БУРЯТИЯ

Когда в бессмысленных краях
ты мне снилась, Бурятская Трансильвания,
в гулких сопках чабаны выступали из белой пелены
в косматых одеждах со световыми посохами.
Но разве нам раздавали сокровища земли
пресловутые зелёные короли?
И как тут хорохориться на поводке миров?
Дивный блистающий свет Оби-Вана.
Я стрелялся, но запаянное дуло нагана
говорило Хайду, что он Джекил.
С пасмурными письменами львиного неба,
где косматый цветок синевой в глаза лез.
В миноре — запустение пионерских дворцов,
всполохи наглого возгорания.
Почтительным расставанием тебя пою,
Республику мою,
Бурятская Трансильвания.

2005 г.


РАЗМЫШЛЕНИЯ

Супом кормлю друга, поэта -
окостеневшую куколку мироздания.
Ты, как и во времена Торквато Тассо,
протягиваешь остекленевшие руки
к крушеницам, полным багряного
нестерпимого жара.
Чувствуй, воображала, и забывай
(голова полна прожитыми часами),
как ходил оглашенный по железному лесу,
через шумные ребра пролазил,
сидел на корточках
и смотрел на мёртвых космонавтов,
шепча с трудом вспоминаемые стихи
(груз прожитых лет).
Тикающий тревожный мир Де Кирико.
Силуэты, абрисы чудовищ и
коленопреклоненных животных.
Ты головою махни, что согласен.
Вообрази, что жизнь полна невероятностей
и, в сущности, есть отсрочка
перед белым ровным Абсолютом.
Ходишь по дну океана,
загребая ногами соль,
обнимаешь невозмутимых незнакомцев
и тут же их забываешь.
Силишься понять,что в череде страданий,
ты тоже необходим.

2008 г.


ДЖЕНИС

Что же ты не надела свое красное платье, Дженис, -
то, что купила в Бразилии на толчке,
с дальнобойщиком выпив вина?
Упорхнула за свои золотые холмы,
спряталась за дубками, а они — моряки
вглядываются в очертания страстной земли.

Ушла навсегда, оставив печалиться многих,
любивших тебя,
цыганщину завернув в алый шёлк.

Потерялись, как дети,
роемся на лотках секонд-хенда,
все ищем бусы твои, Дженис, и платье...

1998 г.


ГРУСТНАЯ ПЕСНЯ

Заплутался ли ты в размышлениях
на берегу быстрой реки,
где так неизбывно о многом подумал... ?
А там, на том берегу рощи,
танцевальные классы Осени.

Ихтиандр! Ихтиандр! Сын мой! Сентябрь,
тронутый кистью Рафаэля,
голову повернул к Солнцу
с широкой улыбкой подростка,
и принужденная застенчивость
отдать свои мятые золотые игрушки,
ты стал взрослым.
И вот провожаешь взглядом дольным облака,
как провожаешь юность.
Чешуйки и акульи плавники — долой,
и на загрубевший костистый кулак
прими, мой Ихтиандр, несколько слезинок.

Ихтиандр, Ихтиандр! Сын мой! Сентябрь!
Все ли, что любишь, в жертву времени принёс:
Битлз и Пресли, рисунки Рушевой и вирши Велимира,
истерзанные роликовые коньки,
всю свою свободу, недоговорённость и вольность
в смешение диком, доброту и грубость...
Юность уходит, как лето уходит,
её не вернуть, как бы ты не хотел, мой друг.
И пальцы рассудка грубее и твёрже день ото дня.
И небо, что было в алмазах,
простые стекляшки занозят глаза,
и не опускаются ресницы от боли сердечной.

Ихтиандр! Ихтиандр! Сын мой Сентябрь!
Опять против ветра сто лет идёшь...
— Что ты любишь?
— Яблоки.
— Приятно, что ты любишь яблоки.
— А что ненавидишь?
— Шпинат.
— Приятно, что ты ненавидишь шпинат.

И покуда краснорожие клёны раскачиваются,
положив друг другу руки на плечи,
покуда забитые дискотеки хранят проклятья молодёжи,
мы забудем и эти грустные песни,
нам они теперь ни к чему.

1984 г.


* * *

Андрею Красильникову

Лечу на поезде на семейную ферму.
Простонародны и величавы мы — молчаливые люди.
И только столбы света над головами
в холодной красочной скользящей гамме
вполне устойчивы и предметны.
За окнами бегущий зелёный скорпион
видит свой хвост и лестницу,
по ней поднимаются и опускаются ангелы.
Река шуршит льдами, гонит пену и сор.
Мы сжимаем заскорузлыми руками
спортивные шапки с пятнами от консервной еды,
прячем зубы, и наши улыбки случайны.
Сидим на жёлтых скамьях
в чёрных одеждах партикулярных.
Время несёт ностальжи, и пол плывёт,
а мы храним изумление и ярость.
И на складках рукавов вбиты
автономные конфедерации маков
восточно-сибирских южан.
Пиликают смартфоны и простенькие телефоны,
и голоса птиц слабо и методично разносятся.
Под бурным утоптанным небом
в этой скульптурной чёткости они как бетон.
Мы готовимся прыгать
со своими дурацкими школьными рюкзаками
за горбатыми спинами.
И дорога вдруг исчезнет и снова войдёт,
как тонкое лезвие в онемевшую плоть.
Мы пойдём к своим заскорузлым домикам,
гремя цепями каторжников.
Откроются и закроются наши души,
как предсердия людоедов-цветов.

2015 г.


ВЕЧЕРНЯЯ ЭЛЕКТРИЧКА

Едем с другом вечерней электричкой,
сидим смирно, как два старичка.
За нашими спинами — пьяная женщина с мелированной головой.
То полулежит, облокотившись на спинку сидения,
то начинает ходить по вагону с зажжённой сигаретой,
не обращая внимания на оскорбления дачников.
Бросается на шею какому-то молодому парню, роняет
отполированную палку, похожую на гардину.
— Это твоя палка? — спрашивает она парня.
Тот курит и вдруг выдаёт:
— Каждой женщине нужна палка.
Не знаю, домостроевский или какой-то иной
подтекст он вкладывал в своё выражение...
Наша станция.
Выпустивши закрылки рубашек,
мы, похожие на жуков, выходим,
включаем фонари и смотрим на проезжающий вагон.
Наша Марлен Дитрих всё ходит, всё подсаживается к пассажирам.
Сейчас прибегут милиционеры, вызванные каким-нибудь
доброхотом по тревожной кнопке, и ударят её в изгиб плеча.
Она уронит руки, как Джельсомино,и будет рыдать.
Но всё-таки выйдет на своей станции, добредёт до своей лачуги,
откроет дверь, выронит ключ, повалится в тряпье...
На даче мы стоим у чучела, рвём полукультурку,
наслаждаясь пронзительной тишиной, всё спит.
Звёзды затянуты облаками,
чуть слышно пробегает паучок на серебряных ножках.
Мы пьём жучиный сок, и я замечаю,
что крушина у туалета сронила ещё совсем зелёные листья.
— Это она плачет, — замечает мой друг.
Хочу с ним согласиться и киваю головой.
Идём, жужжим, и в дом влетая, погасим фонари.

2008 г.


* * *

Лыжники пронзают пространство этой зимы,
в залах её захолодевших глядят на костры Дугжубы.
Кидают старые вещи в жар и к центру палками подвигают ближе.
На катке выписывают коньками сердца
переодетые медведями люди,
и наклоняясь всё ниже и ниже,
ноги деревьев обняв,
раздвигают кровотоки почти прошедшей печали.
И не стригут ножницами волос своих длинных — страх и тоску.
Чистыми голосами поют про Орлёнка.
Спасибо вам, мои снегожане,
за низкое голубое небо, за звезду и тающих от любви снеговиков
с железными ведрами на круглых бошках, ?
с морковками длинными носов
и угольками на месте солнца их глаз.
Нашли своих снегурок, взяли их за руки
и топчут в «ехоре» чёрную кашу снегов,
прощая за невольное зло разрушения нас.
А на балконе стоят с раскрытыми дверями душ старые холодильники.
Вороньи гнёзда на тополях висят высоко под луной.
Под перьями-веточками тарахтят будильники,
и плодородные спящие земли уже поцелованы ранней весной.

2012 г.


НА СМЕРТЬ ХОЯ

Лирой полуторок
ты, Юргенс, озарил
тьму нежного консервативного Воронежа,
ножи кулацких песен метал в вождей попсы.
И вот ушёл...
ушёл, как Телемак,
что нежил крестьянский русский рэп.
Унесся в солнцедарной авиетке,
теперь гуляешь с мертвыми поэтками.
Старик! Певец ты был, что надо!
О, Сектор Газа! О, озари!

2000 г.