Сын
На этот раз я восторжествую. Я знаю, он считает меня слизняком, не способным на поступки. Что он думает теперь? Честное слово, мне наплевать. Потому что помню слезы своей матери, когда он ушёл, помню тот день, когда одноклассники писали сочинение на тему «Мой отец», а я плакал, уткнувшись головой в парту, — семилетний мальчик из неполной семьи. «Это — твой враг!» — учила меня мать. И когда он привозил нам продукты, ремонтировал квартиру, давал деньги или делал подарки на праздники, она никогда не говорила «спасибо». «Он компенсирует свою вину», — объясняла мать. И я не испытывал благодарности за магнитофоны, велосипед и гитару, купленные мне в девятом классе, водительские права, появившиеся у меня через год, за школьную золотую медаль и поступление в университет. И когда мамина подруга Аня говорила, что ничего из приобретённого для меня нет у Валеры, моего сводного брата, я отвечал: «У него есть отец!» И пропускал мимо ушей Анины слова о том, что мамин характер не смог выдержать ни один из живших у нас после отца мужчин. Я догадывался, что мамина ненависть вызвана страстной любовью к отцу, которую пронесла она через свою короткую жизнь, и что на фоне отца остальные мужчины казались ей ничтожествами.
Отец… Говорили, что я на него похож. И я не заметил, как стал этим гордиться. Мне нравилось слышать, с каким уважением говорят об отце в городе, нравилась его лёгкая походка и обаятельная улыбка, нравилось поклонение, которым окружали его женщины. И когда после смерти матери я, бросивший университет недоучка, был устроен на фирму «Комета», где он работал коммерческим директором, я начал восхищаться его интеллектом, выручавшим фирму из безнадёжных хозяйственных положений.
Я был его сыном и жил в тени, отбрасываемой его именем. Я помнил об этом, когда меня не наказывали за ошибки в работе, когда один из немногих получал путёвки в принадлежащий фирме Дом отдыха, когда, услышав мою фамилию, люди начинали улыбаться и спрашивать, как дела у отца.
Я знал, что он меня любит. В трудных ситуациях он появлялся рядом: улаживал, уговаривал, платил, — и я получал освобождение от армии, новый паспорт взамен утерянного, древнюю, но ещё бодрую машину «Москвич». При малейшей просьбе он вынимал кошелек и давал деньги — иногда последние. Я брал и помнил: «Это — твой враг!»
Особенно я завидовал его успеху у женщин: чем он их привлекал?! Лысеющий очкарик с проступающим животом — как могла полюбить такого Клава, стройная, кареглазая красавица, работавшая главным бухгалтером фирмы «Селена»?! Их роман, длившийся четыре года, изумлял огнём чувств: казалось, он способен растопить ледники.
А вот с жёнами ему не везло. Вначале моя мать — да, её истеричный характер не выносил никто! — потом Галина, обаятельная самка, легко откликавшаяся на призыв любого, кто носит брюки. Дурак! Я слышал, как мать с насмешкой рассказывала Ане, что Галина изменяла моему отцу даже во время празднования его дня рождения, по очереди закрываясь с гостями мужского пола в ванной комнате. А он ничего не знал, или делал вид, что не знает. Аня говорила маме, что отца удерживает от развода мой сводный брат Валерка, заботам о котором отец посвящал всё свободное время. Интересно, почему не удержал его от развода я?!
Клава теперь моя. Красивая сорокалетняя женщина, которой я владею. Помню его побледневшее лицо, когда он застал меня и Клаву в своей постели, и как, отвернувшись, он молча уходил из квартиры. В его фигуре было что-то жалкое, его руки, всегда такие сильные, тряслись, и я понял, что мой отец — почти старик, и почувствовал торжество. Молодость побеждает всегда! Только совесть… Ничего, это пройдет.
Она
Я увидела его на встрече руководящих работников наших фирм, услышала выступление и поразилась мастерству изложения и логике аргументов. В нём была непонятная сила, то, что называют харизмой; к таким людям нельзя относится равнодушно, их можно или любить, или ненавидеть. Его заинтересованность мною поняла сразу, но первые месяцы отвечала «нет» на предложения о встрече: у меня хватало хлопот с бездельником мужем, считавшим своим рабочим местом кресло перед телевизором, и семиклассницей дочкой, обожавшей папочку и разделявшей его мнение, что мама, занятая на трёх работах, слишком редко бывает дома. А потом, в один весенний день, я поддалась Володиным ухаживаниям, и начался роман, который и романом назвать нельзя: это напоминало поток воды, хлынувшей из-под поднятых створок плотины! У меня, как у каждой женщины, много недостатков, в том числе — собачья преданность, и Володя постепенно стал для меня единственным в мире, опорой и надеждой. Оставив Галине двухкомнатную квартиру, Володя нанял маленький домик в переулке Ломанный, ставший его жильём, а моим уголком счастья, и почти четыре года мы плыли в этой лодке сквозь перипетии быта к неясной, но прекрасной цели. Денег не хватало — почти всю зарплату Володя отдавал Ольге и Галине, да и потребности моей Алёны быстро взрослели, и мы начали подрабатывать в свободное время, убедившись — когда нас несколько раз обманули при расчёте, — что умеем работать, а не зарабатывать. Володя смеялся: «Нельзя одновременно иметь счастье и деньги», но для меня деньги значили многое, я расстраивалась и невольно обвиняла его, хотя и не высказывала вслух, понимая, что умение молчать для женщины важнее умения говорить. Володя жил слишком легко и из всех сослагаемых мира принимал всерьёз только своих детей и мать, стареющую в уютном домике на окраине Джанкоя. Я располагалась у Володи на третьем месте: это подчёркивалось и подтверждалось действиями. Вначале это возмущало, потом стало безразличным. Володя так и не понял, что женщина может простить мужчине всё, кроме невнимательности.
«Большая мечта». Я назвала её так в детстве, когда в телевизионном «Клубе кинопутешественников» увидела фильм, посвящённый Греции, — и появилось ощущение, что вижу свою настоящую родину. Достав самоучитель, познакомилась с языком, распространённом в Древнем мире столь же обширно, как сейчас английский. Эллада: колыбель цивилизации! Я уговаривала Володю уехать туда, заработать денег на квартиру для нас и детей, но он хмурился и говорил, что уезжать надо было раньше, в статусе политических беженцев, а как рабочая сила славяне ценятся дешёво, да и отношение к ним плёвое. Глупый человек! Разве наши правители, бессовестно обманывающие и обворовывающие своих граждан, считают нас людьми?!
Володя был человеком решительным и жёстким, а я обыкновенной женщиной, боящейся одиночества и всегда знающей, куда отступать в случае неудачи. Невзирая на Володины просьбы, я ни разу не осталась ночевать в его квартире, в какое бы позднее время он ни провожал меня на троллейбус, останавливавшийся возле моего дома. Муж, даже если о чём-то догадывался, внимания на моё ежевечернее отсутствие не обращал, зато дочь… Какие скандалы она мне закатывала, пока не привыкла — и эта привычка позже начала меня страшить.
Я знала, что когда-нибудь стану Володиной женой — и вела себя соответственно. В гостях, на каких-то вечеринках и даже когда он шёл в свою бывшую квартиру навещать сына — я была рядом: тень, обречённая следовать за хозяином. Галина, пытавшаяся вначале пофыркать, после жёстких Володиных фраз начала принимать меня по-родственному: мы приносили деньги, на которые существовала не только Галина с Валеркой, но и, подозреваю, её поклонники. Вот только больно было смотреть, как хмурится Володя, глядя на одетого в грязную одежду Валерку и на выстроившиеся на кухне штабеля пустых коньячных бутылок.
Моё убеждение в том, что Володя балует детей и бывших жён, я не высказывала: пусть учиться на своих ошибках. И когда на деньги, отложенные на покупку дублёнки, он покупал зимнюю одежду для Валерки и Алёши, я только пожимала плечами и подшучивала над ним, когда он в осенней куртке бежал по морозу. Детям нужно давать не рыбу, а удочку, и учить ею пользоваться — только тогда перестаёшь быть рабом их потребностей.
Тот день, когда Володя сказал, что возвращается в семью, к Валерке, я сидела, слушая его правильные слова о том, что он не может жить, зная, что рядом погибает его сын, и нужно защитить его от влияния гулящей и спивающейся матери, смотрела на него и думала: какой нужно быть дурой, чтобы поверить мужчине, и как права была подруга Люда, объяснявшая, что женщина должна быть как кошка: привязываться не к человеку, а к дому! «Ты сбрасываешь меня, словно изношенную одежду?» — спросила, стараясь не расплакаться. Он бормотал о том, что нужно подождать, когда подрастет Валерка, что я должна понять и простить. Что ж, я поняла — но не простила!
А потом начались безумные дни, когда привыкала быть без него. Володя занял в моей жизни такое обширное место, что начала бояться, что не смогу переплыть возникшее море пустоты — и только наличие дочки спасло меня от самоубийства. Умереть иногда проще, чем жить.
Дочка и Греция. Я обратилась мыслями в далёкую страну, позвавшую меня, как когда-то позвал из мира повседневности к сказочному острову бегущую по волнам Фрези Грант. Заняв денег, я вместе с работавшей раннее в Греции Верой Милютиной отправилась по нелегальному маршруту на красном двухэтажном автобусе в «обетованную землю». И поняла, что подразумевал Данте, описывая круги ада.
Отец
Из детского садика его забирали в определённый час, и я, откладывая дела, торопился к «своему углу» возле пятиэтажки и смотрел, как Ольга или её мать ведут домой Алёшу, моего первенца. Иногда он что-то рассказывал, смешно размахивая ручонками, иногда шёл насупясь, чем-то недовольный, и я расстраивался и жалел, что не могу оказаться рядом и помочь, потому что все попытки встреч с сыном пресекались Ольгой злобными скандалами, свидетелями и жертвами которых оказывались не только заведующая детсадом, а позже и директор школы, но и окружающие. Работа инспектором районо позволяла моей бывшей жене отгородить меня от сына непроницаемым кольцом, и разрешение на свидания с сыном, выданное горисполкомом, так и осталось неиспользованным.
Моя вина… Её груз давил на меня, увеличиваясь с каждым прожитым днём. Два мальчика, растущие без отца. Две женщины, поверившие мне настолько, что родили от меня детей, и ещё одна, пошедшая за мной, как за светом вечерней звезды, и потом решившая, что спешила на болотный огонёк…
День развода с Ольгой — самый счастливый день в моей жизни. Наша семейная жизнь напоминала пыточный застенок, где Ольга играла роль палача, допрашивая меня, почему я улыбнулся этой женщине и о чём разговаривал с той. Она была уверена, что брачное свидетельство передало меня в полную её собственность и только ей должно быть адресовано моё круглосуточное внимание. И если первые месяцы после свадьбы я ещё старался потакать Ольгиным прихотям, то потом, оказавшись без друзей и прав на личную тайну, понял, что нужно или бежать, или вязать петлю на верёвке. Любовь, перехлёстывающая через край, как шампанское, оставляет в итоге пустоту.
Галина… Я женился на ней в минуту безысходности и тоски, когда всё одинаково безразлично и жизнь ничем не отличается от смерти. Тогда показалось, что ласки красивой женщины способны вывести из тупика, и какое-то время так и было, пока не выяснилось, что вместо одного уровня инферно перешел на новый. Непосредственная и любвеобильная Галина относилась к мужчинам как к лакомствам, которые необходимо перепробовать, а семейная жизнь была для неё чем-то вроде детской игры в куклы: не получилось — начнём с начала или попробуем иначе! Ребёнок, поселившийся в тридцатилетнем теле и не понимающий, чем недовольны взрослые.
Выходящее за рамки обычного кажется людям уродством, и я не удивлялся, слушая гневные филиппики знакомых в адрес моих супруг, стараясь такие разговоры не поддерживать. Я понимал, как беззащитны перед обстоятельствами живущие на экстриме, и когда однажды ночью мне позвонили из милиции и сообщили, что найдено тело убитой Ольги, я вместе с ужасом почувствовал, что ждал подобного известия. Кто, кроме Ольги, мог решиться возвращаться домой после занятий в вечерней школы, где Ольга подрабатывала, не маршрутным такси, а пешком глухими переулками?!
Похороны Ольги, старающийся не плакать девятнадцатилетний Алёша, бросающая, словно камни, ненавидящие взгляды Вера Сергеевна, Ольгина мать… Слава богу, у Веры Сергеевны хватило ума не только поселиться вместе с Алёшей, чтобы готовить ему еду и обстирывать, но и не противиться моей заботе о сыне.
Моя вина… Возможно, если бы я давал Ольге больше денег, она не занялась подработкой и осталась жива?! Мысль об этом мучила и угнетала: казалось, я должен что-то сделать, хотя бы для спивающейся Галины, этой глупой и разбалованной девочки, стремящейся закрыться алкоголем и вниманием кавалеров от жестоких реалий мира. «Ты понимаешь, что я гибну? — твердила она. — Ты должен вернуться, иначе я и Валерка будем на твоей совести». Как это легко: отдать свою судьбу мне, осыпая за это упрёками! Развалиться на руках моих действий, заставляя нести себя по чуждой мне дороге. Но Валерка…
Клава — моя любовь, моя половина. Я благодарил судьбу за то, что встретил похожую на меня женщину: думающую и понимающую. «Подожди, пока подрастёт Валерка», — просил я. Три-четыре года — неужели это так много, когда впереди целая жизнь? Ведь ждали когда-то тех, кто ушёл на войну.
Когда Клава начала меня избегать, решил, что это — оскорблённое самолюбие, особенно когда узнал о Греции. Она едет туда, чтобы заработать на квартиру себе и дочке — что может быть безумнее?! «Если хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о своих планах», — говорил я Клаве, слыша в ответ: «Повтори эту фразу себе». Спорить с женщиной — всё равно, что общаться с зеркалом: твои аргументы, отразившись, ударят по тебе же.
Я был уверен в Клаве, как в самом себе. Наивный человек, возомнивший, что нарисованное изображение не отличается от настоящего, и теперь усмиряющий боль словами Сенеки: «Лучшее средство от обиды — прощение».
Мысли и чувства
Сын
Мама, мамочка, как тебя не хватает! Иногда снится, как умираешь ты под ударами ног и кулаков хмельных от водки и безнаказанности подростков, как кричишь, стараясь убежать, а тебя снова швыряют на тротуар и бьют, бьют, — я просыпаюсь, и тоже кричу и плачу… Может быть, среди этой толпы были и те, кого ты учила? Мои сверстники, моё поколение…
Твоя смерть осталась не отомщённой: уголовное дело было потихоньку закрыто, потому что жители соседних домов, где проходило избиение, никого не опознали. Я понимаю: им тоже случается возвращаться домой ночью. А правоохранительные органы, не право охраняющие… Отец со вздохом сказал: «При советской власти была милиция, их сменили менты, потом появились мусора».
Не даёт покоя мысль: почему, когда убивали маму, никто не вмешался, бросившись из квартир на её крики? А вышел бы я, зная, что могут убить? Наверно, нет. Потому что мамы уже нет, Клава — в Греции, остальные мне безразличны.
Сегодня опять передавал по мобильному телефону сообщение Клаве, ждал ответ, радовался, его читая. Обещает, что приедет в следующем году, весной. Полтора месяца, как она вернулась в Грецию, а кажется, что прошла вечность.
Странная любовь, начавшаяся с подсматривания за прогулками Клавы и отца, их поцелуями, бережными касания рук. Я ощущал себя рыцарем из средневекового Прованса, влюблённым в Даму сердца. Когда читал о такой любви в книгах, она казалась смешной и наивной: как у Дон-Кихота к Дульцинее Тобосской. Как можно любить женщину, зная, что никогда не коснёшься её одежд и она навсегда будет чьей-то женой?! А сейчас… Бродя по улицам, почти ежеминутно вспоминал Клавины слова, её походку, глаза, сиявшие так, словно в них поселилось солнце…
Помню свою радость, когда узнал о расставании отца и Клавы. Ни на что не надеясь, пригласил Клаву в театр, потом в кафе. К моему удивлению, она пришла: подавленная, грустная, старающаяся этого не показывать. Наверное, для неё я был уменьшенной копией отца, поэтому и всматривалась в меня, словно надеясь его обнаружить, — и разочарованно опускала голову. «Будет и на моей улице праздник!» — твердил я, стараясь окружить Клаву вниманием. Я даже начал изучать с ней греческий язык, одобряя её поездку в Грецию. Куда угодно, лишь бы подальше от отца, пока он не спохватился и не позвал Клаву обратно!
Я провожал её на автобус, следующий через Приднестровье и Молдавию в Грецию, и тогда, прощаясь, она впервые меня поцеловала — меня, а не отца в моём облике! Ощущение её губ осталось во мне надолго, а пока что я ежедневно посылал ей сообщения на мобильник, тратя на это почти всю зарплату. Там, в чужом краю, кто-то должен быть с ней рядом, хотя бы в телефонной связи, она должна знать, что не все о ней забыли и её ждут.
Отец о Клаве, если и вспоминал, не говорил ничего. Он считал Клавино путешествие в Грецию заскоком нездорового воображения и был уверен, что, наткнувшись на острые углы реальности, Клава вскоре вернётся: с опущенной головой и бегающими от стыда глазами. Он совсем не разбирался в женщинах!
Его «поход в семью», как я и думал, закончился неудачей: присмиревшая на пару месяцев Галина, навёрстывая упущенное, ринулась в разгул с такой силой, что отец не выдержал и сбежал: после того — я случайно узнал у Валерки, — как один из поклонников его пьяной мамы, прежде чем залезть с ней в койку, основательно отца поколотил. Ничего не получилось у отца из попытки забрать Валерку в судебном порядке: основываясь на положительной характеристике с места работы — Галина работала секретарем у крупного коммерсанта, — суд принял сторону матери.
Заняв денег, отец купил двухкомнатную хрущёвку, и теперь я часто ночевал у него, сразу получив ключи от квартиры. Бабушка Вера отличалась занудством, и когда я заваливал домой с кучей приятелей и сеткой бутылок, воспринимала это как мировую катастрофу, выкрикивая потом: «Как не стыдно: что скажут соседи?!" Да всем на всех наплевать: пора бы понять! Отец к моей «расслабухе» относился спокойно, говоря, что каждому нужно иногда уйти от реальности.
Клава приехала в декабре, под Новый год: я радовался, как щенок, нашедший хозяина. Поселилась Клава у отца, в «моей» комнате, потому что деться ей было некуда: её бывший муж развёлся с Клавой через полгода после расставания, указав причиной развода: «Жена бросила семью и скрылась в неизвестном направлении», и женился заново. В суде он, конечно, не говорил, что Клава ежемесячно передавала ему и Алёне половину зарабатываемых денег! Алёна после окончания школы устроилась гражданской женой у какого-то бармена и заботилась лишь о том, как выжать из матери побольше долларов.
Отец воспринял Клавин приезд с удовлетворением. «Надеюсь, ты поняла, что хватит валять дурака и пора возвращаться», — говорил он, держась с Клавой так, словно ничего не произошло и не он отправлял её два года назад к четырем сторонам горизонта. Её холодность и равнодушие отец воспринял как временное явление, не догадываясь, что всю свою нежность Клава дарила мне, повторяя, что я единственное, что осталось от прошлого. Я понимал, что здесь не столько любовь, сколько благодарность, но мне было достаточно. Отец, чья слепота походила на ослиное упрямство… Если бы он не застал нас в постели, то продолжал бы считать Клаву своей Эвридикой.
Через неделю после Нового года я и Алёна вновь провожали Клаву в Грецию. Отец был с нами: спокойный, немного отстранённый, о чём-то думающий. Купил Клаве в дорогу еду, записал её почтовый адрес, чмокнул на прощанье в щёчку. Он вёл себя так, словно ничего не случилось. Может быть, так и было?!
Отец
Звёздное небо — какое огромное! Глядя в его глубину, ощущаешь мелочность человеческих устремлений, тщету повседневной суеты. Наедине с небом смешно считать свои страдания мировой скорбью. Я не первый и не последний, кому не повезло в жизни, и остаётся пройти свой путь на земле с достоинством и благодарностью, потому что всё-таки ты существуешь, а это и есть главное счастье.
Нельзя дважды войти в одну воду… Если не умеешь быть честен с другими, будь честен с собой… Клава потеряна — по моей вине. «Там, где был ты, сейчас зола, и не надо, чтобы вновь что-то росло», — её слова перед отъездом. Кто кричит, тот плохо слышит. Я старался молчать. Тогда я и познакомился с ночными звёздами.
Написал Клаве письмо: наверное, отошлю. Когда размазал боль на бумаге, стало легче дышать. Журавль с перебитым крылом, пытающийся взлететь.
Выход из безвыходного положения там же, где вход. Вернёмся к тому, кем был когда-то, и вспомним, что остались обязанности перед детьми, мамой, перед теми, кто верит моей деловой инициативе и ищет во мне опору в трудных случаях. Поплавки, удерживающие нас на поверхности жизни.
Это — судьба. За всё надо платить, и пришёл мой черёд. Всё проходит: вечно только ожидание.
Она
Кроме двух факторов, побуждающих человека к действию — желание приобрести и страх потерять, — есть ещё фактор глупости, заставляющий шагать там, где нужно стоять. Если бы не Вера Милютина, я не выжила в этой жалкой стране, когда-то делавшей историю, а сейчас просто в ней существующей. Цивилизация аграриев с огромным раковым наростом под названием «Афины».
От работы на плантациях цитрусовых, куда собирался направить меня Совет (здешний нелегальный центр занятости), Вера меня отговорила, объяснив, что я со своим здоровьем протяну там ноги через полгода. Несколько месяцев работала у фермера, ухаживая за свиньями, козами и курами. Ночевала в сарае, на деревянном топчане; спать удавалось не более пяти часов. Впрочем, вся семья фермера работала на износ, отдыхая только по воскресеньям. Днём ели мало, зато вечером пожирали горы мяса, наращивая внушительные животы. Книг здесь не читают. Женщины заваливают себя нарядами, мужчины соревнуются покупками машин. Люди, шумно живущие для внешней цели.
Познакомилась с такими же, как я, эмигрантами: в основном это украинки. Каждая мечтает о «зелёной карточке», дающей некоторые гражданские права и позволяющей требовать зарплату побольше: в статусе нелегалов мы получаем треть положенного. Многие имеют любовника: обычно это хозяин. Любовник — гарантия от произвола, в том числе финансового: девочки рассказывали о случаях, когда деньги не выплачивали или отдавали частично.
Вера Милютина уехала на работу в Афины: ухаживать за семидесятилетней старухой. Это считается удачей.
После фермера — устала от домогательств его брата — работала в гостинице на пару с Катей Светлицкой. Обслуживали сто двадцать номеров, ночуя в одном из подвальных помещений: без туалета, зато с крысами. Уставали так, что вечером с трудом добирались до кроватей. Впрочем, платили хорошо, и если бы не распускавшая руки voikokupa (хозяйка), я бы там осталась.
Алёша… Почти каждый день он звонил или посылал сообщения на мой мобильник. Оказывается, кроме ласковых слов, Алёша умеет давать дельные советы, шутить, смешно рассказывая об оставшихся в Крыму знакомых. Об отце не упоминал, я не спрашивала. Достаточно того, что по Володиной вине я попала в эту страну, и теперь я употребляла его имя в тех случаях, когда принято ругаться матом. Потом это настроение ушло, и я о Володе забыла: как о тряпье, упавшем по дороге с подводы.
Одиночество духа гораздо страшнее одиночества тела, которое можно насытить каким-то эрзацем, тогда как душа признаёт только подлинник. Когда-то, в другой жизни, я ходила в театр, бегала на концерты симфонической музыки. Интересно, можно ли, месяцами вычищая чужие унитазы и убирая блевотину, остаться восторженным почитателем Чайковского?!
Одна из немногих здешних радостей — рeno (выходной). Собираемся в кафе «Ойкумена» у Тамары Масловой: за небогатым столом с местным вином, обмениваемся новостями, рассказываем о себе, смеёмся, плачем, мечтаем о будущем. Здесь я, бывшая комсомолка и атеистка, научилась молиться.
Тамара родом с Херсонских краев, где её ждут муж-инвалид и трое детей, ютясь вместе с семьёй мужниной сестры в маленьком домике. В Греции Тамара шестой год, вот-вот должна насобирать денег на квартиру. «Я её иногда во сне вижу: просторную, светлую, с тремя комнатами», — рассказывает нам.
В кафе Тамара заменяет двух служанок, работая с пяти утра до часа ночи. Спит с хозяином кафе — жирным вонючим греком, — благодаря чему имеет отдельное помещение для ночлега и небольшую прибавку к зарплате. Тамара как старожил учит нас эмигрантской мудрости. «Закрытый рот помогает сохранить зубы», — это я усвоила от неё.
Каникулы в Крыму оказались госпиталем, лечившим меня от прошлого. Бывший муж с бегающими глазами и виноватой улыбкой, самодовольный Володя, так и не понявший, что был не Пигмалионом, а Франкенштейном, дочь со сметой предстоящей свадьбы и последующего круиза, знакомые, завистливо спрашивающие: «Сколько привезла?» Даже Алёша… Что ж, я легла с ним в постель.
Самое печальное: когда осенью сжигают листья и в январе выбрасывают новогодние ёлки. Такой выброшенной ёлкой я возвращалась в Грецию, где меня ожидали поиски новой работы и эмигрантское братство. Жизнь на ничейной полосе, в зоне отчаяния. Мечта юности, обещающая стать кошмаром старости.
ПИСЬМА
Сын
Привет, Эдик!
Распределение в банк после института — дело выгодное, так что поздравляю! Я тоже решил восстановиться в альма-матер: отец обещал учение оплатить.
Ты ошибаешься, думая, что мне повезло с отцом. Он романтик — из тех, кто способен отдать кошелёк первому встречному, если его убедят, что деньги тому нужнее. Я недавно в старых бумагах нашёл отцовский дневник со студенческих времён. Ощущение, что читаешь «Записки сумасшедшего»: «Жить для блага людей… Мы — фундамент в плотинах будущего…» К счастью, не всё их поколение такое, большинство всегда знало, для чьего блага нужно жить: у них нам и нужно учиться.
Отца иногда жаль: он похож на мамонта, не подозревающего, что стоит в очереди на вымирание. Если человек обречён тлену, если даже самых могущественных из людей ожидает смерть, что толку в бессмертии добра, милосердия, красоты? Для рыночной экономики эти отцовские боги смешны, они уходят, как и взрастившие их люди.
Он странный, отец… Я с ним поступаю иногда: самому противно. А он вздохнёт, посмотрит с насмешливой нежностью: и ощущаешь себя намочившим штаны карапузом.
А мама… Я о ней постоянно думаю: разговариваю, прошу о помощи. Прихожу домой и жду — она выглянет сейчас из комнаты и спросит: «Алёша, кушать будешь?» Однажды из троллейбуса выскочил и побежал за какой-то женщиной с окликом: «Мама!»
Собственная смерть для меня невозможность — и неизбежность. Помню своё ощущение, когда сообщили о маминой гибели. Кроме ужаса и горя была растерянность и понимание, что обрыв, именуемый смертью, приблизился вплотную. Потому что раньше между мной и этим обрывом стояла мама, защищая и оберегая…
Я сейчас пишу редко и мало, так что извини за поздний и краткий ответ. Люди вместе, пока друг о друге помнят. У тебя и меня — общее детство: достаточное основание для дружбы. Помнишь: солнце на деревьях, эскимо, школьный бал, плавание наперегонки?!. Фантики памятных событий — неприкосновенный запас радости, сберегаемый на чёрный день.
Отец
Клава, Клавочка… У нас никогда не было переписки — всё ограничивалось встречами, телефонными звонками, разговорами — или совместной работой, когда мы забирались в самые рискованные и трудные ситуации, заканчивающиеся обычно тем, что мы кому-то помогали заработать деньги. Сами оставались с копейками — и друг с другом. И в те времена, далёкие, как страна победившего социализма, мы всё-таки оставались в выигрыше, потому что любили друг друга, — а неудачи сближают сильнее, чем счастье.
Сейчас, оборачиваясь назад, я вижу, что из всех женщин, любимых мною, более всего я любил тебя. Я любил до сумасшествия, до одури, готовый, как писал в стихотворении, «всё зачеркнуть своей любовью». И я зачёркивал: вталкивая тебя в круг друзей, приучив их к мысли о нашей неразделимости, вводя тебя в свою семью, — без оглядки на мораль и последствия. Ты была моим идеалом, женщиной гриновской мечты, таким же безнадёжным романтиком, как и я. Мы жили в разграбленной и несчастной стране, зарабатывая тяжким трудом на пропитание своим детям — и помогая друг другу в этом. Мы были семьёй, воспитывавших троих детей — и не думаю, что они имели плохих родителей.
И ещё мы мечтали о будущем. Я не знаю, плачет или смеётся сейчас домик из переулка Ломанный — безмолвный свидетель наших встреч и мечтаний о совместной, обязательно счастливой жизни. Мне кажется — плачет. Он любил нас, он не хотел нас отпускать: не зря там так и остались большая часть моего и твоего имущества. Мы ушли от него — к «другим пенатам» и «молочным рекам». Для меня это оказалось возвращение в семью, для тебя — отъезд в Грецию, и я не знаю, что было хуже. Как и ты, я многое не рассказываю.
Моя вина не только в том, что я ушёл. Моя вина и в том, что я ждал, надеясь на чудо: вернётся моя Клава, и всё потечет по-прежнему — или получше, потому что обстоятельства изменились. Самонадеянный глупец! Мне стыдно, что я, обезумевший от отчаяния, ставил тебе условия. Не важно, что ты любишь другого — пусть это даже мой сын. Важно то, что ты не любишь меня. И необходимо привыкнуть жить в мире, в котором тебя нет и не будет. И я стараюсь привыкнуть, вырывая тебя из себя по кусочкам: вместе с памятью. Здесь мы когда-то ходили и целовались, здесь ты рассказывала о себе, здесь я ждал, а ты торопилась, и бежала, улыбаясь и светясь глазами (ты знаешь, что твои глаза обладают свойством светиться?).
Помнишь наши поездки в Киев, Севастополь, Судак? Мои провожания тебя на вечерний троллейбус, увозивший тебя домой? Если забыла, то правильно сделала: я их тоже из себя выжигаю. Сквозь слёзы, сквозь боль, от которой останавливается сердце.
Прощай, Клава! Пусть счастлив будет твой путь! У тебя сейчас есть любовь: держись за неё, как бы ни была она смешна для других. Уверяю тебя: в мире нет ничего ценнее и важнее любви.
Прощай!
Р. S. День второй.
Смешно, но я продолжаю писать. Переписка длинною в жизнь… Кажется, что нужно ещё что-то сказать, чтобы быть понятым, а может, и принятым, суетишься в толчее слов, не зная, которое выбрать, и не выбираешь ничего, понимая, что всё напрасно. Стыдно выпрашивать деньги, но ещё более постыдно выпрашивать любовь, взывая к жалости, сочувствию и воспоминаниям.
Сайонара — самые печальные слова в японском языке, произносимые при расставании: «Если так надо — прощай!» Сайонара, Клава!
Она
Здравствуй, Света! Спасибо за письмо!
Чем встретила тебя Oykpania? Отключением электричества, голодными у мусорных баков, невыплатой зарплаты на фоне сочного голоса диктора об успехах в экономике?! Впрочем, как пишешь, ты вернулась к людям, а не к государству. Ты права: только у нас бедняк отдаст последний кусок хлеба (богач — как и здесь — постарается его отобрать).
Ценю жизнерадостность твоих слов, хотя помогают они мало: то ли зима действует с её пафосом вымирания, то ли я стала законченной мизантропкой и наперекор всему утверждаю, что нет никого без вины и каждый шаг на земле греховен, как неправедно всё человеческое существование. Здесь, в Греции, я начала верить, что жизнь дана в наказание и только смирение может спасти от отчаяния.
Сейчас у меня лёгкая работа: служанкой в кафе на горном перевале. Посетителей мало — в основном это туристы, спешащие в расположенные в горах зимние лагеря покататься на лыжах. Владельцы кафе на отдыхе в Афинах; вернуться, когда растает снег, — и тогда вновь придётся искать работу. В кафе я одна; когда падает снег, кажется, что, кроме меня, в мире давно никого нет. Одинокий человек в одинокой стране.
Иногда, закрыв кафе, поднимаюсь ближе к вечеру на соседнюю гору и смотрю, как солнце прощается с землей. Хораи — по-японски это несколько минут, когда день ушёл, а ночь не наступила, когда всё вокруг пропитано последним светом дня и вместе с тем наливается голубизной ночи. Это как море: однажды увидев, помнишь всегда.
Вчера заезжали в гости Катя и Вера, привезли опубликованную в эмигрантской газете поэму Лики Мизиновой «Татьянам, Машам — сёстрам нашим». Не забыла, как снимали вместе квартиру? Лика это описывает:
По восемь человек в квартире
(Ведь надо выжить в этом мире).
Да, очередь у туалета,
Но сэкономим на билеты,
На хлеб, бутылку молока —
Мы не Рокфеллеры пока!
Мы сэкономим и на соли…
Мало заработать деньги: нужно их сохранить и довезти домой. Девочки рассказали о Тамаре Масловой. Прошлое воскресенье она перед отъездом накрыла в своей комнате прощальный стол для нашего братства (я отсутствовала, не могла отлучиться из кафе), когда выпили вина, все потеряли сознание. Очнулись: Тамариных денег нет! Девочки говорят, такого горестного крика они никогда не слышали! Хозяин, конечно, эту подлость сделал, но кому докажешь! Тамара на второй срок в Греции осталась: как без денег домой приезжать?! Хохотушка была, а теперь — лицо мёртвого человека.
Получила письмо от Володи. Все несчастья нашей жизни — от идеалистов.
Кому и зачем он писал? Клава, спешившая в домик на Ломанном с кусочком мяса и картошкой в пакете, чтобы приготовить любимому ужин, и Клава, два года прожившая в Греции, — разные люди. Нужно вовремя хоронить своих мертвецов и не возвращаться на развалины любви.
Перестала отвечать на Алёшины звонки. Всех можно обмануть — но не себя. Чувство благодарности — те же золотые оковы. Есть дорогая, любимая, сделавшая из моих мытарств способ своего существования Алёна — хватит и этого!
Вероятно, останусь в Греции навсегда. Какая разница, где и как доживать?! Человек привыкает ко всему и даже тюрьма может стать домом. Мне, Света, не к кому и незачем возвращаться. Родина — это место, где ты кому-то нужен, а для меня самым близким оказалось эмигрантское братство.
Может быть, это настроение усталости, страх одиночества. Иногда я просыпаюсь по ночам от стука в двери кафе, подбегаю, слушаю… Никого… Это стучится безнадёжность. И тогда хочется застыть снеговиком и никуда не идти, никого не слушать, не слышать. Или закричать, как Тамарка, диким зверем. Что с нами сделали и делают на земле? Господи, если это ты, то зачем?!
2008