
Феодосия. Выйти на остановке автобуса «Кинотеатр „Украина“», подняться вверх по улице Боевой к дому номер один, войти в прохладный подъезд, позвонить в квартиру на первом этаже… Сколько раз я проделывал этот путь, чтобы услышать гостеприимный, богатый интонациями голос худощавого, улыбающегося человека… Семён Михайлович Пивоваров.
Он ровесник моей мамы, и было бы проще всего сказать, что Семён Михайлович относился ко мне отечески. Но ничего подобного не наблюдалось, он сразу же, ещё давно, обозначил характер наших взаимоотношений: мы друзья, коллеги, мы равны друг другу. И в этом не было никакой натяжки или нарочитости, других отношений он просто не признавал, при этом о фамильярности не могло идти и речи. Он внимательно слушал то, что я говорил, а говорил я обычно много, воодушевлённый его вниманием, дождавшись, пока я закончу, и выдержав паузу, чтобы убедиться, что я больше ничего не собираюсь добавить, он отвечал. Не вступал в спор, не переубеждал, просто говорил своё мнение и чувствовал, что его рассудительная мудрость одолевает мой юный задор.
Сколько раз обсуждали мы с ним события 90-х годов! Вздохнув, он мягко брал меня за плечо, охлаждая моё острое возмущение беспределом пришедших к власти «демократов».
— Юрий, вы думаете, мне легко отречься от прошлого? Ведь я верил в идею, я коммунист, и в партию вступал не ради карьеры и чего-то там такого. Вы же видите, советский строй в прежнем виде оставаться не мог, нужны были принципиальные перемены, и вот люди пытаются что-то менять, получается не очень хорошо, даже совсем нехорошо, так, может быть, не те люди за всё это взялись, не знаю, но совсем ничего не делать было уже невозможно. Вы согласны со мной?
Он не учил, не поучал, он наталкивал на мысли, которые позже приходили мне в голову, как свои собственные.
— Каждый политик, если, конечно, он не явный подлец и предатель, стремится сделать что-то хорошее для страны, поэтому им нужно научиться друг друга слушать, чтобы извлечь из речей друг друга какое-то зерно истины, нельзя сразу же считать врагом того, чьи предложения тебе не понравились.
И вот теперь, через много лет вспоминая слова Семёна Михайловича, я думаю о том, как не хватает многим руководителям, да и обычным гражданам, этой спокойной мудрости; процесс, когда люди не хотят слушать и слышать друг друга, усугубляется, став политически и социально опасным. Презрение к «быдлу» с одной стороны и поиск врагов с другой приобретает угрожающе уродливые формы.
А вот как сказал Семён Михайлович, когда речь в одной из наших длинных бесед зашла о том, что такое счастье:
— Понимаете, для всех — счастье разное. Что такое счастье для меня? Во-первых, что я дожил до этих дней, когда многие ровесники уже ушли из жизни. Во-вторых, сейчас свобода мысли, я могу писать, критиковать, как хочу и кого хочу. В-третьих, у меня есть семья — дети, внуки, даже правнуки, разве это не счастье? Счастье во многом. Иногда мы понимаем его задним числом. Многие больные люди не могут ходить: для такого человека счастье — просто погулять по улице. Я остался живой в войну — это огромное счастье. А для другого человека счастье — украсть деньги, построить хоромы. Счастье — понятие растяжимое, сложное.
Однажды я удивился:
— Все привыкли к тому, что вы пишете только сатиру. Но ведь вы воевали, неужели у вас нет стихов о войне?
И Семён Михайлович прочитал мне своё стихотворение о первом дне войны, по-юношески непритязательное, но очень искреннее:
И снова струны памяти задеты,
И вновь к бумаге тянется перо…
В тот день пришли
центральные газеты
Ещё без сводки Совинформбюро.
И сны ещё нам мирные приснились,
И песен мы не знали фронтовых,
И матери ещё не поделили
Своих детей на мёртвых и живых.
А смерть уже носилась по дорогам,
Кружила в нашем небе голубом…
Бедою, расставанием, тревогой
Война уже входила в каждый дом.
Она пришла, но мы ещё не знали,
Где враг пришёл,
где встретил он заслон,
Как наши парни стойко умирали,
Последний израсходовав патрон.
Не знали мы, какие ждут нас беды,
Не знали, что четыре ждать весны.
Но в первый день
мы верили в Победу
Не меньше, чем
в последний день войны.
***
Большой войны ровесник,
С годами стал я стар.
Звучат другие песни,
Другой репертуар.
Другим стал мир спасённый,
Но навсегда со мной
Серёжка с Малой Бронной
И Витька с Моховой.
Я прожил жизнь за многих
Моих друзей войны.
За них прошёл дороги
С наградами страны.
Но годы, как патроны.
А встреча за чертой
С Серёжкой с Малой Бронной
И Витькой с Моховой.
…Теперь, вспоминая наши многочисленные встречи в его уютной квартире, я думаю о том, что мы никогда с ним ничего не пили — ни чая, ни чего-то покрепче. И понимаю, что не пили мы не потому, что Семён Михайлович был нерадушным хозяином, а потому что мы были слишком увлечены беседами, нам просто не хотелось отрываться и тратить время на что-то ещё, темы, которые мы обсуждали, слишком волновали нас обоих. Иногда мы, к моему удивлению, словно менялись местами, Семён Михайлович выглядел демократичнее, свежее в оценках нынешних событий, в каком-то смысле моложе меня, я оказывался консервативнее собеседника, который старше меня на тридцать один год.
Незадолго до того, как Семёну Михайловичу миновало девяносто, я был у него в последний раз. Значительная цифра не слишком угнетала его, шутливая фраза «мне всего девяносто» не звучала бравадой, была лишь оценкой человеком своего духовного состояния. Он был серьёзно, безнадёжно болен, но я не видел в его глазах ни подавленности, ни страха. Человек, которого семьдесят лет назад, под Мелитополем, вблизи реки Молочной, спас от снайперской немецкой пули артиллерийский бинокль на груди, знал цену жизни и не боялся смерти.
Мне и не верилось, что он болен: он читал на память свои стихи и стихи любимых им поэтов, весело смеялся, рассказывая забавные случаи из своей жизни. Умирающим от тяжёлой болезни Семён Михайлович не выглядел, и умирать не собирался. Неиссякаемая, неистовая жизненная энергия была у этого человека!
Стремлюсь от старших не отстать,
Хоть это и не просто.
Артисту Н. девяносто пять,
А мне всего девяносто.
Столетний старец — мой земляк,
Он бодр и после тоста,
А я ж бакинец как-никак
И мне всего девяносто.
Берут столетних на учёт
И славят их с помоста.
Столетним гражданам почёт,
А мне всего девяносто.
Влюбляюсь и стихи пишу,
Хотя не без упорства.
И уходить я не спешу,
Ведь мне всего девяносто.
…Феодосия. Выхожу на остановке автобуса «Кинотеатр „Украина“», поднимаюсь вверх по улице Боевой к дому номер один, вхожу в прохладный подъезд, звоню в квартиру на первом этаже… Но уже не Семён Михайлович, а его дочь Анна Семёновна открывает мне дверь. Мы садимся в опустевшем кабинете поэта и долго беседуем, вспоминая его.