В голове у меня вертелись одни и те же слова: пурикайло, бормотин, мухобой…
Потом появилась молодая женщина с кудряшками, закрывающими пол-лица. Она улыбнулась нахальной улыбочкой и прошептала хрипло:
— Я только что родила…
И вынула из пелёнок огурец. Маленький, зелёненький, и уже с пупырышками кое-где. Поправила кудряшки и стала рассказывать.
— Интересно, как всё это случилось. Я лежу с мужем, заснуть не могу, он храпит как зверь какой-то. Ни любви, ни ласки, один только храп. Вдруг на одеяло заскакивает огурец, ну, зелёный, и весь в пупырышках. Я губы поджала и молчу. Ну, он потёрся о моё лицо, ласково так, что даже разомлела я. А он, после этого, прыг-скок под одеяло, и я как в обморок упала, но в приятный такой обморок. А он, значит, потом выскакивает, мокрый весь, как помытый, снова потёрся о щёку мою, и куда-то выпрыгнул. И вот теперь я принесла вам показать сыночка, огуречика. Имя ещё даже не дали. Может, назвать Костей — помните, Путин пел: «Встретил её Костя в тёмном переулке…» Красиво, да? Только муж ругается, говорит, у тебя всё не как у людей… Огурец родила! Ты бы мне ещё помидор родила, целый огород получится!
Я её стал утешать, что, мол, огурец — это хорошо, а вот от чеснока родить — это опасно, пахнуть будет.
Вот так мы и познакомились, и прониклись взаимной симпатией.
И вот это, я иду. А навстречу летит корова. Я не удивился бы, но крыльев-то у неё нет. А летит, стерва… Ну, я быстро сообразил и плашмя на асфальт хлоп, и она надо мной пролетела. Какнуть успела, но промахнулась, рядом со мной шлёпнулось. Я только вздохнул и поднялся, а она вернулась, стала на задние ноги и говорит:
— Ах ты, обломок кораблекрушения!
А я боюсь, но возражаю, что, мол, на корабле не плыл и в кораблекрушении не участвовал. А она в ответ засмеялась, я ещё увидел, что у неё полрта травой набито. И поясняет:
— Ты находишься в реке Жизни, тут много говна плывёт, и в этой реке ты обломок кораблекрушения. Усёк?
Я кивнул, что да, усёк.
Зайца встретил. Вначале испуганно-косо посмотрел на меня, потом заговорил басом:
— Я незаконнорождённый сын Фёдора Шаляпина… Прошу любить и жаловать…
Вдруг из моего сердца раздались слова: «Я знаю, где-то там во мне, дух затаился мой, он ждёт и плачет; он ждёт, когда к неведомой звезде, как жеребёнок, жизнь моя прискачет». Я буквально онемел и печально понял, что об этом никому сказать не смогу. А если бы сказал, то сразу покрутят пальцем у виска, мол, сумасшедший. Так оно и есть, но никому об этом не скажу. Пусть сами догадываются, умники хреновы.
Потом в памяти возник сон — он иногда вплывал в мою бедную голову. Вначале я этой женщине говорил, мол, забыл объяснить, что её любовь — как запах сирени утром. Ранним утром, когда только начинают петь птицы. В этом сне я видел, как она нежно гладила гриву коня, потом касалась прозрачной рукой его тёплых губ, а издалека я слышал свой голос:
— Разве это нормально, что человек любит лошадь как человека. И ненормально также, что лошадь любит человека.
И она мне отвечала прерывающим голоском, как будто рассыпался жемчуг:
— Так ты тоже необыкновенная лошадь, ты даже кентаврик, ты просто человеческая лошадка.
Вот так она отвечала мне во сне, но так отвечала и в жизни.
Задумался я, а в этот момент подлетел ко мне человек-привидение. Внешность обыкновенная, брови волосатые, нависшие, нос ржаной. И прошептал мне прокуренным голосом: «Мол, так и так, а вообще никак; но она передавала привет, забыл слово, привет… в пузырьках издалека».
Я ничего не понял, но тоже передал привет, землистый, клубнистый, земляничный. И исчез этот с прокуренным голосом, навсегда.
Потом я с разгона окунулся в недописанный мной роман «Танец одинокого волка»; и стоял на палубе лайнера и смотрел в небо, и на людей. Совсем недалеко от меня стоял грек с огромными усами и кругло-выпуклым животом, похожий на сытого паука, а рядом с ним изгибалась над бортом изящная девушка с нежным абрикосовым лицом. Носик её задорно торчал вверх, присматриваясь и принюхиваясь к окружающему миру. Она тоже кого-то напоминала мне. Вдруг девушка по-особенному извилисто изогнулась — и я понял: она напомнила ускользающую, гибкую, насторожённую ящерицу.
Через час корабль неожиданно подошёл к острову. Берег был абсолютно пустынен: ни дерева, ни куста, жёлтый песок и чёрные камни. Я представил себе, как было бы подло умирать здесь в одиночестве, среди застывшего песка и равнодушных ко всему миру камней.
Сегодня с утра сочинил песню, и слова, и музыка мои: «На берегах священных Нила скончалась рыжая кобыла, а в это время египтянки стирали мужикам портянки…» В общем, прицепилась эта песня, и я её напевал. Иду, а тут ко мне подходит один гражданин, похожий на китайца, и представляется, мол, Мендель Гурфинкель. Я насторожился: может, он еврей? Я их побаиваюсь: сперва улыбаются, потом хрясь — революции устраивают. Хотя странно, мазохизм у них какой-то, они же в этих революциях погибают; выходит, евреи — как пчёлы, укусят и умрут. А этот Гурфинкель в ответ на мою песню запевает другую: «Русский с китайцем братья навек…» Ну, я его похлопал по плечу и пошёл обратно в свой диспансер. А там шум, гам, переполох, говорят: «Мы думали, ты пропал. А ты явился не запылился».
Сегодня бессонной ночью появилось новое откровение: хотите узнать, что происходит с человечеством, — посмотрите на носы людей. Какие-то завитушки, крючки. Я лично осматривал посетителей в приёмном покое дурдома; породистых носов не было, какие-то обрывки, кусочки, огрызки. Орлиных не было. В Западной Украине, где скрытно ненавидят всех нездешних, я встречал у мужчин длинные носы, заострённые на кончике. Девушки красивые, у большинства носы ровные, но тоже встречаются с длинными носами.
Следите за носами — и обнаружите тайный мир.
Христос из шестой палаты сказал сегодня: «Я есть путь и истина, и свет». На что ему ответил Адольф Гитлер, которого недавно развязали: «Погаснет лампочка — и света не будет». И добавил, заламывая руки: «Жаль, что мало евреев у нас, так бы мы всех расстреляли». Но тут вышел из уборной пациент Сталин, который всё слышал, и тихо говорит Гитлеру: «Ты, кацо, не спеши. Зачем сразу убивать? Устройте им хрустальную ночь, разбейте стёкла в уборной и скажите им, что надо отсыпать нам пшённой каши от их порций». Главный сифилитик планеты, косящий под Ленина, громко заявил, картавя, что евреев надо сослать в Ялту, пусть изжарятся товарищи бундовцы. Собрание больных закончилось всеобщим исполнением «Интернационала» и «Хавы нагилы»…
Но не это главное. Тут птица одна не даёт мне покоя. Подлетает и вякает: «Ну, там чё»? Отвечаю: «Там чаво да ничаво!» Ну и не раскрываю своего настоящего имени, Прометея Зевсыча. А она одно твердит:
— Я дятел и ты дятел, так давай объединимся.
— А против кого?
— А против нас с тобой.
Говорю:
— Так ты вроде сумасшедшая?!
А она мне:
— Да причём здесь старые галоши! Ты — говно, и я — говно, я — давно, и ты — давно!
Поссорился я с ней, и мы разлетелись.
Ну да, бывало у меня, как у всех бывает: видишь фигуру — в тумане, или ночью, или просто вдали, — и кажется тебе, что едет прекрасная девушка на лошади, а приблизишься, задыхаясь от спешки, — а это уродливый старик на старом велосипеде. А после этого, как у всех, настроение из радостного становится мерзким, серым. Начинаю дёргаться, вызываю медсестру, укольчик, успокаиваюсь и лезу под кровать.
А ночью мысль приходит, такая хорошая, тараканы пытаются спереть её, но я начеку: кыш, проклятые дети Сталина, кыш, кому говорят! А мысль такая: ехала бы на лошадке девушка, я бы её остановил и проговорил бы ласково: «Я не скажу вам, как всем: куда прёшь! А скажу: гутен таг, дорогая маркиза, я вас сразу узнал». Она спрыгнула бы на мои умело подставленные руки, и я бы вдохнул её нежный фиалковый аромат. Возможно, она сказала бы мне: «Ну давайте». А я бы засмущался и шёпотом ответил бы: «Никак не смогу: врачи подняли моё здоровье, но опустили моё мужское достоинство. Так что простите, мадам». И после этого она ускакала бы от меня. И только пыль из-под копыт…
Да, всякое приходит в голову. Некоторые считают, что к сумасшедшим сны не приходят. Ага, безумцы. У нас ночью в палате такое делается! Кричат, визжат, с кроватей падают — кто не привязан. А всё оттого, что сны страшные снятся. Вот позавчера мне такое приснилось. Иду, значит, по зелёной улице, а навстречу мне женщина с усами. Быстро так идёт, прямо напирает. Казалось, что успею увернуться, но это только показалось. И лежу, значит, на асфальте, тоже зелёном, а надо мной напудренное лицо с большими усищами. И проснулся от своего крика, и нырнул под кровать. Вот такой сон.
А как очухался, стихи стал писать под кроватью: «Жизнь — она как буханка хлеба. От земли и до самого неба. Остаётся одна горбушка. Это всё нагадала кукушка. Каждый день отрезаем кусок. Почему же мне Бог не помог…»
Мерзавец санитар посадил меня возле окна с решёткой и велел следить за голубями. А я стал думать: кто раздаёт хлеб голубям? В основном бабушки. Они это делают не для забавы, а сочувствуют нелёгкой жизни птиц, похожих на них. Потом задумался о любви. Делится ли любовь? Можно ли её выпить на троих? Раньше это было экзотической редкостью, а стало частой обыденностью. Да, кажется, любовь делится.
Сегодня трудный день. Дожился, надо всем доказывать, особо врачу Гуревичу, что я в своём уме. Меня подозрительно спрашивают:
— Как ваше имя?
А у меня имена почти ежедневно меняются. Мучительно хочется назваться другим именем, но пересиливаю себя, сдерживаю искушение и называю сегодняшним — Гай Юлий Цезарь. После этого приходят двое в тельняшках, и спрашивают:
— Вы наш капитан?
Ну, я осторожно интересуюсь, не пираты ли они. Отвечают:
— Нет, мы санитары; и назначаем вас капитаном корабля. И надо спешить, потому что скоро грянет буря. И чтоб вас не продуло, накиньте на себя рубашечку.
Ну, в капитанской каюте оказался ещё один моряк, представился Обамой. Я поинтересовался, почему же он белый. А он шепчет, чтоб никто не услышал:
— Извините, краска сошла; вернее, смылась под душем Шарко.
Я немного успокоился, и меня снова вернули из каюты в палату. А у нас новенький появился, Папа Римский. Умный такой, бинтом голову обмотал и стал религиозную пропаганду сеять. Мол, многие, кто клянётся на Библии, — лгут! Те, кто плачет во время клятвы, — лгут! И перешёл на крик: «Когда мы клянёмся, мы верим в возможность исполнения этих клятв! Но очень скоро мы наши клятвы предаём! Мы не забываем наши слова, но искушения — это начало предательства обещаний и людей! И я уволю всех кардиналов и попов, и предам их анафеме, потому что все они предатели!!!» На этих словах он стал кататься по полу и кусаться. Ну, санитары его с высокого поста сместили, и Ватикан остался без своего главы. А мне сказали, что из соседней палаты к нам переводят Христа, так как он сделал из стула крест и бил им Гитлера и Сталина. И у Гитлера предполагают сотрясение мозга.
Ну вот, завели его. Бледный такой, измученный, в одном тапке. И начал с претензий, что гвозди для распятия украли, и что ожидает апостола Павла, который сейчас спит под кроватью, а проснётся — и к нам в гости пожалует.
Ну вот, завели и апостола. Тощий, маленький, руки трясутся, санитарам говорит:
— Спасибо, римские солдаты, привет Цезарю!
Потом к нам обращается и видит Иисуса. Кричит:
— Иисус, я всё составил, всё, что ты изложил нам. Всем церквям написал, кого надо обругал, кого надо похвалил. И вот император Рима выслал меня на этот остров. А мне надо готовиться, меня ведь должны предать смерти, отсекут голову. А как же я без практики?
Иисус посмотрел на Павла безумными добрыми глазами. Помолчал. Поправил полотенце на шее и добавил:
— По милости Божьей, иди отсюда, самому плохо, а мне ещё предстоит голгофское распятие, смерть и воскрешение… И гвозди от креста украли… Что делать, казнь нельзя отложить, иначе вся история человечества изменится!!!
Два римских солдата в белых одеждах вывели Павла, мы услышали только его прощальный крик: «Смерть, где твоё жало! Ад, где твоя победа!» И тишина.
Привезли нам трёх — сошли с ума от испуга заразиться корона-вирусом. В нашу палату поселили только одного. Он шептал: «Кыш-кыш» — и отгонял вирус рукой, и так всю ночь. Утром объяснял:
— Этот ночью подбирается, и впивается в душу. И высасывает из неё жизнь, а днём он спит. Поэтому я буду спать днём, а ночью с ним бороться.
Я спросил у него, как выглядит этот корона-вирус.
Он зашептал: «Ой, не спрашивайте, по-разному выглядит, маски он носит. То он китаец, то похож на Билла Гейтса, то зад кверху задерёт и представляется иранским лидером-муллой Али Хаменеем. В общем, скрывает своё лицо. И вообще (он перешёл на тихий-тихий шёпот) думаю, что он женщина».
А я вот вспоминаю, как когда-то летел самолётом. В самолётах обычно мышей не бывает. Особенно в летящих. Не говорите! Бывают. Я вот летел в «Боинге-767» и увидел на полу мышь, и вначале подумал, что это галлюцинации (по-современному, «глюки») начались, и причём потоками. А потом подумал государственно, и понял: не к добру это. Может же быть: когда тонет корабль, крысы с него убегают первыми, а когда предстоит катастрофа самолёту, мыши в него забегают.
Всё это меня сильно напрягло. Сообразил, что летим над океаном, и вообще, знобить стало. Стал оглядываться, а вокруг одни спокойные лица, или спящие физиономии. Тут я смекнул, и спрашиваю у стюардессы:
— А где мой парашют?
Она помолчала, говорит: «Сейчас узнаем» — и объявляет, мол: «Если есть в самолёте врач, подойдите к креслу такому-то», — батенька, а это мой номер сиденья. В общем, долетели благополучно, потому что мышей я отогнал. Ну встретили меня, и вот сюда отвезли, на этот корабль дураков.
Три дня куда-то плыли в моей каюте. Я о многом думал. Сейчас расскажу, это отдельно. А вот, когда вышел, увидел, как по коридору несут пьяного Жириновского из восьмой палаты, для особо возбудимых политиков-демократов. Он кричал:
— Слушайте все! Я жертва антирасистского сопротивления!
Оказалось, что, пока меня не было, Ленин покрасился чёрной мазью для обуви и стал выкрикивать угрозы врачу Джеку Гуревичу, в том числе «Медицинская проститутка», «Отдай, буржуй, свой гамбургер чёрным крестьянам» и прочую отсебятину. Кстати, Сталин не вышел в коридор на демонстрацию, а спрятался в женской уборной, и кричал оттуда: «Нет человека — нет проблемы!» В палате застал митинг, зашёл на словах апостола Павла, который кричал Геббельсу: «Ты хромой еретик, вот сейчас как дам тебе по трампу!» Еле успокоил их. Пять раз повторил: «Будете трындеть, вызову сейчас матросов, которые отведут вас в каюту!» Сразу позатыкались.
Так вот, о чём в каюте я думал. Мне явно показалось, что меня привезли в аэропорт, откуда я должен был лететь прямым рейсом Нью-Йорк — Кривой Рог. В инвалидной коляске довезли до кофейного киоска — там купил кофе — и потом доставили меня в зал, из которого был выход в самолёт. Тут какая-то дама в белом халате запищала:
— Куды вы его привезли! Он же сумасшедший.
Я ей буркнул:
— Молчи, старая вафля, пока кочерыжкой не стала!
Она:
— Ах-ах, бесфамильный и некультурный!
Пришлось мысленно дать ей по кумполу и назвать своё имя. Вот тут она, по-моему, сразу влюбилась! В телефон кричала: «Симпатяга, но буйный!» Так вот, о чём же я думал.
Во-первых. А может, не я сумасшедший, а они? Вот настоящий апостол Павел, он же по-еврейски Савл, кричал-кричал: «Смерть, где твоё жало! Ад, где твоя победа!» Но был обезглавлен мечом, в Риме. Как бы мы ни любили и ни уважали живого человека, в мёртвом виде он становится чужим. И малоприятным. Жало смерти — это действительно жало, уничтожающее твою плоть. И это жало — живое, оно, как безумный художник, уродует творенье Божье. А люди пытаются на короткое время подкрасить, подрисовать прогрессирующее безобразие мертвеца. Мертвецы всегда одиноки, причём заметьте, они уже одиноки навсегда. И они беззащитны, и я буду беззащитным, да, да! И вот представляю, что сейчас это произойдёт, и я умру, и останусь прикрученным к этому жёсткому стулу, голова будет откинута назад — почти красиво, — но вдруг челюсть отвиснет и всю красоту испортит, из-за этого голова свесится, тело изогнётся, глаза станут выпученными и будут бессмысленно смотреть на мир. Нет, что в смерти красивого? Ничего. Апостол Павел торжествовал победу души во Христе, но представьте его тело без головы. Ах, как некрасиво вышло! И уже не будет утра, по которому осторожно стелется-пробирается мраморный матовый туман. И не будет глаз с зелёной поволокой, что заворожили на всю жизнь. Да. Да… Да! Если бы мне не прикрутили руки к креслу, я бы вам показал изогнутыми пальцами, какие это были глаза. Да, и умирать надо незаметно, без воплей вокруг, тихо, заглушая стоны, чтобы никто не заметил. Тогда, после твоего вознесения, некоторые будут искать тебя живого. Я вспомнил программу телевиденья, и представил двух серьёзных ведущих в клоунских костюмах, и такая глупая одежда больше бы соответствовала тому, что они говорили. Потом вспомнил детей, я их родил, а теперь оставляю одних в этой юродивой жизни. Потом вспомнил священника, которому сто лет назад сказал, что если религия становится назойливой, то это уже религиозная пропаганда. Потом я заплакал и заснул. Мне снился сыр «Виола», финский, которым намазывался хлеб. Я его любил, до того, как стал сумасшедшим. Теперь он приснился, в своей красной коробочке. А когда я проснулся, мои мысли вернулись в аэропорт. Где же это было? Вспоминай, вспоминай, да, это было… где, не помню… Но, помню, сидел у входа в самолёт, пил кофе. Это было давно… помню, играла печальная музыка, кажется, это был блюз Глена Миллера, а потом хриплым, сильным и одновременно звенящим голосом запела Элла Фицджеральд, и пела она о том, что неосознанные надежды есть у птиц и зверей, а осознанные только у человека. В зале аэропорта под потолком был привешен телевизор, в нём мелькало лицемерное чёрное лицо Обамы, оно дёргалось, подмигивало, заклинало людей, говоря о затаённых мечтах американцев. Это был предвыборный митинг, и собравшиеся восторженно взвывали в ответ на его профессионально поставленные словесные пассажи. Как и всегда, они не хотели верить, что мечты не сбываются. Всё вокруг меня было как обычно в Америке. Никто не предполагал, что скоро наступит время чёрных бунтов и грабежей, что чёрный расизм окажется куда жесточе, чем когда-то был белый расизм. Но сейчас были милые разно-национальные лица Америки, вежливые слова, вложенное в головы американцев желание не нарушать покой человека. И всё же, уже тогда мысль неотвязным дятлом стучала в моё сердце. Вернее, не мысль, а предчувствие, что скоро всё это исчезнет. И улыбки, и вежливость, и желание не нарушать мир в человеке. Что скоро антихрист обнимет железной хваткой очарованную им Америку и выдавит из неё всё прекрасное. И останется в человеке его изначальная природная суть — то, чего всегда добивался антихрист в разных странах. И в таком обнищавшем состоянии души человек поклонится лжебогу, и замысел антихриста исполнится. А что же Бог! Он пока молчит, но живёт неумирающая надежда, что в последний момент Он вмешается. Вспомнил, как доктор Джек Гуревич заметил мне шёпотом: «Все сидят, и вы сидите!»
Вот и сижу. Гадость какая-то стала летать вокруг меня. Чувствую, что энцефалитный комар. Говорю ему: брысь! Не слушает, жужжит рядом, пробирается к моему телу. А с ним рядом смерть жужжит, но более гудящим жужжанием. Хотел помолиться, не получается — горло сдавлено, только слюни текут. Не даёт мне рогатый. Руки связал, ни подрочить, ни повеситься.
Жужжание всё громче. Коснулось меня и вошло в меня. И на сон потянуло, сладко так потянуло. И всё стало уплывать: и стены, и Джек Гуревич, и Обама, и, наверное, вся жизнь. Захрипел я — и сам себя услышал. И тут Кто-то сильный схватил мерзкую лапу и оторвал её от моего горла, и потекла молитва.
Авва, Авва, я ведь тоже Твой. Призри на меня и не оставь меня. Ты ведь всем протягиваешь себя. Авва, Авва, все меня бросили, как и Тебя. Обвязывают меня бинтами и верёвками, а повеситься не дают. Аввочка, Аввочка, можно, я на крестик к Тебе залезу? Чего это Ты мне шепчешь? Ага… ну да, я уже давно с Тобой на нём вишу. Ах, Аввочка, мой родненький, Авва, Авва, не отдавай меня никому, ни людям, никому… О, музыка заиграла, я такой раньше не слышал. Лечу я, Авва, лечу…