Глава XI

Просекин въехал во двор своей многоэтажки, устало и неловко вылез из машины и, пикнув электронным ключом, закрыл её дверцы. После этого, проверяя, подёргал ручку и направился к своему парадному .

За углом дома он заметил двух девчушек лет пятнадцати. И равнодушно прошёл бы мимо, тем более что стояли они с затенённой стороны, чуть ли не прижимаясь к самому цоколю. Но всё-таки нельзя было не обратить внимания на их эффектную чёрную с красными погончиками и нарукавными эмблемами кадетскую форму. На их большие белоснежные газовые банты, украшавшие аккуратно заплетённые короткие косички. Ну, глянул и прошёл бы: ведь не раз встречал уже таких вот военизированных девочек-подростков. Однако остановило то, что обе они посасывали длинные тонкие сигаретки. Будто играли ими в своих разноцветно наманикюренных пальчиках. Мало этого: на карнизе цоколя перед ними стояли две откупоренные пивные бутылки с яркими этикетками, указывающими на преклонный возраст некоего безымянного мельника. Равнодушно глянув на остановившегося в десяти шагах Просекина, юные курилки взяли по бутылке в свободные руки и, тряхнув бантами, ничуть не стесняясь, а даже вполне демонстративно, как показалось Юрию Кирилловичу, потянули из узких горлышек пенный напиток. Юрий Кириллович подошёл к ним поближе:

— Девочки, ну зачем же?..

— Что, дяденька? — тут же вызывающе обернулась стоявшая к нему спиной отрокесса.

«Симпатичная, чертовка», — подумал Просекин, но сказал строгим тоном наставника:

— Ну никак вам это не к лицу. Бросьте сейчас же!

— Мы вам мешаем? Стоим себе в сторонке, в тени. Какое вам дело до нашего лица? Чухайте своей дорогой.

Просекин даже растерялся от того, что девчонки не только не смутились, не растерялись, а отвечают уверенно, абсолютно на равных. От такого неожиданного отпора он слегка замялся и уже повернулся, чтобы уйти. Но в груди вдруг что-то завибрировало, и он произнёс дрожащим голосом:

— Да вы же детей своих будущих уродуете, просто гробите!

— А вам-то что? — подключилась к стихийной дискуссии вторая кадетка, на вид более сухая, с лицом в момент постаревшего подростка, как из «Сказки о потерянном времени».

Просекин невольно вспомнил этот фильм, что так нравился ему в детстве.

— Да то! — сказал он с сердцем. — Что, когда рожать придёт время, будете проклинать себя сегодняшних!..

— А может, я хочу, чтобы у меня родился дебил?! — и она скривила жуткую рожу. — Буду всю жизнь катать его в колясочке.

Просекин так и онемел и будто прирос к разбелённому солнцем асфальту. Потом с невероятным усилием, точно сбросив злые колдовские чары, плюнул себе под ноги, повернулся и постарался побыстрее скрыться в своём парадном. Успел ещё услышать, пока не захлопнулась за ним тяжёлая дверь, звонкий девчачий смех.

Всё смешалось. Всё объято пламенем. Дымятся догорающие машины и подводы. После такого жуткого обстрела я не могу найти ни одного бойца из своего взвода комендатуры. Я остался один среди незнакомых мне людей, чудом уцелевших в этой бойне.

Решил пробираться через горящие автомашины по переправе. Вся дорога завалена искорёженным обгоревшим металлом, людскими и лошадиными трупами. Расстояние в полкилометра, перелезая с одной машины на другую, через трупы лошадей, я преодолевал, пожалуй, больше трёх часов. Не способные самостоятельно передвигаться раненые в брошенных посреди огня машинах — обречены. Огонь уже добрался до автомашин санбата, и ждать оттуда помощи не представляется возможным.

Часа в два ночи прихожу в село Борщёв. Там тоже море огня. Противник бил и по борщёвскому скоплению отступающих и беженцев, по второй, подобно нашей, переправе.

Усталость берёт своё. На пути попался мне легковой автомобиль с бойцом-водителем. Забираюсь на заднее сиденье, боец устроился на переднем. Сквозь сон слышал взрывы, но даже они не подняли меня. Только утром проснулся от холода. Увидел, что осколками побит весь передок автомобиля, разбито ветровое стекло. Мальчишка-водитель, что ночевал со мной, на переднем сиденье, лежит с окровавленной головой. Пытаюсь его поднять и понимаю, что он мёртв. Кругом бродят раненные лошади. Вот кобыла с вывернутыми наружу внутренностями. Бредёт, бредёт, и вдруг ноги у неё подкашиваются, она падает и тут же недалеко от меня кончается. По соседству разбирают сарай на материалы для постройки переправы.

Перехожу из одного двора в другой. Вдруг вижу: возле уцелевшей хаты стоят Талалаевский, Лившиц, Князев, Мамченко, Вараков и другие знакомые мне товарищи. Оказывается, в этой хате разместился областной НКВД. Не скрываю искренней радости от этой встречи. Горячая каша, чай чуть подняли настроение.

Часов в пять всех приказано построить и направить в оборону. Лившиц берётся командовать. Но вскоре решение меняется: всех оперативных работников попарно рассылают собирать разбежавшихся красноармейцев. Результат эффективный. Командиры не успевают формировать людей в подразделения и направлять на линию обороны.

Вдруг слышу трескотню немецкого автомата прямо в центре села. Причём окружающих это совершенно не тревожит. Предполагаю, что это стреляет кто-то из наших, но к чему эта стрельба, непонятно. Решаю пойти и посмотреть. Иду на звуки выстрелов, но обманываюсь: каждый раз очереди слышатся из разных мест . Спрашиваю командира: кто и где ведёт огонь из немецкого автомата? Командир ничего не может толком объяснить. Говорит: «Наверное, это всё-таки немцы. Не наши».

На берегу нашёл целый-целёхонький, исправный броневой автомобиль и зенитные пулемёты, укреплённые на нём. Оказывается, он прибыл с передовой для пополнения боеприпасами. Предлагаю бойцам, пополнив боекомплект, направиться к штабу и ждать распоряжения. Вдруг вижу: на бронемашину и зенитную установку немецкий корректировщик из леса направил струю трассирующих пуль, а затем начал очередями обстреливать цель. Бойцы-пулемётчики, занятые зарядкой лент, не разглядели точного направления, откуда немцы ведут огонь, и стали наугад обстреливать вершины деревьев соседнего лесочка, в котором как раз стояли наши автомашины.

Я в это время решил поохотиться за немецкой «кукушкой». Между машинами стал пробираться к курганчику, заросшему кустарником и деревьями. Приблизившись к деревьям метров на двести-триста, залёг в окопчик у самой дороги. Отсюда мне удобно было вести наблюдение. И вот вижу: впереди в окопе сидят два красноармейца, прячутся с головой в окоп как от трескотни немецкого автоматчика, так и от стрельбы наших пулемётов. Сдрейфили, в общем! Не пошли в оборону, а прячутся среди машин, спасая свою шкуру.

По трескотне автомата никак не могу понять, откуда бьёт немецкая «кукушка». Наконец по очередной струе трассирующих пуль мне всё-таки удаётся это определить. Всматриваюсь пристально в каждое дерево и вот замечаю, что «кукушка» поместилась на дереве в самом центре курганчика. Произвёл три выстрела из винтовки по тёмному пятну в самый центр кроны дерева. Никакого результата. Поправил прицел с «постоянного» на «4» и тут же заметил движение автоматчика в кроне дерева. С большим удовольствием произвёл выстрел. Немец кувырком, ломая ветки, полетел вниз и плюхнулся в болото. Я обрадовался, что теперь у меня будет трофей — немецкий автомат. Вылезаю из окопа и столбенею от неожиданности: совсем рядом, чуть ли не под носом у меня строчит автомат. Сначала подумал, что автоматчик, сбитый мной, не мёртв. Спрыгнул обратно в окоп и думаю: нет, это другой, не мог же немец, только что мною сбитый на расстоянии двухсот-трёхсот метров, за несколько секунд, пока я вылезал из окопа, оказаться так близко, метрах в пятидесяти-шестидесяти.

Разглядывать на таком близком расстоянии, где он там, этот стреляющий немец, не решаюсь. В плане маскировки в камышах у него — большое преимущество, и он меня заметит быстрее. Однако немец, дав две очереди, снова замолчал. Пули над моей головой не просвистели, значит, он не по мне бьёт и даже не в мою сторону.

Высунув голову из окопа, обращаюсь к двум красноармейцам, по трусости спрятавшимся в окопчике впереди меня. Приказываю одному осторожно выдвинуться по самому краю болота, а другому войти в камыши и, не теряя меня из виду, обыскать окраину болота. Бойцы переглядываются между собой, пытаются как-то оправдаться, что спрятались тут от всего и от всех, и фактически отказываются выполнять мой приказ. Я требую немедленно выполнять приказ и поднимаю в их сторону наизготовку свою винтовку. На отговорки у них уже нет ни резона, ни времени. Пошли, оглядываясь, слежу ли я за ними. Красноармеец, что был в сапогах, полез в болотную воду и тут же, слышу, стреляет в упор, практически себе под ноги. Машет, зовёт меня. Вылезаю из окопа, подхожу к самой кромке берега. Красноармеец с перепуганным лицом, силясь улыбнуться, говорит: «Убил, товарищ капитан!..» Я, видимо, от минутной растерянности, задаю в этом случае, кажется, нелепый вопрос: «Кого?» Отвечает: «Наверное, немец. Укрылся плащ-палаткой и сидит у самой воды, в кусту. Гляжу, зашевелился — я его и убил». Я похвалил: «Ну и правильно! Тащи его сюда на берег, здесь разглядим». Красноармеец, откинув с немца маскировочный брезент, на радостях отбросил свою винтовку, схватил немецкий автомат и повесил его себе на шею. Затем стал набивать в карманы патроны. Вот только, вижу, никак у него не получается снять с пояса немца автоматные обоймы. Я влез в воду и помог снять с автоматчика целиком пояс с обоймами.

Второй красноармеец, видимо, из зависти к своему товарищу, предлагает мне забрать автомат. Я категорически отказался, заявив, что по справедливости этот трофей принадлежит тому, кто пристрелил немца.

Уже начинало темнеть. Направился я было в обход болота, чтобы забрать автомат у убитого мною немца. Вижу, куда-то торопится Вараков . Окликнул его. Он на ходу зовёт меня скорее уходить с ним вместе: «Наши уже все ушли на переправу. Остались только мы с тобой». Я понимаю, что до автомата далеко, если обходить болото, а напрямую — не хочется лезть в воду, да и поди знай, какая она дальше там, болотина эта. Бросаю свою затею и ухожу за Вараковым.

Зашли в хату, где только что были сотрудники НКВД УССР. Застали уже собравшегося тоже уходить старшего лейтенанта. Фамилию его не запомнил. Он достал из вещмешка бутылку водки. Выпив втроём по полкружки и закусив сухарями, отправились на переправу.

Лившиц организовал заслон из наших сотрудников, которые нас троих пропускают на переправу беспрепятственно.

Глава XII

Ночь выдалась мучительная. Просекин долго не мог уснуть. Ворочался с боку на бок. Где-то когда-то прочитал опровержение, что спать на левом боку вредно, что это, напротив, даже активизирует работу кишечника. «Интересно, кстати, а зачем ночью активно работать кишечнику?» — подумал Юрий Кириллович, всё же поворачиваясь на левый бок, и тут же почувствовал, даже не почувствовал, а ясно услышал, как кто-то стучит в дверь. Он уже открыл глаза, чтобы подняться, и тут понял, что это сердце его гулко стучит в матрац. «С такой силой стучать оно, пожалуй, быстро устанет, — справедливо решил он, — и что тогда? Тогда…» Вдруг у горла замер страх. Он вспомнил, как от жены слышал, что такой страх возникает в предчувствии инфаркта. Просекин осторожно повернулся на правый бок. Пока поворачивался, заметил, что ночное окно уже залилось фиолетовым светом.

«Светает, чёрт побери! Надо успокоиться. Тишина. О, как громко щёлкают в другой комнате в нише мебельной стенки немецкие каминные часы — дорогой подарок очередного заказчика, скорбящего родителя: парню его проломили голову на криминальной стрелке . Господи, сейчас начнут бить… Бом-м… бом-м… бом-м… бом-м-м-м… “Слышен звон кандальный…” Когда-то где-то прочитал, что в четыре часа утра чаще всего умирают люди. Слабеет организм. Замирает…»

И всё же под самый рассвет он уснул. И приснился ему странный, жутковатый сон. Путано бродит он в лабиринтах узких коридоров тюрьмы. Стены окрашены тёмно-зелёной краской, и в тусклом свете она блестит, как стекающая слизь. Где-то здесь, в одной из камер за тяжёлой металлической дверью, с десятком замков, засовов и глазком с болтающейся металлической заслонкой, заперт его старый друг Серёжка. И он, Юрий Кириллович, Юрка, Юрчик, знает, что Серёга приговорён к смерти. На рассвете он должен умереть. Надо найти его во что бы то ни стало. Проститься, обнять и успокоить. Ведь он не знает, что смерти нет, что душа бессмертна, что этой страшной казнью жизнь его не закончится… Где же он, где, за какой из этих зелёных бронированных дверей? Наконец встретил в коридоре охранника. Лицо его в белом холодном свете вдруг всё ярче разгорающегося на потолке светодиодного светильника — просто сплошное бледное пятно. Юрий Кириллович к нему обращается, раскрывает рот — а голоса нет, он шлёпает губами, как рыба. Но, как это ни удивительно, охранник всё же понимает его просьбу провести к Серёжкиной камере и отказывает в этом, ибо ему якобы нельзя покидать пост. Тогда Просекин роется в карманах, достаёт и суёт охраннику деньги, какие-то мятые бумажки. И вот они уже идут по коридору, охранник ускоряет шаг, всё быстрее, быстрее… Юрий Кириллович уже еле поспевает за ним. А тот уже летит, чуть не задевая светильники на потолке своей лысой головой. Собственно, и голова уже размывается в ярком холодном свете этих светильников. Большое тело в камуфляже летит без головы под самым потолком. Бежит Юрий Кириллович, умоляюще простирая к нему руки. Споткнулся! Упал, сильно ударился коленом о бетонный пол, и тот зазвенел, загудел колокольным звоном…

Юрий Кириллович проснулся. Соседнюю комнату исправно глушили своим звоном неугомонные часы.

Проснулся Просекин с той же мыслью, что одолела его тогда в метро, когда ехал на встречу с Дубовским: какая же я посредственность, не сделал ничего приличного, ничегошеньки стоящего, что останется после, так сказать. Занимаюсь всю жизнь какой-то ерундой, если не считать подготовки абитуриентов, но и это ведь тоже фактически ради длинного рубля. Почувствовал, как трудно оторвать голову от вдавленной подушки. Тяжеленная головушка-то, будто с перепоя, и обида в груди царапается, раздражение на весь белый свет. Лежал на спине, не шевелясь, и считал, сколько раз ударят своим мрачным боем часы. Понял, что проспал: время близится к полудню. Левую ногу не чувствовал: казалось, её просто нет. Вспомнил: его отец, девятнадцатилетний солдатик Кирилл Просекин потерял ногу в страшном сорок первом. Отступал с эвакогоспиталем по знойным пыльным просёлочным дорогам Украины. Началась газовая гангрена, и в жуткой неразберихе, под бесконечными бомбёжками, когда пропала часть медикаментов и, самое главное, анестезия — раненную ногу пришлось ампутировать без наркоза.

Юрий Кириллович ущипнул себя до сильной боли за ляжку, пошевелил онемевшей ногой. Сел на кровати, нащупал ступнями шлёпанцы и, хромая, поплёлся в ванную.

В мастерскую приехал впервые с большим опозданием. Невыспавшийся, бледный, помятый и раздражённый. Его ученики уже работали над заданием с прошлого урока: рисовали со спины обнажённого Кирилла. При всём недовольстве собой Юрий Кириллович всё же мысленно себя похвалил за то, что завёл такой порядок, чтобы Степан, староста группы, имел ключи от мастерской, приходил и открывал её заранее, а к приходу мастера уже все сидели по своим местам, готовые к началу работы.

Просекин мрачно продефилировал меж мольбертов своих учеников, отрешённо поглядывая на рисунки без всегда обязательного для него прежде строгого заинтересованного участия. Близко подошёл к подиуму и вполголоса спросил уставившегося в стенку Кирилла:

— Ну, как твоя работа в академии? Заратустру сваяли?

— Да нет, мы же только начали…

Кирилл повернул голову к Юрию Кирилловичу, чтобы ещё что-то сказать, но тот буркнул себе под нос:

— Ну-ну, творите, — и отошёл.

— Хм-м-м, — тихо простонал Кирилл и опять уставился в стенку, в уже надоевшую и расплывающуюся перед глазами надпись — прямо на светлых моющихся обоях, с причудливыми силуэтами летящих пегасов, кто-то вывел мелко-мелко мягким карандашом:

«Ленок, Роден утверждал, что искусство — это, прежде всего, чувство. Займёмся же истинным искусством — нашей любовью».

Юрий Кириллович склонился над мольбертом очкастой белокурой девчушки:

— Лена, проверь ещё раз пропорции этой части, — он взял из её рук карандаш и очертил в воздухе полукруг над самым рисунком. — Слишком нивелировала трапецию. Взгляни, у него она куда как ярче выражена. Это как раз характерная деталь модели. И как раз выигрышно для всего рисунка. Давай-ка поправляй: не барышню рисуешь, а воина. Спина защитника, — он вручил ей карандаш и, выпрямляясь, добавил: — Наполни чувством, своей любовью к модели. Представь, как бы ты, вот такая хрупкая девочка, спряталась от какого-нибудь бандюгана за такую мощную спину. Полюбуйся, какой атлет перед тобой. Почувствуй его силу и не робей, действуй решительно. Представь, с какой неженской силой великая Мухина творила своих рабочего и крестьянку.

— Рабочего и колхозницу, — будто обиженно промямлила Лена и поправила на переносице очки. — Спасибо, Юрий Кириллович, я постараюсь.

— Уж постарайся, постарайся, — сурово выговорил Просекин и отошёл.

А Кирилл, чувствуя спиной, как всё тело его, по выражению Юрия Кирилловича, ощупывают десятки глаз, и не испытывая от этого ни малейшего удовольствия, вдруг подумал, что его стояние голяком здесь, в этой тихой мирной комнате, где его хвалят только лишь за то, что ему дали родители, то есть за его внешность, — здесь, а не там, в окопе под Донецком, в каске, бронежилете и с автоматом, где он мог бы реально отомстить за невинно убиенных его родных, — это просто нелепое недоразумение. Более того — предательство! И от досады он опустил голову.

— Кирилл, ты устал? — окликнул Просекин. — Сделать перерыв?

— Нет, всё нормально, — тусклым голосом отозвался Кирилл.

— Тогда голову подними, — скомандовал мастер.

Кирилл глубоко вздохнул, вскинул подбородок, пред глазами опять возникла цитата Родена, и он прикрыл глаза.

— Ну-ка, ну-ка, Егор, что это у тебя? — Юрий Кириллович потянул с мольберта за уголок из-под верхнего рабочего ватмана лист с довольно неуклюжим рисунком танцующей пары.

— А это я испанский танец пытался… — усмехнулся Егор.

— С натуры?

— Нет. По памяти. Я позавчера на концерте был…

— По памяти тебе ещё рановато: ерунда получается. Ты главного не уловил. Ведь что такое испанский танец? Это гордость, достоинство, праздничная приподнятость, невероятная эмоциональность. Словно отсюда как раз и берёт начало сама жизнь…

В этот момент без стука приоткрылась дверь, и в мастерскую заглянул Юрка Пивоваров:

— Всем добрый день!

— Привет, тёзка! — откликнулся Юрий Кириллович. — Проходи. У нас всё те же, все свои.

— Юрий Кириллович, а можно вас на минуточку, — замялся Юрка.

— Что за тайны и тайночки? — удивился Просекин, однако направился в коридор, куда поманил его Юрка.

— У вас входные двери не заперты, — начал Пивоваров, когда Юрий Кириллович прикрыл за собой дверь в мастерскую.

— Это я с недосыпа рассеянный, — признался Просекин. — Вообще-то ты прав: когда полная обнажёнка, надо закрываться. Это ты для этой подсказки меня сюда вытащил?

— Да нет, Юрий Кириллович, у меня, понимаете ли, проблемы.

— Что, с твоим Заратустрой что-то не клеится?

— Да понимаете, всё бы у меня склеилось, если бы… — Юрка замялся.

— Если бы? — нетерпеливо кивнул ему Просекин.

— Если бы натура была.

— Не понял. А Кирилл?

— Он не приходит. То есть пришёл один раз, вроде хорошо начали работать. И вдруг как отрезало: звоню ему, звоню, он даже мобильник не берёт.

— Обиделся на что-то?

— Ну, я не знаю…

— А с оплатой ты решил?

— Ну всё, как договаривались.

— Понятно. Всё-таки непривычна для него полная обнажёнка. Тем более, ты же в мастерской не один?

— У нас она на троих, конечно. Но мы же все профессионалы. Уже на выпуске. Без пяти минут… Ну, вы же сами учили: мы как врачи.

— Ну да, хм-м, гипо-гипо-гипократы, — Юрий Кириллович поиграл губами, то растягивая, то выпячивая их трубочкой. — Всё ясно! Пошли!

Он решительно распахнул дверь и шагнул в мастерскую, Юрка поспешил за ним.

— Так! — громко и, как показалось Юрке, торжественно провозгласил Просекин. — Эту работу временно в сторону, берёмся за более сложную!

— У нас уже будет вторая незаконченная, — удивился Степан.

— Знаю. Ничего. Закончим позже, — бодро ответил Юрий Кириллович. — Крепим новый лист. Попробуем поймать яркое эмоциональное движение — испанский танец!

— Это, Ленок, ради меня, — шепнул Егор соседке.

Все зашелестели новыми ватманами, вытягивая их из своих папок.

— А знаешь, мастер прав, — в ответ зашептала Егору Лена. — Искусством может считаться только чувственная живопись. А иначе это дилетантское срисовывание. Помнишь, в парке? Там один чел свои пейзажики на траве расставил. Мне сначала ведь понравилось. Особенно зимний. Прям морозный воздух чувствовался. А потом очки надела — и всё стало плоским. Каждое деревце, каждая веточка такие чёткие, такие яркие, так всё старательно выведено — и всё неживое… и пропало дыхание…

— В том-то и дело, — поддержал Егор. — Вопрос, как это чувство поймать? Я же говорю тебе, не стесняйся своих чувств. Ты же вечно зажата, как эта… Расслабься и получи удовольствие.

— Зато ты у нас слишком расслаблен, — разглаживая ватман, раздражённо заметила Лена. — У тебя одно на уме!

— Начина-а-ется, — вытянув вперёд ноги, откинулся на спинку стула Егор.

Просекин подошёл к Кириллу:

— Испанский танец когда-нибудь танцевал?

— Нет.

— Ну видел, по крайней мере?

— Давно когда-то, ещё в первом классе родители в оперный театр повели на «Дон Кихота».

— Ну вот, значит, представление имеешь. Ноги в коленях чуть согнуты, руки наверх — вроде как кастаньеты держишь. Только повернись к нам градусов этак на сто пятьдесят.

Кирилл рванулся к стулу, чтобы взять лежавшие на его сиденье плавки.

— Ты куда? Назад! — жёстко прикрикнул Юрий Кириллович. — Встань, как я сказал. Поза сложная — будем чаще перерыв делать.

— Я плавки надену…

— Никаких плавок!

— Мы же договаривались, — попытался возразить Кирилл, обречённо возвращаясь на подиум и как-то неуклюже прикрывая обеими руками причинное место.

— Никаких плавок! — тоном командующего расстрелом повторил Просекин. — Мы тут учимся рисовать человека! Каким его Господь сотворил. Нам нужна обнажённая натура, а не персонаж каких-то там пляжных тусовок или состязаний в бассейне. Обнажённый человек — это целая философия. Это на все времена. Простому обывателю, с его медийной испорченностью, извращённостью, нездоровой фантазией, породившей уродливые комплексы, этого не понять. Но ты-то — человек творческий. Ты же будущий актёр. Где твоё самовоспитание? Не устану повторять: для тебя обнажённое тело — твой главный сценический костюм. Итак! Руки наверх! Кастаньеты! Голову вправо поверни. Танцующие ноги напряжены, чуть в коленях согнуты. Слегка прогнись в пояснице и бёдра этак вперёд двинь. Вот так. Молодец!

Глаза юных художников так и впились в Кириллово тело. Кто-то, прищурив один глаз, измерял зажатым в вытянутой руке карандашом, как казалось Кириллу, беззащитно открытые его части. А кто-то уже смело зашуршал грифелем по своему ватману.

— Итак, друзья, — пояснил мастер, — наша с вами задача — минутные наброски. Учтите, что всего минута на каждую позу. За основу берём позы танцевальные. Итак, испанский танец, поза первая. Степан, ты как староста следи за временем.

— Ага! — послушно отозвался Степан.

Егор склонился и шепнул Лене в самое ухо:

— О, Ленок, как раз для тебя: смотри на писюн и привыкай.

— Отвали! — возмутилась Лена. — Маньяк бессовестный!

— Точно, точно, — не унимался Егор. — А если от твоего заинтересованного взгляда он ещё и вста-а-нет…

Лена схватила тубус и со всей силы треснула им Егора по затылку.

— Юрий Кириллович, — хихикнул Егор, — а Елена Владимировна…

— Так, прекратите, — с напускной строгостью ответил мастер. — Повторяю, вам неслыханно повезло с обнажённой натурой. Так что пользуйтесь счастливым случаем. Давайте, давайте, собрались и серьёзно работаем.

Кирилл почувствовал себя на эшафоте, будто распяли его на радость улюлюкающей толпе. Ему даже показалось, что он отчётливо слышит это унизительное улюлюканье, хотя в комнате как раз наоборот воцарилась напряжённая тишина, только скребли о белый ватман заточенные карандаши. Кирилл уже и не вспомнил бы, когда последний раз плакал. А тут в глазах вдруг задрожали слёзы, и он еле сдерживался, чтобы не моргнуть и тем самым не позволить им, предательски сверкая в лучах направленной на него яркой лампы, сползти по щекам.

Притихший Юрка спрятался в тени, присев на стул возле стола своего учителя. А тот, заложив руки за спину, прохаживался среди мольбертов, переводя то и дело взгляд с них на слегка подрагивающее от напряжения обнажённое тело Кирилла. Он и сам почувствовал неприятную, будто предгрозовую, тишину, неожиданно повисшую в комнате, и, желая нарушить её, излишне торжественно объявил:

— Испанский танец — это полёт. Как сделать его парящим над землёй, над толпой, жадно и восторженно на него взирающей? — спросил он, указывая на Кирилла. И тут же сам ответил: — Нужно обязательно опустить линию горизонта. Пусть он танцует на высоких подмостках. Неважно, что ты, Егор, допустим, видел его танцующим на земле…

— Я как раз на сцене и видел, — вставил Егор.

— Не перебивай! — отрезал Юрий Кириллович. — Я говорю, допустим, на земле. Дофантазируй высокие подмостки. В конце концов, при создании художественного образа документальная правда не имеет особой ценности. Ценность имеет художественное впечатление. Правду оно преломляет. Только так можно достигнуть идеала. Во всяком случае, художественного идеала.

Прохаживаясь по комнате, Просекин уже не говорил, а пел, словно токующий глухарь, не поглядывая ни в мольберты своих учеников, ни на Кирилла, уже заметно от напряжения дрожащего. И только Юрка не сводил с учителя восхищённых глаз.

«Дабы сразу сломить волю допрашиваемого, надо, прежде всего, его полностью раздеть» — эта фраза вдруг всплыла в памяти Кирилла. Он наткнулся на неё, когда бродил по интернету в поисках информации о войне на Донбассе. Случайно попалась инструкция проведения допросов пленных для спецподразделений войск НАТО. Некий садист-специалист обосновывал необходимость использования пыток в борьбе, например с современным терроризмом. Дескать, что делать, если заложена бомба и от получения срочной информации зависят жизни сотен людей. Он делил истязание плоти на три степени: от унижения, нанесения травм, для начала — лёгких увечий, затем — ломания костей, ампутации и… до полного уничтожения. Кирилл перечитал этот кошмар несколько раз и уяснил как урок мужества, как кровавую правду войны, на которую он обязан вернуться.

«Лучше бы меня рвали на куски укропы в своём плену там, дома, — горько подумал Кирилл, — чем это нелепое кривляние на дурацком подиуме на самой верхотуре сталинской высотки в центре равнодушной к горю Новороссии Москве».

И тут же ясно всплыла в его памяти обугленная чёрная квартира с обгоревшими трупами родителей и обезглавленным тельцем сестрёнки.

По щеке Кирилла всё-таки предательски скатилась слеза. Всеми силами он старался удержать дрожь в теле. Опустился на пятки, мгновение так постоял, дрожь немного утихла, и он опять поднялся на носки.

А Юрий Кириллович упоённо продолжал:

— Вот возьмём, к примеру, суриковский «Переход Суворова через Альпы». У солдат открыты штыки. Это очевидная неправда. Так они, переваливая через горы, все перекололись бы. Но эти блики от штыков, эти острые лучики на картине придают ей особую напряжённость, особую остроту. Мы ощущаем опасность, которая грозит солдатам, понимаем их уязвимость и, естественно, сопереживаем им, восхищаемся их мужеством. Вот что значит великий художник! Его картина звучит как страстная, чувственная музыка. И никто даже и не думает упрекать его в неправде. Есть высшая правда в искусстве — правда страсти, правда чувств. Искусство — я не раз вам это, дорогие мои, повторял, — искусство — это прежде всего чувство, как утверждал Роден. А уж он в этом деле знал толк: у него в камне ощущаешь живую дрожь, камень просто вибрирует живой страстью.

— Чё он так дрожит? — шепнула Лена Егору.

— А ты постой так на носочках-то, — ответил тот.

— Действительно, — согласилась Лена. — У меня даже у самой рука с карандашом начинает дрожать. Смотри, он плачет.

— Кто? — повернулся к соседке Егор.

— Да натурщик.

Егор чуть прищурил глаза, вглядываясь в лицо Кирилла. Потом поднялся из-за пюпитра и подошёл к Юрию Кирилловичу.

— Он уже устал, — сказал он тихо, но в самое ухо вдохновенно декламирующему учителю.

Тот остановился и, нахмурив брови, повернулся к Егору:

— Кто?

— Наш голый испанец, — попытался пошутить Егор.

— Какой ещё испанец? — не понял Юрий Кириллович.

— Наш натурщик.

Юрий Кириллович повернулся к подиуму, к неловко выгибающемуся на носочках Кириллу, и громко объявил:

— Всё, друзья мои! Перерыв! Кирилл, спасибо! Пожалуйста, подойди к нам с Юрой, сюда, к столу.

Кирилл послушно подошёл. Юрка поднялся со стула, уступив ему место у торца стола, наискосок от разглядывающего что-то на экране компьютера Юрия Кирилловича. На самом деле ничего он там не разглядывал. Просто он не решался взглянуть в глаза Кириллу, а когда всё же повернулся, как и предчувствовал, прочёл немой укор.

— Ну, не обижайся, — сказал он примирительно. — Для тебя это лучший способ, чтобы научиться преодолевать скованность и стеснение. Поверь, ты вспомнишь этот естественный творческий тренаж, когда будешь поступать, когда встанешь перед экзаменационной комиссией, как голый Маугли перед стаей, когда задрожат коленки от волнения…

— Не переживайте, — остановил его Кирилл. — Я всё понимаю.

— Ну а если понимаешь, то какого чёрта срываешь Юрию диплом? Это ж и для тебя двойная польза: как-никак какой-то заработок, и потом, научишься не тушеваться при публичном к тебе внимании. Ты же сам скоморошью профессию выбрал.

— Да не в этом дело. Я же не отказываюсь. И вроде не стесняюсь…

— Вот именно, вроде! — усмехнулся Юрий Кириллович.

— Да нет, честно, не в этом дело, — Кирилл опустил голову, будто решил наконец чистосердечно повиниться.

— А в чём? В чём?! — Юрий Кириллович чуть не перешёл на крик, будто хотел выплеснуть всё своё раздражение, скопившееся за последнее время.

Но, обернувшись на блуждающих по мастерской учеников, всё же сдержался.

— Я не хочу помогать фашисту, — выдавил Кирилл и вызывающе выпрямил спину, прямо взглянув в глаза Просекину.

Тот округлил глаза:

— Кому?!

— Это кто же тут фашист?! — воскликнул Юрка, растерянно переводя взгляд с Кирилла на Юрия Кирилловича и с Юрия Кирилловича опять на Кирилла. — Это я, что ли, фашист?!

— Нет, не ты, — не взглянув на него, спокойно ответил Кирилл.

— А кто?! Кто?! — склонившись над Кириллом, закричал юный скульптор, чуть ли не в драку готовый броситься.

— Подожди, Юра, успокойся, — поднял руку и отстранил его Просекин. — Кирилл, милый, ты яснее можешь изъясняться? Ты фашистом кого называешь?

— Заратустру.

— Привет! — опять взвился Юрка. — Да это же чушь собачья!

— Нет, не чушь. Я читал, он фашистам служил идеалом, ну, как бы сказать, он для них герой.

— Тогда и Вагнер только для них герой, — не унимался Юрка. — Ты хоть знаешь такого великого композитора?

— Ну подожди, Юрий, не кипятись, — опять попытался его успокоить Просекин.

— Да как не кипятись, как не кипятись?! Я же с дипломом не успею!

— Ну а тебе именно Заратустра нужен? Вот прямо до колик он тебя вдохновляет.

— Да, вдохновляет! Уж вы-то, Юрий Кириллович, чё иронизируете? Вы же нашу специфику как никто понимаете. Вы же профессионал высшего класса.

— Ну, давай без реверансов.

— Ну вот, даю без реверансов. Мы выбрали с моим руководителем такую тему: силу, мужество и героизм передать через обнажённую скульптуру. В традициях античной классики.

— Ну, тут, собственно, ничего нового, — задумчиво произнёс Юрий Кириллович.

— Ну и что, что ничего нового? — не сдавался Юрка. — Истина вечна! Истина всегда прекрасна.

— Согласен, согласен, — улыбнулся Юрий Кириллович. — Только подожди, не горячись.

Он замолчал, и молчали все. Даже ученики, всё это время вполголоса переговаривавшиеся, тоже притихли.

— В детстве, — медленно и тихо, будто мыслями откуда-то возвращаясь, заговорил Юрий Кириллович, — кажется, мне было тогда лет семь, отец подарил мне набор открыток. На каждой — портрет героя Великой Отечественной войны: Зои Космодемьянской, Олега Кошевого, Алексея Маресьева, Михаила Девятаева… Ну, в общем, в обложке их было штук пятнадцать. И рядом с портретами — графическое изображение подвига этих героев. Вот босую Зою ведут по снегу палачи, вот Девятаев под носом у фашистов уводит самолёт, себя и своих товарищей-военнопленных спасая, Олег Кошевой стоит со связанными за спиной руками перед эсэсовцами и холуями, полицаями растерзанный, но не сломленный… — он задумчиво помолчал. — Так меня эти открытки волновали… Удивительные эти наши люди… Так я, пацан, себя к их подвигу примерял… Всё доставал их с полки время от времени, разглядывал, перечитывал. Там на обратной стороне история каждого подвига описана была. Красиво всё сделано. Мой отец был замечательным графиком. Книжки иллюстрировал. От заказов отбоя не было. Но эти открытки, тонированные под сепию, были, пожалуй, лучшей его работой, — Просекин опять помолчал. — И куда я их только подевал?.. Ведь так берёг. Книги кой-какие с отцовскими иллюстрациями ещё храню, а вот о наборе открыток этих сейчас только вспомнил, и куда они исчезли, понять не могу, — и опять наступила пауза, после чего Юрий Кириллович сокрушённо вздохнул и всем корпусом повернулся на стуле к Юрке. — Так вот, среди тех открыток была одна, которая меня особенно волновала. На ней был распятый на стене землянки обнажённый парнишка, а на обороте — история твоего тёзки Юры Смирнова. Тебе известно это имя?

— Ну, имя-то простое, Юрий Кириллович, — пожал плечами Юрка. — У меня однокурсник Юрик Смирнов. Неплохой, кстати, парень.

— Да, имя-то, согласен с тобой, может быть, и простое… — Юрий Кириллович поднялся из-за стола. — Знаете что, друзья, садитесь-ка вы за мой компьютер, погуглите Юрия Смирнова и вдвоём почитайте-ка о нём внимательно. А я пойду на балкон, отдышусь.

Он вышел на балкон. Внизу натужно гудел город. Общий гул машин с их выхлопами поднимался к самым крышам уже утомлённых полуденной жарой домов. Трещали газонокосилками узбеки-дворники в длинных ярко-оранжевых жилетах. Орали мальчишки, гоняющие мяч на спортивной площадке соседнего двора. С их воплями соревновался своим криком младенец, плачущий в коляске на тротуаре у самого цоколя дома, и бедная мамаша пыталась втолкнуть ему соску и всё отчаянней раскачивала эту коляску.

Проехал стальной масти лимузин, а из его опущенных окошек, заглушая всех и вся, вырывался ор англоязычного рок-певца. «Вот безбашенный придурок, — подумал Юрий Кириллович, — это ж сколько бед может натворить такой горе-водитель, вот так вот хвастаясь мощностью своего автотюнера. И полиции наплевать, никто не остановит».

И тут Просекин, как всегда, стоило ему только выйти на балкон, уловил табачный запах. Он слегка перегнулся через перила — ну кто бы мог сомневаться, так и есть: на нижнем балконе покуривает Дима-толстяк. Юрию Кирилловичу захотелось его поприветствовать, и он тактично кашлянул. Дима задрал голову и тут же попытался забычковать сигарету.

— Курите, курите! — добродушно замахал ему рукой Юрий Кириллович. — Ради бога! Мне нисколько не мешает. Я этот сорт сигарет уважаю. Сам, когда курил, именно их выбирал. Как говорится, «и дым Отечества нам сладок и приятен».

А про себя Просекин тут же подумал: «Как легко и ловко я научился врать, когда мне это нужно. Вот она, как говорит Юра Пивоваров, творческая специфика». И он вздохнул полной грудью, запуская в неё сизый сигаретный дым.

Кирилл с Юркой сидели плечом к плечу, наклонившись к самому экрану компьютера. Юра держал руку на мышке и по сдержанной команде Кирилла «дальше» двигал текст на экране. А текст этот их просто поглотил. Именно так сказать вернее, а не наоборот. Неведению их открылось вот что…

«Летом 1944 года по всему Оршанскому направлению советские войска начали боевые наступательные действия (план операции “Багратион”). Войска 3-го Белорусского фронта 23 июня перешли в наступление, нанося одновременно два мощных удара: один — в направлении на Богушевск, другой — на Оршу. Город Орша был важнейшим узлом обороны противника, прикрывавшим пути от “Смоленских ворот” на Минск.

Юрий Смирнов встал добровольцем в строй десантников. Обвешанный патронными сумками и гранатами, Юрий занял место на бронированной машине. Под отвлекающий грохот советской артиллерии, под прикрытием темноты, наши танки двинулись вперёд. Они прорвались через траншеи, миновали рвы и атаковали артиллерийские позиции немцев. Но Юры Смирнова среди товарищей не было. Сбитый вражеской пулей с танковой брони, он упал на опушке рощи около деревни Шалашино, недалеко от штабных блиндажей 78-й немецкой штурмовой дивизии.

Немцы затащили его в блиндаж и начали допрашивать. Гитлеровцев интересовало направление движения прорвавшихся в тыл советских танков, их количество и задача.

Выписка из протокола допроса пленного генерал-лейтенанта Ганса фон Траута, бывшего командира 78-й штурмовой дивизии: “Моя дивизия занимала оборону южнее Орши, западнее села Шалашино. Перед полуночью мне доложили о прорвавшейся группе советских танков. Я немедленно выслал несколько групп автоматчиков с приказом взять пленного. Через некоторое время в мой штабной блиндаж доставили десантника, он был ранен.

Вопрос: Этим десантником был гвардии рядовой Юрий Смирнов?

Ответ: Да, его фамилия была Смирнов.

Вопрос: Сколько времени продолжался допрос?

Ответ: До утра. До того времени, когда мне доложили, что танковый десант перерезал шоссе Минск — Москва.

Вопрос: Что вы узнали из допроса?

Ответ: Ничего. Русский солдат ничего не сказал. Мы возлагали на допрос большие надежды; если бы узнали, куда идут танки и сколько их, мы организовали бы отпор. Мы спасли бы важную стратегическую магистраль Орша — Минск, и кто знает, как бы повернулась Оршанская операция, во всяком случае, я не был бы военнопленным.

Вопрос: Что стало с Юрием Смирновым?

Ответ: Во время допроса он умер.

Вопрос: Какими методами пользовались вы при допросе?

Ответ: Я отказываюсь отвечать на этот вопрос”.

Из воспоминаний старшего лейтенанта Кустова Петра Алексеевича:

“Я, находясь в боевом наряде своего полка, после прорыва обороны немцев вблизи деревни Шалашино Дубровенского района Витебской области, проходя через немецкие позиции, зашёл в один из немецких блиндажей. Блиндаж представлял собой просторное помещение, стены его были обиты стругаными досками, посередине стоял большой стол, стены были увешаны плакатами, среди них два портрета Гитлера. Взглянув на правую стену, я увидел прислонённого, как мне показалось, человека, обнажённого, с раскинутыми в сторону руками. Подойдя ближе, я разглядел, что человек этот прибит гвоздями к доскам блиндажа. Тело его было распято на специальной крестовине из досок, одна доска проходила вдоль спины, а вторая — поперёк, на высоте плеч. Так что получился крест. Руки человека были прибиты к этому кресту гвоздями. Гвозди были большие и загнаны по самые шляпки.

Два гвоздя торчали во лбу, представляя собой костыли без шляпок. Они пронизывали голову насквозь, повыше глаз. Ноги распятого были пробиты гвоздями со шляпками в подъёме. Ноги были в носках, а весь труп раздет и почернел, видимо, от ударов. На груди виднелись разрезы и ножевые раны. Лицо распухло. Оно было обезображено ударами холодного оружия. Оглядев помещение внимательней, я увидел на столе красноармейскую книжку и раскрытый комсомольский билет. Я прочитал эти документы и установил, что они принадлежат гвардии рядовому Ю. В. Смирнову 1-го батальона 77-го гвардейского стрелкового полка…”

Юрий Смирнов с воинскими почестями был похоронен у деревни Шалашино. В 1947 году его прах был перенесён в посёлок Ореховск Витебской области Белоруссии, где и по настоящее время находится его могила.

Посмертно гвардии младшему сержанту Смирнову Юрию Васильевичу присвоено звание Героя Советского Союза.

Ему было 18 лет. Он им ничего не сказал.

Простой русский солдат Юра Смирнов — Царство Небесное тебе и вечный покой!»

— Тебе сколько лет? — не глядя на Кирилла, тихо спросил Юрка.

— Восемнадцать, — ответил тот.

— Прикинь, и ему восемнадцать, — вздохнул Юрка.

Они молчали и всё смотрели в холодный экран монитора, будто хотели ещё что-то там разглядеть.

— Ты знаешь, — после паузы задумчиво сказал Юрка, — когда-то, не помню уж на каком курсе, была у меня мысль сделать то ли скульптуру, то ли картину… Шёл я однажды девятого мая по Тверской с Бессмертным полком. И вдруг в районе мэрии и Юрия Долгорукого как грянет гроза! Ливень так и хлестал праздничную колонну. И люди стали закрываться от этого небесного потока портретами своих героических предков. Представляешь?! Бессмертные, они в очередной раз защищали своих потомков, сегодняшних, живых…

Кирилл молчал, напряжённо глядел в монитор компьютера. И подумалось ему, а может, и его родители, и сестрёнка его Ксанка стали теперь бессмертными… и… молятся там за него.

Продолжение следует