«Кто из вас, имея сто овец и по­те­ряв од­ну из них, не оста­вит де­вя­нос­та де­вя­ти в пу­с­ты­не и не пой­дет за про­пав­шей, по­ка не най­дет её?»

Еван­ге­лие от Лу­ки 15:4
 

 Позд­ней осенью бе­лая яр­ка не­ожи­дан­но по­нес­ла. От неё ни­кто не ждал та­ко­го. Яр­ка бы­ла мо­ло­дая, с ро­зо­вым, ещё не по­рос­шим шерс­тью брю­хом и чёр­ной звез­дой во лбу. Дни ста­но­ви­лись всё ко­ро­че и ко­ро­че. С даль­них лу­гов при­но­си­ло ран­ние, влаж­ные су­мер­ки. И ота­ра воз­вра­ща­лась с вы­па­са уже в тем­но­те. Мо­жет, по­это­му Фо­ма не сра­зу за­ме­тил, что с яр­кой что-то не так. Она при­хо­ди­ла са­мая по­след­няя, тре­вож­но бле­я­ла и тряс­ла го­ло­вой.

Фо­ма на­кло­нил­ся над ов­цой, по­во­дил ру­кой по её отвис­ше­му пра­во­му бо­ку и от не­ожи­дан­нос­ти за­мер. По­том за­шёл сза­ди, об­хва­тил её за бо­ка, на­да­вил обе­и­ми ру­ка­ми на упру­гое, мо­ло­дое брю­хо и по­чувст­во­вал собст­вен­ным жи­во­том, как из овечь­е­го ло­на со­чит­ся гус­тая и тёп­лая вла­га. Бе­лая ис­пу­ган­но по­да­лась впе­рёд.

Со всех ног Фо­ма бро­сил­ся ис­кать на­сто­я­те­ля. Но в мо­на­с­ты­ре бы­ло без­люд­но. Пос­ле ве­чер­ней мо­лит­вы по­слуш­ни­ки и мо­на­хи раз­бре­лись по сво­им кель­ям, вклю­чи­ли элек­три­чест­во. Толь­ко два труд­ни­ка, укреп­ляв­ших сна­ру­жи храм, всё хо­ди­ли и хо­ди­ли, пе­ре­се­кая мо­на­с­тыр­ский двор, буд­то бы ни­как не мог­ли за­кон­чить на­ме­чен­но­го на день по­слу­ша­ния. Фо­ма рас­спро­сил у них. И те ска­за­ли, что ви­де­ли на­сто­я­те­ля в хра­ме.

Он по­бе­жал ту­да. Отец Нек­та­рий си­дел один за ал­та­рём и го­то­вил­ся к зав­траш­ней служ­бе. Об­ра­до­вал­ся, уви­дев Фо­му. Он ему нра­вил­ся. Та­кие смыш­лё­ные, как Фо­ма, ред­ко те­перь шли к Бо­гу. И Нек­та­рий на­де­ял­ся, что уже к бу­ду­ще­му ле­ту бла­го­сло­вит Фо­му на по­стриг в ма­лую схи­му.

Фо­ма сбив­чи­во рас­ска­зал ему но­вость. На­сто­я­тель поч­ти не по­ве­рил. Ота­ра в мо­на­с­ты­ре бы­ла не­боль­шая. Два ра­за в год мо­на­хи сни­ма­ли с овец шерсть, тор­го­ва­ли ей в хра­мо­вой лав­ке. Хва­та­ло и сво­им — вя­за­ли на зи­му и нос­ки, и ру­ка­ви­цы. А вот сы­ра от этой по­ро­ды бы­ло не до­ждать­ся. Ми­нув­шим ле­том во­об­ще при­шлось не­сколь­ко ста­рых овец отвез­ти на бой­ню. Но­вых же ни­как не на­рож­да­лось. По­это­му при­плод в ота­ре был для Нек­та­рия дол­гож­дан­ным. Он осе­нил Фо­му крес­том и по­ло­жил ему на пле­чо свою стар­чес­кую, поч­ти уже не­ве­со­мую ру­ку.

Ра­дост­ный, Фо­ма вы­шел от на­сто­я­те­ля и ока­зал­ся в при­тво­ре. Там бы­ло су­хо и на­топ­ле­но. В ве­чер­них су­мер­ках све­чи, по­трес­ки­вая и тая, го­ре­ли ме­до­во. На кли­ро­се про­ха­жи­вал­ся ис­топ­ник, шар­кал по­дош­ва­ми и вре­мя от вре­ме­ни по­каш­ли­вал. Фо­ма по­до­шёл к об­ра­зу Бо­го­ро­ди­цы, ко­то­рый лю­бил в этом хра­ме боль­ше дру­гих, и, при­сло­нив­шись лбом к стек­лу ико­ны, за­крыл гла­за и стал го­во­рить мо­лит­ву. По­сто­ял не­мно­го, не от­кры­вая глаз. Те­ло его от теп­ла на­ли­ва­лось тя­жестью. Ему за­хо­те­лось по­быть тут ещё, по­ды­шать воз­ду­хом на­топ­лен­ной пе­чи. Он пред­ста­вил се­бе, буд­то со­всем ещё мал. Мать ба­ю­ка­ет его, при­жи­мая к сво­ей тёп­лой гру­ди. А лик у неё, как у его лю­би­мой ико­ны. Он всё смот­рит на неё, всё лю­бу­ет­ся. И ни­как не за­кро­ет гла­за. Фо­ма опас­ли­во обер­нул­ся. Ему не хо­те­лось, что­бы кто-то из бра­тии за­ме­тил, как сер­деч­но он при­кла­ды­ва­ет­ся к об­ра­зам. Но в при­тво­ре по-преж­не­му ни­ко­го не бы­ло. Он ещё раз при­ло­жил­ся к стек­лу Бо­го­ро­ди­цы, на­дел на го­ло­ву ка­ми­лав­ку и по­шёл к се­бе.

По до­ро­ге ре­шил ещё раз пе­ред сном за­гля­нуть в ов­чар­ню. Ов­цы уже го­то­ви­лись спать, сби­ва­лись в ку­чу. Воз­дух у них был сту­дё­ный. Хо­тя ов­чар­ню мо­на­хи по­стро­и­ли тёп­лую, с низ­ким по­тол­ком. Фо­ма на­тас­кал по­боль­ше со­ло­мы, что­бы ни­кто из овец ночью не за­мёрз. По­том про­толк­нул­ся че­рез их тёп­лые те­ла, отыс­кал бе­лую яр­ку и по­гла­дил её лас­ко­во по го­ло­ве.

В этот год Свет­лое Вос­кре­сенье жда­ли очень ра­но — в на­ча­ле ап­ре­ля. Весь март мо­на­хи стро­го по­сти­лись, со­блю­дая пра­ви­ла каж­дой седь­ми­цы. У Фо­мы от хо­лод­ной пше­нич­ной ка­ши то и де­ло кру­ти­ло жи­вот. Но он ста­рал­ся не ду­мать о еде, по­ни­мая, как это гре­хов­но, про­тив Бо­га, за­ни­мал се­бя вся­кой ра­бо­той.

Каж­дое ут­ро, до мо­лит­вы, он под­ни­мал­ся и бе­жал в ов­чар­ню. Весь в по­ту, тас­кал крас­ны­ми, ка­ме­не­ю­щи­ми от хо­ло­да ру­ка­ми вёд­ра со све­жей во­дой. Кор­мил овец, чис­тил их, вы­но­сил на зад­ний двор пла­с­ты су­хо­го по­мёта. Ве­че­ром сно­ва бе­жал в ов­чар­ню. Но­сил со­ло­му, рас­со­вы­вал её по уг­лам, что­бы из ще­лей не так силь­но ду­ло и не мо­ро­зи­ло овец по но­чам.

Осо­бен­но он пе­ре­жи­вал за бе­лую. К вес­не она уже округ­ли­лась, как лу­на, на­ли­лась и пе­ре­ва­ли­ва­лась те­перь, ког­да шла, с бо­ка на бок. Фо­ма при­кла­ды­вал ухо к её тёп­ло­му брю­ху и пы­тал­ся уло­вить хоть ка­кое-то дви­же­ние или сла­бый тол­чок на­рож­да­ю­щей­ся в ней жиз­ни. Но бе­лая толь­ко ко­си­лась тре­вож­но на Фо­му, и по её те­лу про­хо­ди­ла мел­кая, бо­яз­ли­вая дрожь.

В Свет­лый чет­верг в мо­на­с­ты­ре на­ча­ли го­то­вить­ся к Пас­хе. Ут­ро вы­да­лось сол­неч­ное, звон­кое. Мо­на­хи спо­за­ран­ку на­ча­ли дра­ить пол, при­во­ди­ли в по­ря­док свои кельи, бо­ясь не успеть на Еван­гель­ские чте­ния. Фо­ма, раз­бу­жен­ный этой су­е­той, то­же хо­тел при­брать­ся в сво­ей келье, но не стал это­го де­лать, а по­бе­жал в ов­чар­ню. Что-то по­тя­ну­ло его ту­да. Но что, он не по­нял. Буд­то бы за­был там что-то или не успел сде­лать со вче­ра.

Он про­шёл че­рез мо­на­с­тыр­ский двор, обо­гнул угол кух­ни, спус­тил­ся по кру­то­му при­гор­ку и ски­нул крю­чок с до­ща­той две­ри ов­чар­ни. Ота­ра, раз­бу­жен­ная его при­хо­дом, за­ше­ве­ли­лась. А бе­лая — та то­же под­ня­лась, ста­ла ис­кать лас­ки у Фо­мы. До­ко­вы­ля­ла к не­му на­встре­чу, не­ся своё раз­бух­шее пу­зо. Но не­ожи­дан­но оста­но­ви­лась, на мгно­ве­ние за­мер­ла и бо­ком по­во­лок­лась в даль­ний пус­той угол. Оста­но­ви­лась там и гром­ко за­бле­я­ла, рас­ста­вив но­ги и за­дро­жав сво­им отя­же­лев­шим от пло­да те­лом. Дру­гие ов­цы то­же ста­ли вста­вать со сво­их на­гре­тых мест, под­хо­дить к бе­лой и от лю­бо­пыт­ст­ва тя­нуть её за­пах сво­и­ми взвол­но­ван­ны­ми ноз­дря­ми.

Фо­ма рас­те­рян­но за­при­чи­тал:

— Это что ж это? Это уже по­ра?

Он бес­цель­но стал хо­дить, со­би­рая уг­лы ов­чар­ни. Ре­шил по­мо­лить­ся. Но сло­ва пу­та­лись и ни­как не скла­ды­ва­лись в смысл.

Бе­лая, вся дро­жа от при­бы­ва­ю­щей, но ещё не­зна­ко­мой ей бо­ли, по­ве­ла в сто­ро­ну Фо­мы ис­пу­ган­ный, опро­ки­ну­тый внутрь се­бя взгляд, вы­тя­ну­ла до пре­де­ла шею, гром­ко вы­дох­ну­ла и ста­ла бить­ся об угол. Брю­хо её за­дро­жа­ло. Язык вы­су­нул­ся на­ру­жу. И вдруг из её чре­ва, раз­дви­гая об­вис­шие кло­ки шерс­ти, по­лез си­зый, на­ду­ва­ю­щий­ся сам со­бой пу­зырь. От бо­ли ов­ца за­ме­та­лась по ов­чар­не. Ста­ла бить по зем­ле то од­ной но­гой, то дру­гой. Дру­гие ов­цы за­ме­та­лись то­же. Фо­ма бро­сил мо­лить­ся и по­бе­жал от­го­нять ота­ру от бе­лой.

Пу­зырь всё рос и ко­лы­хал­ся меж­ду её ног. Фо­ма, сдер­жи­вая на­ка­тив­шую рво­ту, при­жал ру­ки к ли­цу и по­пя­тил­ся на­зад, к две­ри. Схва­тил­ся за неё, как за спа­се­ние, с си­лой толк­нул и вы­бе­жал на ули­цу. Оста­но­вил­ся. По­пы­тал­ся со­об­ра­зить, как же ему дейст­во­вать даль­ше. В рас­те­рян­нос­ти по­сто­ял. И ки­нул­ся за под­мо­гой.

Тут же он вспом­нил, что се­год­ня Свет­лый чет­верг, и все по­слуш­ни­ки и мо­на­хи уже на­вер­ня­ка сто­ят в хра­ме на Еван­гель­ских чте­ни­ях. Ке­ларь Лукь­ян ра­бо­тал на кух­не, пе­ре­би­рая сле­жав­ший­ся с зи­мы лук. Но он был бла­жен­ный и вряд ли смог бы Фо­ме по­мочь. Тог­да он по­бе­жал на мо­на­с­тыр­ский двор. Там труд­ни­ки уже не­де­лю пе­ре­кла­ды­ва­ли на ко­ло­коль­не кры­шу. Но те, све­сив­шись сверху, пло­хо слы­ша­ли его и не по­ни­ма­ли. Фо­ма, весь тря­сясь от стра­ха, по­бе­жал на­зад, в ов­чар­ню.

Взвол­но­ван­ные по­ве­де­ни­ем бе­лой, ов­цы те­перь все кри­ча­ли и тол­пи­лись во­круг неё, тес­нясь и на­ска­ки­вая друг на дру­га. Фо­ма, рас­тал­ки­вая их ку­ла­ка­ми, про­бил­ся к бе­лой и уви­дел, что она ле­жит на бо­ку, раз­бро­сав бес­по­ря­доч­но но­ги, буд­то уби­лась, упав с боль­шой вы­со­ты, и тя­же­ло, час­то ды­шит. Си­зый пу­зырь, ко­лы­хав­ший­ся меж­ду её ног, те­перь, долж­но быть, лоп­нул. По­то­му что мут­ная, мыль­ная во­да рас­те­ка­лась во­круг бе­лой, пе­ре­пач­кав её круп, из-под ко­то­ро­го — Фо­ма вдруг за­ме­тил — ста­ла вы­тал­ки­вать­ся на­ру­жу ро­зо­во-жёл­тая, скру­чен­ная в не­по­нят­ные уз­лы плоть. Фо­ма бух­нул­ся пе­ред бе­лой на ко­ле­ни, бес­силь­но про­тя­нул к ней обе ру­ки и за­пла­кал.

Он жил в мо­на­с­ты­ре толь­ко два го­да. И на по­слу­ша­нии в ов­чар­не был но­вич­ком. Пре­ста­ре­лый отец Ма­ка­рий, к ко­то­ро­му Фо­му бла­го­сло­ви­ли на под­мо­гу, ра­бо­тал на ов­чар­не дав­но и усерд­но. Но в по­след­нюю осень не­ожи­дан­но слёг с тя­же­лым груд­ным каш­лем. Це­лый ме­сяц Фо­ма, жив­ший с ним в од­ной келье, грел Ма­ка­рию грудь су­шё­ным лес­ным мхом и по­ил об­ле­пи­хо­вой на­стой­кой. Но тот стал к зи­ме за­ды­хать­ся и в фев­ра­ле умер. Мо­на­хи по­хо­ро­ни­ли Ма­ка­рия на мо­на­с­тыр­ском клад­би­ще. А вмес­то не­го под­се­ли­ли к Фо­ме от­ца Ана­то­лия — рос­ло­го, кря­жис­то­го ба­тюш­ку, ко­то­рый жил в мо­на­с­ты­ре дав­но, но вот келью имел хо­лод­ную и сы­рую. Жилье Фо­мы и Ма­ка­рия бы­ло су­ше и теп­лей. По­это­му отец Ана­то­лий с ра­достью пе­ре­се­лил­ся к Фо­ме.

По­слуш­ник то­же об­ра­до­вал­ся. Отец Ана­то­лий был на­зна­чен в мо­на­с­ты­ре эко­но­мом. Отве­чал за хо­зяйст­вен­ные де­ла бра­тии и час­то уез­жал, ула­жи­вая вся­кие про­бле­мы. В келье его це­лы­ми дня­ми не бы­ло. И Фо­ма, если слу­ча­лось пе­ре­дох­нуть меж­ду де­ла­ми, поч­ти всег­да был один. Ему нра­ви­лось оди­но­чест­во. Су­е­та осталь­ных по­слуш­ни­ков, то бес­цель­но бол­тав­ших на зад­нем дво­ре, то ку­рив­ших украд­кой, ему не нра­ви­лась. На­еди­не с со­бой Фо­ма раз­мыш­лял и пред­став­лял се­бе с раз­ных сто­рон свой гря­ду­щий по­стриг.

Мо­жет, по­это­му — из-за его не­лю­ди­мос­ти — в мо­на­с­ты­ре не на­шлось ни­ко­го, кто бы стал по­мо­гать Фо­ме с ов­ца­ми пос­ле смер­ти от­ца Ма­ка­рия. От­ма­хи­ва­лись тем, что по вес­не у бра­тии мно­го но­вых по­слу­ша­ний. Кто в ого­род шёл, кто на па­се­ку, кто прос­фо­ры вы­пе­кать или тор­го­вать в хра­мо­вой лав­ке. Фо­ме ка­за­лось вна­ча­ле, что один он не спра­вит­ся. Сам вы­рос в го­ро­де, об­ра­щать­ся с до­маш­ней ско­ти­ной не умел. Но по­сте­пен­но, Божь­и­ми мо­лит­ва­ми и уме­ни­ем, что успел пе­ре­нять у Ма­ка­рия, Фо­ма на­лов­чил­ся. И в свои во­сем­над­цать уже справ­лял­ся с ра­бо­той за тро­их. В каж­дод­нев­ных за­бо­тах об ов­цах он при­вы­кал к сво­ей но­вой жиз­ни и взрос­лел. Ему всё от­чет­ли­вее ка­за­лось, что всё остав­ше­е­ся за пре­де­ла­ми этой жиз­ни сма­за­лось в его жиз­ни, пе­ре­ста­ло бо­леть и му­чить. Он дер­жал­ся за креп­кую вет­ку раз­ме­рен­ных мо­на­с­тыр­ских буд­ней. И об­ре­тал в этих буд­нях но­вый, ду­хов­ный смысл.

Бе­лая, ту­жась и от­тал­ки­ва­ясь от зем­ли осла­бев­ши­ми но­га­ми, за­во­пи­ла ещё силь­ней. Фо­ма, не зная, чем мо­жет по­мочь ей, схва­тил её за шерс­тя­ной бок, слов­но удер­жи­вая от по­ми­нут­ных су­до­рог, и при­пал к ней сво­им те­лом. Но ов­ца не ре­а­ги­ро­ва­ла ни на что, сос­ре­до­то­чив­шись на цент­ре сво­ей бо­ли. Спу­тан­ная в уз­лы но­во­рож­дён­ная плоть тол­ка­лась и, тол­ка­ясь, пы­та­лась вы­брать­ся на­ко­нец на­ру­жу. Бе­лая кри­ча­ла. И Фо­ме уже ка­за­лось, буд­то бы её раз­ры­ва­ет этим кри­ком, по­то­му что из овечь­е­го нут­ра хо­чет вы­рвать­ся что-то бо­лее важ­ное, чем она са­ма, вы­гре­бая из ма­те­рин­ской пло­ти всё то, что со­став­ля­ло рань­ше её собст­вен­ную жизнь.

Ма­ло-по­ма­лу плоть об­ре­ла фор­му ма­лень­кой овечь­ей го­ло­вы. Фо­ма взял эту го­ло­ву в ру­ки. Она бы­ла без­жиз­нен­ной, с за­кры­ты­ми гла­за­ми. «Мо­жет, яг­нёнок мерт­вый? — ис­пу­гал­ся Фо­ма. — Мо­жет, за­дох­нул­ся внут­ри у бе­лой?» Он ухва­тил­ся за эту го­ло­ву, рас­крыл паль­ца­ми кро­шеч­ный рот и, для то­го что­бы го­ло­ва за­кри­ча­ла, стал вы­ко­вы­ри­вать из­нут­ри гус­тую и мут­ную слизь. Че­рез мгно­ве­ние го­ло­ва за­хри­пе­ла, за­каш­ля­ла. И яг­нёнок, ещё не ро­див­ший­ся, схва­чен­ный жёст­кой плотью ма­те­ри, про­нзи­тель­но за­кри­чал. Фо­ма от не­ожи­дан­нос­ти от­пря­нул, под­нял вверх пе­ре­пач­кан­ные ру­ки, от­ки­нул на­зад го­ло­ву и рас­сме­ял­ся от ду­ши.

Бе­лая ещё бе­ше­но ре­ве­ла, из­ры­гая вмес­те с яг­нён­ком свой крик. Фо­ма стал тя­нуть пу­ще преж­не­го, вы­тя­ги­вая из чре­ва бе­лой кро­шеч­ное тель­це. На­ко­нец по­ка­за­лись пе­ред­ние нож­ки яг­нён­ка, за ни­ми ту­ло­ви­ще. Оста­ва­лась по­след­няя ма­лость. Фо­ма по­тя­нул ещё силь­ней. Но вдруг внут­ри бе­лой что-то хруст­ну­ло. Ов­ца от­кры­ла гла­за. За­мер­ла, ото­рвав­шись от сво­ей не­вы­но­си­мой ра­бо­ты. С вне­зап­ной по­кор­ностью от­пус­ти­ла зад­ние нож­ки яг­нён­ка, вздрог­ну­ла и ра­зом об­мяк­ла. Глу­бо­ко, поч­ти по-че­ло­вечьи вдох­ну­ла. За­дер­жа­ла внут­ри се­бя этот вдох. А по­том с си­лой вы­толк­ну­ла его на­ру­жу.

Фо­ма си­дел пе­ред ней, дер­жа на ру­ках бе­лое, мок­рое те­ло яг­нён­ка с на­тя­ну­той си­зой пу­по­ви­ной, и не мог по­нять, что про­изо­шло, что слу­чи­лось с его бе­лой. Она, слов­но до­бе­жав до сво­е­го фи­ни­ша, вне­зап­но упа­ла. И те­перь ле­жа­ла се­бе ти­хо с оста­но­вив­ши­ми­ся, стек­лян­ны­ми гла­за­ми — бе­лая, с чёр­ной звез­дой во лбу, — неж­ная, тёп­лая плоть, не спра­вив­ша­я­ся с силь­ным, на­ва­лив­шим­ся на неё овечь­им бо­гом.

Фо­ма по­ло­жил яг­нён­ка на зем­лю и, ша­та­ю­щий­ся, пья­ный, вы­шел из ов­чар­ни. «На­вер­ное, это я её убил», — по­ду­мал он слов­но не о се­бе, а о ком-то ви­но­ва­том, пе­ре­кла­ды­вая ви­ну на ко­го-то бо­лее силь­но­го, чем он сам, бо­лее мо­гу­щест­вен­но­го. Но ведь это же грех. И как с та­ким гре­хом при­ни­мать схи­му? Тут он вспом­нил, что яг­нёнок остал­ся ле­жать воз­ле ма­те­ри на зем­ле. И его мо­гут за­топ­тать дру­гие ов­цы. Фо­ма по­бе­жал, при­нёс яг­нён­ку свою зим­нюю курт­ку, уку­тал его и по­пы­тал­ся со­греть. Но тот всё ску­лил и жа­лоб­но от­кры­вал свой кро­шеч­ный рот, ко­то­рым ис­кал что-то. Он хо­тел есть. Мо­на­хи ска­за­ли Фо­ме, что но­во­рож­дён­но­го нуж­но при­кла­ды­вать к дру­гим ов­цам. В ота­ре так бы­ва­ет: ког­да у од­ной ов­цы рож­да­ет­ся яг­нёнок, у дру­гих мо­жет по­явить­ся мо­ло­ко. Фо­ма так и сде­лал. Стал под­со­вы­вать яг­нён­ка под овечьи те­ла. Но они, пу­га­ясь, толь­ко пя­ти­лись и гро­зи­ли за­да­вить чу­жое ди­тя. Яг­нёнок ша­ра­хал­ся от них, под­ни­мал­ся на нож­ки, ко­лы­хал­ся, дро­жал, слов­но пья­нень­кий. Но по­том всё рав­но па­дал. В кон­це кон­цов, Фо­ма сно­ва взял его на ру­ки, уку­тал в курт­ку и лёг с ним воз­ле те­ла ещё тёп­лой ма­те­ри. Яг­нёнок, по­чувст­во­вав её за­пах, успо­ко­ил­ся и пе­ре­стал кри­чать. И Фо­ма, еле жи­вой от ус­та­лос­ти, тут же уснул.

Ему опять при­сни­лась мать. Все та­кая же стро­гая, как ру­ко­пис­ный лик из мо­на­с­тыр­ско­го хра­ма. Она дер­жа­ла его на ру­ках и зва­ла дру­гим, преж­ним име­нем. Но сон был ка­кой-то ле­ту­чий. Фо­ма то и де­ло вы­ны­ри­вал из не­го. За­став­лял се­бя вер­нуть­ся. Но вы­ны­ри­вал опять. Там, во сне, мать пе­ла пес­ню. Не­зна­ко­мую. Или Фо­ма прос­то пло­хо слы­шал. По­то­му что го­лос то­нул в чём-то плот­ном, как во­да.

Его раз­бу­ди­ли ша­ги. Фо­ма с тру­дом раз­ле­пил гла­за и на­пря­жён­но под­нял го­ло­ву. Дверь ов­чар­ни отво­ри­лась и в сол­неч­ном, яр­ком квад­ра­те во­пло­тил­ся на­сто­я­тель Нек­та­рий. Ещё вче­ра он за­ме­тил, что Фо­мы не бы­ло на Ев­ха­рис­тии. По­слал к не­му по­слуш­ни­ка, от ко­то­ро­го и узнал об из­дох­шей ов­це. Го­рест­но по­ка­чал го­ло­вой и по­ду­мал, что мо­ло­до­му по­слуш­ни­ку эта ра­бо­та — не по си­ле. И ре­шил сам схо­дить на ов­чар­ню.

Нек­та­рий на­кло­нил­ся и про­шёл че­рез низ­кий двер­ной про­ём. Око­че­нев­шая бе­лая всё так же ле­жа­ла у сте­ны. На­сто­я­тель за­стыл над ней, как су­хая вет­ка, по­ше­ве­лил тон­ки­ми, стар­чес­ки­ми гу­ба­ми. По­мол­чал, пе­ре­би­рая паль­ца­ми чёт­ки. Сми­рен­но вздох­нул и об­ра­тил­ся к Фо­ме:

— А что, сын мой, аг­нец то­же из­дох?

Фо­ма раз­во­ро­шил по­лы курт­ки, в ко­то­рой спал тёп­лый яг­нёнок, и не­ре­ши­тель­но от­ве­тил:

— Жи­вой он, свя­той отец! Жи­вой! Толь­ко мо­ло­ка бы ему.

Отец Нек­та­рий по­смот­рел на по­слуш­ни­ка и изу­мил­ся.

— Сын мой, от­ку­да в оби­те­ли ско­ром­ная пи­ща?

— Но без мо­ло­ка он умрёт, — по­пы­тал­ся объ­яс­нить­ся Фо­ма.

Отец Нек­та­рий по­ка­чал го­ло­вой.

— В пло­хое вре­мя ро­дил­ся аг­нец. В по­след­нюю седь­ми­цу пос­та. Ког­да от­ца на­ше­го, Гос­по­да рас­пя­ли. А ты про мо­ло­ко мне тол­ку­ешь. Грех это, сын мой. Та­кой грех.

Нек­та­рий пе­ре­крес­тил­ся и ушёл, ни­че­го боль­ше не ска­зав. Фо­ма, ещё за­спан­ный, си­дя­щий в ожи­да­нии ис­хо­да, про­во­дил на­сто­я­те­ля пу­с­тым взгля­дом, рас­те­рян­но по­смот­рел на свои ру­ки. Под ног­тя­ми ещё вид­не­лась ссох­ша­я­ся и по­тем­нев­шая кровь бе­лой. Он взял на ру­ки яг­нён­ка и вы­шел из ов­чар­ни в хму­рое пят­нич­ное ут­ро.

В хра­ме го­то­ви­лись к служ­бе Ве­ли­ко­го Пят­ка. За­жи­га­ли све­тиль­ни­ки. Воз­ле глав­но­го вхо­да тол­пи­лись лю­ди. Фо­ма, при­жав к се­бе яг­нён­ка, про­шёл по пу­с­тын­но­му дво­ру и свер­нул к сво­ей келье. У вхо­да он не­ожи­дан­но на­ткнул­ся на от­ца Ана­то­лия, ко­то­рый, пе­ре­одев­шись в мир­ское, ку­да-то то­ро­пил­ся. На­сто­я­тель Ма­ка­рий не лю­бил, ког­да про­пус­ка­ют глав­ные служ­бы. И по­то­му от­цу Ана­то­лию бы­ло не­при­ят­но, что в са­мый по­след­ний мо­мент пе­ред его ухо­дом он столк­нул­ся с Фо­мой.

Оба оста­но­ви­лись. Ана­то­лий, уви­дев яг­нён­ка на ру­ках у Фо­мы, на­хму­рил­ся.

— За­чем та­щишь ско­ти­ну? Не­уже­ли в мо­на­шес­кую келью?

Фо­ма опус­тил го­ло­ву.

— Да уми­ра­ет он, отец Ана­то­лий. Ему мо­ло­ка на­до. А оно ведь ско­ром­ное.

Отец Ана­то­лий сдер­жан­но пе­ре­крес­тил­ся.

— На все во­ля Божья, сын мой. При­ми всё, как есть.

Фо­ма по­смот­рел на не­го так, как хо­тел по­смот­реть на от­ца Нек­та­рия, толь­ко в ов­чар­не ещё не ре­шил­ся. Отец Ана­то­лий огля­дел­ся по сто­ро­нам. По­до­шёл к Фо­ме бли­же.

— Я сей­час в го­род еду. Де­ла у ме­ня там.

Фо­ма вски­нул го­ло­ву.

— На­до те­бе мо­ло­ка, по­ез­жай со мной то­же. Толь­ко по­том не сболт­ни ни­ко­му, что мы уез­жа­ли.

Фо­ма с пре­дан­ностью по­смот­рел на от­ца Ана­то­лия. Тот ещё по­ни­зил го­лос.

— Толь­ко ско­ти­ну свою до­ма оставь. Я в ма­ши­ну её не возь­му.

Фо­ма по­нёс­ся с те­лен­ком в ов­чар­ню, уло­жил его на вы­со­кую коп­ну со­ло­мы. Сверху на­бро­сал со­ло­мы ещё. Что­бы ов­цы не рас­топ­та­ли. И по­бе­жал зад­ни­ми дво­ра­ми до­го­нять от­ца Ана­то­лия.

Они вы­шли к кух­не, на крыль­це ко­то­рой си­дел ке­ларь Лукь­ян и вя­зал меш­ки с про­ш­ло­год­ней свёк­лой. Прой­дя кух­ню, они обо­шли сто­ро­ной мо­на­с­тыр­ский двор и скры­лись за во­ро­та­ми.

У от­ца Ана­то­лия был свой «моск­вич». Ни­ко­му из бра­тии ма­ши­на не по­ла­га­лась. Но по­сколь­ку Ана­то­лий за­ни­мал­ся хо­зяйст­вен­ны­ми де­ла­ми, отец Нек­та­рий дал ему осо­бое бла­го­сло­ве­ние. Фо­ма сел ря­дом с от­цом Ана­то­ли­ем на пас­са­жир­ское си­денье. В ма­ши­не пах­ло бен­зи­ном и ещё чем-то та­ким, че­го Фо­ма ни­как не мог вспом­нить, по­то­му что бы­ли эти за­па­хи из ка­кой-то дру­гой, за­бы­той жиз­ни.

По­ло­ви­ну до­ро­ги мол­ча­ли. Стал на­кра­пы­вать дождик. Отец Ана­то­лий вклю­чил двор­ни­ки, и Фо­ма стал смот­реть на них, сно­ва вы­лав­ли­вая из па­мя­ти что-то хо­ро­шее, но за­бы­тое. Ког­да вста­ли на пе­ре­ез­де, отец Ана­то­лий де­ло­ви­то спро­сил:

— А ты на по­хо­ро­нах бы­вал?

Фо­ма кив­нул го­ло­вой. По­смот­рел на омы­ва­е­мое до­ждём ло­бо­вое стек­ло и вдруг при­пом­нил, как хо­ро­ни­ли ког­да-то его де­душ­ку. В цер­ковь, ко­неч­но, не по­нес­ли. Дед был ком­му­нис­том и в Бо­га не ве­рил. Он во­об­ще ни во что не ве­рил. Толь­ко в свет­лое бу­ду­щее со­вет­ской стра­ны. По­это­му хо­ро­ни­ли без це­ре­мо­ний. Сын его, пол­ная про­ти­во­по­лож­ность, вы­брал се­бе дру­гую жизнь. И да­же пос­ле смер­ти де­да, про­дол­жая оста­вать­ся с ним в веч­ном кон­флик­те, тра­тить­ся осо­бо не стал — ни на хо­ро­ший гроб, ни на обед, ни на му­зы­ку. Де­да по­ло­жи­ли в кри­во об­тя­ну­тый крас­ной ма­те­ри­ей ящик. И Фо­ма дол­го ещё по­том удив­лял­ся, по­че­му крас­ной. Раз­ве это был день Пер­во­го мая, и де­да по­нес­ли не за­ка­пы­вать, а на па­рад?

В это вре­мя шлаг­баум под­ня­ли, отец Ана­то­лий сно­ва за­вёл ма­ши­ну, и они по­еха­ли даль­ше.

Го­род, ку­да они до­бра­лись, ока­зал­ся Фо­ме зна­ком. Он сра­зу его узнал. Окруж­ная до­ро­га, фут­боль­ное по­ле, вы­сот­ки но­вых рай­о­нов. Они не ста­ли за­ез­жать в центр, а обо­гну­ли его. Про­ехав че­рез за­бро­шен­ный го­род­ской парк с ржа­ве­ю­щи­ми ка­ру­се­ля­ми и дав­но не ра­бо­тав­шим чёр­то­вым ко­ле­сом, они на­пра­ви­лись в сто­ро­ну го­род­ско­го клад­би­ща. До­ждь уси­ли­вал­ся. Из-за его по­то­ков мно­го­го за ок­ном ма­ши­ны бы­ло уже не разо­брать. Но Фо­ма по­нял, что отец Ана­то­лий бы­вал не од­наж­ды. По­то­му что ори­ен­ти­ро­вал­ся хо­ро­шо.

Ког­да по утоп­тан­ной зем­ля­ной це­ли­не ста­ли взби­рать­ся на го­ру, к клад­би­щу, ма­ши­на на рас­кис­шей до­ро­ге вдруг за­бук­со­ва­ла. Фо­ма вы­бе­жал под до­ждь и стал, увя­зая в гря­зи, тол­кать «моск­вич» сза­ди. Отец Ана­то­лий, вы­су­нув­шись в ок­но, ярост­но да­вил на газ, опа­са­ясь, что они опоз­да­ют. Фо­ма смот­рел на не­го и впер­вые ду­мал, что, на­вер­ное, бы­ла у от­ца Ана­то­лия ког­да-то дру­гая жизнь. Мо­жет, семья бы­ла. И жил он, к при­ме­ру, в этом са­мом го­ро­де. Но по­том взял и стал мо­на­хом. Хо­тя ка­кой он мо­нах? Од­но огор­че­ние Бо­гу. Мо­на­хи — они так не жи­вут. Они ищут до­ро­гу к Гос­по­ду. А отец Ана­то­лий ищет до­ро­гу на клад­би­ща.

До­брав­шись до ме­с­та, они про­еха­ли ми­мо цент­раль­ных во­рот, обо­гну­ли по грун­тов­ке ста­рую часть по­гос­та и вы­еха­ли к са­мой даль­ней его час­ти, лы­сой пус­то­ши, со­всем ещё не обуст­ро­ен­ной и поч­ти сво­бод­ной от мо­гил. Там их уже жда­ли двое в цел­ло­фа­но­вых пла­щах. За­ви­дев «моск­вич», лю­ди по­бе­жа­ли на­встре­чу. Отец Ана­то­лий опус­тил бо­ко­вое стек­ло.

— Ну что, — спро­сил он. — Всё-та­ки бу­дем?

Один из лю­дей су­нул го­ло­ву в ок­но. Си­вуш­но дых­нул.

— Они толь­ко зво­ни­ли. Го­во­рят, что при­едут.

Отец Ана­то­лий по­ка­чал го­ло­вой.

— Там, по­ди, и мо­ги­лу за­ли­ло?

Че­ло­век по­жал пле­ча­ми.

— Ну тут уж не на­ша ви­на. Ска­за­ли ко­пать — мы ко­па­ем.

— Лад­но, — кив­нул ему отец Ана­то­лий и по­вер­нул­ся к Фо­ме. — А ты, сын мой, тут ме­ня по­до­жди. Я за пол­ча­са управ­люсь.

Он вы­лез из ма­ши­ны, обо­шёл её и от­крыл ба­гаж­ник. До­стал от­ту­да ри­зы и стал об­ла­чать­ся в них. За­тем вы­та­щил Псал­тырь, ико­ну Спа­си­те­ля. Взял ка­ди­ло. По­раз­мыс­лив, по­смот­рел на не­бо и по­ло­жил ка­ди­ло об­рат­но. Дви­нул­ся к вы­ры­той яме. С до­са­дой за­гля­нул ту­да.

На грун­тов­ке по­ка­зал­ся чёр­ный мик­ро­ав­то­бус. Он ко­вы­рял мок­рую до­ро­гу и с тру­дом про­би­рал­ся к пус­то­ши. Оста­но­вил­ся ря­дом с «моск­ви­чом». Из мик­ро­ав­то­бу­са вы­шли муж­чи­на и жен­щи­на. Пря­чась от дождя, жен­щи­на рас­кры­ла зонт. Муж­чи­не бы­ло все рав­но, что он мок­нет. Его силь­но ка­ча­ло. Воз­мож­но, он был пьян.

Двое в пла­щах по­бе­жа­ли к муж­чи­не.

— Ну что, шеф, ра­бо­та­ем?

Муж­чи­на по­смот­рел на них мут­ным взгля­дом:

— А у вас есть дру­гие ва­ри­ан­ты? Морг ска­зал, они то­же не возь­мут. Ве­зи­те ку­да хо­ти­те.

Он су­нул­ся в мик­ро­ав­то­бус, до­стал от­ту­да два пласт­мас­со­вых сту­ла, по­ста­вил меж­ду ма­ши­на­ми на зем­лю. Двое в пла­щах по­бе­жа­ли за ним, вы­та­щи­ли из ка­би­ны гроб — прос­тень­кий, не­боль­шо­го раз­ме­ра. Во­дру­зи­ли на стулья. Сня­ли крыш­ку и при­сло­ни­ли к «моск­ви­чу». Фо­ма те­перь ма­ло что мог уви­деть. Од­на­ко гроб, по­став­лен­ный меж­ду ма­шин, ока­зал­ся к не­му со­всем близ­ко.

Его за­тош­ни­ло. Не то что­бы он не ви­дел мерт­ве­цов. Ви­дел. Со­се­ди во дво­ре, где он рос, хо­ро­ни­ли сво­их. Но их мёрт­вые уми­ра­ли от бо­лез­ней или ста­рос­ти, ле­жа­ли в сво­их гро­бах жёл­тые, съёжив­ши­е­ся от сво­ей смер­ти. А тут…

Тут ле­жал маль­чик лет пят­над­ца­ти. Мо­жет, и млад­ше. На нём был школь­ный кос­тюм и но­вые бо­тин­ки. Ви­ди­мо, при жиз­ни маль­чик их ещё не но­сил. Ли­цо его ост­ро тор­ча­ло под­бо­род­ком вверх. Лоб и щёки ка­за­лись пер­га­мент­ны­ми. На ли­цо его ка­пал до­ждь и длин­ны­ми, рав­но­душ­ны­ми стру­я­ми сте­кал маль­чи­ку в за­пав­шие глаз­ни­цы и за ши­во­рот но­вой, бе­лос­неж­ной ру­баш­ки, из ко­то­рой тор­ча­ла тон­кая, не по раз­ме­ру во­ро­та шея.

Отец Ана­то­лий по­до­шёл к гро­бу, на­кло­нил­ся над ним, не­мно­го за­дер­жал­ся. По­том по­ло­жил на лоб маль­чи­ка вен­чик, а в ру­ку — крест. Сверху укре­пил икон­ку. На­чал:

— Че­ло­ве­ко­люб­но и по­лез­ное всем по­да­вай, Еди­не Со­де­те­лю, упо­кой, Гос­по­ди, ду­шу ра­ба Тво­е­го-о-о…

Жен­щи­на вста­ла не­да­ле­ко от гро­ба — мол­ча­ли­вая, не­по­движ­ная, как со­ля­ной столб. Она не пла­ка­ла и не при­чи­та­ла, как это де­ла­ют дру­гие. Из-под её чер­но­го зон­та вид­не­лись толь­ко плот­но сжа­тые гу­бы и за­стыв­ший под­бо­ро­док.

Муж­чи­на на кри­вых но­гах по­до­шёл бли­же и, ша­та­ясь, оста­но­вил­ся за спи­ной у от­ца Ана­то­лия.

— Те­бе и сте­ну и при­ста­ни­ще има­мы, его­же ро­ди­ла еси, Бо­го­ро­ди­це Без­не­вест­ная, вер­ных спа­се­ние-е-е… — про­дол­жал вы­тя­ги­вать отец Ана­то­лий.

Во­ло­сы и бо­ро­да его силь­но на­мок­ли. С них уже тек­ло на рас­кры­тый Псал­тырь.

— По­мо-о-олим­ся об упо­ко­е­нии ду­ши усоп­ше­го ра­ба Божь­е­го…

Пос­ле его слов «по­мо­лим­ся» муж­чи­на на­ро­чи­то пе­ре­крес­тил­ся и не­ожи­дан­но по­кло­нил­ся от­цу Ана­то­лию до зем­ли.

Ви­дев­шая это жен­щи­на вне­зап­но раз­вер­ну­лась и быст­рым ша­гом по­шла к мик­ро­ав­то­бу­су. Хлоп­ну­ла дверью. Муж­чи­на про­во­дил её тя­жёлым, за­трав­лен­ным взгля­дом. Нер­в­но за­ды­шал.

— Яко да Гос­подь Бог наш учи­нит ду­ши их, иде­же вси пра­вед­нии упо­ко… — про­дол­жал отец Ана­то­лий. — По­мо-о-олим­ся-я-я…

Муж­чи­на вдруг упал на ко­ле­ни, за­крыл ру­ка­ми уши и виз­гли­во за­кри­чал:

— Хва­тит, хва­тит уже!

Отец Ана­то­лий ото­рвал­ся от Псал­ты­ря и с не­до­уме­ни­ем уста­вил­ся на си­дя­ще­го в гря­зи муж­чи­ну. Тот раз­вер­нул­ся к лю­дям в пла­щах и ярост­но мах­нул ру­кой.

— Да­вай­те уже, за­ка­пы­вай­те!

Двое то­роп­ли­во по­шли к гро­бу. Ста­ли за­кры­вать крыш­ку, про­вор­но за­ко­ла­чи­вать. По­том пе­ре­ки­ну­ли че­рез спи­ны рем­ни, ухва­ти­ли на них гроб — не­тя­жёлый, по­ка­чи­ва­ю­щий­ся, и по­нес­ли к яме. По­слы­шал­ся глу­хой всплеск во­ды. Муж­чи­на, ша­та­ясь, встал на но­ги.

Отец Ана­то­лий по­сто­ял, не по­ни­мая, что ему де­лать даль­ше. По­том за­крыл Псал­тырь.

— Ох, гре­хи на­ши тяж­кие. Не ве­да­ем, что тво­рим…

И по­шёл к ма­ши­не. Муж­чи­на за­мер и вдруг под­нял ру­ку.

— По­до­жди­те, ба­тюш­ка! По­до­жди­те!

Он за­ко­вы­лял, до­го­няя от­ца Ана­то­лия. Тот оста­но­вил­ся. Муж­чи­на по­до­шёл к не­му со­всем близ­ко.

— Вот вы, ба­тюш­ка, ска­за­ли сей­час, что не ве­да­ем. А кто ве­да­ет? По-ва­ше­му, кто?

Отец Ана­то­лий, не же­лая го­во­рить с пья­ным, мол­ча от­крыл ба­гаж­ник «моск­ви­ча» и стал стя­ги­вать с се­бя отя­же­лев­шую от дождя ря­су. Муж­чи­на не ухо­дил. До­ждь не­щад­но лил на его во­ло­сы и ли­цо. Но он это­го не за­ме­чал.

— Зна­е­те, ар­хи­ерей один тут, мест­ный, от­ка­зал­ся вче­ра от­пе­вать. Ска­зал, что удав­лен­ни­кам не по­ло­же­но. Хо­ро­ни­те, го­во­рит, его так. Толь­ко от­ку­да он зна­ет, ко­го — так, ко­го мож­но в церк­ви?

Отец Ана­то­лий об­тёр тряп­кой Псал­тырь, по-хо­зяй­ски за­вер­нул его и убрал в ба­гаж­ник. Спо­кой­но от­ве­тил:

— Всё — про­мы­сел Бо­жий, сын мой. Все мы в ру­ках Гос­по­да на­ше­го.

Муж­чи­на по­смот­рел на от­ца Ана­то­лия ис­под­лобья.

— Лов­ко вы это по­вер­ну­ли. Очень лов­ко. Зна­чит, я вас пра­виль­но по­нял, ба­тюш­ка? Ар­хи­ерей зна­ет, а вы — нет.

Отец Ана­то­лий про­мол­чал.

— Тог­да по­че­му вы при­еха­ли сю­да, если не зна­е­те, мож­но или нет? А вдруг — нет? И Бог вас на­ка­жет? На­ка­жет за нас.

Отец Ана­то­лий по­ка­чал го­ло­вой и улыб­нул­ся.

Муж­чи­на об­тёр ру­ка­вом мок­рое ли­цо, по­мед­лил и час­то за­ки­вал.

— А я знаю, по­че­му вы при­еха­ли, — ска­зал муж­чи­на и рас­сме­ял­ся — зло, раз­брыз­ги­вая во­дя­ные струи.

По­том су­ет­ли­во по­лез в кар­ман, до­стал от­ту­да пач­ку не­ряш­ли­во сло­жен­ных ку­пюр, от­де­лил по­ло­ви­ну и бро­сил от­цу Ана­то­лию в ба­гаж­ник.

Тот по­смот­рел спо­кой­но на день­ги, по­том на муж­чи­ну. Взял ку­пю­ры, пе­ре­счи­тал. От­дал муж­чи­не две лиш­ние. Своё су­нул в кар­ман под­ряс­ни­ка. За­хлоп­нул крыш­ку ба­гаж­ни­ка. И толь­ко те­перь за­ме­тил, что в зер­ка­ло зад­не­го ви­да на не­го смот­рит Фо­ма.

Всю об­рат­ную до­ро­гу отец Ана­то­лий вёл ма­ши­ну мол­ча, тряс мок­рой бо­ро­дой. Фо­ма, слов­но за­мо­ро­жен­ный, смот­рел в од­ну точ­ку. Пе­ред пе­ре­ез­дом за­вер­ну­ли в де­рев­ню и оста­но­ви­лись у кресть­ян­ско­го дво­ра. Отец Ана­то­лий вы­лез из ма­ши­ны, по­сту­чал в ка­лит­ку. К не­му вы­шла жен­щи­на — креп­кая и гру­дас­тая, всплес­ну­ла ру­ка­ми и уве­ла от­ца Ана­то­лия за со­бой. Ми­нут че­рез де­сять он уже вер­нул­ся с трёх­лит­ро­вой бан­кой пар­но­го мо­ло­ка. Су­нул её в ру­ки Фо­мы. И они по­еха­ли даль­ше.

Пе­ред пе­ре­ез­дом на шлаг­бау­ме вста­ли сно­ва. Отец Ана­то­лий за­глу­шил ма­ши­ну и ус­та­ло по­тёр ла­до­ня­ми ли­цо.

— Вот же вы­дал­ся де­нёк. Сколь­ко жи­ву, а та­кой цирк пер­вый раз встре­чаю.

Фо­ма за­хо­тел ему от­ве­тить — и про маль­чи­ка, и про его ро­ди­те­лей, но в по­след­ний мо­мент пе­ре­ду­мал и про­мол­чал, на­пря­жён­но про­во­жая ва­го­ны то­вар­но­го по­ез­да.

Отец Ана­то­лий ус­та­ло вздох­нул:

— Мда, — всё су­е­та су­ет и том­ле­ние ду­ха…

За­дер­жал на Фо­ме мно­го­зна­чи­тель­ный взгляд.

— Те­бе, сын мой, схи­му при­ни­мать на­до. И бе­жать. Бе­жать от это­го без­ум­но­го ми­ра.

В это вре­мя ва­го­ны на­ко­нец кон­чи­лись, хвост то­вар­ня­ка ото­рва­ло от пе­ре­ез­да, и тя­же­лая тру­ба шлаг­бау­ма мед­лен­но по­полз­ла вверх. Фо­ма по­вер­нул го­ло­ву и встре­тил­ся взгля­дом с от­цом Ана­то­ли­ем.

— А я по­стри­гать­ся пе­ре­ду­мал, — спо­кой­но ска­зал Фо­ма.

Отец Ана­то­лий оза­да­чен­но на не­го по­смот­рел.

— Как же?

— Я, на­вер­ное, во­об­ще уй­ду из мо­на­с­ты­ря.

По­том по­мол­чал и до­ба­вил:

— А вот за мо­ло­ко вам — спа­си­бо.

Он от­крыл дверь ма­ши­ны и, при­жи­мая к се­бе бан­ку, вы­брал­ся на­ру­жу, то­роп­ли­во за­ша­гал по обо­чи­не в сто­ро­ну мо­на­с­ты­ря и всю до­ро­гу ду­мал о ка­кой-то не­ожи­дан­но вы­сво­бо­див­шей­ся си­ле и бес­смыс­лен­нос­ти все­го, что на­ме­тил се­бе на гря­ду­щее ле­то.

В мо­на­с­ты­ре уже го­то­ви­лись к крест­но­му хо­ду. Лю­ди тол­пи­лись у вхо­да в храм. Но внутрь их не пус­ка­ли. А из со­сед­них де­ре­вень при­бы­ва­ли всё но­вые и но­вые. И тол­па быст­ро рос­ла. Фо­ма не­за­мет­но обо­гнул угол кух­ни, спус­тил­ся по кру­то­му при­гор­ку и по­бе­жал к ов­чар­не. Ски­нул крю­чок с до­ща­той две­ри, от­крыл и во­шёл внутрь.

Ов­цы уже го­то­ви­лись спать. Над их те­ла­ми ви­тал ото­гре­тый ды­ха­ни­ем воз­дух, чуть горь­ко­ва­тый от ду­ха мо­чи и не­чис­той шерс­ти. За­слы­шав Фо­му, они за­вол­но­ва­лись, ста­ли вста­вать со сво­их мест. Но он сра­зу же ки­нул­ся в угол, вы­ко­пал из со­ло­мы за­вёр­ну­то­го в курт­ку яг­нён­ка, схва­тил его на ру­ки и по­тряс. Го­ло­ва не со­про­тив­ля­лась, без­воль­но бол­та­ясь на тон­кой мла­ден­чес­кой шее. Фо­ма вспом­нил по­езд­ку в го­род, за­стыв­шую, как со­ля­ной столб, жен­щи­ну под тра­ур­ным зон­том, пья­но­го, отвра­ти­тель­но­го муж­чи­ну и маль­чи­ка в про­мок­шем гро­бу с та­кой же тон­кой, как у яг­нён­ка, ше­ей — маль­чи­ка, та­ко­го те­перь бес­смыс­лен­но­го и пус­то­го, что он не сра­зу узнал в нём сво­е­го бра­та, вы­рос­ше­го за два го­да, по­ка он не ви­дел его.

Фо­му разо­зли­ло это вос­по­ми­на­ние. Он по­гнал его прочь. От­ку­по­рил мо­лоч­ную бан­ку и изо всей си­лы стал со­вать яг­нён­ка в мо­ло­ко. Но тот не ре­а­ги­ро­вал. Тог­да Фо­ма сда­вил ему груд­ную клет­ку, раз­жал и сно­ва сда­вил ещё. Крик­нул на не­го:

— Ты не мо­жешь! Не мо­жешь уме­реть. Толь­ко сла­бые уми­ра­ют. А ты столь­ко вы­нес. Зна­чит, ты бу­дешь жить.

Фо­ма мак­нул в мо­ло­ко по­дол сво­ей ря­сы, су­нул его в кро­шеч­ный ове­чий рот и с си­лой от­жал. Мо­ло­ко по­па­ло яг­нён­ку в рот. Он за­каш­лял­ся, по­чувст­во­вал слад­кий за­пах мо­ло­ка и за­ве­ре­щал. Раз­ле­пил гла­за и по­тя­нул­ся, по­тя­нул­ся бе­лой мор­дой к бан­ке. Фо­ма жад­но, буд­то пил сам, на­би­рал и на­би­рал мо­ло­ко, со­вал его яг­нён­ку, по­ка тот не на­сы­тил­ся.

Фо­ма при­жал к се­бе ма­лень­кое, вздра­ги­ва­ю­щее от воз­вра­ще­ния к жиз­ни те­ло. Сно­ва за­вер­нул в свою курт­ку и за­стыл, как ру­ко­пис­ный, над ним. А раст­ре­во­жен­ные ов­цы дол­го ещё топ­та­лись во­круг не­го, тол­кая мох­на­ты­ми за­да­ми и при­ка­са­ясь к ли­цу тре­пет­ны­ми ноз­дря­ми.

Воз­ле хра­ма на­чал­ся крест­ный ход. На ко­ло­коль­не за­бил­ся ко­ло­кол. Мо­на­хи дви­ну­лись впе­рёд, не­ся пе­ред со­бой хо­руг­ви. Они пе­ли. Лю­ди шли за ни­ми сле­дом.

Фо­ма си­дел на ко­ле­нях ов­чар­ни — то­же мо­лил­ся и пел. Но в его мо­лит­ве не бы­ло боль­ше ни пе­ча­ли, ни слёз. В ней слы­ша­лась толь­ко свет­лая, бла­гая весть на­сту­па­ю­ще­го вос­кре­сенья. В кро­шеч­ное ок­но мо­на­с­тыр­ской ов­чар­ни за­гля­ну­ла круг­лая, чис­тая лу­на, в ним­бе ко­то­рой Фо­ма не уви­дел боль­ше стро­го­го ли­ка. А толь­ко си­я­ю­щую в не­бе яр­кую звез­ду — точь-в-точь та­кую же, как во лбу у бе­лой.
 

Ян­варь, 2020
Бер­лин