10

Это был май де­вя­нос­то пер­во­го. С Ироч­кой Ко­тек мы не ви­де­лись боль­ше ме­ся­ца.

В Ита­лии уже со­всем теп­ло. Я оста­но­вил­ся в оте­ле «Хил­тон», в са­мом цент­ре Ми­ла­на, не­да­ле­ко от зна­ме­ни­тых ма­га­зи­нов Га­ле­реи Вит­то­рио-Эм­ма­ну­э­ле II. Ря­дом — опер­ный те­атр «Ла Ска­ла», Ми­лан­ский со­бор, за­мок Сфор­цес­ко. Очень удоб­но. Но, по­хо­же, ме­ня это со­всем не ин­те­ре­су­ет.

Толь­ко что за­кон­чил­ся се­ми­нар пи­са­те­лей и сце­на­рис­тов под ру­ко­водст­вом Вик­то­ра Еро­фе­е­ва и Ев­ге­ния Рей­на; он про­хо­дил на вил­ле Сан-Кар­ло Бор­ро­мео, в две­над­ца­ти ки­ло­мет­рах от Ми­ла­на. Ког­да-то вил­ла при­над­ле­жа­ла знат­но­му ро­ду Бор­ро­мео. В пят­над­ца­том ве­ке здесь жил Лео­нар­до да Вин­чи. Сей­час это пя­ти­звез­доч­ный отель, пре­вра­щён­ный хо­зя­и­ном в на­сто­я­щую кар­тин­ную га­ле­рею. Но­ме­ра, ко­ри­до­ры, за­лы укра­ша­ют кар­ти­ны — ис­клю­чи­тель­но под­лин­ни­ки, пред­став­ле­но не­ма­ло рус­ских ху­дож­ни­ков: Бру­со­ва­ни, Ка­ба­ков, Бре­нер, Бу­ла­тов и дру­гие. Ме­ня при­гла­си­ли на се­ми­нар как мо­ло­до­го пер­спек­тив­но­го ав­то­ра. По­лу­чил ка­кой-то дип­лом, оче­ред­ную ни­че­го-не-зна­ча­щую-бу­маж­ку.

Все разъ­еха­лись — кто по ма­га­зи­нам, кто — в аэро­порт. Я остал­ся в гос­ти­ни­це. Зав­тра, ра­но ут­ром, са­мо­лётом до­мой. Дол­го си­дел в лоб­би-ба­ре с при­яте­лем Ви­та­ли­ем из Моск­вы. Пи­ли пи­во — я прос­тав­лял­ся по слу­чаю по­лу­че­ния дип­ло­ма.

Фа­ми­лия смеш­ная у это­го Ви­та­лия — Добров-Шме­лёв. Да и сам он смеш­ной: боль­шой, туч­ный, лю­би­тель вкус­но по­есть и хо­ро­шо вы­пить — на­сто­я­щий добро­душ­ный Гар­ган­тюа. По­эт и жур­на­лист, ра­бо­та­ет в по­пу­ляр­ной га­зе­те, вы­пус­ка­ет ли­те­ра­тур­ное при­ло­же­ние.
— Есть-то на­до, по­э­зи­ей нын­че ну ни­как не про­кор­мить­ся, — объ­яс­нял он глу­бо­ко­мыс­лен­но.
— Да, ли­те­ра­ту­рой на жизнь не за­ра­бо­тать, — со­гла­сил­ся я с ним. — Хо­ро­шо, что у ме­ня есть нор­маль­ная спе­ци­аль­ность и устой­чи­вый до­ход.
— По­ни­ма­ешь, Ге­ра, я в лю­дях дав­но разо­ча­ро­вал­ся, — про­дол­жал Ви­та­лий. — По мне жи­вот­ные го­раз­до луч­ше. Они та­кие, ка­кие есть, и ни­ког­да не пре­да­дут. «Кто знал, что ста­нет страш­ным зве­рем? При­о­бре­тёт зу­бов оскал… И я не знал, и я не ве­рил… А ты ска­жи, ты сам-то знал?»

На се­ми­на­ре Ви­та­лий чи­тал свои бас­ни: «О Ено­те и Ка­ша­ло­те», «Бе­ге­мот и крот». Чи­та­ет он, кста­ти, от­мен­но.
— Мне го­во­рят: Ви­та­лий Вик­то­ро­вич, это же дет­ские сти­хи, пи­ши­те для взрос­лых. По­че­му дет­ские? Про зве­рей — зна­чит дет­ские? Хармс то­же дет­ские пи­сал, по ва­ше­му мне­нию? «Ма­ма Ня­ма ама­ня» или «При­ста­ла к пу­де­лю ру­ка» — гро­теск, ало­гизм, аб­сурд — это что, дет­ские? Вот и у ме­ня не­дет­ские. Дет­ских сти­хов во­об­ще не бы­ва­ет. Бы­ва­ют хо­ро­шие или пло­хие. Ну лад­но, Ге­ра, мне на ав­то­бус по­ра, а то в аэро­порт опоз­даю. Да­вай об­ни­мем­ся. Встре­тим­ся в Моск­ве, ты ведь час­то у нас бы­ва­ешь. «Кто-то нас, как де­тей, раз­вёл: нас учи­ли, что жизнь — это бой; а она ока­за­лась… гёрл!»

«В од­ном он прав, — по­ду­мал Гер­ман, — жизнь, ско­рее все­го, — да­ма, при­чём да­ма до­воль­но тре­бо­ва­тель­ная и кап­риз­ная. И, по­хо­же, при­стру­нить эту своен­рав­ную ба­рыш­ню по­ро­ху у не­го не хва­та­ет. С же­ной раз­вёл­ся. Лю­бит её до сих пор. На­вер­ное, она его то­же, а вот ведь — врозь жи­вут. Че­ло­ве­ку лю­бовь нуж­на, и что­бы лю­би­мая бы­ла ря­дом. Вот он и пьёт с ут­ра до ве­че­ра, за­глу­шить тос­ку хо­чет, пьёт от бес­силья что-то из­ме­нить».

Про­во­дил Ви­та­лия до вы­хо­да из гос­ти­ни­цы и, ког­да на­прав­лял­ся к лиф­ту, за­ме­тил вы­со­кую эле­гант­ную да­му, си­дя­щую за сто­ли­ком. Зна­ко­мое ли­цо — да это же Ева Яб­лон­ская! По­мо­ло­де­ла, по­хо­ро­ше­ла, платье от Готье из го­лу­бой сет­ки с му­а­ро­вым ри­сун­ком под­чёр­ки­ва­ло кон­ту­ры её за­го­ре­ло­го тре­ни­ро­ван­но­го те­ла. Ева смот­ре­ла на ме­ня зна­ко­мым — ум­ным, за­та­ён­но-лас­ко­вым — взгля­дом, слиш­ком уж че­ло­веч­ным для жен­щи­ны её про­фес­сии.

Не знаю по­че­му, но я очень об­ра­до­вал­ся.
— Ева, вот сюр­п­риз, что ты здесь де­ла­ешь?
— Те­бя до­жи­да­юсь, ми­лый, ви­жу, ты за­нят ум­ны­ми раз­го­во­ра­ми. Вот и жду, ког­да до ме­ня оче­редь дой­дёт. Дав­няя зна­ко­мая из Ле­нин­гра­да хо­чет взять у те­бя ин­тервью!
— Мы те­перь в Пе­тер­бур­ге жи­вём, Евоч­ка. Как ты сю­да по­па­ла?
— Двер­цы клет­ки рас­пах­ну­лись, вот птич­ка и упорх­ну­ла ку­да гла­за гля­дят. Сам-то как сю­да по­пал? А-а-а, ли­те­ра­ту­ра. Вик­тор Еро­фе­ев, знаю, знаю та­ко­го. Аль­ма­нах «Мет­ро­поль», «Жизнь с иди­о­том» — опе­ра Шнит­ке… У ме­ня всег­да бы­ло по­до­зре­ние, что ты не­мно­го по­пи­сы­ва­ешь. Ин­тел­ли­гент­ные маль­чи­ки из хо­ро­ших се­мей всег­да сти­хи со­чи­ня­ют. Ах, про­за… Пи­ши, пи­ши — мо­жет, имен­но это как раз и есть са­мое твоё. Толь­ко не рас­счи­ты­вай на день­ги и сла­ву. Се­год­ня ты ин­же­нер, а ста­нешь ли­те­ра­то­ром — так и бу­дешь всю жизнь убо­гой го­лыть­бой. Да­вай-ка я те­бя уго­щу. Всег­да ты уго­щал — ду­ма­ешь, я не пом­ню, всё за­бы­ла? — те­перь моя оче­редь, не от­ка­зы­вай­ся.

Мы про­го­во­ри­ли до по­лу­но­чи. Ева рас­ска­за­ла, что за­ни­ма­ет­ся тем же, чем и рань­ше. Но «ра­бо­та­ет» ма­ло. У неё есть «спон­сор», по­жи­лой италь­я­нец, и она ни в чём не нуж­да­ет­ся. «Спон­сор» опла­чи­ва­ет квар­ти­ру и одеж­ду. Счи­та­ет её вто­рой же­ной и по­яв­ля­ет­ся с ней на лю­дях по сре­дам и суб­бо­там.

Я рас­смот­рел её ли­цо — склад­ки от но­са к гу­бам ни­ку­да не де­лись, но ли­цо округ­ли­лось и по­све­же­ло — хо­ро­ший кли­мат и спо­кой­ная жизнь де­ла­ли своё де­ло.
— За­чем же тог­да те­бе эта «ра­бо­та»?
— Не хо­чу пол­ностью за­ви­сеть от од­но­го че­ло­ве­ка. Под­ра­ба­ты­ваю — бу­дем счи­тать, что на шпиль­ки и си­га­ре­ты. Не вол­нуй­ся — на ули­це не стою. У ме­ня есть по­сто­ян­ные кли­ен­ты. Со­лид­ные муж­чи­ны в воз­рас­те.

Не­ожи­дан­но она сме­ни­ла буд­нич­ный тон на страст­ную дек­ла­ма­цию:
— «Кля­нусь… — о ма­терь на­слаж­де­ний, те­бе не­слы­хан­но слу­жу, на ло­же страст­ных ис­ку­ше­ний прос­той на­ём­ни­цей всхо­жу. Внем­ли же, мощ­ная Кип­ри­да, и вы, под­зем­ные ца­ри, о бо­ги гроз­но­го Аида, кля­нусь — до ут­рен­ней за­ри мо­их влас­ти­те­лей же­ланья я сла­дост­раст­но утом­лю и все­ми тай­на­ми лоб­занья и див­ной не­гой уто­лю…»

Смот­рел на неё и не мог по­ве­рить собст­вен­ным гла­зам — она сме­я­лась на­до мной, драз­ни­ла, ни­ког­да ещё я не ви­дел Еву та­кой. Жри­ца люб­ви. За края её ча­ши — че­рез рас­пах­ну­тые гла­за, раз­ве­дён­ные ру­ки, в си­лу ма­гии её цар­ст­вен­ной осан­ки и ле­ни­во­го груд­но­го го­ло­са, спус­ка­ю­ще­го­ся как бы из­да­ле­ка, с не­бес, — вы­плёс­ки­ва­лась та­кая жен­ская мощь, пе­ред ко­то­рой не­воз­мож­но бы­ло усто­ять; она бы­ла во­пло­ще­ни­ем ра­зя­щей и не­от­ра­зи­мой Клео­пат­ры. Мож­но пред­ста­вить, на­сколь­ко она бы­ла осле­пи­тель­но пре­крас­на в свои луч­шие го­ды.

«Вся че­ло­ве­чес­кая и ми­ро­вая де­я­тель­ность сво­дит­ся к Эро­су. Нет боль­ше ни эс­те­ти­ки, ни эти­ки — обе сво­дят­ся к эро­ти­ке, и вся­кое дерз­но­ве­ние, рож­дён­ное Эро­сом, — свя­то». Кто толь­ко не под­во­дил те­о­ре­ти­чес­кую ба­зу для объ­яс­не­ния не­об­хо­ди­мос­ти этой древ­ней про­фес­сии. Если за ра­бо­ту пла­тят, зна­чит, она востре­бо­ва­на.

— У ме­ня бы­ло мно­го лю­бов­ни­ков, тех, ко­го я дейст­ви­тель­но лю­би­ла. Если бы не я, они не узна­ли бы, что та­кое страсть, что есть на све­те счастье, ни­ког­да не ис­пы­та­ли бы на­слаж­де­ния. Рань­ше бы­ли жри­цы люб­ви. Их по не­сколь­ку лет учи­ли опыт­ные ге­те­ры, ис­поль­зуя муж­чин-ра­бов. К кон­цу обу­че­ния жен­щи­ны мог­ли пред­ло­жить по­се­ти­те­лям на вы­бор де­сят­ки по­зи­ций. В Ме­со­по­та­мии прак­ти­ко­ва­ли ри­ту­ал «об­ли­зы­ва­ния», в про­цес­се ко­то­ро­го не­сколь­ко хра­мо­вых кур­ти­за­нок язы­ка­ми до­во­ди­ли до экс­та­за юно­шу пе­ред об­ря­дом по­свя­ще­ния в во­и­ны. Во вре­мя это­го ри­ту­а­ла муж­чи­на ощу­щал связь со сверхъ­ес­тест­вен­ным, до та­ко­го со­сто­я­ния его мог­ли до­вес­ти толь­ко жри­цы, вла­де­ю­щие в со­вер­шенст­ве ис­кус­ст­вом люб­ви. Мно­гие жен­щи­ны хо­те­ли бы стать жри­ца­ми люб­ви, вот толь­ко не каж­дой по си­лам рас­крыть­ся и пре­вра­тить­ся в неж­ный ред­кост­ный цве­ток, в ме­на­ду, овла­дев­шую ис­кус­ст­вом сла­дост­рас­тия. «В мо­ей люб­ви для вас бла­женст­во? Бла­женст­во мож­но вам ку­пить… Внем­ли­те ж мне: мо­гу ра­венст­во меж на­ми я вос­ста­но­вить. Кто к тор­гу страст­но­му при­сту­пит? Свою лю­бовь я про­даю; ска­жи­те: кто меж ва­ми ку­пит це­ною жиз­ни ночь мою?»

Где они, те, кто ме­ня лю­бил? Ни­кто не вспом­нит обо мне, ког­да ме­ня не ста­нет. Толь­ко ты. Но ты опоз­дал на двад­цать лет и ни­чем мне не обя­зан. Если бы ты знал, как я бы­ла хо­ро­ша и как уме­ла лю­бить. Всё в про­ш­лом, и ты ни­ког­да уже это­го не узна­ешь. Как пла­кал Сан­дро Це­ре­те­ли — ты хоть зна­ешь, что был та­кой ве­ли­кий гру­зин­ский по­эт Ака­кий Рос­то­мо­вич Це­ре­те­ли? Сан­дро — его сын, со­вет­ский вы­дви­же­нец, даль­ний родст­вен­ник Ильи Чав­ча­вад­зе, меж­ду про­чим. Как он пла­кал, ког­да уез­жал на дип­ло­ма­ти­чес­кую ра­бо­ту в Аме­ри­ку: «Я же­нат, и в мо­ём по­ло­же­нии я ну ни­как не мо­гу бро­сить семью, а люб­лю я толь­ко те­бя, бу­ду пом­нить те­бя всю свою не­счаст­ную, не­мо­ло­дую уже, вко­нец за­губ­лен­ную жизнь».

Я бы­ла в бе­лой про­зрач­ной ру­баш­ке, а Сан­дро сто­ял на ко­ле­нях пе­ред мо­ей кро­ватью и ры­дал, слов­но ре­бёнок. Сколь­ко пар­тий­ных бос­сов и бра­вых во­ена­чаль­ни­ков сто­я­ло на ко­ле­нях пе­ред мо­ей кро­ватью. Шёлк, ат­лас и бар­хат не­увя­да­е­мо­го, ка­за­лось бы, со­вет­ско­го но­мен­кла­тур­но­го кар­на­ва­ла, ста­лин­ские вы­сот­ки, пред­ста­ви­тель­ские «Чай­ки», весь этот мир ла­ки­ро­ван­но­го ки­но Ге­ра­си­мо­вых, Пырь­е­вых, Ор­ло­вых и Лады­ни­ных… Кар­на­вал сжи­мал­ся, слов­но шаг­ре­не­вая ко­жа, он вы­сох и ис­тлел уже к мо­мен­ту на­шей с то­бой пер­вой встре­чи.

«Ева за­слу­жи­ва­ла луч­ше­го, — по­ду­мал я и по­че­му-то на мгно­ве­ние пред­ста­вил се­бя дрях­лым ста­ри­ком с жёл­той вы­тя­ну­той ко­жей и гни­лы­ми зу­ба­ми. — Её не­счастье в том, что она по­па­ла в сре­ду по­жи­лых и не­ве­жест­вен­ных раз­врат­ни­ков, до­стиг­ших уже си­я­ю­щих вер­шин но­мен­кла­тур­но­го ве­ли­чия; каж­дый хо­тел жить как в мод­ном за­пад­ном филь­ме. В этой сре­де у неё не бы­ло дру­гих пер­спек­тив. Не­смот­ря на ум и опыт, она зна­ла толь­ко единст­вен­ный ва­ри­ант счастья, ко­то­рым она тор­го­ва­ла, раз­бра­сы­ва­лась, ко­то­рое да­ри­ла на­пра­во и на­ле­во всю свою дол­гую и пе­чаль­ную жизнь. Всё осталь­ное, что бы с ней ни про­ис­хо­ди­ло, о чём бы она ни ду­ма­ла, вклю­чая её раз­мыш­ле­ния и суж­де­ния об ис­то­рии, куль­ту­ре, ли­те­ра­ту­ре, иног­да, кста­ти, до­воль­но глу­бо­кие, ока­зы­ва­лось лишь слу­чай­ным и не­су­щест­вен­ным до­пол­не­ни­ем к то­му глав­но­му, что она по-на­сто­я­ще­му це­ни­ла в жиз­ни».

— Ты вспо­ми­на­ешь о сво­ём блес­тя­щем про­ш­лом в со­вет­ские вре­ме­на, — вздох­нул я. — Но все эти лю­ди с со­вет­ским вос­пи­та­ни­ем и дур­ным вку­сом, со сво­и­ми не­ум­ны­ми сен­тен­ци­я­ми и адюль­тер­ны­ми вздо­ха­ми те­перь, на­вер­ное, глу­бо­кие ста­ри­ки. Дол­гая жизнь, еже­днев­ное гни­е­ние и раз­ло­же­ние жи­во­го те­ла, вос­по­ми­на­ния и вздо­хи о жри­це люб­ви в про­зрач­ной ру­баш­ке, ря­дом с ко­то­рой они од­наж­ды по­чувст­во­ва­ли се­бя муж­чи­на­ми, — за­чем ты мне рас­ска­зы­ва­ешь этот мыль­ный се­ри­ал?

— Уди­ви­тель­ный че­ло­век, как в те­бе это со­че­та­ет­ся — ду­шев­ная чёр­ст­вость, да­же гру­бость, и доброе, от­зыв­чи­вое серд­це? Пой­ми, Гер­ман, то бы­ла со­всем дру­гая эпо­ха. Что сей­час ка­жет­ся об­раз­чи­ком дур­но­го вку­са — все эти «Ку­бан­ские ка­за­ки», «Сви­нар­ка и пас­тух», а тем бо­лее «Де­вять дней од­но­го го­да» — тог­да вос­при­ни­ма­лось со­всем ина­че. Ты дол­жен был сам до­га­дать­ся об этом, ми­лый.

По­до­шёл изящ­ный, как Ми­лан­ский со­бор, метр­дотель, из­ви­нил­ся — mi scusi signore, — ска­зал, что бар за­кры­ва­ет­ся, на­до вы­клю­чить свет и оста­вать­ся здесь не­льзя.
Раз­го­вор с Евой по­ка­зал­ся мне за­бав­ным, за­хо­те­лось ещё не­мно­го по­бол­тать, и я пред­ло­жил под­нять­ся на­верх:
— Но­мер боль­шой, есть гос­ти­ная, в ми­ни-ба­ре — ви­на, сде­лаю те­бе ко­фе. Прос­то по­го­во­рим, если не то­ро­пишь­ся, и без вся­ких по­пол­з­но­ве­ний.
— Не сме­ши ме­ня, на­пу­га­ли ба­бу вы­со­ки­ми каб­лу­ка­ми. Де­ло не в этом. Здесь все ме­ня зна­ют — и мэтр, и швей­ца­ры, и офи­ци­ан­ты. Не хо­чет­ся, что­бы по­том го­во­ри­ли, что Ева сни­ма­ет в «Хил­то­не» кли­ен­тов. По­едем луч­ше ко мне, если не воз­ра­жа­ешь, это не­да­ле­ко, сей­час вы­зо­ву так­си.

Я со­гла­сил­ся, и она на­пра­ви­лась к вы­хо­ду, из­ги­бая строй­ную спи­ну и по­ка­чи­вая лад­ным зад­ком. «Кра­си­во у неё по­лу­ча­ет­ся — ун­ди­на! На­сто­я­щая ун­ди­на, я со­всем за­был об этом».

Мне по­нра­ви­лась её не­боль­шая квар­тир­ка — об­став­ле­на прос­то, но до­воль­но уют­но. Я об­ра­тил вни­ма­ние на фо­то­гра­фию Евы в вол­не при­боя. Мо­ло­дая, счаст­ли­вая, те­ло ед­ва при­кры­то си­не­ва­той ки­се­ёй. При­жи­ма­ет к об­на­жён­ной гру­ди ог­ром­ный бу­кет чай­ных роз.
— Как те­бе фо­то­гра­фия? Мне то­же нра­вит­ся.

Она смот­ре­ла на ме­ня сво­им не­опре­де­лён­ным, од­нов­ре­мен­но и неж­ным, и на­смеш­ли­вым взгля­дом. На­кло­ни­лась, вгля­ды­ва­лась не ми­гая, при­сталь­но и вни­ма­тель­но, пря­мо мне в гла­за, буд­то пы­та­ясь раз­гля­деть, что там у ме­ня внут­ри спря­та­но за ра­дуж­ной обо­лоч­кой, и я по­че­му-то по­чувст­во­вал се­бя не­лов­ко.
— Ты же­нат? У те­бя есть лю­бов­ни­ца?
— Есть де­вуш­ка, ко­то­рую я люб­лю.
— А она те­бя?
— Не знаю, ско­рее все­го, нет.
— Мне ка­жет­ся, я ухва­ти­ла, на­ко­нец, са­мую суть, до­га­ды­ва­юсь, в чём твоя про­бле­ма. По­че­му, на­при­мер, ты стал за­ни­мать­ся ли­те­ра­ту­рой. По­че­му здесь! Те­бе ведь не ну­жен ни Ми­лан, ни этот се­ми­нар по­средст­вен­нос­тей под ру­ко­водст­вом дру­гих по­средст­вен­нос­тей. По­че­му те­бя мо­та­ет ту­да-сю­да? И в твою ин­же­нер­ную быт­ность я ни­ког­да не ощу­ща­ла ми­ра в тво­ей ду­ше. Борь­ба, су­е­та, по­иск. Где ты ещё бы­вал? В Па­ри­же, в Лон­до­не, в Неа­по­ле? Ты не­счас­тен в люб­ви, мой ми­лый. В те­бе ог­ром­ный за­пас не­раст­ра­чен­ных чувств. Ты мог бы дать люб­ви го­раз­до боль­ше, но от те­бя ни­кто ни­че­го та­ко­го не ждёт. Тво­им воз­люб­лен­ным это не на­до, они это­го да­же не по­ни­ма­ют. По­это­му ты да­ришь теп­ло и вни­ма­ние мне, ста­рой, спи­сан­ной в ти­раж шлю­хе. Ну, мо­жет быть, ко­му-то ещё.

Я рас­ска­зал об Ироч­ке Ко­тек. «Мы со­всем не­дав­но рас­ста­лись, но у ме­ня ещё со­хра­ни­лись к ней неж­ные чувст­ва». Рас­ска­зал Еве и о том, что ис­пы­тал на­сто­я­щий шок, ког­да впер­вые уви­дел, на­сколь­ко Ироч­ка хо­ро­ша. Ева за­да­ва­ла во­про­сы, слу­ша­ла, раз­мыш­ля­ла, ку­ри­ла, по­том вы­нес­ла свой вер­дикт.

— Если я вер­но по­ня­ла те­бя, один толь­ко внеш­ний вид этой де­вуш­ки сто­ит це­ло­го со­сто­я­ния. Но её ни­кто не учил пра­виль­но се­бя вес­ти. А у са­мой — ни ума, ни вос­пи­та­ния, ни са­мо­ува­же­ния. Так и оста­нет­ся де­вуш­кой на од­ну ночь, это её за­кля­тие на всю жизнь. Не по­ни­маю, о чём ду­ма­ла её по­друж­ка, вто­рая Ира. Она ведь стар­ше и опыт­ней. Нет, те­бе не суж­де­но бы­ло остать­ся с Ко­тек. Во-пер­вых, ей на­до что-то иметь в го­ло­ве. Не так труд­но за­по­лу­чить муж­чи­ну, го­раз­до труд­нее его удер­жать. Во-вто­рых, это же азы, не­льзя в день зна­ком­ст­ва ид­ти в гос­ти­ни­цу, тем бо­лее — до­мой к му­жи­ку. Не на­до го­во­рить «нет», го­во­ри «да, да» или «как хо­чешь, ми­лый», но по­сту­пи по-сво­е­му. Раз­де­вать­ся са­мой? — вот она, та са­мая прос­то­та, ко­то­рая ху­же во­ровст­ва. Я те­бя уже не спра­ши­ваю о вся­ких ин­тим­ных под­роб­нос­тях, но по­до­зре­ваю, что там то­же не всё в по­ряд­ке. Так что на­прас­но ты ду­ма­ешь, что в этой Ко­тек бы­ло мно­го люб­ви, и она мо­жет, как ты го­во­ришь, «ода­ри­вать мно­го и мно­гих». Оши­ба­ешь­ся! Эрос мно­го­э­та­жен, мой ми­лый: ощу­ще­ния — в ге­ни­та­ли­ях, чувст­ва — в серд­це, а по­зна­ние и вер­ность — в го­ло­ве. Лю­бовь вы­ше сек­са, но это всег­да вза­им­ное стра­да­ние и ис­тя­за­ние. По­че­му-то имен­но в этом мы и на­хо­дим ис­тин­ное на­слаж­де­ние. Твоя Ко­тек не име­ет ни ма­лей­ше­го пред­став­ле­ния о люб­ви. Лад­но, не ду­май об этом. Всё, что ни де­ла­ет­ся, к луч­ше­му. Ты ведь Тиль Улен­шпи­гель, ме­нест­рель с вы­сту­па­ю­щим гуль­фи­ком. Едешь по до­ро­ге на сво­ём иша­ке и по пу­ти име­ешь са­мых кра­си­вых и до не­при­ли­чия юных де­ву­шек, ко­то­рые ма­шут те­бе тру­си­ка­ми из сво­их ба­ше­нок. По­ка что твоя жизнь устро­е­на имен­но так, Гер­ман Улен­шпи­ге­ле­вич. А те­перь раз­день ме­ня. Не то­ро­пись. По­смот­ри на моё те­ло. Всё как у лю­дей? Нет, не со­всем. У ме­ня пре­крас­ное те­ло, ты со­гла­сен? Это ра­бо­та. Мас­саж, ульт­ра­фи­о­лет, спорт­зал, ма­ни­кюр, па­рик­ма­хер­ская. Если жен­щи­на хо­чет быть востре­бо­ва­на, она долж­на за­ни­мать­ся со­бой лю­би­мой. По­про­буй, ка­кая шел­ко­вис­тая ко­жа. И там то­же по­тро­гай. Всё долж­но быть иде­аль­но. Ви­дишь, поч­ти нет во­лос, остав­лен не­боль­шой ри­су­нок в ви­де ли­лии.

Ева по­до­шла к ок­ну. Уз­кая за­го­ре­лая спи­на и бе­лые яго­ди­цы — со­всем как де­воч­ка. Глу­хая сте­на на­про­тив ок­на с раз­но­цвет­ны­ми кир­пич­ны­ми за­пла­та­ми и шту­ка­тур­кой в раз­во­дах на­по­ми­на­ла кар­ти­ны та­шис­тов. Учас­ток не­ба, огра­ни­чен­ный этой сте­ной и не­пре­рыв­ной ли­ни­ей до­мов, ка­зал­ся кус­ком из­мя­то­го кар­то­на, за­ли­то­го ядо­ви­той глу­бо­ко въев­шей­ся тём­но-си­ней крас­кой.

— По­че­му я так ре­ши­ла? — спро­си­ла она, гля­дя в не­по­движ­ную си­не­ву италь­ян­ско­го не­ба, по­том раз­вер­ну­лась и вновь при­бли­зи­лась ко мне. — По­то­му что ты всег­да мне нра­вил­ся. И я те­бе — то­же. Но не судь­ба. Мы раз­ми­ну­лись на двад­цать лет, tant pis, как груст­но шу­тят фран­цу­зы. По­че­му я вспом­ни­ла фран­цуз­ский язык? — о люб­ви, да­же о не­со­сто­яв­шей­ся, луч­ше го­во­рить на фран­цуз­ском.

Она смот­ре­ла на ме­ня так лас­ко­во. Не бы­ло боль­ше ни­ка­ких со­мне­ний. Мне бы­ло хо­ро­шо с ней. Так и долж­но быть у то­го, кто всю жизнь ис­кал свою ун­ди­ну.
— Не взду­май пла­тить, — tu veux que je achet bas? — я хоть и шлю­ха, но всё-та­ки не де­воч­ка с Мон­март­ра. Ты ведь зав­тра уез­жа­ешь?
— Ка­кое там зав­тра?! Се­год­ня!
— «Ско­рей бе­ги: све­та­ет, све­та­ет! Жа­во­ро­нок-гор­ло­дёр сво­ей не­скла­ди­цей нам ре­жет уши».

«Вот я и услы­шал на­ко­нец же­лан­ные сло­ва! Она всю жизнь бы­ла Джуль­ет­той, ко­то­рая ис­ка­ла сво­е­го Ро­мео, но об этом ни­кто так и не до­га­дал­ся».
— На­вер­ное, мы уже не уви­дим­ся, — вздох­ну­ла она.
— По­че­му, Ева?
— А ты бы хо­тел? — très gentil de ta part. Нам не нуж­но боль­ше встре­чать­ся — и всё. Сколь­ко мне оста­лось? Со­всем не­мно­го. А те­бе на­до ид­ти впе­рёд. Вот и иди. Же­лаю уда­чи, Улен­шпи­гель.
— Ciao!

Она не зна­ла тог­да, что прой­дёт мно­го лет и на­ши пу­ти вновь пе­ре­се­кут­ся.

11

В гре­чес­ком язы­ке есть не­сколь­ко слов, озна­ча­ю­щих лю­бовь: эрос, фи­лио, стор­ге, лю­дус, ага­пе, праг­ма, ма­ниа. Это раз­ные ви­ды люб­ви — вос­тор­жен­ная влюб­лён­ность, лю­бовь-друж­ба, лю­бовь-неж­ность, лю­бовь-иг­ра с рас­ста­ва­ни­я­ми и из­ме­на­ми, жерт­вен­ная лю­бовь, лю­бовь по рас­чёту, без­рас­суд­ная лю­бовь-одер­жи­мость. А ка­кая лю­бовь бы­ла у ме­ня с мо­и­ми Ага­нип­па­ми? За­чем я во всём этом ко­па­юсь? Ни­ка­кой вы­со­кой люб­ви не мо­жет быть у че­ло­ве­ка с Ага­нип­пой. Ру­сал­ки — толь­ко на­по­ло­ви­ну лю­ди, они до сих пор час­тич­но при­над­ле­жат жи­вот­но­му ми­ру. От­че­го тог­да ме­ня так тя­нет к ним? Вы хо­те­ли бы, на­при­мер, по­лю­бить ди­кую лес­ную кош­ку… или буй­во­ли­цу, или дву­но­гую ры­бу?

Эрос, хи­мия, за­па­хи, фе­ро­мо­ны, иг­ра гор­мо­нов. И всё. За этим боль­ше ни­че­го нет. На­до быть от­кро­вен­ным и уметь на­зы­вать ве­щи сво­и­ми име­на­ми: если это толь­ко бунт ге­ни­та­лий, то для взбун­то­вав­ших­ся ге­ни­та­лий есть прос­ти­тут­ки и пуб­лич­ные до­ма.

Од­наж­ды мне по­пал­ся на гла­за при­ме­ча­тель­ный до­ку­мент ты­ся­ча во­семь­сот де­вя­нос­то­го го­да, ка­са­ю­щий­ся Алек­сан­дров­ско­го юн­кер­ско­го учи­ли­ща го­ро­да Пер­ми. В до­ку­мен­те пе­ре­чис­ля­лись пра­ви­ла по­се­ще­ния юн­ке­ра­ми до­мов тер­пи­мос­ти: су­дя по все­му, он был при­зван за­щи­тить юных сла­дост­раст­ни­ков от си­фи­ли­са. Кро­ме тре­бо­ва­ний лич­ной ги­ги­е­ны, до­ку­мент на­по­ми­нал юно­шам и о пра­ви­лах при­ли­чия.

«Юн­ке­ра во вре­мя от­пус­ка для со­во­куп­ле­ния долж­ны со­блю­дать стро­гий по­ря­док и ти­ши­ну. Вся­кие не­до­ра­зу­ме­ния в до­ме тер­пи­мос­ти с жен­щи­на­ми устра­ня­ют­ся взвод­ным ун­тер-офи­це­ром, ко­то­рый по воз­вра­ще­нии до­кла­ды­ва­ет де­жур­но­му офи­це­ру. Пла­та за ви­зит ус­та­нав­ли­ва­ет­ся 1 руб. 25 ко­пе­ек, и при­том до­пус­ка­ет­ся за эти день­ги со­во­ку­пить­ся толь­ко один раз и в те­че­ние не бо­лее по­лу­ча­са вре­ме­ни».

Ис­то­рик рас­ска­зы­ва­ет, как в та­ких за­ве­де­ни­ях да­мы го­то­ви­лись к по­се­ще­нию гос­тей.

«В ход шли бе­ли­ла, ру­мя­на, сурь­ма. Всё это щед­ро на­кла­ды­ва­лось на ли­цо, за­час­тую пре­вра­щая де­ви­цу в мат­рёш­ку — ска­зы­ва­лось де­ре­вен­ское пред­став­ле­ние о кра­со­те: „что крас­но, то кра­си­во“. Мно­гие да­мы име­ли та­ту­и­ров­ки на пред­плечь­ях. Ча­ще все­го это бы­ли изо­бра­же­ния серд­ца со стре­лой, го­луб­ков, ини­ци­а­лов лю­бов­ни­ков или лю­бов­ниц. Та­ту­и­ров­ки на­но­си­лись и на ин­тим­ные час­ти те­ла, но их вид, по сло­вам вра­чей, до­смат­ри­вав­ших оби­та­тель­ниц пуб­лич­но­го до­ма, был бес­со­вест­но ци­ни­чен».

Со­хра­ни­лось пре­да­ние, что в об­ще­жи­тии ны­неш­не­го Пер­м­ско­го пе­ду­ни­вер­си­те­та до сих пор бро­дят при­зра­ки быв­ших оби­та­тель­ниц до­ма тер­пи­мос­ти, рас­по­ла­гав­ше­го­ся ког­да-то как раз по это­му ад­ре­су.

Во вто­рой по­ло­ви­не де­вят­над­ца­то­го ве­ка в Пер­м­ской гу­бер­нии раз­ра­зил­ся гром­кий скан­дал. Во вре­мя од­но­го из свет­ских при­ёмов в Бла­го­род­ном со­бра­нии Ев­ге­ния Тол­ма­чёва, дочь про­фес­со­ра, про­чла сти­хотво­ре­ние Пуш­ки­на из «Еги­пет­ских но­чей». То же, что мне в своё вре­мя чи­та­ла и Ева. Мо­ло­дая кра­са­ви­ца без те­ни сму­ще­ния скан­ди­ро­ва­ла стро­ки: «Кто к тор­гу страст­но­му при­сту­пит? Свою лю­бовь я про­даю; ска­жи­те: кто меж ва­ми ку­пит це­ною жиз­ни ночь мою?»

На ка­ком-то сай­те я на­шёл раз­мыш­ле­ния не­ко­е­го «зна­то­ка» из Са­ма­ры «О де­вя­ти ба­бах, с ко­то­ры­ми на­до обя­за­тель­но по­про­бо­вать».

На пер­вом мес­те — юная по­хот­ли­вая ним­фо­ман­ка с ан­гель­ской внеш­ностью, ма­лень­кая бес­сты­жая дрянь, ко­то­рая по­сто­ян­но ис­то­ча­ет же­ла­ние, ре­ин­кар­на­ция на­бо­ков­ской Ло­ли­ты… Нет, мне это бы­ло со­всем не­ин­те­рес­но, не­до­раз­ви­тые ним­фет­ки ме­ня не увле­ка­ли. Учи­тель­ни­ца в шко­ле — хоть мо­ло­дая, хоть зре­лая — так­же не ин­те­ре­со­ва­ла в этом смыс­ле. Ази­ат­ские де­вуш­ки, го­во­рят, окра­ши­ва­ют бли­зость та­ки­ми от­ча­ян­ны­ми кри­ка­ми, ка­кие мо­гут вы­зы­вать­ся толь­ко ад­ской болью. Во­об­ще-то, ази­ат­ки мне нра­вят­ся, но не бы­ло у ме­ня та­кой по­друж­ки — слу­чай не пред­ста­вил­ся.

Даль­ше идут: доч­ка вла­дель­ца по­хо­рон­но­го бю­ро, быв­шая (же­на, с ко­то­рой уже раз­вёл­ся), со­труд­ни­ца мен­тов­ки или про­ку­ра­ту­ры, воз­раст­ная кра­са­ви­ца, по ко­то­рой хо­ро­шень­ко про­еха­лось оди­но­чест­во, под­ру­га тво­ей де­вуш­ки и, на­ко­нец, пыш­ка.

Что за дет­ский сад! У ме­ня не бы­ло по­доб­ных под­руг. И ни­ког­да они ме­ня не ин­те­ре­со­ва­ли. По­лу­ча­ет­ся, что я ни­че­го так и не уви­дел в жиз­ни? Ерун­да, под­рост­ко­вый низ­коп­роб­ный трэш!

Нет, всё, бас­та, сыт по гор­ло бе­сов­щи­ной. Я тог­да уже был со­всем-со­всем взрос­лым, трид­цат­ка стук­ну­ла. Эро­ти­ка, секс — не та­кие, как у всех, ун­ди­ны, осо­бые жен­щи­ны — не та­кие, ви­ди­те ли, как все осталь­ные, — ре­бя­чест­во ка­кое-то.

Хо­ро­шо, что на­шёл в се­бе си­лы оста­но­вить­ся. Глу­пос­ти с Ага­нип­па­ми и ун­ди­на­ми бы­ли во­вре­мя остав­ле­ны. В трид­цать я встре­тил­ся с Ле­рой. Встре­тил­ся и сра­зу по­нял, что это она. Нет, во­все не ун­ди­на. Не мо­гу ска­зать, кто она, но не ун­ди­на. Но и не йе­ху. Прос­то та, ко­то­рую ждал. Она, на­вер­ное, то­же ме­ня жда­ла. Не знаю, мож­но ли на­звать это яр­кой вспыш­кой, страстью, вне­зап­но на­ле­тев­шей гро­зой, но с на­ми слу­чи­лось всё, что долж­но про­ис­хо­дить меж­ду лю­бя­щи­ми муж­чи­ной и жен­щи­ной. И го­ло­ва кру­жи­лась, и зем­ля ка­ча­лась, и серд­це раз­ры­ва­лось от не­вы­ра­зи­мой неж­нос­ти. Но это, как ни стран­но, ока­за­лось не глав­ным! Глав­ным бы­ло то, что мы встре­ти­лись как очень хо­ро­шие зна­ко­мые, буд­то дав­но уже бы­ли му­жем и же­ной. По­ни­ма­ли друг дру­га с по­лу­сло­ва. Ум­ная, кра­си­вая, пре­дан­ная, лю­бя­щая под­ру­га — о чём ещё мож­но меч­тать? А ког­да ты счаст­лив, это вос­при­ни­ма­ет­ся как по­да­рок, как пре­крас­ный дар не­бес, как не­кая объ­ём­ная и не­де­ли­мая дан­ность. И не нуж­но уже раз­мыш­лять об эта­жах и уров­нях Эро­са, о ви­дах люб­ви, мож­но без огляд­ки от­да­вать­ся ра­дос­ти, взмах­нуть крыль­я­ми и бес­страш­но на­пра­вить по­лёт к да­лёким, не­из­ве­дан­ным вер­ши­нам — впе­рёд и вверх. «Че­ло­век со­здан для счастья» — вы ска­же­те, штамп? — но в этом и есть, на­вер­ное, вы­со­кий смысл жиз­ни.

Нам бы­ло хо­ро­шо друг с дру­гом с пер­вой ми­ну­ты встре­чи, с пер­во­го раз­го­во­ра, с пер­во­го при­кос­но­ве­ния. Ра­бо­та­ли, пу­те­шест­во­ва­ли, лю­би­ли. У ме­ня по­явил­ся го­то­вый се­ми­лет­ний сын — Ан­дрей, сын Ле­ры. Это бы­ло ак­си­о­мой, и как-то са­мо со­бой под­ра­зу­ме­ва­лось, что нас сра­зу ста­ло трое. Что го­во­рить — счаст­ли­вое вре­мя! Счаст­ли­вые пят­над­цать лет! До тех пор, по­ка в мо­ей жиз­ни не по­яви­лась Ана.

Вер­нее, так — по-на­сто­я­ще­му счаст­ли­вый и без­об­лач­ный пе­ри­од на­шей жиз­ни ока­зал­ся ко­ро­че. Лет че­рез во­семь пос­ле на­шей встре­чи Ле­ра серь­ёз­но за­бо­ле­ла. У неё бы­ло что-то с об­ме­ном ве­ществ — под­ги­ба­лись но­ги, опус­ка­лись ве­ки, в гла­зах дво­и­лось. При­шлось оста­вить мысль о том, что­бы за­вес­ти ещё де­тей. Мы мо­та­лись по вра­чам, кли­ни­кам, кон­суль­та­ци­ям, на­де­я­лись, что Ле­ре удаст­ся вы­ка­раб­кать­ся. Ме­ди­ки лишь раз­во­ди­ли ру­ка­ми.

Ей при­шлось оста­вить ра­бо­ту. Это да­лось не­лег­ко. Она бы­ла пре­крас­ным на­уч­ным ра­бот­ни­ком, кан­ди­да­том на­ук, за­ни­ма­лась мик­ро­био­ло­ги­ей. Бы­ли успе­хи, пер­спек­ти­вы, но всё по­шло пра­хом.

Гер­ма­ну ка­за­лось, что у не­го над го­ло­вой боль­шая плат­фор­ма. А на по­ясе — ши­ро­кое коль­цо, сде­лан­ное из ивы и плот­но при­ле­га­ю­щее к те­лу. Плат­фор­ма опи­ра­ет­ся на коль­цо изо­гну­ты­ми тол­с­ты­ми тя­га­ми, из­го­тов­лен­ны­ми то­же из пе­ре­пле­тён­ной ивы. Он мо­жет ви­деть лишь то, что у не­го под но­га­ми и по сто­ро­нам. Но смот­реть вверх не по­лу­ча­ет­ся.

На плат­фор­ме рас­по­ла­га­лись все за­бо­ты и обя­зан­нос­ти Гер­ма­на. По ра­бо­те, на­при­мер. Ра­бо­чие обя­за­тельст­ва бы­ли со­всем лёг­ки­ми и за­ни­ма­ли со­всем не­мно­го ме­с­та. С ни­ми он справ­лял­ся иг­ра­ю­чи, они во­все не ка­за­лись ему об­ре­ме­ни­тель­ны­ми.

Ос­нов­ное мес­то за­ни­ма­ли ро­ди­те­ли. Их ма­лень­кая квар­тир­ка в хру­щёв­ке це­ли­ком по­ме­ща­лась на плат­фор­ме. Там всё бы­ло со­вме­ще­но: сан­узел — с ван­ной, при­хо­жая — с кух­ней, ко­ри­дор — с об­щей ком­на­той, и да­же кро­шеч­ную кла­дов­ку при же­ла­нии мож­но бы­ло бы ис­поль­зо­вать под жильё, по­это­му она и на­зы­ва­лась на­смеш­ли­во — тё­щи­ной ком­на­той.

Плат­фор­ма го­то­ви­лась по­сте­пен­но. Вна­ча­ле это был прос­то кар­кас, за­тем по­яви­лись по­яс и тя­ги. Кар­кас до­пол­нял­ся, укреп­лял­ся, про­пи­ты­вал­ся раз­ны­ми со­ста­ва­ми, что­бы не­су­щие кон­струк­ции не ослаб­ли от дождей, жа­ры и мо­ро­за. И вот плат­фор­ма по­лу­чи­лась на сла­ву. Все хва­ли­ли Гер­ма­на. Отец с ма­терью гор­ди­лись плат­фор­мой, а родст­вен­ни­ки ста­ви­ли Гер­ма­на в при­мер сво­им де­тям.

Ро­ди­те­ли бы­ли уже со­всем ста­рень­ки­ми; вся их жизнь, все их по­мыс­лы сос­ре­до­то­чи­ва­лись на сы­не, ну и, ко­неч­но, на собст­вен­ном здо­ровье. По­это­му-то они вку­пе со сво­и­ми не­муд­рё­ны­ми за­бо­та­ми и ока­за­лись на плат­фор­ме Гер­ма­на. Нет, не по­ду­май­те дур­но­го, они бы­ли скром­ны­ми людь­ми и ста­ра­лись не об­ре­ме­нять сы­на. Са­ми ре­ша­ли бы­то­вые про­бле­мы, по­ку­па­ли про­дук­ты, го­то­ви­ли, сти­ра­ли, уби­ра­ли свою не­боль­шую квар­тир­ку, за­ни­ма­лись собст­вен­ны­ми ста­ри­ков­ски­ми хво­ря­ми. Тща­тель­но хра­ни­ли и час­то пе­ре­смат­ри­ва­ли фо­то­гра­фии — се­мей­ные, фрон­то­вые, фо­то­гра­фии родст­вен­ни­ков и дру­зей, по­жел­тев­шую пе­ре­пис­ку трид­ца­ти- и пя­ти­де­ся­ти­лет­ней дав­нос­ти, вы­рез­ки га­зет, спи­сок книг не­боль­шой се­мей­ной биб­лио­те­ки, кви­тан­ции кварт­пла­ты, ком­му­наль­ных услуг, те­ле­фо­на за по­след­ние де­сять лет, бла­го­дар­нос­ти, дип­ло­мы, член­ские книж­ки Осо­а­ви­а­хи­ма, пар­тий­ные и проф­со­юз­ные би­ле­ты. Это всё уже не име­ло ни­ка­ко­го зна­че­ния, но ак­ку­рат­но хра­ни­лось, лис­та­лось, пе­ре­би­ра­лось и пе­реп­ро­ве­ря­лось.

Гер­ман дол­жен был до­нес­ти это хо­зяйст­во вмес­те с ро­ди­те­ля­ми до ме­с­та их бу­ду­ще­го упо­ко­е­ния. Нет, име­лись в ви­ду, ко­неч­но, не мо­ги­ла, не клад­би­ще, а ка­кое-то осо­бое мес­то, где их при­мет дух свя­той, не­кто вро­де На­ра­я­мы. Не­по­нят­но, как это всё ужи­ва­лось в них: стрем­ле­ние к мес­ту, где их при­мет дух свя­той, и не­ру­ши­мый ком­му­нис­ти­чес­кий ате­изм. Ро­ди­те­ли ни­ког­да не про­из­но­си­ли страш­ных и ма­ги­чес­ких слов — «мес­то, где нас при­мет дух свя­той», — но под­ра­зу­ме­ва­ли, как ка­за­лось Гер­ма­ну, что-то имен­но в этом ро­де.

А по­том, ког­да Гер­ман от­не­сёт плат­фор­му в до­ли­ну На­ра­я­мы, где ро­ди­те­ли встре­тят­ся с тем ми­ром, что на­хо­дит­ся по ту сто­ро­ну за­ве­сы, он смо­жет вер­нуть­ся до­мой. Плат­фор­ма оста­нет­ся сто­ять там, в до­ли­не, — ак­ку­рат­но по­став­лен­ная ря­дом с дру­ги­ми по­доб­ны­ми ей плат­фор­ма­ми и по­мос­та­ми с та­ки­ми же бро­шен­ны­ми и остав­лен­ны­ми ду­ша­ми, ко­то­рые про­дол­жи­ли свой путь уже за по­кров за­ве­сы.

Там оста­нут­ся те­ла его ро­ди­те­лей. Оста­нут­ся не­на­дол­го. Ночью дра­кон от­не­сёт их в морг или в кре­ма­то­рий, и все, кто лю­бил их при жиз­ни, смо­гут прий­ти и по­про­щать­ся с ни­ми. А плат­фор­ма бу­дет сто­ять сре­ди не­при­вет­ли­вых скал и по­сте­пен­но сгни­ёт и рас­сып­лет­ся. Но это про­изой­дёт не сра­зу. Она бу­дет сто­ять до тех пор, по­ка Гер­ман пом­нит о ней, пом­нит о том, как жи­ли его ро­ди­те­ли и как он про­дле­вал их жизнь с по­мощью этой прос­той де­ре­вян­ной кон­струк­ции, ведь у них не бы­ло уже сил ид­ти даль­ше, их вре­мя оста­но­ви­лось бы рань­ше, если бы не по­мощь Гер­ма­на. А ког­да он за­бу­дет о сво­их ста­ри­ках и о сво­ей мис­сии, плат­фор­ма тут же рас­сып­лет­ся.

Бы­ва­ет и так, что иная плат­фор­ма на­би­ра­ет к кон­цу пу­ти ог­ром­ную си­лу, са­ма пре­вра­ща­ясь в ог­не­ды­ша­ще­го дра­ко­на. И пу­га­ет тех, кто не хо­тел ис­пол­нять сы­нов­ний долг. Но прав­да ли это? Вряд ли кто-то смо­жет ска­зать об этом с пол­ной уве­рен­ностью.

Если по­лу­ча­лось, что устрем­ле­ния Гер­ма­на и путь, ко­то­рый он хо­тел бы вы­брать, не со­впа­да­ли с ин­ту­и­тив­ным по­ни­ма­ни­ем ро­ди­те­лей сво­е­го собст­вен­но­го пу­ти (их путь обя­за­тель­но дол­жен был со­впа­дать с пу­тём Гер­ма­на), это вос­при­ни­ма­лось ими как под­рыв ос­нов ми­ро­зда­ния, как не­ува­же­ние к ро­ди­те­лям, как пре­дель­ная сте­пень оскор­бле­ния, как пол­ное заб­ве­нии Гер­ма­ном его сы­нов­них обя­зан­нос­тей, как не­по­ни­ма­ние их пре­клон­но­го воз­рас­та и со­сто­я­ния здо­ровья и так да­лее и то­му по­доб­ное. Всё это со­про­вож­да­лось гром­ки­ми по­уче­ни­я­ми и гнев­ны­ми уда­ра­ми пал­кой в пол. Ни­кто не об­ра­щал вни­ма­ния на то, что у Гер­ма­на долж­ны быть лич­ная жизнь, свои ин­те­ре­сы, по­мыс­лы, меч­ты, стрем­ле­ние к вы­со­ко­му. Но как толь­ко Гер­ман усту­пал, на плат­фор­ме вновь ус­та­нав­ли­ва­лись по­ря­док, ти­ши­на, мож­но ска­зать — мир­ное не­бо над го­ло­вой.

Иные не хо­тят нес­ти бре­мя от­вет­ст­вен­нос­ти за ро­ди­те­лей и сбра­сы­ва­ют их в про­пасть вмес­те с кра­си­вой пле­тё­ной или гру­бой до­ща­той плат­фор­мой. «Че­го тут муд­р­ст­во­вать? — дух свя­той и так не оста­вит бес­смерт­ную ду­шу че­ло­ве­чес­кую, пос­ле то­го как та по­ки­нет брен­ное те­ло». А мо­жет, «эти иные» так и не ду­ма­ют, ког­да ски­ды­ва­ют в про­пасть опо­сты­лев­ших ста­ри­ков? Прос­то ски­ды­ва­ют, и всё.

Ни­че­го по­доб­но­го в мыс­лях Гер­ма­на не бы­ло, но, ког­да по­яви­лась Ле­ра, ста­ли воз­ни­кать кон­флик­ты. И Гер­ман, как пра­ви­ло, вы­би­рал сто­ро­ну ста­ри­ков, но не по сла­бос­ти ха­рак­те­ра, а прос­то ему бы­ло жаль сво­их уга­са­ю­щих ро­ди­те­лей, ко­то­рые ког­да-то да­ли ему жизнь и те­перь на гла­зах пре­вра­ща­лись в кап­риз­ных де­тей. «Бы­ло вре­мя, и они не­сли ме­ня на сво­их пле­чах, на по­ясе, не знаю уж, как бы­ла устро­е­на их плат­фор­ма».

Ну, а по­том про­изо­шло то, что про­изо­шло, — Ле­ра за­бо­ле­ла, не мог­ла боль­ше об­хо­дить­ся без по­сто­рон­ней по­мо­щи. Сы­ну Ле­ры, Ан­дрею, бы­ло тог­да пят­над­цать. Поч­ти взрос­лый вро­де, а с дру­гой сто­ро­ны — ещё школь­ник, за ним ну­жен глаз да глаз. Так по­лу­чи­лось, что Ан­дрю­ша по­сте­пен­но стал пе­ре­би­рать­ся к ро­ди­те­лям сво­ей ма­те­ри. А Ле­ра об­ос­но­ва­лась на плат­фор­ме Гер­ма­на.

Гер­ман из тех, кто в тя­жёлый мо­мент го­тов под­ста­вить пле­чо. Ле­ра бы­ла пре­крас­ной под­ру­гой, он да­же в мыс­лях не из­ме­нял ей, не до­са­до­вал на её ча­с­тые не­до­мо­га­ния, на то, что они не мог­ли, как преж­де, по­ехать в го­ры или к тёп­ло­му мо­рю.

Жиз­нен­ные пу­ти и тро­пин­ки, как пра­ви­ло, не всег­да обе­ща­ют ком­форт и уют: на них по­па­да­ют­ся кол­до­би­ны, ост­рые кам­ни, ямы. Гер­ман ус­та­вал, сни­мал плат­фор­му, по­том вновь на­де­вал её и шёл даль­ше.

На плат­фор­ме ра­зыг­ры­ва­лись ма­ло­за­мет­ные кон­флик­ты и ти­хое про­ти­во­сто­я­ние Ле­ры с его ро­ди­те­ля­ми — но ка­кие всё это бы­ли пус­тя­ки по срав­не­нию с уси­ли­я­ми, не­об­хо­ди­мы­ми для то­го, что­бы каж­дый день под­ни­мать плат­фор­му сво­их на­ко­пив­ших­ся обя­зан­нос­тей.

Путь не­прос­той. До­ждь, рас­плы­ва­ю­щи­е­ся гли­ни­с­тые скло­ны, осы­пи, сне­го­па­ды, пыль и ис­су­ша­ю­щая жа­ра. За­будь, Гер­ман, о сво­их стрем­ле­ни­ях, за­будь о по­лёте, твор­чест­ве, иде­а­лах. Твой кру­го­зор огра­ни­чен плат­фор­мой. Сверху. Ни­ког­да ты не уви­дишь то­го, что вы­ше её го­ри­зон­та. По­ка на те­бе плат­фор­ма.

Все­му в жиз­ни при­хо­дит ко­нец, и ког­да-ни­будь на­сту­па­ет осво­бож­де­ние. Гер­ман знал об этом — при­дёт вре­мя, и судь­ба осво­бо­дит его от но­ши. Но ког­да на­сту­пит тот день и час, су­ме­ет ли он вос­поль­зо­вать­ся сво­бо­дой? Не от­рав­лен ли он на­всег­да, на­веч­но, без­воз­врат­но сво­им добро­воль­ным сто­и­циз­мом?

Один че­ло­век спал в сте­пи, и ночью в его от­кры­тый рот за­полз­ла змея. Она по­се­ли­лась у не­го же­луд­ке и по­сто­ян­но хо­те­ла есть. Че­ло­ве­ку при­хо­ди­лось день и ночь ра­бо­тать, что­бы про­кор­мить змею. И толь­ко од­на меч­та бы­ла в его жиз­ни — осво­бо­дить­ся от змеи. Но вот од­наж­ды, ког­да этот че­ло­век спал, змея по­ки­ну­ла его. Че­ло­век про­снул­ся и не знал, что ему де­лать со сво­ей сво­бо­дой, по­то­му что умел толь­ко од­но — день и ночь ра­бо­тать, что­бы про­кор­мить свою змею.

Че­ло­век пря­мо­хо­дя­щий был со­здан для то­го, что­бы смот­реть впе­рёд и по сто­ро­нам. У не­го в своё вре­мя был вы­бор. Мог под­ни­мать го­ло­ву и ви­деть не­бо, ло­вить взгля­дом по­лёт ор­ла, бро­сать вы­зов да­лёким вер­ши­нам и оста­вать­ся в Эде­ме. Или по­ки­нуть рай­ский сад и, опус­тив го­ло­ву, от­дать­ся зем­ным де­лам, стать homo faber’ом, че­ло­ве­ком ра­бо­та­ю­щим. Мы с ва­ми вы­бра­ли вто­рое. По­то­му и сги­ба­ем­ся в три по­ги­бе­ли — мо­ем по­лы, па­шем зем­лю, пи­шем бук­вы и циф­ры. Но по­ле­тим ли мы ког­да-ни­будь?

Су­ме­ет ли че­ло­век кар­ди­наль­но из­ме­нить свою жизнь, рас­пря­мить­ся и на де­ле стать че­ло­ве­ком «по об­ра­зу и по­до­бию», об­ра­тить­ся к ис­то­кам, по­ка­ять­ся и вер­нуть­ся к От­цу Не­бес­но­му?