В этот день в сто­ли­це Кам­бод­жи Пном­пе­не мы по­бы­ва­ли на По­лях смер­ти, где «крас­ные кхме­ры» за 3 го­да и 8 ме­ся­цев прав­ле­ния уби­ли три мил­ли­о­на лю­дей. На­ци­с­ты уби­ли 6 мил­ли­о­нов ев­ре­ев, а эти, 3 мил­ли­о­на сво­их кам­бод­жий­цев. Ге­не­рал Пол Пот, под­го­тов­лен­ный во Фран­ции ли­бе­раль­ны­ми уни­вер­си­те­та­ми, где он успеш­но учил­ся, за­хва­тил в Кам­бод­жи власть, и ох­ва­чен­ный дья­воль­ским оза­ре­ни­ем, дал ору­жие маль­чи­кам 10–15 лет. И раз­ре­шил им уби­вать взрос­лых. Что они с эн­ту­зи­аз­мом и ра­достью де­ла­ли. И на­звал этих де­тей «крас­ны­ми кхме­ра­ми». У на­цис­тов бы­ли ла­ге­ря и пе­чи для сжи­га­ния лю­дей, ор­га­ни­зо­ван­ная ма­ши­на по унич­то­же­нию. У этих не хва­та­ло пат­ро­нов, и они уби­ва­ли лю­дей мо­ты­га­ми, мо­лот­ка­ми, же­лез­ны­ми пруть­я­ми. Де­ти уби­ва­ли взрос­лых и де­тей.

Ог­ром­ная тер­ри­то­рия По­лей смер­ти, где уби­ва­ли. Ог­ром­ные про­ва­лив­ши­е­ся брат­ские мо­ги­лы. Му­зей, где сло­же­ны ты­ся­чи че­ре­пов, де­ре­во, на ко­то­ром ви­сит ре­про­дук­тор, из ко­то­ро­го зву­ча­ли гром­кие пес­ни, за­глу­шав­шие пред­смерт­ные кри­ки лю­дей.

Я ушёл от­ту­да пья­ный от ужа­са, пе­ред эти­ми страш­ны­ми деть­ми, ко­то­рым раз­ре­ши­ли уби­вать по-на­сто­я­ще­му, а не по­на­рош­ку. До­ехал до од­но­го из ба­за­ров. Во­круг но­си­лись ту­ки-ту­ки, это мо­то­пе­ды, к ко­то­рым сза­ди при­цеп­ле­ны те­леж­ки с си­день­я­ми, для двух-трёх пас­са­жи­ров.

Ба­зар пах­нул вол­ну­ю­щи­ми за­па­ха­ми не­из­вест­ных спе­ций и фрук­тов. Моё вни­ма­ние при­влек­ла ста­ру­ха, кол­ду­ю­щая над лот­ком. Она рас­ка­чи­ва­лась с за­кры­ты­ми гла­за­ми, пра­вая сто­ро­на го­ло­вы бы­ла чёр­ной, ле­вая — се­дой. Ру­ка­ми она пе­ре­дви­га­ла го­лов­ки мяг­ко­го бе­лё­со­го сы­ра. Я спро­сил, что за сыр и ка­кая на не­го це­на. Она не от­ве­ти­ла, и я пов­то­рил при­мер­ный смысл мо­их слов на кхмер­ском язы­ке. У неё ша­та­лась го­ло­ва из сто­ро­ны в сто­ро­ну, и ка­за­лось, она ни в чём не со­гла­ша­ет­ся со мной. Дро­жа­щи­ми лап­ка­ми она вы­ло­ви­ла из ко­рыт­ца, и под­ня­ла над со­бой боль­шой ку­сок сы­ра с блед­но-си­ни­ми про­жи­лоч­ка­ми. Я за­мер, гля­дя на сыр и ста­ру­ху. Они бы­ли по­хо­жи. Она за­вер­ну­ла его в во­щён­ную бу­ма­гу и сло­жи­ла в цел­ло­фа­но­вый па­кет. Я бе­реж­но его по­нёс, вды­хая кис­ло-пря­ный за­пах, и до­шёл до улич­но­го да­виль­щи­ка гра­на­то­во­го со­ка. Он на­да­вил мне со­ка из ру­би­но­вых пло­дов, и влил его в бу­маж­ный ста­кан­чик. Я взял ста­кан­чик в ру­ки, и тут ми­мо про­шла она.

И по­смот­ре­ла на ме­ня. Чем? Не гла­за­ми. По­смот­ре­ла со­бой. Всей со­бой. И всё. И мир стал ме­нять­ся, и моя жизнь пре­вра­ща­лась в дру­гую жизнь. И я по­шёл за ней в упав­шем на ме­ня по­лу­сне. И ни с то­го ни с се­го вплы­ва­ют в ме­ня строч­ки: «Лу­на, как блед­ный лик Пье­ро, / Тан­цу­ет груст­но на­до мною, / Се­год­ня на ме­ня на­шло, / Я что-то сде­лаю с со­бою…» (Ди­ма, у ав­то­ра вы­де­ле­но!)

Она оста­нав­ли­ва­ет­ся и рас­смат­ри­ва­ет ме­ня. Ста­кан­чик дро­жит в мо­ей ру­ке. Я под­но­шу его к гу­бам, и про­ли­ваю сок на се­бя. Она что-то чувст­ву­ет. Под­хо­дит и вы­ти­ра­ет ме­ня сал­фет­кой. Я за­мер, и хо­чу за­пла­кать. Что-то она чувст­ву­ет. Ма­лень­кая шля­па, куп­лен­ная вче­ра для за­ба­вы, па­да­ет с мо­ей го­ло­вы. Она тер­пе­ли­во под­ни­ма­ет её и на­де­ва­ет мне на го­ло­ву. Кам­бод­жи­ец — да­виль­щик со­ка рас­те­рян­но смот­рит, а я ви­жу его в си­не­ва­том ту­ма­не. Она го­во­рит го­ло­сом рай­ской пти­цы: «Сень­ор, сень­ор, вам пло­хо…» Го­во­рит по-ан­глий­ски с лас­ко­вым ак­цен­том. Гу­бы у ме­ня не­ме­ют. Знаю, что в ней жи­ву я, толь­ко она не зна­ет это­го, то­го, что в ней жи­вёт — я. Но она чу­ет что-то, чу­ет, и по­это­му не ре­ша­ет­ся ухо­дить. Мо­таю го­ло­вой: «Nо, nо, I am good» («Нет, нет, всё хо­ро­шо»). Да­виль­щик по­ка­зы­ва­ет паль­цем на сту­пень­ки до­ма. Я под­бре­даю к ним и впе­ча­ты­ва­юсь в хлип­кие доски. Она не­ре­ши­тель­но сто­ит пе­ре­до мной, и ка­жет­ся со­би­ра­ет­ся сде­лать шаг ухо­да. Я при­под­ни­ма­юсь и це­лую её ру­ку, тон­кую, пах­ну­щую как цве­ток, при­ве­зён­ный от­ку­да-то из­да­ле­ка. Она от­ша­ты­ва­ет­ся, за­жму­ри­ва­ет гла­за, они у неё ко­рич­не­вые с зо­ло­ты­ми кра­пин­ка­ми, сно­ва от­кры­ва­ет, и смот­рит. И по­ни­ма­ет, что это не сон, не ки­но. «Гла­за твои го­лу­би­ные под куд­ря­ми…» — так сто­нал царь Со­ло­мон, а у те­бя не куд­ри, а стру­ят­ся во­ло­сы шо­ко­лад­но-чёр­ные, буд­то во­да шел­ко­вис­тая…

А я го­во­рю в это мгно­венье: «Те­бя при­слал Бог, что­бы спас­ти ме­ня, а по­том раз­ре­шить нам уме­реть вмес­те…»

И тут она по­бе­жа­ла, а я смот­рел на её бе­гу­щую фи­гур­ку и вро­де бы схо­дил с ума. Я под­нял­ся с хлип­кой сту­пе­ни, и ру­ки мои не смог­ли при­жать­ся к серд­цу, по­то­му что я схо­дил с ума. На уг­лу фи­гур­ка оста­но­ви­лась, по­сто­я­ла, и ста­ла об­ре­чён­но воз­вра­щать­ся. Я по­ни­мал, что гу­бы мои бе­лые, по­то­му что кровь поч­ти оста­но­ви­лась во мне. Она по­до­шла, за­бы­ла, и ста­ла го­во­рить по-италь­ян­ски, по­том вспом­ни­ла, и ска­за­ла по-ан­глий­ски: «Ну за­чем ты это всё при­ду­мал. Мне так спо­кой­но бы­ло, и ме­ня ждёт во Фло­рен­ции же­них, та­кой кра­си­вый, а я при­ле­те­ла, что­бы на­пи­сать ра­бо­ту об их хра­ме Бай­он, где ка­мен­ные из­ва­я­ния лиц Буд­ды…» Но я сно­ва на­кло­нил­ся и по­це­ло­вал её тон­кую ру­ку, пах­ну­щую жизнью и пе­ни­ем жа­во­рон­ка. Так мне по­ка­за­лось. И за­мер со­гнув­шись. И по­смот­рел на неё. Мед­лен­но смот­рел, за­по­ми­ная, хо­тя по­ни­мал, что встре­тил то, что дав­но уже знал.

— На­вер­ное, в Кам­бод­жи ты од­на италь­ян­ка…

— Нет, я ви­де­ла и дру­гих, но они ту­ри­с­ты…

— Нет, ты од­на, и, на­вер­ное, ты уме­ешь петь, хоть не­мно­го…

И мы по­шли по пыль­ной до­ро­ге, а ни­че­го не по­няв­ший да­виль­щик со­ка изум­лён­ным ди­кар­ским взгля­дом смот­рел нам вслед. На­встре­чу шли две бро­дя­чие со­ба­ки, у од­ной бы­ла лисья мор­да, она с лю­бо­пыт­ст­вом по­смот­ре­ла на нас.

По­том был ни­щий. Я его ви­дел ут­ром. Он очень лов­ко при­тво­рял­ся сле­пым, я по­сто­ял ут­ром воз­ле не­го и по­нял, что он не­мно­го ви­дит. Он по­чувст­во­вал, что я про это узнал, и не по­во­ра­чи­вал­ся в мою сто­ро­ну. Спи­на его вы­ра­жа­ла оби­ду и пре­зре­ние. Те­перь мы по­до­шли к не­му вмес­те и по­сто­я­ли. Она что-то по­ло­жи­ла ему в крас­ную пле­тё­ную кор­зин­ку. Ко­неч­но, он узнал ме­ня, но ви­ду не по­дал, да и как мо­жет сле­пой узнать мол­ча­ще­го че­ло­ве­ка. Вот так мы прос­то­я­ли не­сколь­ко ми­нут. Во­круг пах­ло пря­ны­ми за­па­ха­ми кам­бод­жий­ской еды. Чем-то кис­лым и слад­ким и ост­рым.

И мы сно­ва по­шли. Вот пе­ред на­ми воз­ник ма­лень­кий парк. Мы за­шли, она се­ла на ска­мей­ку и смот­ре­ла на ме­ня. А я схва­тил шля­пу и стал про­де­лы­вать с ней вся­кие фо­ку­сы: под­ки­ды­вать, ло­вить, дер­жать реб­ром на тыль­ной сто­ро­не ру­ки, бро­сать её на но­сок туф­ли и воз­вра­щать об­рат­но. Но ма­ло что по­лу­ча­лось, шля­па па­да­ла на зем­лю, пы­ли­лась, я её чис­тил, а она сно­ва па­да­ла. Но я не мог оста­но­вить­ся, мне ка­за­лось, оста­нов­люсь — и всё за­кон­чит­ся. Тог­да она взя­ла шля­пу и на­де­ла на се­бя. И ста­ла ужас­но ми­лой.

— Ин­те­рес­но, кем же ты был рань­ше?

— Я не был че­ло­ве­ком. Вер­нее, вна­ча­ле я был че­ло­ве­ком, кло­уном, но был очень не­удач­ным кло­уном, по­сто­ян­но за­бы­вал, ког­да на­ча­ло пред­став­ле­ния и всег­да при­хо­дил к кон­цу. По­это­му ме­ня вы­гна­ли. Они бы­ли пра­вы. И я пов­то­рял их сло­ва: ты дол­жен быть кло­уном в цир­ке, а не в жиз­ни. Тог­да я пре­вра­тил­ся в пти­цу, ну та­кую, сред­них раз­ме­ров, на­зы­вал­ся дроз­дом. Ну, я пел, ко­неч­но, боль­шинст­ву это нра­ви­лось, но бы­ли не­до­воль­ные злые лю­ди, они швы­ря­ли в ме­ня кам­ни, один ка­мень по­пал в глаз, я ослеп на не­го, и му­ча­ясь от бо­ли за­ле­тел во двор к ба­я­нис­ту Ва­си­ли­у­су, он ме­ня жа­лел, не от­пус­кал, и я си­дел в клет­ке. Там я мно­го ду­мал о сво­бо­де, за ко­то­рую на­до пла­тить гла­зом или жизнью. Или си­ди в клет­ке. В-об­щем, по­том я сно­ва сде­лал­ся че­ло­ве­ком — вот та­ким, ко­то­рый пе­ред то­бой.

Мы во­шли в ули­цу, по срав­не­нию с дру­ги­ми кам­бод­жий­ски­ми ули­ца­ми до­ста­точ­но чис­тую. И за­шли в не­боль­шой рес­то­ран­чик, на вы­вес­ке ко­то­ро­го по­лы­ха­ла не­уме­ло на­ри­со­ван­ная пиц­ца. Хо­зя­и­ном был италь­я­нец с кам­бод­жий­ской же­ной. Она всё вре­мя кла­ня­лась ему и нам. А за­ка­за­ли мы каль­цо­не, боль­шие пи­рож­ки с сы­ром ри­кот­та и ещё с ка­ким-то сы­ром. Вдруг услы­шал свой го­лос:

— Я, ко­неч­но, про­тив то­го, что­бы день­ги овла­де­ва­ли на­ми, но, вот если бы у ме­ня не бы­ло сей­час де­нег рас­пла­тить­ся, я бы прос­то умер.

Она ела с за­кры­ты­ми гла­за­ми. Как мой сын из про­ш­лой жиз­ни. В про­ш­лой жиз­ни у ме­ня был вспыль­чи­вый сын, ко­то­рый ел с за­кры­ты­ми гла­за­ми. Я знал, что с за­кры­ты­ми гла­за­ми есть вкус­нее, по­то­му что тог­да те­бя не отвле­ка­ют от вку­сов и за­па­хов, от пе­ре­ка­ты­ва­ния во рту при­ят­но­го, от неж­ных при­ка­са­ний язы­ка и дё­сен к по­верх­нос­тям жа­ре­ных ко­ро­чек, мяг­ко­те­лых по­дат­ли­вых ку­соч­ков мя­са, све­же­го хрус­та са­ла­тов. Она ела так, как буд­то слу­ша­ла му­зы­ку, рес­ни­цы при­жи­ма­лись к неж­ной округ­лос­ти щёк, чуть-чуть по­ка­чи­ва­лась го­ло­ва с за­ве­сой стру­я­щих­ся во­лос.

Не­да­ле­ко, за дру­гим сто­лом, рас­по­ло­жи­лась семья кам­бод­жий­цев, с ни­ми бы­ла де­воч­ка лет се­ми. Она рас­смат­ри­ва­ла ме­ня ис­си­ня-чёр­ны­ми сли­ва­ми глаз. По­том по­до­шла и до­вер­чи­во об­ня­ла. И по­ло­жи­ла гряз­ную ру­чон­ку с за­усен­ца­ми мне на серд­це. И ще­кой, в ко­то­рой жур­ча­ла её кровь, при­жа­лась к мо­ей ще­ке. А по­том быст­ро-быст­ро це­лу­ет ме­ня не­сколь­ко раз и ухо­дит. Что же та­кое у ме­ня про­ис­хо­дит! Этим ут­ром со­ба­ка с боль­шой го­ло­вой, рав­но­душ­но пре­бы­ва­ю­щая в ут­рен­ней дре­мо­те, при ви­де ме­ня вско­чи­ла, за­ви­ля­ла хвос­том и рва­ну­лась ко мне, та­ща за со­бой та­кую же дрем­лю­щую ста­руш­ку. И ста­ла ли­зать ру­ки, по­виз­ги­вать, и ты­кать­ся в ме­ня ло­бас­той го­ло­вой. Что это, Бо­же? Не­уже­ли опять у ме­ня ста­ли рас­ти крылья, и лю­ди и жи­вот­ные, по­чувст­во­ва­ли это. Ког­да-то Ты их за­брал.

Я смот­рел на эту жен­щи­ну и по­ду­мал: ей на­до ку­пить крас­ный зон­тик, и пусть она хо­дит с ним и за­кры­ва­ет­ся от дождя и солн­ца, а жёл­тые бли­ки солн­ца на ней бу­дут ста­но­вить­ся крас­ны­ми. А по­том я, ви­ди­мо, за­дре­мал. И при­сни­лась мне ог­ром­ная пти­ца, не страш­ная, с зо­ло­ти­с­тым клю­вом. И мы с де­воч­кой и со­ба­кой са­дим­ся на неё и под­ни­ма­ем­ся вы­со­ко в не­бо, а де­воч­ка пи­щит от вос­тор­га, со­ба­ка то­же ра­дост­но тяв­ка­ет, а я по­че­му-то вы­кри­ки­ваю: «Аса, аса!»

Я оч­нул­ся от чье­го-то теп­ла. Её ли­цо бы­ло ря­дом с мо­им, и гу­бы про­шеп­та­ли:

— По­смот­ри, кто сза­ди те­бя сто­ит!

А там сто­ял ан­гел. И у не­го бы­ло та­кое же ли­цо, как у неё. Ан­гел вгля­дел­ся в ме­ня и про­из­нёс со вздо­хом:

— Ты слиш­ком хо­ро­ший для этой жиз­ни…

Я спро­сил у не­го:

— Мы уви­дим ко­нец све­та? Воз­мож­но, ког­да мы уми­ра­ем, это и есть ко­нец све­та?

Ан­гел на­кло­нил го­ло­ву:

— Бог зна­ет всех жи­ву­щих и умер­ших. Без Не­го ни один врач не от­пра­вит че­ло­ве­ка на тот свет. Раз­ве мож­но в этой жиз­ни быть уве­рен­ным, если ты всег­да хо­дишь по краю смер­ти? Но ты не зна­ешь, что та­кое смерть. Смерть — это ко­нец тво­е­го све­та и на­ча­ло но­вой жиз­ни.

Ан­гел взмах­нул кры­лом:

— Ког­да я ещё был че­ло­ве­ком, ве­щи, о ко­то­рых я те­перь знаю, не мог­ли прий­ти мне в го­ло­ву. Иди-иди, по­смот­ри, что те­бя ждёт.

Он сно­ва взмах­нул кры­лом, и я впал в сон.

Ме­ня там рас­стре­ли­ва­ли. И этот ан­гел опять сто­ял сза­ди ме­ня. Я лю­бил каж­до­го че­ло­ве­ка, на­пра­вив­ше­го на ме­ня ду­ло вин­тов­ки. И ви­дел, что лю­ди, рас­стре­ли­ва­ю­щие ме­ня, по­ни­ма­ли это и да­же пе­ре­жи­ва­ют. А один сол­да­тик про­шеп­тал мне на ухо сло­ва ан­ге­ла:

— По­ни­ма­ешь, ты слиш­ком хо­ро­ший для на­шей жиз­ни.

А по­том был гул.

Вот что я уви­дел и услы­шал в этом счаст­ли­вом сне.

Оч­нул­ся и уви­дел, что ан­гел кры­лом гла­дит её по спи­не. И у неё счаст­ли­вые гла­за. Но она по­смот­ре­ла на ме­ня и го­во­рит ти­хо:

— Я ста­ла счаст­ли­вая из-за те­бя.

А по­том по­це­ло­ва­ла кры­ло ан­ге­ла и по­до­шла ко мне, и смот­рит, смот­рит, и слёзы на­чи­на­ют вы­ка­ты­вать­ся из её пре­крас­ных с зо­ло­ты­ми кра­пин­ка­ми глаз. И го­во­рит она с хри­пот­цой и смот­рит не­обык­но­вен­но.

— Я знаю, что очень ско­ро мы про­дол­жим жить раз­ны­ми жиз­ня­ми, я те­бя толь­ко на­шла, а ты дол­жен со­всем ско­ро уй­ти. Но по сво­ей судь­бе я не мо­гу уй­ти с то­бой. Нас при­сло­ни­ли друг ко дру­гу, но судь­ба не со­гла­си­лась с этим. Я всег­да бо­я­лась её упрям­ст­ва. Ме­ня при­сла­ли, но не раз­ре­ши­ли уме­реть вмес­те. И я вер­нусь в Ита­лию, но не к сво­е­му же­ни­ху. Я уже ни к ко­му не вер­нусь, я толь­ко вер­нусь к хра­мам. По­это­му я сно­ва при­еду сю­да, к хра­мам. И те­бя уже не бу­дет, но я вер­нусь к хра­мам.

Так она сто­я­ла и го­во­ри­ла, и я по­ни­мал об­щий смысл, но не узна­вал мно­гих слов. И тог­да по­явил­ся гру­зо­вик, он мчал­ся по мос­то­вой, и с ку­зо­ва лю­ди в мас­ках стре­ля­ли. Я стал пе­ред ней, за­сло­нил, в ме­ня уда­ри­ли две пу­ли, как две ог­ром­ные пче­лы ужа­ли­ли. Я ста­рал­ся не упасть по­ка ви­дел гру­зо­вик, а по­том, на­вер­ное, упал. Я ещё чуть-чуть узна­вал её гла­за пе­ред со­бой и пы­тал­ся на про­ща­ние улыб­нуть­ся. И ис­пы­тал счастье, о ко­то­ром до это­го не знал. Уви­дел её все­по­ни­ма­ю­щую улыб­ку и слёзы, на­вод­нив­шие гла­за, и ли­цо. И услы­шал её шё­пот «Ари­ви­дер­чи… я при­ду…» И счаст­ли­вый, я стал под­ни­мать­ся вверх.

А по­том я по­ле­тел. И ка­жет­ся, внут­ри се­бя го­во­рил:

— Мы ле­тим, Гос­по­ди, ле­тим вниз, но, мо­жет быть, это путь к Те­бе на­верх. Я не знаю, где Ты сей­час! Гос­по­ди, хо­тим к Те­бе. Ле­тим…

И по­том на­сту­пи­ла Ти­ши­на и вхож­де­ние в дру­гую жизнь.