8

Душ­ный ав­гус­тов­ский ве­чер ты­ся­ча во­семь­сот пять­де­сят седь­мо­го го­да.

Вик­то­рин — на пер­ро­не, в со­про­вож­де­нии двух тёту­шек, — на­блю­да­ет, как по­езд, плю­ясь па­ром, бли­зо­ру­ко ощу­пы­вая сла­бы­ми ке­ро­си­но­вы­ми фо­на­ря­ми по­те­ряв­ши­е­ся в су­мер­ках рель­сы и, ви­ди­мо, чер­ты­ха­ясь, — кто их зна­ет, о чём они ду­ма­ли, эти по­ез­да и па­ро­во­зы де­вят­над­ца­то­го ве­ка? — с гро­мы­ха­ни­ем при­бли­жа­ет­ся к плат­фор­ме, скри­пя, вы­пус­кая в под­све­чен­ное за­ка­том не­бо си­не­ва­то-се­рый дым и со­про­вож­дая этот важ­ный про­цесс сдер­жан­ным тре­звуч­ным гу­де­ни­ем в ре ми­но­ре.

Ва­гон треть­е­го клас­са зна­вал луч­шие вре­ме­на. Он был в своё вре­мя ва­го­ном пер­во­го клас­са, при­ни­мал блес­тя­щую пуб­ли­ку, цвет на­ции, так ска­зать, — мо­жет, и сам бу­ду­щий им­пе­ра­тор Вто­рой им­пе­рии по­чтил ког­да-то его сво­им вы­со­ко­род­ным при­сут­ст­ви­ем, — а нын­че вы­шел в ти­раж, и ад­ми­нист­ра­ция же­лез­ной до­ро­ги рас­пах­ну­ла его две­ри для са­мых обыч­ных не­при­тя­за­тель­ных пас­са­жи­ров, по­ку­па­ю­щих би­ле­ты иног­да на по­след­ние день­ги.

Уны­лый люд, за­му­чен­ный дол­гой до­ро­гой, ёр­зал и по­ка­чи­вал­ся на по­тёр­тых ма­ли­но­вых си­день­ях: кто-то спал, кто-то гла­зел на по­трес­кав­шу­ю­ся крас­ку раз­дра­жа­ю­ще-жёл­той де­ре­вян­ной об­шив­ки ва­го­на и на мух, ле­ни­во пол­за­ю­щих по гряз­ным стёк­лам окон. Га­зо­вый ро­жок на по­тол­ке, укра­шен­ный ко­кет­ли­вы­ми ме­тал­ли­чес­ки­ми фес­то­на­ми, вы­гля­дел здесь слу­чай­ным гос­тем. В по­ез­де раз­ре­ша­лось ку­рить, дым ви­сел под лам­пой не­по­движ­ной пе­ле­ной. На­ко­пив­ша­я­ся жар­кая спёр­тость от ды­ха­ния пе­ре­пол­няв­ших ва­гон лю­дей до­пол­ня­лась ка­ко­фо­ни­ей за­па­хов от де­шёво­го ви­на, мас­ля­ной жир­ной оберт­ки, об­гло­дан­ных кос­то­чек ку­ри­ной груд­ки, яб­лоч­ных огрыз­ков под осве­жа­ю­щую сур­дин­ку эфи­ров апель­си­но­вой ко­жу­ры. Про­ход был усе­ян всем этим ком­по­зит­ным му­со­ром и смя­ты­ми га­зе­та­ми Фи­га­ро, Пресс, Ма­тен, Гвалт и Ле Мо­ни­тёр.

Вик­то­рин с ги­та­рой в ру­ке, в со­про­вож­де­нии двух тёту­шек и но­силь­щи­ка, на­гру­жен­но­го ку­ту­ля­ми, уз­ла­ми, ко­ро­боч­ка­ми и тя­жёлым коф­ром, про­би­ра­лась вдоль про­хо­да, ли­хо­ра­доч­но со­о­бра­жая, бу­дет ли при­лич­но за­жать нос, что­бы не вды­хать этот пе­реп­рев­ший воз­дух, или по­ста­рать­ся всё-та­ки пе­ре­тер­петь. Они ла­ви­ро­ва­ли меж­ду вы­тя­ну­ты­ми но­га­ми дрем­лю­щих пас­са­жи­ров, пы­та­ясь до­брать­ся до вы­го­род­ки с дву­мя ди­ва­на­ми в даль­нем кон­це ва­го­на — один из ди­ва­нов оста­вал­ся по­ка сво­бо­ден, и там бы­ло бы удоб­но раз­мес­тить­ся трём пу­те­шест­вен­ни­цам.

Ей уже три­над­цать, и это её пер­вая по­езд­ка на по­ез­де, да ещё не ку­да-ни­будь, а в сто­ли­цу Фран­ции. Она бы­ла пре­ис­пол­не­на ра­дост­но­го вос­тор­га пе­ред встре­чей с Па­ри­жем, но эта вонь, эта не­при­выч­ная для про­вин­ци­а­лов ду­хо­та… Двое ком­ми­во­я­жёров про­во­ди­ли вни­ма­тель­ным взгля­дом ап­пе­тит­ную, ра­но со­зрев­шую то ли де­воч­ку, то ли де­вуш­ку, а ка­кой-то бой­кий маль­чиш­ка рва­нул­ся бы­ло ей вслед, но по­том оста­но­вил­ся и про­орал для по­ряд­ку: «Мамк, а мамк, глянь, ги­та­ра у дев­ки! Эй, ты, gonfler, дай на ги­та­ре по­играть!» На­вер­ное, он кри­чал бы и даль­ше, если бы про­снув­ша­я­ся мать не оса­ди­ла его опле­ухой.

Вик­то­рин и её спут­ни­цы устро­и­лись на сво­бод­ные ме­с­та, но­силь­щик по­мог раз­мес­тить их ве­щи и по­ки­нул ва­гон. Путь пред­сто­ял дол­гий, по­езд до­бе­рёт­ся до Па­ри­жа толь­ко к ут­ру. За­жа­тая с двух сто­рон сво­и­ми тётуш­ка­ми до­воль­но креп­ко­го те­лос­ло­же­ния, Вик­то­рин чувст­во­ва­ла, как по её шее, в лож­бин­ку меж­ду плот­но упа­ко­ван­ных и впол­не сфор­ми­ро­вав­ших­ся гру­дей, а даль­ше — вниз к жи­во­ту, сте­ка­ли струй­ки по­та. Со вре­ме­нем в ва­го­не ста­ло про­хлад­ней. Вик­то­рин не­мно­го успо­ко­и­лась, пер­вое вол­не­ние улег­лось и че­рез час пос­ле на­ча­ла по­езд­ки по­сте­пен­но пе­ре­рос­ло в ску­ку.

Она при­ня­лась раз­гля­ды­вать дру­гих пас­са­жи­ров. Мо­ло­дая мать с крас­ны­ми ру­ка­ми прач­ки ка­ча­ла ту­го спе­лёна­то­го мла­ден­ца. Маль­чик-гор­бун уткнул­ся ли­цом в книж­ку. Пло­хо оде­тый ста­рик со сле­зя­щи­ми­ся гла­за­ми, крас­ны­ми ве­ка­ми и яз­ва­ми пур­пур­но­го цве­та во­круг рта дре­мал, и из его по­лу­от­кры­то­го рта тя­ну­лась вниз, на шта­ны, тон­кая струй­ка слю­ны.

На­про­тив си­де­ла при­лич­но оде­тая жен­щи­на с де­вуш­кой при­мер­но воз­рас­та Вик­то­рин. «По­че­му, ин­те­рес­но, эта дев­чон­ка так при­сталь­но смот­рит на ме­ня?» Вик­то­рин мыс­лен­но от­ме­ти­ла её све­же­выг­ла­жен­ный на­крах­ма­лен­ный во­рот­ни­чок и не­про­из­воль­но рас­пра­ви­ла склад­ки на сво­ей хлоп­ча­то­бу­маж­ной юб­ке, опус­ти­ла по­ни­же ру­ка­ва по­но­шен­ной блуз­ки, что­бы скрыть си­ня­ки на ру­ках. Тётя Эве­ли­на бы­ла ско­ра на рас­пра­ву.

Тёт­ки го­во­ри­ли о Вик­то­рин, об­суж­да­ли её бу­ду­щее, го­во­ри­ли так, буд­то её здесь нет или, воз­мож­но, она уже ста­ла стоп­ро­цент­ной па­ри­жан­кой, аб­со­лют­но не по­ни­ма­ю­щей их эль­зас­ско­го диа­лек­та.

— Эх, был бы жив мой брат, хо­ро­шим он был гра­вёром, да и за­ра­ба­ты­вал не­пло­хо. Не бы­ло бы про­блем с этой, да и нам в Страс­бург день­ги бы при­сы­лал. Жан-Луи всег­да по­мо­гал сест­рам. Но, вишь, как по­лу­чи­лось — пос­ле смер­ти Лу­и­зы-Те­ре­зы, он и сам дол­го не про­тя­нул. Го­во­рят, лю­бил её очень, — за­дум­чи­во ска­за­ла тётя Эве­ли­на.
— А брат Лу­и­зы-Те­ре­зы — скульп­тор, то­же не­бед­ным слыл че­ло­ве­ком. Впол­не мог бы взять на се­бя за­бо­ты о дев­чон­ке. Твой дя­дя, меж­ду про­чим, — до­ба­ви­ла тётя Гре­та, об­ра­тив­шись не­ожи­дан­но к Вик­то­рин.
— И не го­во­ри, сест­рич­ка. Ни­ко­го нет, все как сго­во­ри­лись. Раз — и ушли в од­но­часье, прос­ти Гос­по­ди мои пре­гре­ше­ния. Дев­чон­ку на нас с то­бой по­ве­си­ли, буд­то у нас без неё ма­ло за­бот.
— Всё уже по­за­ди. До­едем до Па­ри­жа, вот и из­ба­вим­ся от на­хлеб­ни­цы. Да ещё и де­нег по­лу­чим от бу­ду­ще­го её хо­зя­и­на. А то что, зря мы, что ли, боль­ше де­ся­ти лет та­щи­ли на се­бе эту обу­зу?
— Пусть те­перь это бу­дет его го­лов­ной болью, — хи­хик­ну­ла тётя Эве­ли­на.
— Где я бу­ду жить в Па­ри­же, тётуш­ка? — спро­си­ла Вик­то­рин.

Тёт­ки, как всег­да, буд­то не услы­ша­ли её во­про­са и не­при­нуж­дён­но про­дол­жа­ли свою бол­тов­ню.
— С кем я бу­ду жить, вы мо­же­те мне ска­зать?

Вмес­то от­ве­та, тётя Эве­ли­на боль­но ущип­ну­ла её за ру­ку, Вик­то­рин за­пла­ка­ла.
— Хва­тит за­да­вать глу­пые во­про­сы. От­пра­вишь­ся ту­да, ку­да ска­жут.
— Мне прос­то хо­те­лось знать, смо­гу ли я учить­ся…

Она ещё не зна­ла, что тёт­ки уже до­го­во­ри­лись про­дать её месье Кею и Вик­то­рин оста­нет­ся у не­го при­смат­ри­вать за его деть­ми. Она не зна­ла, что месье Кей по­обе­ща­ет про­дол­жить её об­ра­зо­ва­ние и на­учит её мно­го­му: преж­де все­го, тем ве­щам, ко­то­рые не долж­на знать де­воч­ка в её воз­рас­те. Это бу­дет на­ча­лом пре­сло­ву­той шко­лы жиз­ни. Из до­ма Кея она вы­не­сет твёр­дое пра­ви­ло: ни­ко­му не­льзя до­ве­рять. У неё бу­дут ещё и дру­гие «на­сто­я­щие па­риж­ские учи­те­ля», и на па­мять о се­бе один из них оста­вит гру­бый не­ров­ный шрам на ле­вой ще­ке Вик­то­рин. Она не пред­став­ля­ла, что ждет её, но от­чёт­ли­во по­ни­ма­ла: сей­час она прос­то бол­та­ет­ся на си­денье меж­ду дву­мя тёт­ка­ми, на­по­до­бие не­нуж­но­го тя­жёло­го коф­ра без ру­чек. Кон­чи­ки паль­цев на­щу­па­ли то мес­то на ли­це, где в не­да­лёком бу­ду­щем по­явит­ся не­ров­ный шрам, рас­се­я­но по­гла­ди­ли его — есть, ви­ди­мо, ка­кие-то ор­га­ны чувств, ко­то­рые по­зво­ля­ют вре­ме­на­ми пред­ви­деть собст­вен­ную судь­бу.

Ещё один щи­пок вер­нул её в ре­аль­ность.

— Те­бя кор­ми­ли, о те­бе за­бо­ти­лись все эти го­ды, раз­ве ты не зна­ешь об этом? С са­мо­го дня рож­де­ния. Ну, не с са­мо­го рож­де­ния, с мла­ден­чес­ких лет. У до­ми­ни­кан­ских сес­тёр це­лых семь лет от­учи­лась, ма­ло те­бе, что ли? Бес­плат­но, при­чём. И то, если бы не са­ма мать-на­сто­я­тель­ни­ца…

Вик­то­рин про­мол­ча­ла. Она по­ни­ма­ла, это ни­как не мог­ло быть за­слу­гой тёти Эве­ли­ны. Та под­ра­ба­ты­ва­ла прач­кой в шко­ле-ин­тер­на­те у сес­тёр до­ми­ни­кан­ско­го ор­де­на, бра­ла ма­лень­кую пле­мян­ни­цу с со­бой на ра­бо­ту в те дни, ког­да тёт­кин со­жи­тель от­сы­пал­ся с по­хмелья. Эве­ли­на пря­та­ла пле­мян­ни­цу под сто­лом с бель­ём в пра­чеч­ной и тре­бо­ва­ла си­деть там «ти­хо, как мышь», что­бы её не об­на­ру­жи­ла мать-на­сто­я­тель­ни­ца. Тем не ме­нее мать-на­сто­я­тель­ни­ца од­наж­ды-та­ки на­шла её. И это ока­за­лось не­со­мнен­ной уда­чей, по­сколь­ку Вик­то­рин по­нра­ви­лась мо­на­хи­не, и та по­зво­ли­ла ма­лыш­ке учить­ся у них.

— Смот­ри, ка­кая ты вы­рос­ла ко­бы­ли­ща, — про­дол­жа­ла тётя Эве­ли­на. — Сись­ки-то, сись­ки. Где это ви­да­но, что­бы у дев­чон­ки та­кие гру­ди бы­ли. И зад­ни­ца… Не зад­ни­ца, а на­сто­я­щая кор­ма. Вот ку­да все на­ши де­неж­ки уле­та­ли. И по­том, Гре­та, она всё вре­мя кру­тит пер­да­ком, то­го и гля­ди, со­вра­тит мо­е­го Ган­си­ка.
— Не­прав­да, он сам мне про­хо­да не да­ёт, ког­да вы на ра­бо­те бы­ва­е­те, тётуш­ка, при­ста­ёт и угро­жа­ет, что по­бьёт, если не со­гла­шусь.
— Мол­чи, не­год­ни­ца, не­че­го на му­жи­ка на­го­ва­ри­вать, знаю я те­бя, за то­бой глаз да глаз. Спа­си­бо тётуш­ке Гре­те, она всег­да на­че­ку, если бы не она, дав­но бы ты нам уже в по­до­ле по­да­ро­чек при­нес­ла — или от мо­е­го Ган­са, или от то­го пры­ща­во­го маль­чиш­ки, ко­то­рый про­дук­ты во­зит от мо­лоч­ни­ка и зе­лен­щи­ка.
— Что вы та­кое го­во­ри­те, тётуш­ка?! Вам толь­ко бы ме­ня об­ру­гать…
— А кто те­бе ги­та­ру ку­пил и на­учил иг­рать, раз­ве не я? — не­бла­го­дар­ная ты la petite bitch.
— Мне ги­та­ру Кла­рис, мать-на­сто­я­тель­ни­ца по­да­ри­ла, а ос­нов­ные ак­кор­ды тётуш­ка Гре­та по­ка­за­ла. Во­все и не вы. А иг­рать я са­ма на­учи­лась и пес­ни под­би­рать — то­же са­ма. По­то­му что у ме­ня до­ма все ве­сёлые бы­ли, пе­ли и иг­ра­ли — et papa et maman. Même un oncle.
— Что ты мо­жешь пом­нить, morveux? — взвиз­г­ну­ла тётя Эве­ли­на и опять ущип­ну­ла Вик­то­рин. — Те­бе и го­да не бы­ло, ког­да умер­ла Лу­и­за-Те­ре­за. А вско­ре и Жан-Луи не ста­ло.
— В об­щем, так, — пре­рва­ла их тётя Гре­та. — Успо­кой­тесь вы обе, и хва­тит пре­ре­кать­ся. А те­бе, Вик­то­рин, по­ра брать­ся за ум. Ты уже взрос­лая. И мы ве­зём те­бя не ку­да-ни­будь, а в Па­риж. Те­перь ты са­ма долж­на учить­ся отве­чать за се­бя, и для всех бу­дет луч­ше, если ты на­учишь­ся вы­жи­вать са­мос­то­я­тель­но. На­зад мы те­бя уже не при­мем, да­же и не меч­тай.

Де­вуш­ка, си­дев­шая на­про­тив, вни­ма­тель­но слу­ша­ла их раз­го­вор и с усмеш­кой на­блю­да­ла за сво­ей сверст­ни­цей.

«Я своё мес­то в жиз­ни су­мею най­ти, что бы они обо мне ни го­во­ри­ли, — по­ду­ма­ла Вик­то­рин и с вы­зо­вом по­смот­ре­ла на со­сед­ку и тёту­шек. — Сде­лаю для это­го всё, что по­тре­бу­ет­ся, и да­же боль­ше то­го. Вы же не зна­е­те, как на ме­ня бо­га­тые гос­по­да за­смат­ри­ва­ют­ся, не толь­ко ваш гуг­ня­вый Ганс, от ко­то­ро­го веч­но пе­ре­га­ром не­сёт, не толь­ко пры­ща­вый маль­чиш­ка-по­сыль­ный. Важ­ные и бо­га­тые гос­по­да… В гла­за за­гля­ды­ва­ют, в раз­рез блуз­ки, по­го­во­рить хо­тят, за та­лию при­об­нять… А я на­ход­чи­вая, за сло­вом в кар­ман не по­ле­зу — ко­му улыб­нусь, а ко­го и от­брею. Вы тут друж­но ме­ня пре­зи­ра­е­те, а я, вот уви­ди­те, су­мею по­ко­рить этот ваш не­при­ступ­ный Па­риж. Да, прос­тая фран­цуз­ская дев­чон­ка, да, не са­мая что ни на есть кра­са­ви­ца, что с то­го? Нем­цы го­во­рят: „Die Hölle ist nicht so heiss, wie man sie macht“, а фран­цу­зы по-дру­го­му: „Chacun est l’artisan de son Bonheur“. На­из­нан­ку вы­вер­нусь — Па­риж, сто­ли­ца ми­ра, и все его жи­те­ли бу­дут у мо­их ног. Толь­ко не на­до огля­ды­вать­ся на­зад, впе­рёд, толь­ко впе­рёд, при­дёт вре­мя, и я на­всег­да за­бу­ду обо всех вас».

Че­рез па­ру ча­сов жен­щи­на и де­вуш­ка, сверст­ни­ца Вик­то­рин, при­бы­ли на свою стан­цию. Вик­то­рин по­ста­ви­ла ги­та­ру в уго­лок осво­бо­див­ше­го­ся ди­ва­на.

Меж­ду тем в ва­гон вка­ти­лась стран­ная па­ра. Жен­щи­на-об­ру­бок (ко­рот­кие тол­с­тые нож­ки и ог­ром­ная го­ло­ва) и муж­чи­на с не­ров­но об­стри­жен­ны­ми се­ды­ми во­ло­са­ми, в ли­це ко­то­ро­го жут­ко­ва­то со­че­та­лись чер­ты ста­ри­ка и ре­бён­ка. Оба плюх­ну­лись на сво­бод­ные си­денья на­про­тив. Жен­щи­на при­кры­ла гла­за.

Вик­то­рин пос­ле не­ко­то­ро­го ко­ле­ба­ния спро­си­ла: «Вам не по­ме­ша­ет моя ги­та­ра?» Кар­ли­ца дёр­ну­лась как от уко­ла игол­кой и вы­да­ви­ла из се­бя по­до­бие улыб­ки. «Че­го ей и не по­сто­ять здесь, ку­шать-то не про­сит», — от­ве­ти­ла она и до­воль­но бес­це­ре­мон­но схва­ти­ла муж­чи­ну за ши­во­рот, ото­дви­ну­ла его по­даль­ше от ги­та­ры, а тот упор­но про­дол­жал смот­реть в ок­но и да­же не огля­нул­ся.

Вик­то­рин по­бла­го­да­ри­ла, до­ста­ла из коф­ра ста­рый но­мер Фи­га­ро, ко­то­рый по­па­дал в вос­точ­ную про­вин­цию Фран­ции с поч­ти не­дель­ным за­поз­да­ни­ем, раз­ло­жи­ла на ко­ле­нях и ста­ла лис­тать. Она ста­ра­лась не про­пус­тить ни од­ной га­зе­ты, и вни­ма­тель­но сле­ди­ла за все­ми па­риж­ски­ми но­вос­тя­ми. Свет в ва­го­не был тус­клый, и, воз­мож­но, по­это­му чи­тать со­всем не хо­те­лось. Тётуш­ки при­тих­ли — то ли уто­ми­лись пе­ре­мы­вать кос­точ­ки Вик­то­рин, то ли их сму­ти­ли не­обыч­ные со­се­ди.

Ва­гон кач­ну­ло, за­ши­пел па­ро­воз, от­фыр­ки­ва­ясь па­ром, и ми­мо мед­лен­но по­плы­ли рас­плыв­ча­тые ог­ни, по­сте­пен­но рас­тво­ря­ясь в тем­но­те.

Тёт­ки о чём-то по­шеп­та­лись, за­тем друж­но вста­ли: «Пой­дём кон­дук­то­ра ис­кать, го­во­рят, те­перь в по­ез­дах чай да­ют. А ты здесь оста­вай­ся. И не взду­май ни­ку­да от­лу­чать­ся да за ве­ща­ми сле­ди хо­ро­шень­ко». Они за­ко­вы­ля­ли по про­хо­ду. Вик­то­рин за­ме­ти­ла, что тётуш­ки украд­кой при­хва­ти­ли с со­бой ме­шо­чек с бу­тыл­кой эль­зас­ско­го крас­но­го мест­но­го раз­ли­ва. Кар­ли­ца то­же, на­вер­ное, за­ме­ти­ла.
— Мы здесь про­ез­дом, — про­из­нес­ла она. — Ка­кая всё-та­ки ды­ра; ин­те­рес­но, как тут лю­ди жи­вут? Да­ле­ко ли до го­ро­да?
— Со­всем не­да­ле­ко, од­но лье, не боль­ше.
— А ты-то, от­ку­да зна­ешь, ми­лая? По­лу­ча­ет­ся, ты от­сю­да, что ли?
— Да нет. Мы из Эль­за­са, — Вик­то­рин объ­яс­ни­ла, что едет с тётуш­ка­ми в Па­риж, но пред­ва­ри­тель­но хо­ро­шо изу­чи­ла до­ро­гу.

А едет она, что­бы про­дол­жить об­ра­зо­ва­ние. Хо­те­ла бы в ба­лет­ную шко­лу по­сту­пить. Если по­ве­зёт, то она ста­нет со вре­ме­нем ак­три­сой. Но Вик­то­рин не ска­за­ла о том, что ей не­из­вест­но, где она бу­дет жить и чем ей при­дет­ся за­ни­мать­ся на са­мом де­ле. Тща­тель­но об­ду­мав услы­шан­ное, кар­ли­ца глу­бо­ко­мыс­лен­но про­из­нес­ла:

— На ко­го ж те­бя, ми­лая, учить-то бу­дут, на ба­ле­ри­ну, что ли? Во­об­ще-то ты кре­пень­кая, есть на что по­смот­реть. Или, мо­жет, на де­ви­цу лёг­ко­го по­ве­де­ния? Ой, не знаю, не знаю! Я са­ма-то, ми­лая, учё­ная-пе­ре­учён­ная, ты се­бе да­же пред­ста­вить не мо­жешь. Но в Па­ри­же по­ка ещё ни ра­зу не учи­лась.

Вик­то­рин не­внят­но про­бор­мо­та­ла по­ло­жен­ные в та­ких слу­ча­ях фор­му­лы веж­ли­вос­ти и вновь от­кры­ла га­зе­ту, что­бы не про­дол­жать бес­смыс­лен­ный раз­го­вор. Так и си­де­ла, ту­по уста­вясь в ка­кое-то ду­рац­кое объ­яв­ле­ние о смер­ти гос­по­ди­на Дю­мон­жо, по­ка кто-то ле­гонь­ко не по­сту­чал по её ко­лен­ке.

— В Па­ри­же до­чи­та­ешь, от­ро­ко­ви­ца, а мне бы по­го­во­рить на­доб­но. Этот-то мой, с ним ни­как не по­го­во­ришь, глу­хой он, и не­мой то­же, по­нят­но те­бе это?

Вик­то­рин сло­жи­ла га­зе­ту и впер­вые вни­ма­тель­но по­смот­ре­ла на по­пут­чи­цу. Той бы­ло лет пять­де­сят, мо­жет, и боль­ше. Но­ги не до­ста­ва­ли до по­ла, вы­пук­лые, во­дя­ни­с­тые гла­за смот­ре­ли в раз­ные сто­ро­ны, боль­шие щёки рде­ли ру­мя­на­ми. Яр­ко ры­жие кра­ше­ные во­ло­сы сви­са­ли бес­фор­мен­ны­ми кол­бас­ка­ми. Го­лу­бое, не пер­вой све­жес­ти платье рас­пи­ра­лось из­нут­ри не­объ­ят­ной гру­дью. Ког­да-то мод­ная шля­па не­ве­ро­ят­ных раз­ме­ров — «Мо­дель Па­ме­ла, по име­ни ге­ро­и­ни ро­ма­на Ри­чард­со­на „Па­ме­ла, или Воз­на­граж­дён­ная добро­де­тель“», — от­ме­ти­ла про се­бя Вик­то­рин, ко­то­рая ста­ра­лась по воз­мож­нос­ти сле­дить за па­риж­ски­ми но­вин­ка­ми, — съеха­ла на­бок, и хо­зяй­ка вре­мя от вре­ме­ни от­би­ва­ла ру­кой па­дав­шие с по­лей на гла­за по­туск­нев­шие тря­поч­ные цве­ты и на­ту­раль­ные фрук­ты — не­боль­шие ру­мя­ные яб­лоч­ки и аф­ри­кан­ские лай­мы не пер­вой све­жес­ти, дряб­лые и из­ряд­но по­те­ряв­шие бы­лую при­вле­ка­тель­ность. От по­пут­чи­цы за­мет­но пах­ло сид­ром.
— Ты, мо­жет, не хо­чешь со мной раз­го­ва­ри­вать, ми­лая? Так и ска­жи.
— Да нет, я с удо­вольст­ви­ем.

— Ещё бы. Кто бы от­ка­зал­ся по­го­во­рить с та­ким че­ло­ве­ком, как я? Прос­то страсть как люб­лю по­ез­да, здесь ни­че­го не ута­ишь, го­во­ри как на ду­ху. А вот в ом­ни­бу­се все мол­чат, буд­то в рот во­ды на­бра­ли. Хо­ро­шо, что эти ме­с­та на от­ши­бе ока­за­лись. Ка­жет­ся, буд­то мы едем в ва­го­не пер­во­го клас­са, вер­но? — го­лос был ве­сёлый, низ­кий и с при­ят­ной хри­пот­цой.
— Здесь хо­ро­шо. Спа­си­бо, что раз­ре­ши­ли, что­бы ги­та­ра оста­лась на ва­шем ди­ва­не.
— С пре­ве­ли­ким удо­вольст­ви­ем. У нас с ним, — она ука­за­ла на сво­е­го спут­ни­ка, — ком­па­ний не во­дит­ся — он лю­дям на нер­вы дейст­ву­ет!

Буд­то в под­тверж­де­ние это­му муж­чи­на из­дал буль­ка­ю­щий звук и схва­тил её за ру­ку.
— Не тронь ме­ня, ми­лень­кий. Ве­ди се­бя хо­ро­шо, а то де­воч­ка сим­па­тич­ная та­кая уй­дёт от нас. Она учё­ная, в Па­риж об­ра­зо­вы­вать­ся едет.

Муж­чи­на вжал­ся в си­денье, скло­нил го­ло­ву к ле­во­му пле­чу и, ско­сив не­боль­шие мут­ные го­лу­бые глаз­ки-пу­го­вич­ки в об­рам­ле­нии стран­но кра­си­вых жен­ских рес­ниц, при­сталь­но рас­смат­ри­вал Вик­то­рин. А та рас­смат­ри­ва­ла го­лое, без­во­ло­сое, ро­зо­вое ли­цо че­ло­ве­ка, не­спо­соб­но­го, оче­вид­но, ис­пы­ты­вать ка­кие-ли­бо чувст­ва, кро­ме без­раз­ли­чия. Ма­ги­чес­ки со­ста­рен­ный ре­бёнок в за­тёр­том кос­тю­ме из си­ней диа­го­на­ли — из та­ко­го ма­те­ри­а­ла обыч­но шьют ра­бо­чую одеж­ду, — в гру­бых бо­тин­ках на толс­той по­дош­ве, с гро­шо­вы­ми ча­са­ми на мед­ной це­поч­ке, на­ду­шен­ный отвра­ти­тель­ной Eau de Cologne, с не­ров­ной се­дой чёл­кой на лбу.

— Ему не­лов­ко, что я пья­ная. А я и есть пья­ная. Че­го сты­дить­ся? Чем-то на­до убить вре­мя, — кар­ли­ца при­бли­зи­ла ли­цо к Вик­то­рин. — Пра­виль­но я го­во­рю, доч­ка?

Не­мой про­дол­жал без­зас­тен­чи­во рас­смат­ри­вать Вик­то­рин, ей бы­ло не­при­ят­но, но она не мог­ла отвес­ти взгляд от это­го го­ло­го не­вы­ра­зи­тель­но­го ли­ца.
— Вот, ты со­глас­на, я ви­жу.

Жен­щи­на до­ста­ла из сум­ки бу­тыл­ку ви­на, вы­та­щи­ла проб­ку и вдруг спо­хва­ти­лась:
— Ой, я же про те­бя за­бы­ла.
— Нет-нет, я не пью.
— Лад­но, раз­бе­рём­ся. Схо­жу к кон­дук­то­ру, раз­жи­вусь па­рой стек­ля­шек.

Кар­ли­ца вста­ла, рыг­ну­ла так, что­бы все услы­ша­ли, — да, я та­кая! — и не­твер­дой по­ход­кой с бу­тыл­кой в ру­ке уда­ли­лась в раз­мы­тую ис­па­ре­ни­я­ми про­пасть ва­гон­но­го про­хо­да.

Хо­те­лось спать, Вик­то­рин зев­ну­ла, взя­ла ги­та­ру и, кос­нув­шись лбом окон­но­го стек­ла, ста­ла пе­ре­би­рать стру­ны. Хо­лод­ный диск лу­ны ка­тил­ся ря­дом и то­же, ка­за­лось, за­сы­пал, уба­ю­кан­ный мер­ным сту­ком ко­лёс и пу­с­тым без­душ­ным трень­кань­ем.

Муж­чи­на не­ожи­дан­но про­тя­нул ру­ку и неж­но по­гла­дил Вик­то­рин по ще­ке. Она рас­те­ря­лась, не зная, как ре­а­ги­ро­вать на та­кую наг­лость, а он на­кло­нял­ся к ней всё бли­же и бли­же, по­ка их гла­за не ока­за­лись со­всем ря­дом. Стру­ны смолк­ли. Серд­це у Вик­то­рин упа­ло и за­мер­ло. Стран­ный взгляд! Не­уже­ли она ис­пы­ты­ва­ла жа­лость к это­му че­ло­ве­ку? Нет, что-то бы­ло в муж­чи­не скольз­кое, омер­зи­тель­ное, на­по­ми­на­ю­щее о ка­ком-то не­яс­ном чувст­ве, ко­то­рое она рань­ше уже ис­пы­ты­ва­ла. Где она мог­ла рань­ше та­кое ви­деть?

Ру­ка тор­жест­вен­но опус­ти­лась, убо­гий глу­хо­не­мой вновь вжал­ся в си­денье, он был счаст­лив, он ждал ап­ло­дис­мен­тов пос­ле сво­е­го саль­то-мор­та­ле, и на его ли­це от уха до уха рас­плы­ва­лась улыб­ка кло­уна-им­бе­ци­ла.

От­кры­лась даль­няя дверь, в ва­гон во­рвал­ся све­жий воз­дух — впе­ре­ди не­го за­ше­лес­тел ко­ри­дор­ный му­сор, — по­яви­лась страш­но­ва­тая со­сед­ка с бу­тыл­кой и ста­ка­на­ми.

— «Кто не ви­ды­вал Рез­вуш­ки? Есть ли де­вуш­ка слав­ней? И кра­сот­ки, и дур­нуш­ки спа­со­ва­ли пе­ред ней. Тра-ла-ла… У дев­чон­ки лишь юб­чон­ка за ду­шою и бы­ла…» — рас­пе­ва­ла кар­ли­ца. Про­се­ме­нив вдоль про­хо­да, она рух­ну­ла на си­денье. — Уф­фф, как я ус­та­ла! Кум­пол так и гу­дит! За­то вот — до­бы­ла два ста­ка­на. И тво­их тёту­шек ви­да­ла… Что-то они сю­да не то­ро­пят­ся. Ну, тем луч­ше, нам и без них хо­ро­шо, прав­да, ми­лая? Мы и без них вы­пьем, прав­да, до­ро­гая? Да бу­дешь, бу­дешь, ку­да ты де­нешь­ся? — она за­шлась в при­сту­пе каш­ля, а ког­да окле­ма­лась, по­гла­ди­ла се­бя по гру­ди и жи­во­ту и за­го­во­ри­ла уже спо­кой­но и уми­ротво­рён­но. — Ну, как вёл се­бя наш лы­царь? О, ты иг­ра­ла ему, по­хваль­но, по­хваль­но!

Бы­ло уже за пол­ночь. Где-то спо­ри­ли о том, ког­да луч­ше бы­ло жить — при рес­пуб­ли­ке или при им­пе­ра­то­ре, кто-то в даль­нем кон­це ва­го­на ти­хо по­игры­вал на гар­мош­ке — от­ку­да она взя­лась, из Гер­ма­нии, что ли? — всх­ра­пы­вал за­снув­ший ста­рик со сле­зя­щи­ми­ся гла­за­ми. Вскрик­нул во сне ре­бёнок.

Вик­то­рин со­гла­си­лась сыг­рать и спеть, лишь бы не го­во­рить боль­ше о вы­пив­ке.

Зи­ма, ме­тель, и в круп­ных хлопь­ях
При силь­ном вет­ре снег ва­лит.
У вхо­да в храм, од­на, в отрепь­ях,
Ста­руш­ка ни­щая сто­ит…

— Хо­ро­шая пес­ня. И не­пло­хо, что ты её по­ешь. Чувст­во всег­да возь­мет своё. Кто му­зы­ку-то на­пи­сал, по­ляк ка­кой-то? Не люб­лю по­ля­ков. Вот за­но­сишь­ся ты, а са­ма не мо­жешь по­нять то­го, что по­ёшь про свою судь­бу. Так ведь и кон­чишь в отрепь­ях. Луч­ше уж пей. Зна­ешь, что — я не люб­лю та­ких лю­дей, ко­то­рые пор­тят дру­гим на­стро­е­ние. Дер­жи ста­кан, го­во­рю, та­кая мо­ло­дая, а нер­вы ни­ку­да. Вот у ме­ня le promblèmes, certains conrtraintes et hics…
— По­слу­шай­те, я же…
— Так-так. А кто я та­кая, по-тво­е­му, грязь под­мёт­ная, что ли? — кар­ли­ца усмех­ну­лась.
— Пой­ми­те ме­ня пра­виль­но, — ти­хо ска­за­ла Вик­то­рин, и го­лос у неё дро­жал. — Пусть луч­ше вы­пьет этот гос­по­дин.
— Нет уж, у не­го моз­гов и так как пись­ка у цып­лён­ка. Ви­де­ла хоть раз пись­ку у цып­лён­ка? Вот то-то. Что есть у не­го, то пусть и оста­нет­ся, при­го­дит­ся ещё. Те­бе бы по­осмот­ри­тель­ней быть, мо­жешь ведь и оши­бить­ся, — вы­го­ва­ри­ва­ла ей кар­ли­ца, мо­тая ужас­ной сво­ей го­ло­вой. — Узна­ла бы по­пер­во­на­ча­лу, кто мы та­кие. Мы же не ка­кие-ни­будь, ко­го на по­мой­ке на­шли, про­ма­шеч­ка вы­шла. Лад­но, ми­лая по­еха­ли, — и жен­щи­на ра­зом вы­пи­ла ста­кан.

— Б-б-б-б… Ты вот из Эль­за­са, я там то­же бы­ла, точн-точн, — про­дол­жа­ла она. — В Страс­бур­ге квар­ти­ру дер­жа­ла — ря­дом ещё цер­ковь Свя­то­го Фо­мы, — ко мне иг­рать в кар­ты, зна­ешь, ка­кие гос­по­да при­хо­ди­ли важ­ные. Те­бе и не сни­лось. Ещё га­да­ла.

Кар­ли­ца в два при­ёма при­кон­чи­ла бу­тыл­ку и по­пы­та­лась по­ста­вить её на пол. Бу­тыл­ка кач­ну­лась, упа­ла и мед­лен­но по­ка­ти­лась по про­хо­ду. Жен­щи­на вновь про­тяж­но рыг­ну­ла:

— Ах, хо­ро­шо, бла­го­род­ная от­рыж­ка, а ты что ду­ма­ла? Я са­ма-то из Мон­пелье. Па­паш­ка ло­ша­дей там раз­во­дил, бо­га­тый был. Нам, де­тям, всё луч­шее из Па­ри­жа. Дом — будь­те-на­те, у тёток тво­их, не­бось, ни­ког­да та­ко­го и в по­ми­не не бы­ло, а они ту­да же — фу-ты, ну-ты. «Уж по­жить уме­ла я! Где ты, юность зной­ная? Руч­ка моя бе­лая! Нож­ка моя строй­ная!»

Вик­то­рин му­ти­ло от отвра­ще­ния, ни ми­ну­ты боль­ше она не мог­ла вы­но­сить этих дво­их — кар­ли­цу и убо­го­го.
— А те­перь, если вы не воз­ра­жа­е­те, я, по­жа­луй, пой­ду. Мне бы­ло очень при­ят­но, но я обе­ща­ла по­дой­ти к тётуш­кам че­рез пол­ча­са. Они ждут ме­ня у кон­дук­то­ра.

С ко­шачь­ей лов­костью кар­ли­ца пой­ма­ла её ру­ку.
— А те­бе ба­буш­ка не го­во­ри­ла, что врать — страш­ный грех? — про­ши­пе­ла она и ещё силь­нее вце­пи­лась в за­пястье Вик­то­рин. — Са­дись, са­дись, ми­лая, не­че­го сись­ка­ми трясти. Ни­ка­кие тёт­ки те­бя не ждут, не нуж­на ты им. Да и не тёт­ки они те­бе во­все, уж ты по­верь мне. Мы с лы­ца­рем — единст­вен­ные здесь твои друзья, как же мы мо­жем те­бя пре­дать? Мы сво­их не пре­да­ём. Так что ни­ку­да мы те­бя и не от­пус­тим.
— Что вы та­кое го­во­ри­те? Мне ведь по­па­дёт, если я не при­ду к ним.

Шля­па с фрук­та­ми сле­те­ла с го­ло­вы кар­ли­цы, но та толь­ко об­лиз­ну­ла пе­ре­сох­шие гу­бы.
— Са­дись, ми­лая, не ры­пай­ся. А вот те­бе, ма­лень­кий, я как раз си­га­рет­ку при­пас­ла, мне по до­ро­ге один добрый ан­гли­ча­нин по­да­рил.

Муж­чи­на за­ку­рил, ещё плот­нее вжал­ся в ди­ван и из его уг­ла по­плы­ли коль­ца ды­ма. Боль­шое коль­цо под­ни­ма­лось и рас­ши­ря­лось ещё боль­ше, а он пус­кал но­вые, ма­лень­кие, так, что­бы они про­шли внут­ри боль­шо­го и обо­гна­ли его.

— Не­уже­ли ты оби­дишь это­го не­счаст­но­го, ми­лая? Не­уже­ли возь­мёшь и уй­дёшь? — вор­ко­ва­ла кар­ли­ца. — Са­дись, до­ро­гу­ша, — мо­ло­дец. Ум­ни­ца, ум­ни­ца. И со­бой хо­ро­ша, и по­ёшь склад­но…

Её го­лос рас­тво­рил­ся в гро­мог­лас­ном гуд­ке па­ро­во­за, по­том гу­док сме­ни­ли уханье и гро­хот встреч­но­го по­ез­да. Убе­га­ю­щие на­зад ок­на за­мель­ка­ли в тем­но­те жёл­ты­ми пят­на­ми; ого­нёк си­га­ре­ты про­дол­жал дро­жать не­да­ле­ко от губ муж­чи­ны, дым­ные коль­ца мед­лен­но под­ни­ма­лись к по­тол­ку. И вновь взре­вел про­щаль­ный гу­док.

Гар­мош­ка вы­дох­ну­ла и за­мол­ча­ла. Ре­бёнок от­ча­ян­но за­пи­щал. Бу­тыл­ка про­дол­жа­ла ка­тать­ся по про­хо­ду и по­зва­ни­вать. По­слы­ша­лась чья-то сон­ная ру­гань.

Вик­то­рин по­смот­ре­ла на за­пястье — от жест­ких паль­цев кар­ли­цы оста­лись крас­ные пят­на. Она не сер­ди­лась. Прос­то у неё в го­ло­ве не укла­ды­ва­лось по­ве­де­ние этих дво­их по­пут­чи­ков. Все про­ис­хо­дя­щее вы­зы­ва­ло ото­ропь. Кар­ли­ца и не­мой за­га­доч­но мол­ча­ли. Жен­щи­на по­ры­лась в сум­ке и до­ста­ла от­ту­да по­жел­тев­шую, всю в раз­во­дах, бу­маж­ную труб­ку и тор­жест­вен­но раз­вер­ну­ла её пе­ред ли­цом Вик­то­рин:
— Вот глянь-ка на это. По­осмот­ри­тель­ней те­перь бу­дешь. Гла­за-то ра­зуй.

На афи­ше го­ти­чес­ки­ми бук­ва­ми бы­ло на­пи­са­но:

ЗА­ЖИ­ВО ПО­ГРЕ­БЁН­НЫЙ СЫН НА­ИН­СКОЙ ВДО­ВЫ

ВОЗ­РОЖ­ДЕ­НИЕ ФЕ­НИК­СА

Каж­дый мо­жет про­ве­рить
Це­на 20 сан­ти­мов

Для де­тей 10 сан­ти­мов

— Зна­ешь, ка­кое у нас пред­став­ле­ние? Са­мое луч­шее! Я — вся в чёр­ном, с ву­алью, он в чёр­ном, как же­них, на ли­це тол­с­тым сло­ем пуд­ра, я пою псал­мы, чи­таю мо­лит­вы, все кру­гом го­ло­сят, пла­чут. Есть и не­хрис­ти, ко­то­рые сме­ют­ся, на­сме­ха­ют­ся, а од­наж­ды по­ли­цей­ский су­нул­ся, под­лец та­кой, всё-то ему на­до бы­ло про­ве­рить-пе­реп­ро­ве­рить…

«Ну, хва­тит, с ме­ня до­воль­но», — по­ду­ма­ла Вик­то­рин. Она вспом­ни­ла, на­ко­нец, ко­го на­по­ми­на­ло ей ли­цо глу­хо­не­мо­го. Уви­де­ла со­всем ря­дом с со­бой ли­цо дя­ди, бра­та её ма­те­ри, — мёрт­вое ли­цо. Она бы­ла ещё со­всем ма­лень­кой, ког­да хо­ро­ни­ли дя­дю. Тог­да это не про­из­ве­ло на неё впе­чат­ле­ния — она дя­дю поч­ти не зна­ла. А сей­час по­ня­ла, что об­ще­го в ли­цах дя­ди и это­го её по­пут­чи­ка: оба — ли­ца за­баль­за­ми­ро­ван­ных му­мий, во­круг ко­то­рых вол­на­ми рас­прост­ра­ня­ют­ся ти­ши­на и ле­дя­ной хо­лод.

Кар­ли­ца всё го­во­ри­ла и го­во­ри­ла о том, как они это всё устра­ива­ют, как со­би­ра­ют лю­дей, как кла­дут в гроб «сы­на на­ин­ской вдо­вы», как его ве­зут, как про­ща­ют­ся с ним, как за­кры­ва­ют крыш­ку гро­ба — «нет, нет, ни­че­го не хо­чу слы­шать, не на­до мне это знать, ни­че­го это­го мне знать не на­до!».

— Не по­ня­ла, что вы ска­за­ли! — оч­ну­лась Вик­то­рин.

— Ска­за­ла, что ра­бо­тён­ка у нас будь здо­ров, де­неж­ки — ой, как не­прос­то до­ста­ют­ся. За прош­лый ме­сяц за­ра­бо­та­ли, зна­ешь, сколь­ко? Не зна­ешь, — по­пут­чи­ца за­дра­ла по­дол и смач­но вы­смор­ка­лась в край ниж­ней юб­ки. — Ни­че­го-то ты не зна­ешь. Весь ме­сяц па­ха­ли, а за­ра­бо­та­ли двад­цать три фран­ка! По­про­буй-ка про­жи­ви на та­кие день­ги. На­ше пред­став­ле­ние не­ма­ло сто­ит — и вит­ри­на, и гроб, и ка­ре­та, и му­зы­ка, — ещё раз вы­смор­ка­лась, тор­жест­вен­но по­пра­ви­ла юб­ку и, слов­но ко­ро­ле­ва, важ­но по­кру­ти­ла го­ло­вой. — А ты хоть по­ни­ма­ешь, сколь­ко вре­ме­ни он ос­та­ёт­ся за­хо­ро­нен­ным? Це­лый час, а то и боль­ше. Сколь­ко ча­сов на вит­ри­не ле­жит без дви­же­ния, сам се­бя гип­но­ти­зи­ру­ет? Вот так ког­да-ни­будь и по­мрёт маль­чи­шеч­ка, от­даст Бо­гу ду­шу, а все ска­жут, что это то­же прос­то ви­ди­мость, один об­ман.

Муж­чи­на вы­та­щил из кар­ма­на глад­кий, от­по­ли­ро­ван­ный ка­ме­шек с дыр­кой по­сре­ди­не, по­ка­зал его Вик­то­рин и, убе­див­шись в её вни­ма­нии, стал ка­тать ка­ме­шек меж­ду паль­ца­ми, тис­кать, лас­кать, боль­шим паль­цем же­ман­но те­реть вход в отвер­стие, и смот­рел, вни­ма­тель­но смот­рел пря­мо в гла­за Вик­то­рин, ши­ро­ко рас­пах­нув свои бес­смыс­лен­ные глаз­ки.

— Че­го гля­дишь, доч­ка? Обе­рег от пор­чи, ка­мень при­во­рот­ный, че­го тут не­по­нят­но­го мо­жет быть? Ку­пишь — и лю­бовь твоя, что про­ще-то?

— Мне один пу­те­шест­вен­ник из Рос­сии ска­зал, что у них та­кой ка­мень на­зы­ва­ет­ся «ку­ри­ное бо­жест­во», — от­ве­ти­ла Вик­то­рин. — Охра­ня­ет кур от сгла­за.

Убо­гий тем вре­ме­нем на­чал те­реть ка­мень о брю­ки — вна­ча­ле по бед­ру, по­том ка­мень мед­лен­но-мед­лен­но пе­ре­полз ему меж­ду ног. Не­мой скло­нил го­ло­ву на­бок, груст­но и умо­ля­ю­ще смот­рел на де­вуш­ку, гу­бы его отво­ри­лись, и по­ка­зал­ся ро­зо­вый кон­чик язы­ка. По­том он под­нёс ка­мень ко рту и, вы­тя­нув тру­боч­кой гу­бы, стал его со­сать, как ле­де­нец.

— Раз­ве вы не зна­е­те, что аму­ле­ты не охра­ня­ют во­все, а, на­обо­рот, при­но­сят не­счастья? Да что же это та­кое? Ну, по­жа­луй­ста… Да по­про­си­те же вы его пре­кра­тить это без­об­ра­зие, это не­при­стой­но, на это прос­то не­воз­мож­но смот­реть.
— Че­го это ты за­ме­та­лась? — от­ве­ти­ла кар­ли­ца на­ро­чи­то скуч­ным го­ло­сом. Ли­цо её бы­ло спо­кой­но, са­ма меж­ду тем — как на­тя­ну­тая стру­на: хо­ду­ном хо­ди­ли пух­лые но­жон­ки, ру­ки пе­ре­би­ра­ли то жир­ные ку­дель­ки во­лос, то смор­щен­ные лай­мы на шля­пе. — Он не ку­са­ет­ся!
— По­слу­шай­те вы, на­ин­ская вдо­ва, или как вас там, пусть он пе­ре­ста­нет, ме­ня сей­час вы­тош­нит.
— Вот как ты за­го­во­ри­ла. А ещё об­ра­зо­ван­ная. Возь­ми са­ма ему и ска­жи, я-то что мо­гу сде­лать? — на­ин­ская вдо­ва под­ня­ла пле­чи. — Де­неж­ки-то у те­бя. Ку­пи. Он и про­сит-то пять­де­сят сан­ти­мов. Раз­ве лю­бовь ку­пишь где за та­кую ма­лость? Нет де­нег, го­во­ришь? А что в Па­ри­же де­лать бу­дешь без де­нег, ми­лая?

Жен­щи­на ис­пус­ти­ла те­ат­раль­ный вздох, сми­рен­но при­кры­ла ве­ки. Не­мой вне­зап­но успо­ко­ил­ся, его ру­ка под­полз­ла к ру­ке кар­ли­цы и по­жа­ла её.

Вик­то­рин вско­чи­ла и вы­ле­те­ла из ва­го­на на пло­щад­ку. Её сжал ле­дя­ной ноч­ной хо­лод — ужас, око­леть мож­но. Хо­ро­шо, что есть шарф — за­ку­та­ла им шею и го­ло­ву.

Она ни­ког­да преж­де не бы­ва­ла в этих мес­тах, но все ка­за­лось ей стран­но зна­ко­мым. Буд­то она это ког­да-то уже ви­де­ла.

Со­всем не по­хо­же на Фран­цию, од­ни ели и сос­ны. Ели сто­ят сплош­ны­ми отвес­ны­ми сте­на­ми вдоль ши­ро­кой ал­леи же­лез­ной до­ро­ги. В све­те от окон ва­го­нов вид­на тра­ва, по­че­му она со­всем све­жая, зе­лё­ная? В ав­гус­те тра­ва бы­ва­ет обыч­но жёл­той, вы­сох­шей, обо­жжён­ной солн­цем. А здесь та­кая тон­кая, длин­ная, мяг­кая, буд­то шёл­ко­вая. Она что-то та­кое чи­та­ла. А звёз­ды, ка­кие боль­шие! Ог­ром­ные, мер­ца­ю­щие, со­всем чу­жие, и при­чуд­ли­вые, как в ка­лей­до­ско­пе, узо­ры. Ну да, это го­ти­чес­кие ри­сун­ки, буд­то резь­ба на сте­нах со­бо­ров. Что за зву­ки ди­ко­вин­ные, чей это шё­пот, кто это го­во­рит, по­че­му язык ей не зна­ком?

Из па­мя­ти са­ми со­бой вы­плы­ва­ли стран­ные сло­ва. «Мэтр За­ха­ри­ус был зна­ме­ни­тым мас­те­ром ча­со­вых дел, а его ча­сы вы­со­ко це­ни­лись во мно­гих стра­нах. Же­нев­ские ча­со­вые мас­те­ра зло­сло­ви­ли, что он про­дал ду­шу дья­во­лу, а мас­тер утверж­дал, что если Бог со­здал веч­ность, то он со­здал вре­мя. А по­том с ним при­клю­чи­лось стран­ное со­бы­тие. Все ча­сы, сде­лан­ные им, при­шли в пол­ное рас­стройст­во. А его здо­ровье ста­ло та­ять пря­мо на гла­зах, слов­но они бы­ли со­еди­не­ны не­зри­мой нитью…» От­ку­да вы­ско­чи­ли эти стран­ные сло­ва и что они озна­ча­ли? Вик­то­рин скор­чи­лась от на­пря­же­ния, всё это ста­но­ви­лось не­вы­но­си­мым.

На­вер­ху, в си­не-фи­о­ле­то­вом не­бе, мер­ца­ли, буд­то не­нас­то­я­щие, звёз­ды — гас­ли и вновь раз­го­ра­лись. За­мо­ро­жен­ный дым длин­ны­ми кус­ка­ми ва­ты плыл над по­ез­дом. Ке­ро­си­но­вая лам­па на пло­щад­ке под­све­чи­ва­ла всё жел­тым не­ров­ным све­том, а те­ни по­лу­ча­лись по­че­му-то крас­но­ва­ты­ми. По­ско­рей бы уже вер­ну­лись тётуш­ки.

Хо­лод об­ру­чем стя­ги­вал го­ло­ву, хо­те­лось вер­нуть­ся в ва­гон­ное теп­ло, уснуть и за­быть об этом на­важ­де­нии. Но нет, сей­час это ни­как не­воз­мож­но. И не на­до при­тво­рять­ся, что она не по­ни­ма­ет, что всё-та­ки про­ис­хо­дит. «Мы сей­час в по­ез­де. Едем в Па­риж. Зав­тра, на­вер­ное, бу­дем в Па­ри­же, — гром­ко ска­за­ла она. — Мне три­над­цать лет, а вес­ной бу­дет че­тыр­над­цать. Я уже поч­ти де­вуш­ка, очень ин­те­рес­ная де­вуш­ка. Я мно­гое знаю и умею, а в Па­ри­же узнаю ещё боль­ше».

Она ос­мат­ри­ва­лась в тем­но­те, ис­ка­ла при­зна­ки ут­рен­ней за­ри, но взгляд не­из­мен­но на­ты­кал­ся на плот­ные сте­ны ле­са с двух сто­рон до­ро­ги и на льди­с­тый диск лу­ны. «Как же я не­на­ви­жу его, ка­кой он ужас­ный… Нет, что я го­во­рю? Я всё-та­ки со­всем-со­всем глу­пая». Вик­то­рин вста­ла пе­ред лам­пой на ко­ле­ни, гре­ла озяб­шие паль­цы, ру­ки ка­за­лись про­зрач­ны­ми и све­ти­лись крас­ным, теп­ло мед­лен­но полз­ло вверх, со­гре­ва­ло лок­ти, под­ни­ма­лось к пле­чам, шее, гру­ди; она слиш­ком ус­та­ла, у неё не бы­ло сил, что­бы при­знать­ся, что она ис­пу­га­лась это­го убо­го­го не­мо­го.

Он же меж­ду тем дав­но сто­ял у неё за спи­ной — без­участ­ный, слов­но ма­не­кен, без­воль­но све­сив ру­ки вдоль ту­ло­ви­ща и опус­тив го­ло­ву. В ка­кой-то мо­мент она по­ня­ла это, но ей ещё по­тре­бо­ва­лось не­ко­то­рое вре­мя, что­бы обер­нуть­ся. Вик­то­рин встре­пе­ну­лась и с вы­зо­вом по­смот­ре­ла пря­мо в его плос­кое, без­обид­ное, ни­че­го не вы­ра­жа­ю­щее ли­цо.

И тут до неё до­шло, от­че­го она ис­пу­га­лась. Она вспом­ни­ла дет­ст­во и ужас, ко­то­рый ког­да-то на­ви­сал над ней, как сей­час на­ви­са­ют эти две тём­ные глу­хие сте­ны с двух сто­рон этой кош­мар­ной, фан­тас­ти­чес­кой до­ро­ги в ни­ку­да, до­ро­ги, кон­ца ко­то­рой не вид­но, до­ро­ги, две ли­нии ко­то­рой упи­ра­ют­ся во мрак и схо­дят­ся в кро­меш­ной тем­но­те, в точ­ке, где ни­ког­да не бы­ва­ет рас­све­та.

Тог­да, в дет­ст­ве, над ней на­ви­са­ли та­кие же тём­ные ноч­ные бас­ти­о­ны де­ревь­ев. Они шеп­та­ли ей что-то. А тёт­ки, по­ва­ри­хи, гос­ти — все на­пе­ре­бой рас­ска­зы­ва­ли Вик­то­рин про смерть, про при­ви­де­ния, про ду­хов, ко­то­рые при­хо­дят по но­чам, что­бы за­брать де­тей к се­бе в чёр­ную пре­ис­под­нюю.

Гос­ти, од­наж­ды при­ехав­шие к тёт­кам из Юж­ной Аме­ри­ки, по­ве­да­ли де­тям о при­зрач­ном ко­раб­ле «Ка­ле­уче» с чёр­ны­ми па­ру­са­ми. Там, на «Ка­ле­уче», не­чис­тая си­ла жи­вёт, а па­лу­ба блес­тит, слов­но мок­рая рыбья че­шуя. Днём ко­рабль пря­чет­ся в под­вод­ном кот­ло­ва­не. Ночью по­яв­ля­ет­ся в мер­ца­ю­щем све­те крас­ных фо­на­рей, ко­то­рые дер­жат ведь­ма­ки и мат­ро­сы-обо­рот­ни. Обо­рот­ни — стра­ши­ли­ща, у каж­до­го од­на но­га за спи­ну за­бро­ше­на и во­круг шеи обёр­ну­та. Ли­цо каж­до­го на­зад об­ра­ще­но, к тём­но­му про­ш­ло­му.
Гос­ти так­же рас­ска­зы­ва­ли, что мож­но ле­чить де­тей от стра­ха на­сто­ем во­ды-во­дя­ни­цы. Ле­кар­ст­во на­до го­то­вить из тол­чёно­го ку­соч­ка ро­га Ка­мау­э­то-еди­но­ро­га. Ко­му да­дут во­ду-во­дя­ни­цу, у то­го ко­жа тём­ны­ми пят­на­ми пой­дёт, а ха­рак­тер ста­нет не­воз­мож­ным, злоб­ным, за­ди­ри­с­тым.

О чём толь­ко не го­во­ри­ли гос­ти! И о ру­сал­ке Пин­койе, кра­са­ви­це со свет­лы­ми во­ло­са­ми, ко­то­рые она рас­чё­сы­ва­ет зо­ло­тым греб­нем. О кар­ли­ке Тра­у­ке, лес­ном бе­се. На го­ло­ве кар­ли­ка — кол­пак. Вмес­то глаз — две бу­син­ки. Он под­сте­ре­га­ет де­тей в лес­ных ча­що­бах. О чу­ди­ще пе­щер­ном, что вы­рос­ло без от­ца, без ма­те­ри. Вскор­ми­ла его чёр­ная кош­ка. На­чаль­ни­ком чу­ди­ще над все­ми ведь­ма­ка­ми по­став­ле­но. Вый­дет оно из пе­ще­ры при лу­не, при­ка­жет ведь­ма­кам — и не­сут­ся те по бе­лу све­ту, по мо­рю, по го­рам, на всё жи­вое пор­чу на­во­дят, злые коз­ни стро­ят. Ест чу­ди­ще пе­щер­ное толь­ко мерт­ве­цов. Ука­зы­ва­ет ведь­ма­кам, где и ког­да тво­рить зло. Судь­бу уга­ды­ва­ет. Зна­ет, кто к ко­му хо­чет прий­ти. Тём­ной ночью услы­шишь сто­ны — за­тво­ряй ок­на и две­ри, не то жди бе­ды. Кто встре­тит чу­ди­ще, умом тро­нет­ся со стра­ху: толь­ко во­дой-во­дя­ни­цей и мож­но его от­по­ить. Так что да­ле­ко не хо­ди, дет­ка, мат­рос-обо­ро­тень най­дёт, ру­сал­ка под во­ду за­тя­нет, ведь­мак пой­ма­ет, кар­лик-кол­дун живь­ём съест, чу­ди­ще пе­щер­ное уви­дишь — го­ло­вой тро­нешь­ся. Всю­ду не­жить. Ночью за­ле­зешь с го­ло­вой под оде­я­ло — ой-е-ей! А если это он, злой кол­дун, сту­чит в ок­но?

Вик­то­рин вы­пря­ми­лась, глу­бо­ко вздох­ну­ла — чур ме­ня, чур, не­чис­тая си­ла! Не­мой кла­нял­ся, кла­нял­ся, ука­зы­вал ру­кой на дверь.

В ва­го­не спа­ли все, кро­ме кар­ли­цы. Та си­де­ла как му­мия и да­же не взгля­ну­ла на во­шед­шую Вик­то­рин. Не­мой втис­нул­ся в угол, как-то не­лов­ко пе­ре­кру­тив но­ги и не­ес­тест­вен­но за­ло­мив гиб­кие ру­ки за го­ло­ву.

Вик­то­рин по­ста­ра­лась как мож­но не­бреж­ней опус­тить­ся на своё мес­то и упёр­лась взгля­дом в га­зе­ту. Ко­неч­но, этот убо­гий не­от­рыв­но смот­рит на неё не­ми­га­ю­щим взгля­дом. Хо­те­лось за­кри­чать, раз­бу­дить ко­го-то, по­звать на по­мощь. А если её не услы­шат? Вдруг они все за­од­но, вдруг они всё зна­ют и не спят, а толь­ко де­ла­ют вид? Не­то­пы­ри и чу­ди­ща! Слёзы по­сте­пен­но на­пол­ня­ли её гла­за, ри­су­нок в га­зе­те — она так и не по­ня­ла, что же там изо­бра­же­но? — уве­ли­чи­вал­ся в раз­ме­ре, ли­нии ста­но­ви­лись раз­мы­ты­ми и рас­плыв­ча­ты­ми, ри­су­нок за­крыл по­сте­пен­но весь га­зет­ный раз­во­рот и пре­вра­тил­ся в ог­ром­ное ту­ман­ное пят­но.
— Хо­ро­шо, пусть бу­дет по-ва­ше­му, — ска­за­ла она ка­ким-то вя­лым, буд­то не сво­им го­ло­сом. — У ме­ня есть пять­де­сят сан­ти­мов. Что вам ещё от ме­ня на­до?

Ни­кто ей не от­ве­тил. На ли­цах обо­их её спут­ни­ков от­ра­зи­лась толь­ко хо­лод­ная ску­ка. Она смот­ре­ла на не­мо­го. Ли­цо его пре­вра­ща­лось в свет­ло-се­рый бу­лыж­ник, ко­ле­ба­лось, уплы­ва­ло ку­да-то вглубь. Она за­кры­ла своё ли­цо шар­фом.
— Чуть-чуть поз­же, толь­ко вздрем­ну не­мно­го. Я дам вам пять­де­сят сан­ти­мов, и мы вмес­те пой­дём ло­вить Ка­мау­э­то. Он всем нам при­не­сёт счастье.

Тёп­лая вол­на за­хлест­ну­ла её, по­нес­ла по жёл­то­му пес­ку. Она смут­но чувст­во­ва­ла, что чья-то ру­ка ша­рит по её но­ге. Ей пред­ста­ви­лась кри­вая улыб­ка на ли­це кло­уна. Ну и пусть, от ме­ня не убу­дет. Не­уже­ли я так лег­ко от­толк­ну это­го не­счаст­но­го, это­го Бо­гом оби­жен­но­го не­мо­го? По­том вне­зап­но всё пе­ре­ме­ни­лось. Ру­ка ис­чез­ла, мощ­ное бед­ро тётуш­ки Эве­ли­ны при­тис­ну­ло её к стен­ке, и Вик­то­рин окон­ча­тель­но про­ва­ли­лась в тёп­лую чер­но­ту.

Ког­да она про­сну­лась, бы­ло уже со­всем свет­ло, по­езд ве­се­ло сту­чал ко­ле­са­ми на сты­ках рельс в пред­месть­ях Па­ри­жа. Тётуш­ки при­во­ди­ли се­бя в по­ря­док. «Про­сы­пай­ся, не­до­те­па, ско­ро Gare de L’Est». Как ты вы­гля­дишь?

Кар­ли­цы и не­мо­го не бы­ло.

— Вы­шли па­ру ча­сов на­зад, хо­те­ли с то­бой по­про­щать­ся, но мы не раз­ре­ши­ли им те­бя бу­дить. Что за отвра­ти­тель­ная па­ра!

«Хоть в чём-то мы с тётуш­ка­ми схо­дим­ся, — по­ду­ма­ла Вик­то­рин. — Эти по­пут­чи­ки, этот ва­гон, эта до­ро­га, ка­кое ужас­ное на­важ­де­ние! На­до всё за­быть. Прос­то ку­сок про­ш­лой жиз­ни, ко­то­рая уже за­кон­чи­лась. За-кон-чи-лась! По­езд при­бы­ва­ет в Па­риж, на­чи­на­ет­ся но­вая жизнь. Каж­дый день всё сыз­но­ва. Ско­ро не бу­дет и тёту­шек, они по­бу­дут па­ру дней и уедут до­мой. И оста­нут­ся толь­ко двое: я и Па­риж. Дер­жись, Вик­то­рин, жизнь толь­ко на­чи­на­ет­ся. Вик­то­рия — зна­чит, по­бе­да. Те­бя ждут блес­тя­щие по­бе­ды».

Де­вуш­ка за­ме­ти­ла на под­окон­ни­ке ма­лень­кий ка­ме­шек. «На са­мом де­ле, если разо­брать­ся, ни­че­го пло­хо­го они мне не сде­ла­ли, вон и обе­рег оста­ви­ли. Оста­ви­ли для ме­ня. Раз без де­нег, зна­чит, по­да­ри­ли. Пус­тяк, а при­ят­но. Что же это я ночью ока­за­лась та­кой тру­си­хой и со­вер­шен­ней­шей ду­рой? На ме­ня это со­всем не по­хо­же, — Вик­то­рин украд­кой взя­ла мор­скую галь­ку с ды­роч­кой по­сре­ди­не и спря­та­ла в су­моч­ку. — Мо­жет быть, „ку­ри­ное бо­жест­во“ дейст­ви­тель­но при­не­сёт мне уда­чу в люб­ви? А что эта кар­ли­ца бол­та­ла о мо­их тётуш­ках? В мо­ей де­ре­вуш­ке то­же по­че­му-то тре­па­лись, буд­то тётуш­ки не­нас­то­я­щие. Мо­жет, и не на­сто­я­щие. Но щип­лет­ся тётя Эве­ли­на впол­не по-на­сто­я­ще­му, все ру­ки в си­ня­ках».

Про­бив­шись сквозь тол­пу на вок­за­ле, они вы­шли че­рез вы­со­кие стек­лян­ные две­ри и оста­но­ви­лись на вер­ши­не бе­лой мра­мор­ной лест­ни­цы на­про­тив буль­ва­ра дю Страс­бург. Бо­же, ка­кая кра­со­та!

Вик­то­рин об­ра­ти­ла вни­ма­ние на ни­щен­ку, рыв­шу­ю­ся в му­сор­ных ящи­ках. За­ме­тив взгляд де­вуш­ки, бро­дяж­ка, ша­та­ясь, под­ня­лась по сту­пень­кам и дер­ну­ла её за юб­ку гряз­ной ру­кой: «Дай­те хоть не­сколь­ко сан­ти­мов, ма­де­му­а­зель!» Та ни­ког­да не ви­де­ла ни­че­го по­доб­но­го в сво­ей ма­лень­кой эль­зас­ской де­ре­вень­ке и с ужа­сом от­шат­ну­лась от ста­ру­хи. Но­силь­щик ото­гнал прочь ни­щен­ку и ска­зал, что здесь, в Па­ри­же, её все зна­ют, что рань­ше её зва­ли Ко­ро­ле­вой Ма­билль.

— Она бы­ла кур­ти­зан­кой. Уди­ви­тель­ной кра­са­ви­цей… А на­чи­на­ла на ба­лах Ма­билль. Вы зна­е­те, что та­кое ба­лы Ма­билль, ма­де­му­а­зель? Не зна­е­те? Мо­жет, это и к луч­ше­му! Ра­но вам ду­мать о та­ких ба­лах. Эта кло­шар­ка про­сла­ви­лась тем, что изо­бре­ла кан­кан. До­воль­но-та­ки вы­зы­ва­ю­щий та­нец.
— Я чи­та­ла о ней, её зо­вут Се­лест Мо­га­до.
— У неё бы­ло всё: брил­ли­ан­ты, дво­рец, ка­ре­ты… В об­щем — что го­во­рить? — жи­ла на ши­ро­кую но­гу. Лю­би­ла мно­гих, а вот те­перь она — ни­кто.
— А вы го­во­ри­те, лю­бовь, — за­дум­чи­во ска­за­ла Вик­то­рин и по­ка­ча­ла го­ло­вой. Она вспом­ни­ла ро­манс, ко­то­рый пе­ла в по­ез­де:

В то вре­мя тор­жест­ва и счастья
У ней был дом; не дом — дво­рец,
И в этом до­ме сла­дост­растья
То­ми­лись ты­ся­чи сер­дец.

Ка­ки­ми пыш­ны­ми хва­ла­ми
Ка­дил ей круг её гос­тей —
При счастье все дру­жат­ся с на­ми.
По­дай­те ж ми­ло­с­ты­ню ей!

— До­го­ни­те не­счаст­ную, по­ка мы не уеха­ли, — по­про­си­ла она но­силь­щи­ка. — Пе­ре­дай­те ей вот эти пять­де­сят сан­ти­мов. Ска­жи­те — от Вик­то­рин, бу­ду­щей Олим­пии, по­ко­ри­тель­ни­цы Па­ри­жа.

Так буд­нич­но, не­три­ум­фаль­но од­наж­ды све­жим ут­ром Олим­пия по­яви­лась в Па­ри­же, что­бы за­во­е­вать!

Мы зна­ем из сви­де­тельств со­вре­мен­ни­ков Вик­то­рин: имен­но так она и на­зва­ла се­бя, бу­ду­щей Олим­пи­ей. Без со­мне­ния, де­вуш­ка чи­та­ла ро­ман Алек­сан­дра Дю­ма-сы­на «Да­ма с ка­ме­ли­я­ми» и вы­бра­ла сво­им иде­а­лом ан­та­го­нист­ку глав­ной ге­ро­и­ни кни­ги Мар­га­ри­ты Готье, из­вест­ную все­му Па­ри­жу кур­ти­зан­ку Олим­пию, хо­лод­ную, рас­чёт­ли­вую, не ве­ря­щую в лю­бовь и не­спо­соб­ную лю­бить. Это бы­ло срод­ни оза­ре­нию. Вик­то­рин пред­ви­де­ла свою бу­ду­щую сла­ву мо­де­ли кар­ти­ны ве­ли­ко­го Эду­ар­да Ма­не. Пред­ви­де­ла, про­воз­гла­си­ла де­виз сво­ей жиз­ни, но не по­ни­ма­ла тог­да зна­че­ния этих ве­щих слов, пе­ре­но­ся­щих на од­но мгно­ве­ние ма­лень­кую на­ив­ную де­вуш­ку в бу­ду­щее её блес­тя­щей и скан­даль­ной из­вест­нос­ти.

«Мо­жет, и ме­ня ждёт столь же пе­чаль­ная судь­ба, — по­ду­ма­ла Вик­то­рин, гля­дя вслед ухо­дя­щей ни­щен­ке, ос­част­лив­лен­ной мо­не­той в пол­ф­ран­ка. — Кар­ли­ца ведь ска­за­ла об этом. Пусть так. Всё рав­но, я не от­ступ­люсь. Се­лест жи­ла счаст­ли­во, и я то­же до­бьюсь сво­е­го. Она мно­гих лю­би­ла. Хо­тя и ни­ка­кой люб­ви на са­мом де­ле не бы­ва­ет. Вы­дум­ка бо­га­тых. Не хо­чу быть ни Ко­ро­ле­вой Ма­билль, ни этой жал­кой Мар­га­ри­той Готье. Я ста­ну Олим­пи­ей! Пусть луч­ше ме­ня лю­бят».

9

Ироч­ка Ко­тек бы­ла пер­вой мо­ей ун­ди­ной. Со­всем мо­ей, если до­пус­тить, что ун­ди­на мо­жет быть чьей-то. Ру­сал­ка, на­вер­ное, мо­жет лю­бить, но, всё рав­но, жи­вёт са­ма по се­бе.

Я сра­зу по­нял, что это ун­ди­на, как толь­ко её уви­дел. Она за­дум­чи­во шла по безы­мян­ной ули­це меж­ду Ин­же­нер­ным до­мом и Ар­тил­ле­рий­ским цейх­гау­зом Пе­тро­пав­лов­ской кре­пос­ти. Со­всем мо­ло­дая, очень груст­ная и вко­нец по­те­рян­ная. «Ей во­сем­над­цать, на­вер­ное, сту­дент­ка ка­ко­го-ни­будь гу­ма­ни­тар­но­го ву­за. Ве­че­ром учит­ся, днём ра­бо­та­ет», — по­ду­мал я. По­том под­твер­ди­лось, я уга­дал.

Ин­сти­тут куль­ту­ры и во­сем­над­цать лет!

За­чем я во­об­ще по­до­шёл к ней? Мне уже поч­ти двад­цать семь, а тут со­всем мо­ло­день­кая де­воч­ка. Обык­но­вен­ная, ор­ди­нар­ная, та­кая, как все. Оде­та прос­то: не­взрач­ная кре­мо­вая блуз­ка, се­рая юб­чон­ка и мяг­кие туф­ли без каб­лу­ка.

Её не на­зо­вешь кра­сот­кой. Гла­за — хоть и боль­шие, но про­зрач­ные и во­дя­ни­с­тые, угол­ки уны­ло опус­ти­лись вниз. Ни крас­ки, ни те­ней. Блед­ная ко­жа; во­ло­сы ру­сые, пря­мые, стриж­ка без за­тей. Чуть одут­ло­ва­тые щёки, не­боль­шой ро­тик, сло­жен­ный скорб­ным бан­ти­ком. Но ведь это не прос­то де­вуш­ка, это ун­ди­на, чёрт бы ме­ня по­брал, — серд­це сту­ча­ло, как взбе­сив­ши­е­ся ча­сы, всё су­щест­во моё кри­ча­ло о том, что пе­ре­до мной на­сто­я­щая ун­ди­на. Не знаю уж, как я это по­чувст­во­вал, но по­нял и не мог я упус­тить та­кой слу­чай!

Мы раз­го­во­ри­лись. Я быст­ро убол­тал её — вы­став­ки, кон­цер­ты, фран­цуз­ское ки­но, «Ро­зо­вый те­ле­фон», кни­ги… Она не очень раз­би­ра­лась в ис­кус­ст­ве… На­вер­ное, ей хо­те­лось быть хоть как-то при­част­ной к ми­ру куль­ту­ры. Увы, в этом по­ро­ке её не­льзя бы­ло за­по­доз­рить. Впро­чем, за­чем те­бе, ми­лая, этот мир на­во­ро­чен­ных го­род­ских услов­нос­тей и на­ду­ман­ных ци­ви­ли­за­ци­он­ных цен­нос­тей? По мне ты и так хо­ро­ша сво­ей юной не­за­мут­нён­ной из­лиш­ка­ми зна­ний све­жестью, на­ив­ностью и не­по­средст­вен­ностью.

Чуд­ная по­ра, в её воз­рас­те всё ка­жет­ся при­тя­га­тель­ным и ин­те­рес­ным. Об­ра­тил вни­ма­ние на женст­вен­ные дви­же­ния ми­лых ру­чек и от­то­пы­рен­ных паль­чи­ков. Ру­ки вы­да­ют че­ло­ве­ка. Но­ги, кста­ти, то­же.

Пи­ли ко­фе, весь день гу­ля­ли по Не­вско­му, Мой­ке, Ап­раш­ке, ве­че­ром при­шли ко мне.

Раз­де­лась са­ма, сра­зу, прос­то и буд­нич­но, и без вся­ко­го стес­не­ния… Воз­мож­но, при­выч­но. При­выч­но — не­при­выч­но, ка­кая мне раз­ни­ца? Раз­де­лась… И тут я по­те­рял дар ре­чи. Там, в кре­пос­ти, — мог ли я тог­да пред­ста­вить се­бе, как она хо­ро­ша? На­столь­ко без­уп­реч­на, что у ме­ня, жи­во­го сви­де­те­ля чу­дес­но­го яв­ле­ния Еле­ны пре­крас­ной в скром­ной квар­ти­ре обыч­но­го круп­но­па­нель­но­го до­ма, в тот мо­мент пе­ре­хва­ти­ло ды­ха­ние.

Она улы­ба­лась — смот­ри, вот я ка­кая! Ли­цо пре­об­ра­зи­лось, осве­щён­ное си­я­ни­ем этой её за­ме­ча­тель­ной улыб­ки, — би­рю­зо­вые гла­за лу­чи­лись, гу­бы на­ли­лись со­ка­ми жиз­ни, блес­нул бе­лым при­бо­ем ряд иде­аль­ных зу­бов. На­гая и бес­ко­неч­но пре­крас­ная — «Я знаю, ты один ви­дал Еле­ну без по­кры­ва­ла, го­лую, как ры­ба, ког­да во­рвал­ся вмес­те с храб­ре­ца­ми в При­а­мов по­лы­ха­ю­щий дво­рец» — изу­ми­тель­ное со­вер­шенст­во!

Твёр­дые, враз­лёт гру­ди, све­тя­ща­я­ся ко­жа и длин­ные но­ги иде­аль­ной фор­мы. Ру­ки, пле­чи, бёд­ра — не ху­дые, не пол­ные, — чуть при­пух­лые, по-дет­ски округ­лые. Паль­чи­ки рук и кис­ти раз­ве­де­ны в сто­ро­ны, вся она ис­пол­не­на ожи­да­ния люб­ви и лас­ки, ко­то­рые по за­ко­ну все­мир­но­го тя­го­те­ния не­пре­мен­но долж­ны на­стиг­нуть её. Раз­ве кто-то смог бы от­ка­зать в люб­ви этой юной ним­фе? Че­рез не­ко­то­рое вре­мя её вос­хи­ти­тель­ное те­ло на­ча­ло стру­ить­ся и уплы­вать ку­да-то пе­ред мо­и­ми гла­за­ми.

Дол­гие го­ды, ког­да мы дав­но уже не бы­ли вмес­те, в мо­ей па­мя­ти по­яв­ля­лась и по­дол­гу сто­я­ла эта свер­ка­ю­щая не­по­сти­жи­мая кра­со­та.

Она бы­ла во­пло­ще­ни­ем юной люб­ви — как я мог по­ду­мать, что она не­кра­си­ва?

Что это бы­ла за ночь. Так не хо­те­лось, что­бы при­хо­ди­ло ут­ро, с его се­ростью, су­е­той и хло­по­та­ми.

В её объ­я­ти­ях и ти­хом «не ухо­ди» мне слы­ша­лось шек­с­пи­ров­ское: «Ухо­дишь ты? Ещё не рас­све­ло. Нас ог­лу­шил не жа­во­рон­ка го­лос, а пенье со­ловья». Я от­ве­тил: «Нет, это бы­ли жа­во­рон­ка кли­ки, гла­ша­тая за­ри. Её лу­чи ру­мя­нят об­ла­ка. Све­тиль­ник но­чи сго­рел до­тла. В го­рах ро­дил­ся день и тя­нет­ся на цы­поч­ках к вер­ши­нам».

Ты зна­ешь, Ироч­ка, чьи это сло­ва? По­че­му го­во­рит­ся о жа­во­рон­ке? И что сле­ду­ет ска­зать даль­ше? Нет, ты не зна­ешь, эти сло­ва те­бе не­из­вест­ны. А на­до бы­ло бы что-то от­ве­тить. Мне так хо­те­лось, что­бы она от­ве­ти­ла. Или хо­тя бы пов­то­ри­ла сло­ва Джуль­ет­ты: «Не­льзя. Не­льзя. Ско­рей бе­ги: све­та­ет. Све­та­ет. Жа­во­ро­нок-гор­ло­дёр сво­ей не­скла­ди­цей нам ре­жет уши. А мас­тер тре­ли буд­то раз­во­дить! Не тре­ли он, а лю­бя­щих раз­во­дит. И жабьи буд­то у не­го гла­за. Нет, про­тив жа­во­рон­ков жа­бы — пре­лесть!»

«Раз­во­дит тре­ли — лю­бя­щих раз­во­дит» — чу­дес­ный ка­лам­бур! Те­бе это не­по­нят­но — и су­щест­во ка­лам­бу­ра, и са­мо сло­во «ка­лам­бур». У те­бя по­ка вто­рой уро­вень, до­ро­гая. Бу­дет ли ког­да-ни­будь вы­ше? Те­бе уже во­сем­над­цать, а Джуль­ет­те и че­тыр­над­ца­ти не бы­ло.

Мы час­то встре­ча­лись, не­ред­ко Ира оста­ва­лась у ме­ня, но пе­ре­ез­жать не хо­те­ла. «Нет, нет, у ме­ня ма­ма. Я не долж­на её остав­лять. Жи­вём втро­ём — я, ма­ма и от­чим. От­чим — не­хо­ро­ший че­ло­век. При­ста­ёт ко мне, ког­да ма­мы нет. Те­ря­ет го­ло­ву, ког­да ви­дит мой бюст в вы­ре­зе блуз­ки, а если я в ко­рот­кой юб­ке — то его во­об­ще не удер­жать!»

Что го­во­рить, ко­ле­ни и но­ги у неё бы­ли бо­жест­вен­ные.

Мно­гое в мо­ей юной воз­люб­лен­ной оста­ва­лось для ме­ня за­гад­кой. И вне­зап­но на­ле­та­ю­щая грусть, и же­ла­ние по­сто­ян­но воз­вра­щать­ся до­мой, хо­тя, ка­за­лось бы, ни­че­го её там хо­ро­ше­го не жда­ло. Впро­чем, как ни­че­го хо­ро­ше­го, а ма­ма? А ещё бы­ла эта стран­ная её под­ру­га, да­моч­ка мо­е­го воз­рас­та или да­же чуть стар­ше. До­воль­но не­кра­си­вая жен­щи­на, то­же, кста­ти, Ири­на, — обыч­ная, очень прос­тая, воз­мож­но, не­глу­пая и, ви­ди­мо, до­ста­точ­но тёр­тая. Ви­дел её па­ру раз мель­ком. Весь­ма за­га­доч­ная и не­при­ступ­ная осо­ба — то­же ру­сал­ка, что ли? Всю­ду мне эти ко­вар­ные ру­сал­ки ме­ре­щат­ся — со­би­ра­ют­ся по но­чам, вя­жут се­ти и го­то­вят за­пад­ню оди­но­ким пи­лиг­ри­мам. А кто ещё, ин­те­рес­но, мо­жет стать на­пер­с­ни­цей ун­ди­ны? Ироч­ка иног­да по не­сколь­ко дней жи­ла у неё. Та шеф­ст­во­ва­ла, нян­чи­лась с ней, на­ря­жа­ла, на­став­ля­ла… И, как я по­нял, со­всем не одоб­ря­ла наш ро­ман.

— Ко­неч­но, этот твой друг, он рес­пек­та­бель­ный, при­лич­но оде­ва­ет­ся, на­чи­тан­ный, ум­ный, мяг­ко сте­лет, но раз­ве та­кой че­ло­век те­бе ну­жен? — на­шёп­ты­ва­ла она мо­ей неж­ной по­друж­ке, а та в под­роб­нос­тях пе­ре­да­ва­ла это мне.

По боль­шо­му счёту, стар­шая ру­сал­ка пра­ва: не ну­жен я юной воз­люб­лен­ной.

Бо­лее опыт­ная Ира но­мер два бы­ла аб­со­лют­но пра­ва; но де­ло ещё и в том, что чу­жая право­та под­час осо­бен­но раз­дра­жа­ет. Кро­ме то­го, бы­ло что-то ещё, не по­зво­ляв­шее мне при­нять вто­рую Иру как прос­то под­ру­гу мо­ей сол­неч­ной воз­люб­лен­ной.

Для мо­ей ма­лыш­ки лю­бые ак­сес­су­а­ры чувст­вен­нос­ти — неж­ные сло­ва, при­кос­но­ве­ния, объ­я­тия, лас­ки — бы­ли вер­ши­ной все­го! Не знаю, с чем срав­нить её вос­при­я­тие этой сто­ро­ны жиз­ни, мы жи­ли тог­да ещё в Со­вет­ском Со­юзе — зна­чит, мож­но срав­нить с пи­ком Ле­ни­на или с пи­ком Ком­му­низ­ма. Не ис­клю­чаю, что меж­ду дву­мя Ири­на­ми бы­ло не­что боль­шее, чем обыч­ные до­ве­ри­тель­ность и ис­по­ве­даль­ность по­дру­жек, но я ста­рал­ся не ду­мать об этом, а если та­кие до­гад­ки при­хо­ди­ли в го­ло­ву — не при­ни­мать их слиш­ком близ­ко к серд­цу.

Уже тог­да бы­ло по­нят­но: не­дол­го нам суж­де­но быть вмес­те. Гнал от се­бя на­вяз­чи­вую мысль, пы­тал­ся не при­слу­ши­вать­ся к скри­пу­чим до­во­дам ра­зу­ма, мне бы­ло прос­то очень хо­ро­шо с этой де­воч­кой. Она вы­зы­ва­ла у ме­ня ни с чем не срав­ни­мое про­нзи­тель­ное чувст­во. Тем не ме­нее я был уве­рен, что бу­ду­ще­го у нас нет. По­че­му нет бу­ду­ще­го, по­че­му я так ду­мал? Не знаю.
— Гер­ман, ты ведь хо­тел, что­бы я пе­ре­еха­ла к те­бе? Я пе­ре­еду, по­жа­луй­ста. Это за­ви­сит толь­ко от те­бя.
— Объ­яс­ни, ми­лая де­вуш­ка.
— По­че­му ты не хо­чешь же­нить­ся на мне?

Вот оно что — она хо­чет за­муж. Во­об­ще-то очень пра­виль­ная мысль. Но ты за­бы­ла, до­ро­гая, ты ведь ун­ди­на! А с дру­гой сто­ро­ны… Ру­сал­ка то­же хо­те­ла, что­бы принц при­над­ле­жал толь­ко ей. Стоп, я дейст­ви­тель­но не хо­чу же­нить­ся? Нет, это не­серь­ёз­но. Мы на­столь­ко раз­ные, мы не смо­жем быть вмес­те. Как ей объ­яс­нить, что мы раз­ные? Ни­как. Я от­мал­чи­вал­ся или бор­мо­тал что-то не­су­раз­ное. «По­че­му, по­че­му, по­че­му?» — спра­ши­ва­ла Ира.

Ко­неч­но, она го­то­ва бы­ла по­ки­нуть свой дом и пе­ре­брать­ся ко мне. То не же­ла­ла слы­шать о пе­ре­ез­де, а те­перь, на­обо­рот, на всё со­глас­на. Вряд ли ей там хо­ро­шо. Воз­мож­но, луч­ше, чем Вик­то­рин Мёран в до­ме её тёту­шек. Тем не ме­нее по­хо­же, она дав­но уже оста­ви­ла дом ма­те­ри и от­чи­ма в мыс­лях сво­их.
— Мо­жет те­бе прос­то со­брать ве­щи и пе­ре­ехать ко мне? Пе­ре­ез­жай, ми­лая. А же­нить­ся… До­воль­но уста­рев­шая и, кста­ти, со­всем не­обя­за­тель­ная про­це­ду­ра.

«Же­нить­ся — бр­рр, чур ме­ня, чур!»
— Если я те­бе не нуж­на, да­вай рас­ста­нем­ся.

Нет, от­ка­зы­вать­ся от юной бо­ги­ни я не хо­тел.

У нас бы­ли об­щие друзья, ко­то­рые до­га­ды­ва­лись обо всём. Кто-то го­во­рил ей: «Не грус­ти, де­воч­ка. Он те­бя не сто­ит. По­смот­ри на се­бя, ты же — во­пло­щён­ная женст­вен­ность, ни один муж­чи­на не прой­дёт ми­мо те­бя спо­кой­но».

Что прав­да, то прав­да: ког­да на ней был чёр­ный ко­жа­ный пид­жак, ко­рот­кая юб­ка и блуз­ка с глу­бо­ким вы­ре­зом, вы­гля­де­ла она прос­то фан­тас­тич­но!

Ка­кое-то вре­мя на­ши не­до­мол­в­ки и не­до­го­во­рён­нос­ти не име­ли су­щест­вен­но­го зна­че­ния — нам прос­то бы­ло хо­ро­шо друг с дру­гом. Ска­жу боль­ше: мне ни с кем не бы­ло так хо­ро­шо, как с мо­ей мо­ло­день­кой ун­ди­ной — Ироч­кой Ко­тек. Ни до, ни пос­ле. До той са­мой по­ры, по­ка я не встре­тил Ану.

Ну, а по­ка Ира. Как это опи­сать? Не­льзя ска­зать, что у нас бы­ла бе­ше­ная страсть, из­ну­ря­ю­щее бе­шенст­во бли­зос­ти, хо­тя в лю­бов­ных иг­рах мы се­бе ни­ког­да не от­ка­зы­ва­ли. Бы­ли ка­кая-то осо­бая пол­но­та, за­вер­шён­ность и са­мо­до­ста­точ­ность, бы­ли по­лёт и не­зем­ная неж­ность, бес­ко­неч­но взле­та­ю­щая к не­бе­сам ра­дость.

За­пом­нил­ся мой день рож­де­ния. Мне ис­пол­ни­лось двад­цать семь. Или, мо­жет, двад­цать во­семь? Точ­но не пом­ню. День рож­де­ния — раз­ве это так важ­но, раз­ве это празд­ник? Я был в отъ­ез­де по ка­ким-то слу­жеб­ным де­лам. Друзья за­ра­нее уго­во­ри­ли ме­ня прий­ти ве­че­ром, по воз­вра­ще­нии, к ним на маль­чиш­ник.
— Но у ме­ня день рож­де­ния, ре­бя­та.
— Вот и от­ме­тим за­од­но!
— Тог­да я при­ду с Ко­тек.
— Нет, с Ко­тек бу­дет уже не маль­чиш­ник.

В об­щем, я про­явил бес­ха­рак­тер­ность, со­гла­сил­ся и, вер­нув­шись из по­езд­ки, при­ка­тил на маль­чиш­ник один. И по­нял, что по­сту­паю не­пра­виль­но. Ироч­ка жда­ла ме­ня, под­го­то­ви­ла по­да­рок.
— Нет-нет, ре­бя­та, всё. Ухо­жу!
— Хо­ро­шо, мы те­бя не­на­дол­го от­пус­ка­ем, но ждём об­рат­но, и од­но­го! Муж­ская друж­ба — пре­вы­ше все­го! Хор по­ёт при­пев ста­рин­ный, и сло­ва те­кут ре­кой:
«К нам при­ехал, к нам при­ехал, Гер­ман Вла­ди-и-ими­ро­вич до­ро­гой!
Пей до дна! Пей до дна! Пей до дна!..
Гер­ман Вла­ди­ми­ро­вич до­ро­гой!»

И опять я про­явил сла­бость и обе­щал вер­нуть­ся.

На этот раз встре­ча с ми­лой по­друж­кой пре­взош­ла все мои ожи­да­ния. Она ока­за­лась до­ма од­на. Кро­ме по­дар­ка, под­го­то­ви­ла ещё один сюр­п­риз — из ка­ко­го-то ха-бэ ти­па «мар­лёв­ки» са­ма сши­ла платье, ко­то­рое не­обык­но­вен­но под­чёр­ки­ва­ло её жен­скую при­вле­ка­тель­ность — тон­кую та­лию, строй­ную де­вичью шею, от­кры­ва­ло за­вет­ный belvedere на до­ли­ну в вы­ре­зе гру­ди. Ира бы­ла са­ма вес­на и лю­бовь. Я кос­нул­ся ру­кой её ло­на, оно бы­ло влаж­ным. Ни­ког­да ещё её при­кос­но­ве­ния и объ­я­тия не на­пол­ня­ли ме­ня та­кой ра­достью — вот, ока­зы­ва­ет­ся, ка­ко­ва лю­бовь ун­ди­ны!

Это сви­да­ние за­пом­ни­лось мне на всю жизнь. Увы, бли­же к но­чи, украд­кой взгля­нув на ча­сы, я стал со­би­рать­ся, объ­яс­няя, что ме­ня ждут друзья, что обе­щал им и так да­лее. Го­тов­ность к из­ме­не, пре­да­тельст­во тех, ко­го, как те­бе ка­жет­ся, ты ис­крен­не лю­бишь, — та­кие слу­чаи, к со­жа­ле­нию, бы­ли не еди­нич­ны в мо­ей жиз­ни. Те­перь я по­ни­маю, что она чувст­во­ва­ла в тот мо­мент, ког­да я ска­зал, что мне на­до уй­ти.

Был ли мой по­сту­пок при­чи­ной то­го, что слу­чи­лось по­том? Или на­обо­рот, я пред­ви­дел то, что мо­жет слу­чить­ся, и не хо­тел, что­бы на­ши от­но­ше­ния при­о­бре­ли бо­лее за­вер­шён­ную фор­му, ста­ли бо­лее ис­крен­ни­ми и от­кры­ты­ми? Мы су­щест­ву­ем в про­крус­то­вом ло­же жёст­ких при­чин­но-следст­вен­ных свя­зей, но иног­да пред­чувст­ву­ем бу­ду­щее и с учётом это­го бу­ду­ще­го кор­рек­ти­ру­ем свои по­ступ­ки се­год­ня. Не ис­клю­че­но, что при­чи­на под­час ле­жит в бу­ду­щем, а следст­вие — в на­сто­я­щем.

За­кон­чи­лось ле­то, про­шла осень. У нас с Ироч­кой Ко­тек всё бы­ло по-преж­не­му впол­не бла­го­по­луч­но: мы поч­ти еже­днев­но встре­ча­лись, а по пят­ни­цам она при­хо­ди­ла ко мне пос­ле за­ня­тий в ин­сти­ту­те, что­бы вмес­те про­вес­ти вы­ход­ные.

Од­наж­ды моя ми­лая при­ка­ти­ла без пре­дуп­реж­де­ния, не­ожи­дан­но, — сто­ит на по­ро­ге и пла­чет. Я ни­как не мог её успо­ко­ить и вы­яс­нить, что слу­чи­лось. К по­лу­но­чи по­яви­лись ка­кие-то смут­ные объ­яс­не­ния. Она ока­за­лась в гос­ти­ни­це Ок­тябрьс­кая — как ока­за­лась там, не­по­нят­но, — в но­ме­ре у ка­ко­го-то То­ли­ка. Даль­ше всё не­от­чёт­ли­во: «То­лик, То­лик…» — и слёзы. К ут­ру она успо­ко­и­лась в мо­их объ­я­ти­ях: не­льзя ска­зать, что­бы со­всем, но, по­жа­луй, час­тич­но. И за­тих­ла.

По­том вро­де всё про­дол­жа­лось, как обыч­но. До тех пор, по­ка вско­ре не про­яви­ла се­бя три­хо­мо­на­да прос­тей­шая, од­нок­ле­точ­ная. Я прос­тил Ироч­ку. Да­же во­про­сы не за­да­вал, прос­тил — и всё. Я и сам не аг­нец бо­жий, не мне су­дить дру­гих, тем бо­лее — её. Мо­гу пред­ста­вить се­бе, что там, в Ок­тябрьс­кой, слу­чи­лось. По­нять — на­по­ло­ви­ну прос­тить. В ка­ких-то си­ту­а­ци­ях она ни­че­го не мог­ла с со­бой по­де­лать. Ди­тя при­ро­ды — она не мог­ла по­сту­пить ина­че, это бы­ло вы­ше её сил.

Все мы со­зда­ны для люб­ви. Од­ни мо­гут дать её очень ма­ло, со­всем чуть-чуть. У них уз­кий диа­па­зон и огра­ни­чен­ные воз­мож­нос­ти. Дру­гие го­то­вы ода­ри­вать мно­гих. Пло­хо ли это? Если дви­гать­ся в рус­ле сло­жив­шей­ся, при­выч­ной мо­ра­ли — пло­хо. А если смот­реть ши­ре?

Про­шло ме­ся­ца пол­то­ра. Вро­де из­ба­ви­лись от од­ной на­пас­ти. И тут но­вая — слов­но обу­хом по го­ло­ве. Ира, ока­зы­ва­ет­ся, в ин­те­рес­ном по­ло­же­нии. Не­по­нят­но, по­че­му та­кое слу­чи­лось. Бе­рег­лись как мог­ли. В те до­по­топ­ные вре­ме­на из­де­лия № 2 по­дол­гу от­сут­ст­во­ва­ли в про­да­же, а дру­го­го ни­че­го и не бы­ло. Но всё рав­но предох­ра­ня­лись мы хо­ро­шо. Тем не ме­нее всё бы­ва­ет, по опы­ту знаю — мои спер­ма­то­зав­ры поч­ти ле­ту­чие и очень зло-ядо­ви­тые. Но где га­ран­тия, что к ней за­ле­тел имен­но мой по­сла­нец, а не ка­ко­го-ни­будь То­ли­ка? Нет, я ре­ши­тель­но не хо­тел иметь серь­ёз­но­го бу­ду­ще­го с этой не­ок­реп­шей ду­хом ун­ди­ной, тем бо­лее — не хо­тел пло­дить без­от­цов­щи­ну.

Ко­тек при­ве­ла ко мне до­мой мо­ло­до­го пар­ня — ги­не­ко­ло­га. По стран­но­му сте­че­нию об­сто­я­тельств — то­же То­ли­ка. А мо­жет, ни­че­го тут и не бы­ло стран­но­го, мо­жет быть, как раз то­го са­мо­го То­ли­ка?

«По­про­бу­ем обой­тись без хи­рур­гии», — де­ло­ви­то ска­зал он и сде­лал укол мо­ей неж­ной по­друж­ке, ввёл что-то со­су­до­рас­ши­ря­ю­щее или, на­обо­рот, сжи­ма­ю­щее. Ме­ня му­ти­ло от пош­ло­го ком­плек­с­но­го обе­да, на­кры­то­го для пред­по­ла­га­е­мо­го лю­бов­но­го пир­шест­ва. Он ко­лол и пре­про­вож­дал мою ду­шень­ку к мо­ей кой­ке, сам, ко­неч­но, оста­вал­ся в дру­гом по­ме­ще­нии. По­том сно­ва ко­лол, по­том опять в кой­ку. И так не­сколь­ко раз. Ни­ког­да ни­че­го бо­лее по­зор­но­го в мо­ей жиз­ни не бы­ло. То­лик сни­схо­ди­тель­но улы­бал­ся, под­бад­ри­вал: «То­ре­а­дор, сме­лее в бой!» и, по­хо­же, смот­рел на нас обо­их как-то сверху вниз — или, мо­жет, это мне по­ка­за­лось? Из за­ду­ман­но­го То­ли­ком ни­че­го не по­лу­чи­лось: при­шлось ре­шать всё обыч­ным об­ра­зом, офи­ци­аль­но, ко­неч­но.

Пос­ле это­го мы ред­ко ви­де­лись с мо­ей ун­ди­ной. Всё по­сте­пен­но схо­ди­ло на нет.

Она ска­за­ла, что встре­чать­ся со мной боль­ше не бу­дет. Воз­ник­ло ощу­ще­ние, что у неё кто-то по­явил­ся и она не хо­те­ла быть «пло­хой дев­чон­кой», ко­то­рая ска­чет из по­сте­ли в по­стель. В об­щем, да­ла мне «от во­рот по­во­рот». Пред­став­ляю, как зло­радст­во­ва­ла вто­рая Ири­на, её на­пер­с­ни­ца! А мо­жет, и нет. Мо­жет, она во­об­ще рев­но­ва­ла юную Ко­тек ко всем муж­чи­нам?

Я ста­рал­ся не осо­бен­но огор­чать­ся. «С са­мо­го на­ча­ла бы­ло яс­но, что нам не быть вмес­те», — пы­тал­ся я се­бя уте­шать. Но за вре­мя на­ше­го ро­ма­на я при­вя­зал­ся к де­вуш­ке. Ску­чал без неё. По­ни­мал свою ви­ну. Хо­тел вновь её уви­деть… Час­то вспо­ми­нал на­ши объ­я­тия, и вре­ме­на­ми со­жа­лел, что мы рас­ста­лись. По тре­пет­ным виб­ра­ци­ям в те­ле­фон­ной труб­ке я чувст­во­вал, что по­ка ещё не­без­раз­ли­чен ей, но уви­деть­ся она не же­ла­ла — «нет, нет, я за­ня­та, да и не­за­чем». На­до бы­ло на­брать­ся му­жест­ва и пе­ре­вер­нуть эту стра­ни­цу жиз­ни. По-ви­ди­мо­му, она то­же всё для се­бя ре­ши­ла. Тем не ме­нее ещё од­ну ночь с ми­лой по­друж­кой мне судь­ба по­да­ри­ла. Стран­ную ночь.

Как-то всё-та­ки уда­лось уго­во­рить её подъ­ехать ко мне. По­че­му она со­гла­си­лась — не­по­нят­но. Воз­мож­но, её то­же тя­ну­ло к про­ш­ло­му. «Хо­ро­шо, я при­еду, по­го­во­рим, нам есть, что вспом­нить».

По­пи­ли чаю, по­го­во­ри­ли, мы ведь не чу­жие. Ви­зит за­тя­нул­ся на­дол­го, до по­лу­но­чи, и она со­гла­си­лась, что те­перь ей луч­ше остать­ся, чем ещё час ждать так­си и поч­ти столь­ко же до­би­рать­ся до­мой. «Толь­ко, что­бы ни­че­го, ни-ни!» — и она стро­го по­гро­зи­ла мне паль­чи­ком.

Стро­го-пре­ст­ро­го! В ито­ге я лас­кал её всю ночь, она бы­ла поч­ти мо­ей. Мои ру­ки до­ста­ва­ли до её укром­ных мест, а рас­ка­лён­ный жезл бес­чинст­во­вал в до­ли­не меж­ду дву­мя вос­хи­ти­тель­ны­ми вер­ши­на­ми её Эль­б­ру­са, до­би­рал­ся и до вхо­да в рай­ские во­ро­та, но про­ник­нуть в вож­де­лен­ный Эдем ему так и не уда­лось. Мо­жет быть, в тот раз она на са­мом де­ле бы­ла бе­ре­мен­на от То­ли­ка, а те­перь не хо­те­ла пов­то­рить преж­нюю ошиб­ку — быть с од­ним, а ока­зать­ся бе­ре­мен­ной от дру­го­го. И ей это уда­лось.

Она сго­ра­ла и пла­ви­лась в мо­их объ­я­ти­ях, ча­ша её пе­ре­пол­ня­лась и вы­плёс­ки­ва­лась, но она, ви­ди­мо, твёр­до ре­ши­ла, что раз есть обя­за­тельст­ва, то на этот раз она оста­нет­ся «хо­ро­шей де­воч­кой». И ни­ка­кой люб­ви «на сто­ро­не» (я уже был на дру­гой сто­ро­не).

Обя­за­тельст­ва на то и су­щест­ву­ют, что­бы им сле­до­вать. Ин­те­рес­но, как на­звать то, что бы­ло меж­ду на­ми? Если не бли­зость, то что же? Лес­би­ян­ки на сви­да­нии не всег­да ис­поль­зу­ют фал­ло­и­ми­та­тор, но это не озна­ча­ет, что в этом слу­чае меж­ду ни­ми нет бли­зос­ти. В кон­це кон­цов, де­вуш­ка со­гла­си­лась по­мочь мне, и я до­стиг её губ и язы­ка. Ви­ди­мо, она по­счи­та­ла это хо­ро­шим ком­про­мис­сом.

Жизнь не сто­ит на мес­те, ле­том и осенью ме­ня уже кру­жи­ли но­вые увле­че­ния, ко­то­рые за­ста­ви­ли на­дол­го за­быть о юной ним­фе. На­дол­го, но не на­всег­да. По­жа­луй, я и сей­час вспо­ми­наю о ней с теп­ло­той и неж­ностью: бы­ло бы ин­те­рес­но ра­зыс­кать её, узнать о даль­ней­шей судь­бе — но не на­столь­ко, что­бы ры­дать в по­душ­ку по но­чам.

Воз­люб­лен­ный ру­сал­ки, пре­дав­ший её, дол­жен быть на­ка­зан заб­ве­ни­ем и бес­про­буд­ным сном. Но я по­ка жив. Так что, мо­жет, я ей все-та­ки не из­ме­нил? Ушёл, от­ка­зал­ся, но не из­ме­нил. Воз­мож­но, ме­ня су­ди­ли две Ири­ны-ру­сал­ки. Или да­же це­лый объ­еди­нён­ный со­вет вод­ных див. Но, ви­ди­мо, они всё-та­ки по­ми­ло­ва­ли ме­ня. И не толь­ко прос­ти­ли, но и при­сла­ли луч­шую из луч­ших, мою Ага­нип­пу в мыс­лях, мою Ану в жиз­ни. Ана, Ана, по­хо­же, я те­бя то­же пре­дал. Жи­вёт, жи­вёт в мо­ей кро­ви до сих пор страсть к из­ме­не.

Прос­ти ме­ня, Ироч­ка Ко­тек! На­вер­ное, я ви­но­ват пе­ред то­бой. Я ведь мно­гим те­бе обя­зан. Имен­но ты от­кры­ла мне дверь в мир на­сто­я­щих ун­дин. Ты — не ан­гел, ко­неч­но, но чу­дес­ная, по­тря­са­ю­щая, за­га­доч­ная, по­лу­че­ло­век-по­лу­ру­сал­ка, женст­вен­ная и про­ти­во­ре­чи­вая, жи­вое су­щест­во, не ото­рвав­ше­е­ся в пол­ной ме­ре от ма­те­ри при­ро­ды.

Прос­ти ме­ня, до­ро­гая, я ока­зал­ся не­до­сто­ин тво­ей люб­ви. Бо­юсь, в этой пье­се мне до­ве­лось сыг­рать не луч­шую свою роль, но бу­ду­ще­го у нас не бы­ло.

Боль­ше мы с ней не ви­де­лись. Ка­за­лось бы — про­щай­те не­до­сти­жи­мые цар­ст­ва мор­ских и реч­ных див! Не знал я тог­да, что вско­ре мне бу­дет суж­де­но сде­лать ещё один шаг в мир ун­дин.

Про­дол­же­ние сле­ду­ет