Глава 5
КАПИТАН
Девочка Оля
Капитан проснулся от холода — даже кончик носа заледенел. Сделал попытку залезть с головой под одеяло, не помогло.
Поёживаясь, Капитан встал. Осторожно потрогал буржуйку — остыла.
Склонившись к топке, раздул искорки до язычков и подбросил угля. Уже когда огонь набрал силу и стал весело гулять по стенкам печурки, присел рядом на низенькой табуреточке, накинул на себя одеяло и, протянув руки к теплу, застыл.
Руки согрелись, и вскоре уже всему телу стало тепло. Сильно жарко он тоже не любил. Это только в поговорке жар костей не ломит. Ещё как ломит.
Стало душновато, и он приоткрыл дверь каюты, впуская холодный воздух. Почти сразу стало холодно.
Капитан усмехнулся, всё, как в жизни: чуть вправо, чуть влево — и уже не колея… «Никакого баланса, — подумал Капитан. — Всё достигается упражнением, методом тыка, ну, или договариваться надо. Где срединная точка между „весело — грустно“, „много — мало“, „есть — нет“?.. Как обнаружить и почувствовать, что это именно она — серединка? Когда тебе хорошо? Покойно? Когда уходит тревога? Как? Станет холодно — подкочегарим, станет тепло — подстудим».
Найдя такой простой выход, он впал в состояние, когда ты не спишь, а кемаришь, разомлевши после холода в тепле. И разве можно назвать сном то состояние, когда остаёшься настороже и не теряешь реальности… Впрочем, глядя на сгорбившуюся фигуру Капитана, примостившегося на самодельной табуреточке для хозяйственных нужд, расслабленного, с опущенной головой, руками, безвольно лежащими на коленях, могло показаться, что он спит или дремлет. Но ничего этого не было и в помине, просто Капитану в такой позе было удобно вспоминать.
…Он хорошо запомнил день, когда спускали на воду паром-ледокол «Байкал» — 17 июня 1899 года. Накануне в Лиственичном появились в большом количестве жандармы и военные. Они обходили дом за домом, осматривали казённые строения, проверяли всех жильцов приморского посёлка, вели разговоры с владельцами трактиров, гостиниц, встречались с управляющими пароходных компаний.
Ожидалось большое стечение народа, приезд высокого начальства — спуск первого российского ледокола был событием далеко не местного значения. И не дай бог, объявятся агитаторы и нигилисты-бомбометатели! Спаси и помилуй!
За день до события прибыл сам иркутский военный генерал-губернатор Горемыкин. Он тоже старался поспеть всюду и лично убедиться в готовности к торжественному событию.
Паром-ледокол «Байкал» стоял на стапеле и возвышался своим гигантским корпусом над всем. Казалось, он заслонял собой противоположный берег!
Корабль был красив и притягивал взоры. Этим не преминули воспользоваться местные фотографы: желающих снимали на фоне стапелей, Хамар-Дабана, сияющего своими белоснежными шапками, Ангары, Шаман-камня, а потом предлагали карточки к продаже…
Громадина парома-ледокола, этого воителя со льдами, покоилась на специальных санках-салазках, которые, в свою очередь, стояли на скате, по которому размазали три тысячи пудов сала.
«Байкал» не мог видеть себя со стороны или своего отражения в прозрачных водах Лиственничной бухты, но по восторженным лицам, улыбкам и хорошему настроению понимал: им не просто гордятся, но искренне восхищаются.
Около ледокола, который вот-вот должны были спустить на воду, сновало множество людей и среди них, конечно, дети: городские, которые приехали вместе с родителями из Иркутска, и местные, для которых паром-ледокол был своим, здешним… Вот они-то, знакомые с тем, как рождался исполин, веселились беззаботнее всех, шныряя чуть ли не под самым брюхом корабля.
И хотя охрана постоянно отгоняла их от опасной черты, разве за всеми уследишь? Востроносенькая, кареглазая девчушка, засмотревшись на морского циклопа из дерева и стали, пропустила сигнал к спуску и, когда корабль двинулся на своих салазках в море, зацепилась за что-то платьицем и её потащило в воду.
Все взоры были направлены на паром-ледокол, все смотрели вверх, на громадину, которая медленно уходила на встречу с Байкалом. Салазки тащили ребёнка, ещё мгновение — и беды было бы не избежать. Сама девчонка от ужаса, казалось, проглотила язык, не кричала и не пыталась освободиться…
Капитан уже и сам не помнил, как и почему он оказался рядом, какая сила выбросила его туда, где вот-вот должна была произойти страшная трагедия. Всё произошло в какие-то секунды. Подскочил и что было силы вцепился в девчонку… Салазки продолжали тащить и уже у самого уреза, вырвав кусок ткани, ушли в воду…
А паром-ледокол «Байкал» уже был в море, толпа аплодировала, играл оркестр, и на них по-прежнему никто не обращал внимания.
— Ты чего? — наконец пришёл в себя Капитан. — Чуть под санки не улетела!
Девчонка продолжала молчать.
— Слышь, ты язык не проглотила?
Девчонка медленно села.
— Теперь мамка наругает.
Она растеряно посмотрела на платье, разорванное внизу. Его уже не заштопать.
— Жива осталась! А если заругает, расскажи ей, как чуть в Байкале не искупалась! Как тебя звать?
— Ольга.
— А я Дмитрий, Митя, что ли. Работаю в механическом, при мастерах на обучении…
…Так они и познакомились. А потом подружились. Виделись редко, хотя оба жили и работали в Лиственничном. Будущий Капитан — на судоверфи, она — на подхвате в рыбацкой бригаде. Иногда, когда удавалось вырваться, уходили на берег ангарского истока и делились секретами, мечтали о будущем.
Так и шло время. Оказалось, что идёт оно очень быстро. Вроде день только начинается, а уж и неделя пролетела. Ольга уехала в Иркутск, окончила медицинские курсы и стала сестрой милосердия. Капитан мечтал о мореходстве и, когда появилась возможность, устроился на катерок-бегунок, что целыми днями шнырял между Лиственничным и мысом Баранчик. Команда катерка была, как шутили, «на троих» — кочегар, капитан да матрос, то есть он, Капитан.
По такому малолюдству Капитану приходилось быть на подхвате везде и постигать, соответственно, морские науки, обучаясь всему — и лоцию читать, и за штурвалом стоять, и швартоваться, и палубу драить. А когда капитан катерка заболел, новым капитаном стал он, Дмитрий.
Годы шли, они взрослели, а их отношения превратились во что-то более серьёзное.
ЛЕДОКОЛ
Тридцать один
Сесть на мель для корабля — дело наиобиднейшее, равно как и опасное, в особенности когда понимаешь, что помощь придёт не завтра, и даже не послезавтра. Пока подтянется нужная техника, пока водолазы смогут обследовать место аварии и корпус ледокола…
Вот и торчу тут, жду от берега погоды. Так всегда Капитан говорил, погода — суть происходящее на берегу. А если шторм? А если случится жим и ветры погонят лёд на берег?! Тогда вариантов немного — скорее всего, выбросит на сушу.
— Это будет бесславный ледокольный конец, — мыслилось Ледоколу. — Долго плакать, наверное, и не станут. Скажут: «Он своё отслужил верой и правдой». И то — без малого тридцать лет на ходу. Фасон держу, внешне выгляжу хоть куда, но «люди добрые» всегда найдутся. Кто-нибудь начальствующий подытожит: посудина своё отработала, морально устарела. А вот и нет! Могу! Ещё как могу! И потом, революционное прошлое припомню! Да, именно припомню, имею заслуги перед революцией и трудовым народом! Хотя тут как повернуть…
Ледокол вспомнил 1920 год и вздрогнул всем корпусом.
Это было время, когда «красные» стали срочно формировать военную флотилию. Скажите на милость, ну какие вояки из неуклюжих и тихоходных байкальских судов?! Их строили, чтобы таскать купеческие грузы и перевозить пассажиров. Так нет, прости господи, подавай революции флотилию!.. Колчаковцы и белочехи напирали, «красные» оборонялись и наступали, и образовался целый фронт — Прибайкальский, а внутри него локальный — между Мысовой и Слюдянкой. В общем, поставили на военный рейд всех, кто был на плаву: «Кругобайкалец», «Лейтенант Малыгин», «Граф Муравьёв-Амурский», «Иннокентий», «Михаил», даже паровой катерок под названием «Волна» — и тот включили. А флагманом, конечно, стал паром-ледокол «Байкал». И, разумеется, я.
Старший брат всё время «ворчал»: то уголь привезут худой, то смазка слишком вязкая, то запасных частей едва на один ремонт дадут. И вообще, гонять паром-ледокол по чистой воде, как какое-нибудь каботажное судно, это где ж такое видано?!
Зря он, конечно, сердился и был всем недоволен. Мужики в кожанках ясно же заявили: «По законам военного времени». Что это означает точно, я не знал, но понял — всё серьезно, тем более, говорили они твёрдо, со сталью в голосе, а это уже по-нашему.
Впрочем, и мне было отчего поворчать и поурусить. Надо ж такое придумать — закрыть обшивкой капитанскую рубку! Нарушили весь стиль моего английского образа, да и обзор стал никудышный.
Потом пушек и пулемётов натащили, словно я — военный фрегат. А уж когда противник стал по мне палить, я и вовсе растерялся. Зачем? Зачем столько сил и труда было вложено в нас с братом при нашем рождении, чтобы вот так бездарно пустить ко дну?! Вначале подумал, может, это учебные игры какие?.. Но полетели снаряды со стороны Кругобайкальской железной дороги. Они стали ложиться рядом, да так кучно, что я понял — целятся со знанием дела. Один залетел мне под корму — слава богу, только краску ободрал! Оказалось, в Лиственничном засели белочехи, а в Танхое — красные, а мы с братом — ровно посерединке, на огневой линии. Вооружение лично у меня оказалось так себе, чего уж там, прямо скажу: паршивенькое. Четыре пулемёта и две пушечки: из них по Лиственничному и дали-то пару выстрелов — да куда там, только чаек пугать! А оттуда в ответ гаубица шмальнула. Ну, вот так и воевали — оттуда чехи палили, а с моей палубы венгры-интернационалисты. И такие в ту пору здесь оказались. Безобразие, конечно, кого сюда только не понаехало!.. Сидели бы по домам, неужто у себя дома дела перевелись? Чего они здесь не видали, и зачем Сибири было на них глазеть?! Я вот думаю, что-то не так случилось в моём море, что иностранные легионеры палили в кого хотели, и секли кого заблагорассудится. Ладно бы мы сами, россияне, меж собой разбирались, но иностранщина! В меня и моих пассажиров!..
Когда все настрелялись вдосталь, красные решили десант высадить. Опять же, венгры-интернационалисты эти были в авангарде…
…Ледокол притих, прислушался: что там у Капитана в каюте? Переживает, конечно, Капитан. Ночью вставал, ходил, гремел чем-то. Не спится ему. Как тут заснёшь? Даже у меня, стального, столько воспоминаний, а он не железный, тоже, поди, нахлынуло.
Память у Ледокола тоже была стальная, и он отлично помнил этот документ, который вслух читал Капитан: «24 декабря 1919 года восстание в иркутских предместьях Глазково и Знаменское. В городах так много штабов и начальств всех рангов и мастей, что никто не знает кто кого старше. Колчаковская контрразведка, прозевав подготовку восстания, навёрстывает…»
Двадцать четвёртого декабря пошли первые аресты. Кто-то сдал адрес, где находились причастные к антиколчаковскому заговору: улица Иерусалимская, дом семьдесят семь.
Кажется, на поиски заговорщиков бросили все силы. День и ночь в гостинице «Модерн», стареньком небольшом двухэтажном деревянном здании с башенкой, — резиденции совета министров колчаковского правительства, — шли допросы. Между прочим, именно в ней в 1904 году останавливался А. В. Колчак, когда приезжал в Иркутск. Впрочем, здесь возможна ошибка. Контрразведка и Правительственный конвой располагались в другом месте — в небольшом двухэтажном кирпичном здании на Большой.
Работали двенадцать прокуроров.
В контрразведке, говорят, пытали. Один из арестованных не выдерживает и указывает на второй пункт, где группировались участники восстания. Захватили ещё восемнадцать человек.
Так контрразведка арестовала часть руководства Политцентра в Иркутске. Восстание не удалось. Но Политцентр успел объявить адмирала Колчака врагом народа. Слово не поймаешь — Колчак так и остался для тайги, села и города врагом. А про многочисленные его заслуги, полярные его подвиги в то время никто не вспоминал.
Начальник контрразведки Черепанов сообщает атаману Семёнову телеграфом: «Арестован комитет сибирских террористов в момент обсуждения вопроса о выступлении. По приказу главкома войск ликвидируйте указанных лиц».
Их действительно передали семёновскому генералу с красивой фамилией Скипетров. А на Ледоколе командовали подполковник Сипайло и начальник гарнизона станции Байкал Годлевский. Приказы отдавал Сипайло. Четвёртого января арестованных на подводах увезли в Лиственничное.
Их было тридцать и ещё один. Командир конвоя выкрикивал фамилии обречённых, передавая их палубной охране:
Корзин,
Орлеанский,
Филиппов,
Ермолаев,
Михайлов,
Марков,
Окладников,
Корнаков,
Кондратьев,
Поручиков,
Копылевич,
Дубинин,
Фадеев,
Данилов,
Соболев,
Максимов,
Веселов,
Карымов,
Моргенштерн,
Земенков,
Варзинский,
Хорошков,
Новиков,
Петров,
Перкунов,
Бобров,
Волчек,
Когановский,
Духовников,
Милованок,
Сухаров.
Ещё называли Аунена, Храбкова, Терещенко.
Среди тех, кто причастен к убийству, Годлевский, Колчин, Лукин, Люба, Сипайло, Черных, Рашевский.
Скорее всего, палачей было больше, но история покамест скрывает их имена.
Тридцать одному, тридцать одному, тридцать одному… приказали раздеться. Они уже тогда должны были догадаться о своей участи и попытаться что-то предпринять для своего спасения. Это именно тот случай, когда спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Никто им больше не может прийти на помощь! Но ничего! Ничего, ни движения, ни попытки… То ли оцепенели от страха, то ли до конца не верили, что их уничтожат самым зверским способом.
Вот наступило шестое января. Я хоть и стальной, но в тот день мне казалось, я расползусь по швам от ужаса и боли.
Я сразу заподозрил неладное, когда шестого января к борту пристал катер и на палубу поднялись тридцать и один человек, которые никак не походили на обычных пассажиров. Они брели по палубе сквозь строй солдат и офицеров, небритые, бледные, избитые, с кровоподтёками на лицах. Часовые называли их заложниками и обращались с ними довольно грубо — толкали, били прикладами, пинали. Их загнали в каюты третьего класса. Большинство из них были большевиками и эсерами (я не знаю, что обозначают эти слова, но конвоиры называли их именно так). Те, кто доставил их на борт, постоянно произносили слово «Политцентр». И все эти слова — «большевики», «эсеры», «Политцентр» — были для меня в новинку, Капитан никогда не произносил их.
Спустя какое-то время я начал понимать: мои новые пассажиры — насильно захвачены и доставлены как арестанты. Об этих я слышал не раз от членов команды. А «Политцентр»… Ну, это что-то вроде судовой команды, над которой издевался плохой капитан, и они решили поднять бунт на корабле. О восстаниях я тоже кое-что слышал. Но мои знания стальные, обрывочные… Военные на палубе постоянно поминали Колчака и заговор против адмирала. Стало быть, этот самый «Политцентр» и решил бунт против него поднять. А Колчак теперь уже адмирал!
Да, в сложное время продолжается моё плавание, кораблю не разобраться, кто прав, кто виноват. Моя задача — послушно слушать руль и стараться во всём помогать команде. Что ж не так-то пошло с его кораблём? Как же допустил знаменитый полярник, что команда перестала его слушаться? Как у людей всё сложно и запутанно! Ах, адмирал, адмирал! Какие бы зверства ни чинили твои солдаты, твои офицеры, а с ними и семёновцы, которые готовы были и против тебя самого штыки поднять, арктические подвиги никто не забудет. Ах, адмирал, адмирал! Какие бы полярные подвиги вы ни совершили, зверская расправа, устроенная вашими подчинёнными, не простится вам никогда. И памятники вам будут не только «во имя», но и в укор.
Вы знаете, что такое колотушка для скола корабельного льда? Или, к примеру, для околачивания кедра в период сбора ореха?
Нет? Тогда представьте себе лесину длиной метра два, или даже три, на которую насажен лиственничный чурбак. Этакий молоток великана!
…Их раздели до белья и стали выводить по одному на палубу. Для каждого — последний путь. Не знаю, был ли трезвым, в своём уме палач Колчин, который бил заложника по голове колотушкой и сбрасывал в Байкал! Ещё был палач казак Лукин. Он тоже орудовал этой самой страшной колотушкой, словно всю жизнь только что и делал, как бил поленом по живому.
Я не знаю, арестованных уже мёртвыми сбрасывали в море или они падали за борт в ледяное крошево ещё живые.
Как можно было так быстро расправиться с ТРИДЦАТЬЮ и ОДНИМ ЧЕЛОВЕКОМ, сложно для понимания. И это была не казнь, а бойня — тупая, безжалостная. Арестованных убивали одного за другим. Потом кидали за борт.
…Шестое января, канун Рождества. На палубе Скипетров, генерал Семеновский. Последний приказал команде накрыть стол на двадцать пять персон. А тут ещё приходит известие, что пароход «Кругобайкалец» в Лиственничном затирается льдами. Я иду его выручать и надеюсь, что, может быть, оставшихся ещё в живых арестованных в итоге высадят на берег, но тут началось…
Убивать снова начали по пути в Лиственничное. До подхода к селу расправиться со всеми не успели. Добивали на обратном пути. Я слышал, как переговаривались меж собой заложники. Я мало что понял, кто прав и кто виноват.
Потом, когда всё было закончено, команду палачей выстроили на кормовой палубе. Сипайло рыкнул: «Благодарю за службу!» Палачи в ответ: «Рады стараться!» Их отпустили на берег. На корабле встречали Рождество.
…Громыхнуло против Колчака по всей Сибири. Не могло не громыхнуть! Когда нет договора — все злодеи! Злодейство ради великой цели всё равно злодейство! И началась великая месть. То, что ещё осенью восемнадцатого было «внутренним делом директории», бесконечным выяснением, кто лучше, кто правильнее, взаимным недоверием и недовольством военных и гражданских, обернулось конфликтом политическим, который затронул всех в городе и в деревне — от городских обывателей до таёжников-промысловиков. Капитан и старпом обсуждали всё это, а я слушал: сошлись на том, что это извечная российская дилемма с выбором пути. Капитан и старпом спорили громко, зло, что-то кричали, поминали и костерили всех на чём свет стоит. А ведь приятельствовали. Милейшие люди за столом в кубрике.
Один выкрикивал: «Демократия!» Другой: «Диктатура, демократия уже не поможет. За демократией — хаос!» Новенькое слово, я такого ещё не слыхал, может, и ничего плохого?
Я так понял из этого спора Капитана и старпома, что выбирали курс, которым двигаться лучше, и выбор был не абстрактный — завтрашний день зависел от того, кто победит. Колчак думал, что спасение страны именно в диктатуре и мобилизации. Но Сибирь не хотела ни того, ни другого, сопротивлялась как могла.
А чего тогда хотела?
Восстания против адмирала шли одно за другим. Адмирал, как говорил Капитан, упёрся в стену! В тайгу его воинство не пускали, там помнили, как колчаковцы пороли деревню за деревней, без разбора, помнили реквизиции, разорённые амбары. На войне всё больше достаётся тем, кто на земле.
В город тоже нельзя — кто ж забудет колчаковскую контрразведку? Натерпелись от неё многие. Нет, на поддержку сибирских городов рассчитывать не приходилось. Вот и остался единственный путь отступления — железная дорога. А она под контролем чехов! Так я и не понял, за кого эти братья-славяне были? За себя, однако. Судя по тому, как грабили они провинцию, только за себя…
Глава 6
КАПИТАН
Литературный баттл
Это был, кажется, 1927 год. Однажды в гости к команде Ледокола приехали литераторы. Считалось, что во время таких встреч с трудовыми коллективами люди пишущие, инженеры, так сказать, человеческих душ, лучше узнают жизнь, и это поможет им писать хорошие и самые хорошие свои книги. Я в этом немножко сомневался. Размышлял так: вот Пушкин или Лермонтов. Они совсем молодыми людьми были, когда создавали свои шедевры, как говорится, пороху не нюхавшие. Получается, литераторство всё-таки не столько от опыта, сколько откуда-то сверху, а поэзия и того чуть повыше будет. Взять и научить писать хорошие стихи?
…Меня заранее предупредили, будут поэты Иван Молчанов-Сибирский и Анатолий Ольхон. Гостям мы с Ледоколом всегда были рады. Писатели приехали на исходе августа, когда случился незапланированный рейс на север. Летом ледокол задействовали крайне редко, но нужно было срочно забрасывать грузы для золотых приисков, а другого судна для больших перевозок не оказалось.
Я тогда подумал: вот и хорошо, что в рейс пойдут такие необычные пассажиры, покажем им свою художественную самодеятельность, потом они выступят перед командой. Проведём экскурсию по Ледоколу, своими глазами увидят, какой замечательный у нас корабль.
…На борт поднялись два молодых человека. Молчанов был высок и худощав и, на мой взгляд, очень симпатичен. Русые волосы обрамляли слегка вытянутое лицо. Оказывается, он уже бывал на Ледоколе. На все расспросы, когда и как это произошло, отвечал, что по работе приходилось. Писал о событиях Гражданской войны, связанных с «Ангарой».
Ольхон тоже бывал на корабле, когда создавал свой байкальский цикл. Он был роста среднего. Тонкие, чуть заострённые черты лица, по мне, так очень на Блока походил. Холодноватая улыбка.
Бросился в глаза тёплый шарф. Он сказал, что по вечерам на Байкале прохладно. А он боится ветров и сквозняков.
Когда погода позволяла и было тепло, они уходили на кормовую палубу и там «сражались» на своих стихах — это у них такое негласное соревнование было. Оба много писали о Байкале. Мне показалось, это было не просто поэтическое соперничество, а чтение стихов именно ему, Байкалу. Он был главным судией.
Начинал Ольхон. Держась за поручни, выпрямившись, как струна, он декламировал под гул машины корабля.
…Славное море — священный Байкал.
Славный корабль — омулёвая бочка.
Эй, баргузин, пошевеливай вал,
Плыть молодцу недалечко…
С этим напевом, покинув тюрьму,
Беглый варнак
Забивался в тайгу.
Ночи аукались
В дрёмную тьму,
Соболь подстреленный
Стыл на снегу.
Бьёт Ангара
На разлив Енисея,
Вспуганный ворон
Упал между скал.
Строем этапов
Проходит Рассея
Путь столбовой
Прямиком на Байкал.
Скрипы телег. Бубенцы. Конвоиры.
— Эй, приготовь поселенцам квартиры!
Спины сутулые греют прикладом:
Встреча в Сибири готова что надо.
— Здравствуй, мятежник
Бездонный Байкал!..
Молчанов подхватывал.
Солнце скрылось за горою —
Потемнела сразу падь…
Голубою-голубою
Стала моря гладь.
Облако над падью ало,
Словно в золоте чалма.
Отраженьем полыхала
Лёгкая волна.
Будто рыбки золотые,
Под водой снуют, снуют…
Будто воды голубые
Золотою вязью шьют.
Каждый миг меняет краски —
Серебрист, оранжев, ал —
Чародей из древней сказки,
Чудодей Байкал.
Дышит всё очарованьем,
Красотой прибрежных скал.
Одарит нас щедрой данью
Старина Байкал.
Ольхон распустил шарф. Крепче сжал поручни и, немножко раскачиваясь в такт стихам, видимо, входя во вкус этого поэтического турнира, принял эстафету:
Дай мне парус к мореходке
И пойдём рыбачить вместе,
Я с тобой на этой лодке
Буду нежен, как с невестой.
Баргузин вздувает пену,
Гребни гневно закипают,
И погоде перемену
Белокрылки накликают…
Брошу вёсла, поцелую,
Распущу девичьи косы,
Мы помчимся в ночь глухую,
Нас не встретят и не спросят.
В бурю сгибнуть мореходке,
Скоро парус оборвётся…
Не горюй, о нашей лодке
Песня — после нас — споётся.
Милый, мы летим в заливе
На зубастые каменья…
Ты звала себя счастливой,
Так забудь о возвращенье.
…Молчанов обнял Ольхона. Это получилось так искренне и так волнительно, что показалось — и Ледокол стал идти, совсем осторожно разрезая волну. Я примостился рядом с поэтами на стульчике, наблюдал за ними с нескрываемым удивлением — слушать настоящих поэтов, вот так, рядом, мне не доводилось. А тут — настоящее сражение! Вольно-невольно приходило на ум, что между ними происходит что-то очень важное…
— Ваня, прочти «Двое на ветру», — попросил Ольхон. — Я, когда слушаю это стихотворение, сразу вспоминаю свою экспедицию на Байкал. Очень хорошо последний раз оно прозвучало на вечере в КОРе (Клуб Октябрьской революции. — Примеч. С. Гольдфарба).
— Не о Байкале!
— Да и пусть!
Молчанов устремил взгляд туда, где ещё можно было разглядеть Хамар-Дабан, и начал читать:
Только вечер помнится —
Двое на ветру…
Листья, словно конница,
В золотом бору.
Плавают и кружатся,
И стекают в лог.
У зелёной лужицы
Золотой поток…
Да ещё вверх доньями
Реют облака.
Тёплыми ладонями
Сжатая рука.
Но едва притронется
Он к твоим губам,
Золотая конница
Хлынет к берегам.
Ветры листья бросили,
Повалив ковыль…
Наступает прозелень
Молодой травы.
Вьюгам петь не велено:
Скоро лето вновь.
Молодо и зелено
Хлынула любовь.
Ласково дотронется
До каких-то струн.
Навсегда запомнятся
Двое на ветру.
Молчанов закончил. Молчали оба. Он обернулся к Ольхону.
— Твоя очередь, Толя.
— Давай побурханим, ты знаешь, я не любитель, но традиции нарушать нельзя.
Молчанов извлёк из кармана маленькую фляжечку и две маленькие металлические стопочки.
— За традиции, Иван.
— За жизнь, Толя.
Они ещё помолчали какое-то время, Байкал тоже, казалось, приутих. Ветерок и вовсе прекратился. Только шум от разбегающейся волны по ходу корабля.
— Тридцать один, — нарушая идиллию, произнёс Молчанов.
Ольхон вопросительно посмотрел на товарища.
— Я так назвал это стихотворение. Послушаешь?
— С радостью!
1
В контрразведке много глаз,
В контрразведке много рук…
— Забирайте в этот раз
И подростков, и старух.
И как только восход,
Всех их — в расход.
Ветер по дворам юлит,
Липнет ласково-спелый снег.
За углами стоят патрули.
Не пройдёт ни один человек.
Просочится день белизной,
Загорится последний бой.
Если где-нибудь крикнул петух,
Напрягай до отказа слух.
Если где-нибудь робкий шаг,
Окрик: «Стой!»
— Забрать в штаб!
— Наступление красных там.
— Фронт прорвали здесь.
— Мы покажем большевикам
Нашу месть!..
— Никаких, никаких перемен
Не допустит Жанен!
В смутных улицах патрули.
Эй, не спрашивай, знай пали.
2
У подъезда хрипит «паккард».
Генерала укутали в мех.
— Ну, поручик,
Прощайте пока.
В контрразведке —
Забрать всех!..
По дороге снежную пыль
Крутит, вертит автомобиль.
По дороге ряды саней.
В грозном городе нет огней,
В грозном городе вырос слух:
Отступают белые с двух.
3
Сонный берег,
сонный мол.
В полночь
к пристани — ледокол…
Капитану
приказ дан.
Приготовил всё капитан.
По дороге: скрип, шум.
— Капитан,
арестованных в трюм!
Капитану приказ:
— Разводить пары!
Колет волны
сталь «Ангары».
— Команде быть на своих местах,
Команде неведомы
слабость и страх.
Суров ледокол,
между волн не юлит.
Команде страшны
на берегу патрули.
От берега мчится
на всех парах.
Колет волны
ледокол «Ангара».
Тёмного берега
не видать впереди.
Полковник сказал:
— По одному выводи!
4
Колотушка — сбивать лёд.
А палач
без промаха бьёт.
Ветер по морю
мчится в галоп.
Ветер бесится,
мечется.
Сколько там ещё
будет голов?
И опять,
и опять льёт.
Баргузин
завывает
злей.
Колотушка
косит людей,
Ой, гремит, гудит Баргузин!
В море
путаница
трупов и льдин
Кровью выклеен борт на восток…
Кочегару б
морозу глоток.
Кочегар на палубу вышел.
Кочегар
остановился,
не дышит.
Снова стоны
и хруст,
и хряст.
Кочегар
в люке увяз.
Он не знает, что делать…
Стали
чёрные волосы
белыми…
Капитану брызги
слепят глаза.
Снова приказ:
— Повернуть назад!
5
Утром матрос
на вахту встал.
Смотрит матрос —
борт ал.
Накрепко
приковал мороз
к палубе человеческий мозг.
Через горы сочится
Морозный рассвет.
— Капитан,
арестованных
в трюме нет!
6
Глыбой незыблемой —
гор гряда.
Бегут вперегонку
дни, года.
И часто, когда Байкал пуст,
Слышится
хрупкий хруст.
И часто, часто
под шорох льдин
качаются в озере
тридцать один.
Молчанов закончил читать. Ольхон как-то неуклюже приблизился и обнял его.
— Спасибо, Иван, сильно, даже если не знать всей этой страшной истории. Пусть война, пусть месть, пусть вражда, но чтобы так кровожадно убивать! В моей голове не укладывается! С ума сойти, просто немыслимо…
— Оказалось, мыслимо!
— А ведь все всегда хотят как лучше?
— Что-то не срабатывает.
— Не срабатывает!
Оба задумались и какое-то время молчали.
— А разве можно без крови, Толя, разве где-то революции без жертв были? Когда думаешь о счастье тысяч, обязательно единицы падают.
«В нашей революции всё сразу в сотнях и тысячах, — подумал Ольхон, — большая страна».
— И всё-таки, Иван, никак в голове не укладывается: полярник, герой, адмирал. Человек чести! Как это может сойтись в одном человеке — подвиг и игра жизнями. Он шёл искать барона Толля и его коллег, их было совсем немного, но ради них Колчак рисковал собственной жизнью. Ради горстки! Чтобы потом уничтожать, уничтожать, уничтожать!
Куда же верховный правитель смотрел? Или не знал, что творят его генералы? Вот тебе и знаменитый полярник, исследователь! Как же так, Иван, как это может сойтись в одном человеке — подвиг и страшное преступление. И ещё мучает меня один вопрос — отчего Александр Васильевич власть не утвердил? Вроде всё при нём было — и деньги, и войско, и союзники. А в итоге только смерти…
— Тебе ли не знать, что творили колчаковцы в деревнях. Ты объездил оба байкальских берега. Потому белые гражданскую и продули, что пороли, вешали, убивали своих же, россейских! Потому-то мир их и не принял… Они как представители народа замахнулись на весь народ, тут победы никому не сыскать.
— Иван, я ведь тоже сидел по приговору советского суда!
— Как участник литературной группы «Перевал», знаю я всё, Толя, не продолжай, не береди свои раны. Ничего плохого ты не совершил, это время такое, слова такие, поступки. Пройдёт, только не знаю когда.
— Я до сих пор вздрагиваю каждый раз, когда раздаётся стук в дверь. Ничего не могу с собой поделать, какой-то животный страх внутри. Его вбил в меня следователь на допросах. Иван, мы литературой жили. Никаких вредительств за нами не числилось.
— Да знаю я, не продолжай. Всё хорошо. И то, что было, слава богу, уже позади!
Ольхон внимательно посмотрел на товарища.
— Ты уверен, Иван? Ты это знаешь или чувствуешь?
— Уверен! Нам бы ещё страх из себя выдавить, тогда и вовсе забудем о слабостях.
— Понимаю… Но он не проходит…
Ольхон махнул рукой.
— Пойдём к команде. Сегодня будет торжественный ужин в нашу честь. Будем стихи читать. И выпьем за поэзию. Вот её у нас никто не заберёт!
…В тот вечер в кубрике собрались все, кто был свободен от службы. До самой ночи звучали стихи…
Никто из команды знатоком поэзии не был, пожалуй, и книг-то читали мало. Но, к удивлению Капитана, люди преображались на глазах. Улыбались, хлопали от души после каждой читки. И странно было слышать от этих немногословных, сдержанных в корабельной жизни мужиков трогательные реплики, бурные одобрения. А то вдруг раздавался хороший, искренний, пожалуй, даже счастливый смех.
Капитан подумал, что так случается, когда стихи просто сливаются с чем-то там внутри, когда слово становится понятной красотой. И кажется на миг, что все вокруг тебя хорошие, и ты тоже хороший и готов простить все прежние обиды…
И ещё Капитан подумал, что стихи — это что-то сильное. Достаточно посмотреть на этих двух стихотворцев — оба худые, бледные, в чём душа только держится, а в них такая сила, что человек вмиг настраивается на что-то доброе. Вот его команда — мужики большие, сильные, повидавшие, кажется, всё, а они перед стихотворцами, как зайки, словно заколдовали их.
В нарушение всех регламентов читали стихи до самой ночи…
Продолжение следует