Идентичность — это, прежде всего, больно. Довольно часто это повод для гордости, это что-то, наполняющее тебя неким (знанием? чувством? осознанием?), но чаще всего это болезненно. Не знаю, каким будет мир без идентичности, без осознания себя кем-то.
Мандельштам, не осознавая своего еврейства, вряд ли так подробно смог бы описать «дух юдаизма». И вряд ли смог столь зорко, столь глубоко «увидеть», «услышать» Армению, не будучи идентичным самому себе.
Именно «осознающий принадлежность, родство» не кичится этим и не выпячивает, напротив, он может позволить себе быть более суровым по отношению к соплеменникам, потому что, заглянув в глубины самого себя, он прекрасно поймёт и благостное, и героическое, и, увы, недостойное аплодисментов.
Каково это быть кем-то? Армянином, евреем, чувашем — далее произвольно. Где та мера весов, на которой можно взвесить чувство «себя», неразрывно связанное с близкими по крови и по духу (и зачастую первое не является условием второго).
Случайное, либо неслучайное, стечение обстоятельств — и вот она, идентичность — точно каркас, фундамент, на котором произрастает всё прочее.
В какой момент она становится важной? Наверное, в самый болезненный.
Теряя всё, самое себя, жизнь (ее физическое наполнение), человек хватается за камень (да, тот самый стёртый камень из деревни Шикагох), за стены дома, собора, за вытесанные из камня буквы, за снимки, воспоминания.
Уходя, человек выбирает из множества что-то одно. Самое дорогое. Для кого-то это камень, для кого-то буква, для кого-то истаивающий вдалеке образ — дома, человека.
Уходя, мой отец попросил принести две вещи. Библию на армянском (в коричневом тусклом переплёте, с желтоватыми тонкими страницами) и очки. Не знаю, мог ли он читать в том состоянии. Но знаю точно, ему было важно уйти армянином, унося в душе самое ценное. Собственную идентичность и чувство Бога в себе.
Каждый день я даю себе слово не смотреть документальные кадры войны и теперь — так называемого мира. Каждый день я обещаю себе не углубляться в подробности, от которых стынет кровь. Каждый день я обещаю себе попытаться не писать об этом странном, болезненном, мучительном чувстве — утробной, кровной связи с сегодняшними событиями.
Что я могу? Гусеницы большой и подлой политики, как и прежде, бесчеловечно давят, оставляя ощущение боли и гнева, гнева и стыда. Я вижу людей, по кирпичику разбирающих собственные дома, я вижу горький исход, и моё чувство — той самой идентичности (Нарекаци, Комитас, Азнавур, Аветисян, Матевосян) — корчится от боли и сострадания, затмевая собой все прочие чувства.
Что я могу, человек, живущий на втором этаже условного дома случайного — в результате того самого стечения обстоятельств — отечества? Что может каждый из нас?
Пожалуй, единственное: не прятаться, не извиняться, проживать весь спектр (от гордости до стыда, от гнева до бессилия), пытаясь сохранить главное. То, что никто не сможет отнять, отнимая землю, утварь, жизнь. Для кого-то это «вид из окна», для кого-то буква, для кого-то «слово к Богу, идущее из глубин сердца»*.
*«Слово к Богу, идущее из глубин сердца». Григор Нарекаци, «Книга скорбных песнопений».