне здесь? В пер­вый день ра­бо­ты, ди­зе­лист Иван, у ко­то­ро­го я чис­лил­ся по­мощ­ни­ком, по­про­сил пой­ти на па­лу­бу и за­пус­тить тре­тий ди­зель. Я спро­сил:
— А как?
— Что как? — не по­нял он.
— Как его за­пус­кать?
— Ты не уме­ешь?
— Не умею.

Иван уко­риз­нен­но по­ка­чал го­ло­вой, но не по­ле­нил­ся под­нять­ся со мной на па­лу­бу и объ­яс­нить, ка­ким об­ра­зом за­во­дит­ся ди­зель. Он был удив­лён, но не по­дал ви­ду.

У Ива­на круг­лое, всег­да улы­ба­ю­ще­е­ся, ли­цо, он ни­ког­да не ни с кем не ру­гал­ся, да­же ког­да на­до бы­ло ру­гать­ся, мол­чал и тя­же­ло взды­хал.

Ре­ше­ние бу­ро­во­го мас­те­ра ме­ня, ко­неч­но же, оби­де­ло: до­сад­но чувст­во­вать се­бя ни к че­му серь­ёз­но­му не при­год­ным, но я по­шёл вслед за Гу­ле­ви­чем го­то­вить ры­бо­лов­ные снас­ти.

Я ни­ког­да не увле­кал­ся ры­бал­кой, не мог по­нять фа­на­ти­чес­ко­го при­страс­тия не­ко­то­рых лю­дей, «за­ме­рев, ча­са­ми гля­деть на не­по­движ­ный по­пла­вок», но в лю­бом слу­чае не стал бы Гу­ле­ви­чу что-то со­ве­то­вать, он в со­ве­тах не нуж­дал­ся. Я знал, что ме­ся­ца че­рез три ме­ня пе­ре­ве­дут на ба­зу экс­пе­ди­ции, на ин­же­нер­ную долж­ность, не для то­го ме­ня учи­ли пять лет, что­бы по­мо­гать раз­дол­баю-сле­са­рю нес­ти на озе­ро ры­бо­лов­ные снас­ти.

Мы ста­ли рас­пу­ты­вать се­ти, раз­ло­жив их на зем­ле. Гу­ле­вич, же­лая вы­гля­деть для ме­ня по­дав­ля­ю­щим ав­то­ри­те­том, сна­ча­ла нег­ром­ко вор­чал, по­том стал не­до­воль­но по­кри­ки­вать. Но я ска­зал:
— Бу­дешь ха­мить, пой­дёшь на озе­ро без ме­ня, — и он при­молк.

Ча­са за пол­то­ра, уто­пая са­по­га­ми в вяз­кой бо­ло­ти­не, мы про­бра­лись к озе­ру, по­ста­ви­ли в про­то­ках три сет­ки, на­тя­ну­тые на кар­ка­сы, на­зы­ва­е­мые те­ле­ви­зо­ра­ми, и два пе­ре­мёта. На сле­ду­ю­щее ут­ро при­шли и про­ве­ри­ли снас­ти: по­па­лось два сред­них раз­ме­ров ха­ри­уса. Ещё два дня уто­ми­тель­но­го хож­де­ния на озе­ро да­ли при­мер­но та­кие же ре­зуль­та­ты. Пос­ле это­го я за­ме­тил, что Гу­ле­вич стал за­дум­чив, он что-то за­мыс­лил.

Бес­смыс­лен­ное хож­де­ние по рас­кис­шей тунд­ре мне на­до­е­ло, я стал по­ду­мы­вать, ка­ким об­ра­зом мож­но от это­го от­ка­зать­ся. На­при­мер, за­бо­леть: прос­ту­да — по­вы­шен­ная тем­пе­ра­ту­ра, сла­бость. Или бо­ли в же­луд­ке. Ра­ди та­ко­го слу­чая сто­и­ло да­же не пой­ти на обед и с му­че­ни­ем на ли­це со­об­щить об этой про­бле­ме Са­фо­но­ву.

Очень жаль, что я не ре­а­ли­зо­вал этот план.

Се­рое, пас­мур­ное не­бо от­ра­жа­лось в по­дёр­ну­той лёг­кой зябью по­верх­нос­ти озе­ра. Ве­тер уси­ли­вал­ся, я на­де­ял­ся, что пой­дёт до­ждь и ры­бал­ка не со­сто­ит­ся. Но Гу­ле­вич не со­би­рал­ся ста­вить се­ти. На этот раз он за­чем-то взял с со­бой мел­ко­ка­ли­бер­ную вин­тов­ку — «мел­каш­ку». Воз­мож­но, ре­шил за­од­но и по­охо­тить­ся, хо­тя ни зве­рей, ни птиц воз­ле озе­ра за­мет­но не бы­ло. Во­про­сов я за­да­вать не стал: от­но­ше­ния так и не на­ла­жи­ва­лись, мы поч­ти не раз­го­ва­ри­ва­ли. Мне не нра­вил­ся че­ло­век, ко­то­рый к трид­ца­ти вось­ми го­дам оста­вал­ся ник­чём­ным кло­уном, и не бы­ло на­дежд, что он ста­нет дру­гим.

На бе­ре­гу озе­ра был на­стлан фун­да­мент в два на­ка­та брёвен, скреп­лён­ных ско­ба­ми, на нём со­ору­же­но до­ща­тое, об­тя­ну­тое тём­но-зе­лё­ным бре­зен­том, укры­тие, в ко­то­ром рас­по­ла­га­лась не­боль­шая элек­трос­тан­ция и на­сос для по­да­чи во­ды на бу­ро­вую. Под сте­ной укры­тия ле­жал кис­ло­род­ный бал­лон, за­бы­тый мон­таж­ни­ка­ми, со­ору­жав­ши­ми во­до­на­сос­ную. Бал­лон на­по­ло­ви­ну уто­нул в мяг­кой поч­ве.

Гу­ле­вич по­пы­тал­ся вы­та­щить бал­лон, но ни­че­го не по­лу­ча­лось.
— Че­го сто­ишь, по­мо­ги! — раз­дра­жён­но крик­нул он мне.

Вдво­ём мы одо­ле­ли бал­лон. Гу­ле­вич от­кру­тил кол­пак, на­пряг­шись, от­крыл дву­мя ру­ка­ми кран, мощ­но пшик­нув га­зом.
— Жи­вой, — удов­летво­рён­но ска­зал он.
— За­чем он те­бе? — спро­сил я.
— Вы­рас­тешь, пой­мёшь.

Не знаю по­че­му, но мне тай­ный его за­мы­сел сра­зу же вну­шил опа­се­ние: я был убеж­дён, что этот че­ло­век вы­ду­мать что-ни­будь дель­ное не спо­со­бен.

Он отыс­кал на бе­ре­гу не­сколь­ко брёвен и сталь­ных скоб, стал со­ору­жать плот. Так и не по­ни­мая, в чём со­сто­ит его сек­рет, и ка­кое от­но­ше­ние он име­ет к лов­ле ры­бы, я по­мо­гал ему. На плот был во­дру­жён бал­лон с кис­ло­ро­дом.
— Объ­яс­ни, что ты хо­чешь сде­лать, — по­про­сил я.

Он не от­ве­тил, стал мол­ча бро­дить по бе­ре­гу озе­ра, отыс­ки­вая ещё ка­кой-то, не­об­хо­ди­мый ему, под­руч­ный ма­те­ри­ал. На­шёл три ко­рот­ких брев­на и кус­ки до­сок.
— Всё бу­дет от­лич­но, — с уве­рен­ностью ска­зал Гу­ле­вич, — и на­вя­лим ры­бы, и по­со­лим, и для сто­ло­вой хва­тит, пусть Са­фо­нов не пе­ре­жи­ва­ет.
— Что ты ме­ня за ду­ра­ка дер­жишь, — не вы­дер­жал я.
— Ты в ин­сти­ту­те учил­ся?
— Ну, и что?
— Если на ди­зель­ное мас­ло кис­ло­ро­дом под­уть, что по­лу­чит­ся?

Я не знал, что по­лу­чит­ся, если под­уть кис­ло­ро­дом на ди­зель­ное мас­ло. Мо­жет быть, на лек­ци­ях в ин­сти­ту­те об этом ког­да-то и шла речь, но я не за­пом­нил.

Гу­ле­вич, вы­ждав вре­мя, не­об­хо­ди­мое для от­ве­та, с со­жа­ле­ни­ем взгля­нул на ме­ня и от­крыл сек­рет:
— Взрыв бу­дет, сту­дент. Та­кие ве­щи на­до знать.
— А за­чем нам взрыв?
— Что­бы ры­бы на­ло­вить.

По­ка мы во­зи­лись с брёв­на­ми, по­го­да со­всем ис­пор­ти­лась, не­бо гроз­но на­хму­ри­лось, слов­но бы­ло воз­му­ще­но про­грес­сив­ным ме­то­дом лов­ли ры­бы сле­са­ря Гу­ле­ви­ча.

Из трёх брёвен был со­ору­жён ещё один плот, и на нём уста­нов­ле­на трёх­лит­ро­вая бан­ка с ди­зель­ным мас­лом. Два пло­та — боль­шой с кис­ло­род­ным бал­ло­ном, у ко­то­ро­го бу­дет при­от­крыт вен­тиль, и ма­лый с трёх­лит­ро­вой бан­кой мас­ла — пред­по­ла­га­лось пус­тить по озе­ру на­встре­чу друг дру­гу. Ког­да они встре­тят­ся, Гу­ле­вич вы­стре­лит в бан­ку.

Пос­ле то­го, как я по­нял смысл за­теи, она мне разон­ра­ви­лась окон­ча­тель­но, Гу­ле­вич ви­дел это, но моё сло­во ре­ша­ю­щим не бы­ло. Как все лю­ди, ко­то­рым ред­ко вы­па­да­ет слу­чай при­ни­мать от­вет­ст­вен­ные са­мос­то­я­тель­ные ре­ше­ния, он про­яв­лял уди­ви­тель­ную энер­гию и со­об­ра­зи­тель­ность, и чем энер­гич­ней он был, тем силь­нее зре­ла во мне уве­рен­ность, что всё это кон­чит­ся пло­хо.

Сна­ча­ла всё шло по его пла­ну: боль­шой плот и ма­лень­кий пло­тик дви­га­лись на­встре­чу друг дру­гу и долж­ны бы­ли ока­зать­ся ря­дом поч­ти на се­ре­ди­не озе­ра, но ве­тер вдруг сме­нил­ся, и пло­тик с бан­кой мас­ла по­сте­пен­но при­би­ло к про­ти­во­по­лож­но­му от нас кру­то­му бе­ре­гу. Гу­ле­вич за­нер­в­ни­чал:
— Если кис­ло­род из бал­ло­на уй­дёт, всё со­рвёт­ся.

Он столк­нул в во­ду лод­ку-плос­ко­дон­ку, лов­ко ору­дуя ко­рот­ким са­мо­дель­ным вес­лом, пе­ре­сёк озе­ро и, за­це­пив пло­тик ру­кой, от­бук­си­ро­вал его, рас­по­ло­жив на­про­тив боль­шо­го пло­та, так, что­бы он дви­гал­ся в нуж­ном на­прав­ле­нии. Гу­ле­вич не учёл то­го, что воз­вра­щать­ся ему при­дёт­ся про­тив вет­ра. По­няв, что мож­но не успеть, при­нял­ся грес­ти изо всех сил, но лод­ка поч­ти не дви­га­лась с ме­с­та. Оста­ва­лась на­деж­да, что бан­ка пос­ле столк­но­ве­ния пло­тов не опро­ки­нет­ся или не плес­нёт мас­лом, гор­лыш­ко её Гу­ле­вич, вто­ро­пях, за­ткнул кус­ком тряп­ки, но тряп­ка про­ва­ли­лась внутрь бан­ки.

По­няв, что ка­та­стро­фа не­из­беж­на, я упал ли­цом в тра­ву, за­крыв за­ты­лок ру­ка­ми. Страш­ной си­лы взрыв по­тряс воз­дух, и мне ста­ло яс­но, что су­ет­ли­во­го че­ло­ве­ка, ко­то­рым я был так не­до­во­лен, боль­ше не су­щест­ву­ет. Этот факт ни­как не уме­щал­ся у ме­ня в го­ло­ве, по­то­му что я был маль­чиш­кой, ко­то­рый счи­тал се­бя взрос­лым че­ло­ве­ком. Я ле­жал, не ше­ве­лясь, не в си­лах ни о чём ду­мать, жизнь впер­вые столк­ну­ла ме­ня с ги­белью че­ло­ве­ка.

Я не пред­став­лял, что те­перь де­лать. Ид­ти на бу­ро­вую? Но при­дёт­ся объ­яс­нять, где Гу­ле­вич, и я не смо­гу объ­яс­нить.

Ле­жал я до­воль­но дол­го, по­ка не услы­шал, что кто-то идёт. Я под­нял го­ло­ву и уви­дел со­вер­шен­но мок­ро­го, сгорблен­но­го не­зна­ко­мо­го мне че­ло­ве­ка. Су­дя по одеж­де и внеш­нос­ти, это был Гу­ле­вич, но это был не он: гла­за бы­ли пу­с­ты­ми и от­ре­шён­ны­ми, у Гу­ле­ви­ча не мог­ло быть та­ких глаз. Я вско­чил, под­бе­жал к это­му че­ло­ве­ку, стал ли­хо­ра­доч­но его ощу­пы­вать, слов­но про­ве­ряя, всё ли на мес­те: ру­ки, но­ги, го­ло­ва. Я что-то спра­ши­вал, не по­ни­мая, что спра­ши­ваю. Че­ло­век мол­чал, иног­да по все­му его те­лу про­бе­га­ла вол­ной круп­ная нер­в­ная дрожь.

По­верх­ность озе­ра бы­ла гус­то усе­я­на ры­бой, всплыв­шей вверх брю­хом, озе­ро дейст­ви­тель­но бы­ло рыб­ным, бу­ро­вой мас­тер Са­фо­нов не ошиб­ся, но мы не об­ра­ща­ли на это вни­ма­ния.

Дя­дя Ми­ша

Она при­хо­ди­ла в ре­дак­цию к две­над­ца­ти, зво­нить рань­ше не име­ло смыс­ла. И в две­над­цать зво­нить бы­ло ра­но­ва­то, это вы­гля­де­ло не­де­ли­кат­но: толь­ко че­ло­век до­брал­ся по мос­ков­ской тол­чее в мет­ро к мес­ту ра­бо­ты, толь­ко на­лил се­бе ко­фе или чай, и тут на те­бе — зво­нок, будь­те лю­без­ны отве­чать: раз­дра­же­ние, не­га­тив­ные эмо­ции и так да­лее. Нет, зво­нить на­до в по­ло­ви­не пер­во­го, и да­же в час.

Я про­снул­ся в по­ло­ви­не седь­мо­го, ле­жал и ду­мал о том, как эта ма­лень­кая по­жи­лая жен­щи­на до­би­ра­ет­ся в ре­дак­цию на Та­ган­ке, как она ус­та­ла за дол­гие го­ды от чте­ния ру­ко­пи­сей, по­дав­ля­ю­щее боль­шинст­во ко­то­рых не­до­стой­но быть про­чи­тан­ны­ми. На­стой­чи­вая гра­фо­ма­ния от­рав­ля­ла ей жизнь, по­рой не бы­ло сил чи­тать ис­торг­ну­тые бес­та­лан­ным во­об­ра­же­ни­ем ис­то­рии об убийст­вах, ограб­ле­ни­ях, из­на­си­ло­ва­ни­ях, об их рас­сле­до­ва­нии кар­тон­ны­ми сле­до­ва­те­ля­ми, ко­то­рых не су­щест­ву­ет в ре­аль­ной жиз­ни, о пре­сло­ву­тых «за­цеп­ках», ко­то­рые ока­зы­ва­ют­ся лож­ны­ми, о не­у­ст­ро­ен­ной лич­ной жиз­ни сы­щи­ков и их тай­ной на­деж­де об­рес­ти на­сто­я­щую лю­бовь. Весь этот ли­те­ра­тур­ный бред из­ла­гал­ся, как пра­ви­ло, длин­но и пу­тан­но, по­то­му что ко­рот­ких де­тек­ти­вов не мо­жет быть, чи­та­тель лю­бит де­тек­тив на ве­чер, на ночь, что­бы успеть на­сла­дить­ся из­ви­ва­ми сю­же­та, преж­де чем ощу­тить за­слу­жен­ное удов­летво­ре­ние от не­ми­ну­е­мой по­им­ки и на­ка­за­ния зло­умыш­лен­ни­ка.

Жен­щи­на са­дит­ся на своё ра­бо­чее мес­то, вклю­ча­ет ком­пью­тер, ждёт, по­ка он при­дёт в се­бя пос­ле ноч­ной пе­ре­дыш­ки и на эк­ра­не по­явит­ся за­став­ка с се­ды­ми чер­но­мор­ски­ми вол­на­ми и квад­ра­ти­ка­ми фай­лов ещё не­про­чи­тан­ных ше­дев­ров, вы­зы­ва­ю­щи­ми у неё лег­кую сер­деч­ную боль от пред­сто­я­ще­го зна­ком­ст­ва с ни­ми.

Я не по­сы­лал этой жен­щи­не де­тек­ти­ва, в этом бы­ло глав­ное моё со­мне­ние и бо­язнь, я по­слал ей по­весть о дя­де Ми­ше.

Я дав­но сво­бо­ден от бо­лез­нен­но-дет­ско­го же­ла­ния пуб­ли­ко­вать каж­дую на­пи­сан­ную строч­ку, ког­да от­ка­зы­ва­ют, не ви­жу в этом тра­ге­дии, же­ла­ния со­рев­но­вать­ся с кем-то в ко­ли­чест­ве опуб­ли­ко­ван­ных про­из­ве­де­ний у ме­ня не бы­ло ни­ког­да, нет боль­шей глу­пос­ти, чем пре­вра­щать ли­те­ра­ту­ру в по­до­бие спор­та. Всё это так, но по­весть о дя­де Ми­ше мне очень хо­те­лось на­пе­ча­тать. По­то­му что я не знаю дру­гих спо­со­бов, что­бы оста­вить па­мять о че­ло­ве­ке, а па­мять о дя­де Ми­ше оста­вить не­об­хо­ди­мо. Ина­че на­вис­нет долг. А остав­лять дол­ги не­льзя.

…Дя­дя Ми­ша го­во­рил гром­ко, по­то­му что пло­хо слы­шал, ему не так мно­го лет, но он ста­рик; он был по-ста­ри­ков­ски не­опря­тен, но не на­хо­дил нуж­ным об­ра­щать на это вни­ма­ние: на тёп­лую, по­но­шен­ную ру­баш­ку и ле­том, и зи­мой; на мя­тые брю­ки, кое-как под­по­я­сан­ные пе­ре­вёр­ну­тым во мно­гих мес­тах ста­рым рем­нём; на но­со­вой пла­ток, ко­то­рый был в единст­вен­ном чис­ле и не сти­рал­ся ни­ког­да. Ста­рость на­сту­па­ет, ког­да че­ло­ве­ку всё рав­но, как он вы­гля­дит, ког­да пе­ре­ста­ёт вол­но­вать мне­ние ко­го бы то ни бы­ло и о его внеш­нос­ти, и о том, ка­кие за­па­хи мо­гут от не­го ис­хо­дить. Мо­жет быть, это дейст­ви­тель­но не име­ет зна­че­ния, но всё же не­при­ят­но.

Дя­дя Ми­ша при­хо­дил к нам на пра­вах со­се­да и дру­га семьи, как ран­ним ут­ром, так и позд­ним ве­че­ром, со­вер­шен­но не ду­мая о том, что он мо­жет чем-то по­ме­шать, или о том, что у нас мо­гут быть дру­гие пла­ны на это вре­мя. Ста­рость от­ме­та­ет услов­нос­ти и, по-ви­ди­мо­му, име­ет на это мо­раль­ное пра­во. Нам при­хо­ди­лось пе­ре­ст­ра­ивать на­ши пла­ны, под­го­няя их под дя­дю Ми­шу, на­при­мер, рань­ше укла­ды­вать де­тей спать.

Те­перь, ког­да я в том воз­рас­те, в ко­то­ром был тог­да дя­дя Ми­ша, я по­ни­маю пси­хо­ло­гию по­жи­ло­го че­ло­ве­ка: то­роп­ли­вое же­ла­ние вы­ска­зать­ся, по­то­му что впол­не ре­аль­но не успеть, и эта ре­аль­ность не то, что­бы уж очень силь­но тре­во­жит или стра­шит, но как-то внут­рен­не под­го­ня­ет, за­став­ля­ет не об­ра­щать вни­ма­ния на раз­но­го ро­да ме­ло­чи, на ко­то­рые рань­ше не­пре­мен­но об­ра­тил бы вни­ма­ние. Это чувст­во че­ло­ве­ка, ко­то­рый уез­жа­ет ку­да-то очень да­ле­ко и не уве­рен, что сно­ва встре­тит­ся с те­ми, кто его про­во­жа­ет. Он стре­мит­ся в остав­ше­е­ся пе­ред раз­лу­кой вре­мя со­об­щить им что-то са­мое важ­ное, но это­го важ­но­го ока­зы­ва­ет­ся столь мно­го, что нет ни­ка­кой на­деж­ды на то, что он успе­ет пе­ре­дать ин­фор­ма­цию пол­ностью. Эта веч­ная ил­лю­зия, что ты мо­жешь ска­зать лю­дям что-то но­вое, то, че­го они не зна­ют. Но че­ло­ве­ка труд­но убе­дить в том, что он че­го-то не зна­ет, да­же тог­да, ког­да он не зна­ет очень мно­го­го.

Дя­дя Ми­ша при­хо­дил яко­бы за тем, что­бы взять у нас кни­ги. Та­ков был пред­лог. Книг он брал штук по пять-шесть, бе­зо вся­кой те­ма­ти­чес­кой сис­те­мы, про­чи­ты­вал их быст­ро и, что­бы не за­быть, что про­чи­тал, ста­вил на об­лож­ке крас­ным ка­ран­да­шом жир­ную «пти­цу». Го­во­рить ему о том, что пор­тить кни­ги не сле­ду­ет, бы­ло бес­по­лез­но, он со­гла­шал­ся и тут же за­бы­вал об этом. Ему ред­ко нра­ви­лись про­чи­тан­ные кни­ги, он го­во­рил, что в жиз­ни всё го­раз­до бо­лее жес­то­ко и, во­об­ще, ху­же. Он не сра­зу на­чал рас­ска­зы­вать о се­бе, но, и ког­да стал рас­ска­зы­вать, огра­ни­чи­вал­ся ко­рот­ки­ми ин­фор­ма­ци­он­ны­ми фра­за­ми, ко­то­рые мож­но бы­ло бы и не за­ме­тить в об­щем по­то­ке его ре­чи, но я их за­ме­чал, по­то­му что вы­ра­же­ние ли­ца дя­ди Ми­ши при их про­из­не­се­нии при­о­бре­та­ло со­вер­шен­но осо­бое вы­ра­же­ние.

Вот он ска­зал как-то: «Я был в Ба­ге­ров­ском рву». Эта ко­рот­кая фра­за для ме­ня ни­че­го не зна­чи­ла до тех пор, по­ка я не узнал, что та­кое Ба­ге­ров­ский ров и чем он зна­ме­нит. А зна­ме­нит он тем, что в нём ле­жат семь ты­сяч рас­стре­лян­ных фа­шис­та­ми лю­дей. Дя­дя Ми­ша, как вы­яс­ни­лось из до­пол­ни­тель­ных рас­спро­сов, был рас­стре­лян, но остал­ся жив, ночью вы­полз из-под мёрт­вых тел.

Я был мо­ло­дым че­ло­ве­ком и не в со­сто­я­нии впол­не оце­нить про­ис­шед­ше­го с дя­дей Ми­шей, в си­лу ря­да при­чин, но преж­де все­го по­то­му, что мо­ло­дой че­ло­век не за­ду­мы­ва­ет­ся о том, что он ког­да-ни­будь ис­чез­нет, рас­тво­рит­ся в прост­ранст­ве, в кос­мо­се, во Все­лен­ной. Всё это ви­дит­ся ему да­лёким, ду­мать об этом не­до­суг и не хо­чет­ся. Ког­да дя­дю Ми­шу рас­стре­ли­ва­ли, ему бы­ло двад­цать че­ты­ре го­да, и ед­ва ли ему всерь­ёз при­хо­ди­ла в го­ло­ву мысль о том, что он ис­чез­нет. Есть ка­кой-то предох­ра­ни­тель­ный кла­пан в моз­гу, ко­то­рый в кри­ти­чес­кий мо­мент сбра­сы­ва­ет из­бы­точ­ное дав­ле­ние и не да­ёт сой­ти с ума от осо­зна­ния ужа­са про­ис­хо­дя­ще­го. Че­ло­век по­прос­ту от­ка­зы­ва­ет­ся ве­рить в ре­аль­ность, в прос­то­ту то­го, что долж­но слу­чить­ся.

Дя­дя Ми­ша ни­ког­да не рас­ска­зы­вал ло­ги­чес­ки связ­но, он про­из­но­сил фра­зу, по­том го­во­рил о чём-то дру­гом, но воз­вра­щал­ся к те­ме, про­из­но­сил ещё фра­зу, ка­ким-то об­ра­зом свя­зан­ную с той, пре­ды­ду­щей, и опять за­бы­вал о том, что хо­тел рас­ска­зать. При­хо­ди­лось ком­по­но­вать все эти слу­чай­ные све­де­ния, что­бы пред­ста­вить кар­ти­ну в це­лом. Мне ка­за­лось, что он прос­то сби­ва­ет­ся, то­ро­пясь пе­рей­ти к сле­ду­ю­щей те­ме, но те­перь я по­ни­маю, что ему тя­же­ло бы­ло вспо­ми­нать под­ряд; это в кни­ге увле­ка­тель­но сле­дить за сю­же­том, си­дя где-ни­будь в ав­то­бу­се или в мет­ро, а вспо­ми­нать то, что слу­чи­лось с са­мим то­бой, му­чи­тель­но, и по­рой не­вы­но­си­мо.

Ка­кие ощу­ще­ния бы­ли у дя­ди Ми­ши, ког­да он ле­жал в Ба­ге­ров­ском рву, при­дав­лен­ный тя­жёлы­ми мёрт­вы­ми те­ла­ми, весь в кро­ви толь­ко что уби­тых лю­дей? О чём он ду­мал? Мож­но ли бы­ло во­об­ще о чём-то в тот мо­мент ду­мать?

У дя­ди Ми­ши был один глаз — пра­вый, ле­вый вы­би­ли в дет­ст­ве, ког­да иг­ра­ли в чи­жа; чиж — ост­ро за­то­чен­ный с двух кон­цов ку­со­чек де­ре­ва — уго­дил ему точ­но в ле­вый, и глаз вы­тек. Ког­да дя­дя Ми­ша го­во­рит, пра­вый глаз скрыт под се­дой, гус­той бровью, вы­ра­же­ние его опре­де­лить не­воз­мож­но, да ещё и оч­ки с тол­с­ты­ми стёк­ла­ми. Клю­че­вые фра­зы обо всём том страш­ном, что слу­ча­лось с ним в жиз­ни, он ро­ня­ет бес­страст­ным го­ло­сом, иног­да об­ры­вая се­бя на по­лу­сло­ве, слов­но пы­та­ясь из­ба­вить­ся от то­го ужа­са. Но раз­ве из­ба­вишь­ся?

Слу­шая, я иног­да за­ме­чал, что эти на­мёки из од­ной фра­зы мне в тя­гость, уже тог­да я по­ни­мал не­же­ла­ние брать в се­бя чу­жую боль, она обя­за­тель­но бу­дет на­по­ми­нать о се­бе, тя­го­тить, жить с ней бу­дет тя­же­ло. Ну, ска­жи­те, за­чем это нуж­но бы­ло мне, мо­ло­до­му че­ло­ве­ку, ко­то­ро­му го­раз­до боль­ше нра­ви­лось без­за­бот­ное без­думье?

В то вре­мя я уже пы­тал­ся что-то пи­сать, ещё не по­ни­мая, сколь опас­но это за­ня­тие, если за­ни­мать­ся им всерь­ёз. Сколь­ких дя­дей Миш при­дёт­ся но­сить в ду­ше, му­чить­ся их му­ка­ми, стра­дать их бо­ля­ми. Ко­неч­но, мож­но бы­ло устро­ить из пи­са­тель­ской де­я­тель­нос­ти при­ят­ное и да­же де­неж­ное за­ня­тие, но это мне не под­хо­ди­ло.

Дя­дя Ми­ша го­во­рил иног­да во­все од­но пред­ло­же­ние, не­впо­пад, ни­как его не рас­шиф­ро­вы­вая, рас­спра­ши­вать бы­ло не­воз­мож­но, по­сколь­ку пред­ло­же­ние со­дер­жа­ло тра­ги­чес­кую ин­фор­ма­цию: «Сы­на в ар­мию про­во­ди­ли, а он там по­гиб». Как по­гиб? При ка­ких об­сто­я­тельст­вах? Что это­му пред­шест­во­ва­ло? Не­воз­мож­но за­да­вать та­кие во­про­сы. Если за­хо­чет — сам рас­ска­жет, а не за­хо­чет, так и это­го до­ста­точ­но. Про­во­дить сы­на в ар­мию и вза­мен по­лу­чить гроб, раз­ве это­го ма­ло?

Сра­зу же пос­ле то­го, как дя­дя Ми­ша это про­из­нёс, он на­чал рас­ска­зы­вать со­дер­жа­ние кни­ги, ко­то­рую взял у нас вче­ра и уже про­чи­тал. Что это за кни­га, и ка­кое она име­ет от­но­ше­ние к толь­ко что ска­зан­но­му, бы­ло не­по­нят­но. У ко­го спро­сить о сы­не? У же­ны дя­ди Ми­ши, ба­бы Па­ши? Но раз­ве спро­сишь? Да и не бы­ла эта ста­рая жен­щи­на по­хо­жа на че­ло­ве­ка, ко­то­рый мо­жет внят­но отве­чать на во­про­сы, она толь­ко сбив­чи­во при­чи­та­ла, жа­ло­ва­лась на жизнь, на бо­лез­ни, на дя­дю Ми­шу — что-то по­нять, ког­да она го­во­ри­ла, бы­ло труд­но.

Не­объ­ят­но толс­тая, по­хо­жая на скир­ду, ста­ру­ха бы­ла стар­ше дя­ди Ми­ши на три или че­ты­ре го­да, по­нять, кто ко­го стар­ше и на сколь­ко, в этом воз­рас­те уже не­воз­мож­но. Ста­рость — это пе­ри­од, ко­то­рый нуж­но пе­ре­тер­петь до смер­ти. По­лу­чать от жиз­ни удо­вольст­вие уже не по­лу­ча­ет­ся, да и ког­да че­ло­век по­лу­ча­ет от жиз­ни удо­вольст­вие? С этим да­ле­ко не всё яс­но.

На­ме­тил по­зво­нить в ре­дак­цию в три­над­цать ча­сов, но чем-то за­нял­ся и за­был. В три­над­цать двад­цать вспом­нил, про­тя­нул ру­ку к те­ле­фо­ну, но так и не взял его, слиш­ком явст­вен­но про­зву­чал в моз­гу го­лос ре­дак­тор­ши: «Вы зна­е­те, не по­до­шло нам ва­ше про­из­ве­де­ние. Уж из­ви­ни­те. Всё у вас как-то три­ви­аль­но, и лю­ди ка­кие-то не­счаст­ные. Чи­та­те­лю нра­вит­ся ди­на­ми­ка, эк­шен, нач­нёт он чи­тать ва­шу го­рест­ную про­зу и бро­сит, не по­то­му, что она пло­хая, а по­то­му, что ду­шу бе­ре­дит. Нет, на­пи­са­но хо­ро­шо, но уж слиш­ком безыс­ход­но. Сей­час пи­шут по-дру­го­му, ну­жен ре­аль­ный вы­ход, оп­ти­мизм».

С оп­ти­миз­мом у ме­ня, дейст­ви­тель­но, пло­хо, та­кой уж че­ло­век, ни­че­го не по­де­ла­ешь. Я отве­чу ре­дак­тор­ше: «Не по­до­шло, так не по­до­шло, бы­ва­ет, на­пи­шу ещё что-ни­будь».

Ког­да я спра­ши­вал у дя­ди Ми­ши про Ка­зах­стан, где он от­си­дел пос­ле вой­ны два го­да в ла­ге­ре, он на­чи­нал сме­ять­ся как-то не­свойст­вен­но для се­бя, яз­ви­тель­но, — дя­дя Ми­ша был доброй ду­ши че­ло­век, хоть и злил­ся иног­да.
— У вас всё впе­ре­ди, — ска­зал он, — при­ве­зут в го­лую степь, ба­ра­ки и за­бо­ры с ко­лю­чей про­во­ло­кой са­ми для се­бя по­стро­и­те, и бу­де­те си­деть. А срок — так это ко­му как по­ве­зёт.

Он от­че­го-то был уве­рен, что ста­лин­ские ужа­сы пов­то­рят­ся, так устро­е­на сис­те­ма, её не пе­ре­де­лать. Я не очень ве­рил в эти про­ро­чест­ва, но бы­ло не­мно­го страш­но, а вдруг он ока­жет­ся прав?

Я не знал о том, что у них с ба­бой Па­шей бы­ла ещё и дочь. Од­наж­ды мы раз­го­во­ри­лись с ним о При­озер­ном мес­то­рож­де­нии — на этом мес­те ког­да-то, в по­сёл­ке Чон­ге­лек, сто­я­ла гео­ло­го­раз­ве­доч­ная пар­тия, дя­дя Ми­ша ра­бо­тал в ней бу­ро­вым мас­те­ром. Че­рез со­рок лет и мне до­ве­лось ра­бо­тать на этом мес­то­рож­де­нии, по­го­во­рить, та­ким об­ра­зом, бы­ло о чём, и мы го­во­ри­ли дол­го. И как-то меж­ду про­чим, слов­но о ря­до­вом со­бы­тии, он ска­зал:
— У ме­ня в Чон­ге­ле­ке дочь по­хо­ро­не­на, там клад­би­ще под го­рой.

Я знал об этом клад­би­ще, я мно­гое знал о Чон­ге­ле­ке, ко­то­рый те­перь на­зы­вал­ся по-дру­го­му. На При­озер­ном мес­то­рож­де­нии бу­ри­ли ещё в кон­це де­вят­над­ца­то­го ве­ка, и я ви­дел тор­ча­щие из зем­ли клёпан­ные из двух по­ло­вин об­сад­ные ко­лон­ны. Здесь бу­ри­ли бель­гий­цы (Ан­тон Ра­ки), Но­бель и мно­гие дру­гие.

Я не удер­жал­ся и спро­сил о до­че­ри:
— Что слу­чи­лось? По­че­му она умер­ла?
— Она в де­ся­том клас­се учи­лась, се­ло в то вре­мя боль­шое бы­ло, да­же шко­ла-де­ся­ти­лет­ка име­лась. Бы­ла эпи­де­мия ко­ри, дочь за­бо­ле­ла и умер­ла.

Вот так. Очень прос­то. Сна­ча­ла сын, по­том дочь. Бы­ла семья, двое де­тей, всё за­ме­ча­тель­но, по­том де­тей не ста­ло. По­че­му же я удив­ля­юсь, что ба­ба Па­ша по­хо­жа на су­мас­шед­шую? Как они жи­ли в пус­том до­ме, ког­да не ста­ло де­тей? Как они вы­жи­ли?

Я не стал рас­спра­ши­вать о до­че­ри, не спро­сил да­же, как её зва­ли. Дя­дя Ми­ша си­дел на сту­ле, рас­ста­вив но­ги в за­са­лен­ных си­них брю­ках, и опять го­во­рил о ка­кой-то из про­чи­тан­ной им кни­ге — или не хо­тел боль­ше го­во­рить о до­че­ри, или прос­то по при­выч­ке пе­ре­хо­дил с те­мы на те­му бе­зо вся­кой свя­зи.

У дя­ди Ми­ши боль­шие, по­кры­тые бе­лё­сым пу­хом, уши, из ушей рас­тут се­дые во­ло­сы; об­шир­ная лы­си­на по­кры­та «греч­кой»; нос круп­ный, с баг­ро­во-си­ни­ми про­жил­ка­ми; тол­с­тые по­трес­кав­ши­е­ся гу­бы час­то скла­ды­ва­ют­ся в усмеш­ку; оч­ки скры­ва­ют от­сут­ст­вие ле­во­го гла­за, он вы­гля­дит слов­но при­щу­рен­ным.

В квар­ти­ре дя­ди Ми­ши, над кро­ватью, порт­рет кра­си­во­го муж­чи­ны в по­лу­про­филь, уве­ли­чен­ный с фо­то­гра­фии: за­чё­сан­ные на­зад не­мно­го вол­ни­с­тые во­ло­сы, гор­дая по­сад­ка го­ло­вы, кра­си­вый вы­со­кий лоб. Мне не ве­рит­ся, что это то­же дя­дя Ми­ша. Я по­ни­маю, что внеш­ность не име­ет зна­че­ния, де­ло не в ней, но всё рав­но не ве­рит­ся.

Пос­ле жиз­ни ос­та­ёт­ся пос­левку­сие, мне ка­жет­ся, у мно­гих, поч­ти у всех, по раз­ным при­чи­нам, оно с гор­чин­кой, а иног­да с го­речью. И ещё мне ка­жет­ся, что мно­гие пре­уве­ли­чи­ва­ют свою го­речь, не­мно­го ри­су­ют­ся пе­ред сле­ду­ю­щим по­ко­ле­ни­ем. Этим лю­дям я ре­ко­мен­дую вни­ма­тель­но озна­ко­мить­ся с судь­бой дя­ди Ми­ши, мне ка­жет­ся, что ко­кет­ст­во ис­чез­нет.

Я не знаю, ког­да имен­но в их семье по­яви­лась ещё од­на дочь, в то вре­мя они ещё не бы­ли на­ши­ми со­се­дя­ми, жи­ли в част­ном до­ме, по­лу­чен­ном от экс­пе­ди­ции. Не знаю, в ка­ком воз­рас­те эта де­воч­ка у них по­яви­лась. Опре­де­лён­но то, что ба­ба Па­ша, по воз­рас­ту и по фи­зи­чес­ко­му со­сто­я­нию, ро­дить её не мог­ла. Да­же как-то не­при­лич­но бы­ло ду­мать о том, что ба­ба Па­ша мог­ла за­ни­мать­ся тем, от че­го по­яв­ля­ют­ся де­ти. Де­воч­ка уве­рен­но на­зы­ва­ла дя­дю Ми­шу от­цом, а ба­бу Па­шу — ба­бой Па­шей; на­до по­ла­гать, это бы­ла дочь дя­ди Ми­ши от по­сто­рон­ней жен­щи­ны. Как он до­го­во­рил­ся с той жен­щи­ной, что­бы за­брать дочь, и как объ­яс­нил ба­бе Па­ше по­яв­ле­ние этой де­воч­ки — не­из­вест­но. Ду­маю, что ба­ба Па­ша от­нес­лась к её по­яв­ле­нию бла­го­склон­но и в не­нуж­ные под­роб­нос­ти о том, кто её мать, вда­вать­ся не ста­ла. Она бы­ла уже очень боль­ным че­ло­ве­ком, собст­вен­ное здо­ровье вол­но­ва­ло её на­мно­го боль­ше всей этой ерун­ды.

Она умер­ла, ког­да мы уже пе­ре­еха­ли на но­вое мес­то жи­тельст­ва. Пос­ле от­ме­ны со­вет­ской влас­ти и раз­де­ле­ния стра­ны жить в Кры­му ста­ло труд­но. Сна­ча­ла от­клю­чи­ли го­ря­чую во­ду, по­том — отоп­ле­ние; зи­мой, ког­да ду­ют се­ве­ро-вос­точ­ные вет­ры, в Кры­му очень хо­лод­но — лю­ди ста­ли под­дер­жи­вать тем­пе­ра­ту­ру в квар­ти­рах элек­три­чес­ки­ми на­гре­ва­те­ля­ми, си­ло­вые ка­бе­ли не вы­дер­жи­ва­ли, и по не­сколь­ко дней не бы­ва­ло све­та. В шко­лах уро­ки дли­лись по двад­цать ми­нут, что­бы де­ти мог­ли по­бе­гать и со­греть­ся. За­ни­ма­лись они в паль­то и шап­ках. Час­то бо­ле­ли. И мы уеха­ли.

Дя­дя Ми­ша умер че­рез не­сколь­ко лет пос­ле же­ны. Ку­рил он всю жизнь, с ран­не­го дет­ст­ва, и ког­да, лет в семь­де­сят с чем-то, ему сде­ла­ли флю­о­ро­гра­фию лёг­ких, вра­чи бы­ли по­ра­же­ны: лёг­кие бы­ли сплошь чёр­но­го цве­та. «Мо­жет, мне ку­рить бро­сить?» — спро­сил дя­дя Ми­ша. «Нет, уже не на­до», — от­ве­тил врач.

Но умер он не от бо­лез­ни лёг­ких, а от ра­ка: на гу­бе — от ни­ко­ти­на или ещё от че­го-то — об­ра­зо­ва­лась яз­ва, ко­то­рая и ста­ла при­чи­ной страш­ной бо­лез­ни.

Дя­дю Ми­шу по­хо­ро­ни­ли не слиш­ком да­ле­ко от мо­е­го от­ца, кста­ти, его ро­вес­ни­ка по воз­рас­ту, и я, ког­да при­ез­жал на клад­би­ще, на­ве­щал обо­их. По­том слу­чи­лось так, что я не­сколь­ко лет от­сут­ст­во­вал и, при­ехав, най­ти мо­ги­лу дя­ди Ми­ши не смог: хо­ро­нить ста­ли без­ала­бер­но, где по­па­ло, не остав­ляя про­хо­дов меж­ду оград­ка­ми, а то и пря­мо в преж­ние за­хо­ро­не­ния. Не­сколь­ко раз я при­ни­мал­ся ис­кать его мо­ги­лу, но най­ти так и не смог. Спра­ши­вал у его до­че­ри, она обе­ща­ла по­ка­зать, но, как я по­нял, са­ма дав­но не бы­ла на клад­би­ще.

Я за­ста­вил се­бя по­зво­нить толь­ко в по­ло­ви­не пя­то­го, ког­да ре­дак­тор­ша, на­вер­ня­ка со­би­ра­лась до­мой. Я поч­ти не вол­но­вал­ся, от­че­го-то был уве­рен, что от­вет бу­дет от­ри­ца­тель­ным. Ре­дак­тор­ша, дейст­ви­тель­но, то­ро­пи­лась, что­бы не по­пасть в мет­ро в час пик, узнав ме­ня по го­ло­су, от­ве­ти­ла:
— Из­ви­ни­те, у нас за­пар­ка, го­то­вим оче­ред­ной но­мер жур­на­ла, ва­шу по­весть обя­за­тель­но про­чи­та­ем, она пер­вая на оче­ре­ди.

И я по­чувст­во­вал гро­мад­ное об­лег­че­ние, как буд­то по­лу­чил по­ло­жи­тель­ный от­вет.