Мы с Алёшей прошли два километра по железной дороге и спустились оттуда по склону к старенькому дому бабы Светы. Последний раз мы были здесь больше тридцати лет назад, когда ещё не ходили в школу. Мы приезжали на летние каникулы, пили парное молоко из трёхлитровой банки (а если её поставить в холодильник, то сверху на молоке образовывался пятисантиметровый слой жирных-прежирных сливок), гуляли допоздна и орали на всю улицу песни Пугачёвой — никто нам и слова не говорил. Дорога была пыльная, и в летнюю жару здесь было душно. Мы с братом подлавливали белую кошку и старались сделать так, чтобы она перешла нам дорогу — это была примета наоборот, мы её сами придумали. Мол, чёрная кошка — к беде, белая — к счастью.
Сейчас мы спускались огородами, как тогда нас водил отец. Он говорил, что так будет сюрприз: ждали-то нас с улицы, которая вела от железнодорожной станции.
Баба Света и сейчас ждала нас, но к дороге не выходила. У неё давно уже болели ноги, и с Нового года она не вставала. Дед Коля умер, когда мне было пять лет, а Лёшке четыре, и мы его помнили только по фотографиям. Баба Света считала его ангелом, лучшим из людей. Отец сильно убивался, когда деда Коли не стало. А баба Света его утешала, мол, ему там лучше, Боженька его пожалел и забрал. Дед Коля был на войне и горел в танке, а когда вернулся, его не узнали родные: пол-лица обожжено, сам как будто тронулся умом. Невеста от него отказалась, хоть тогда было и «туго» с мужчинами, но тянуть инвалида ей не хотелось. Баба Света пожалела его, взяла к себе, выхаживала. Потом поженились, нажили троих детей, в том числе и нашего с Лёшкой отца. После смерти мужа баба Света не показывала горя, а всех утешала и говорила:
— Это мы с вами портимся и стареем здесь, а им на небесах вечная радость.
Когда родители развелись, мы перестали сюда ездить, чтобы не расстраивать маму. Но по бабушке скучали: я больше, Лёшка — меньше, потому что не очень хорошо её помнил.
Сейчас мы думали, сохранилась ли калитка со стороны железной дороги и как перелезать через забор, если нет. Лёха ругал меня, что я это затеяла — вместо нормального пути. Но проблема решилась сама собой: изгородь давно покосилась и упала, кое-где она даже вросла в землю. Через неё, увидев нас, шмыгнула чужая собака.
По огороду ходили цыплята соседки и клевали, что находили. Впрочем, свежих посадок не было: баба Света ведь болела. Остались только многолетники и кусты смородины.
— Помнишь, как баба Света говорила нам её собрать в ведёрки, а мы её ели с куста?
— Помню, — соврал Лёшка, чтобы не расстраивать меня.
Он видел, что мне это дорого.
— Почему мы раньше не приезжали?
— Не знаю. Боялись?
— Чего?
— Неловко было? Сама-то как думаешь?
— Могли бы маме ничего не говорить. Да и вряд ли она сейчас стала бы из-за этого расстраиваться. Старый человек всё-таки. Совсем уже.
— Может, у нас совести нет?
Верить в это не хотелось. Но и не верить было нельзя: факт налицо.
— Хорошо, что у нас ещё есть шанс исправиться. Мы ей сейчас накупим лекарств, увезём в Москву, обследуем как надо. Коляску ей купим, чтобы ездила везде. Можно даже сиделку не нанимать, сами справимся по очереди.
Мы зашли в дом — по лестнице наверх. Там пахло так же, как в детстве: старыми тканями, подсыревшими бумажными обоями, газом от плиты, картошкой из деревянного ящика.
Нас встретил отец, выйдя в сени.
— Умерла только что, — сказал он.
Мы с Лёшей переглянулись, не зная, что сказать. Отец обнял нас обоих и заплакал. Я первый раз в жизни видела, что он плачет, как маленький.