De profundis

Михаил Моргулис

​

Записки умного сумасшедшего

Рассказ

В го­ло­ве у ме­ня вер­те­лись од­ни и те же сло­ва: пу­ри­кай­ло, бор­мо­тин, му­хо­бой…

По­том по­яви­лась мо­ло­дая жен­щи­на с куд­ряш­ка­ми, за­кры­ва­ю­щи­ми пол-ли­ца. Она улыб­ну­лась на­халь­ной улы­боч­кой и про­шеп­та­ла хрип­ло:
— Я толь­ко что ро­ди­ла…

И вы­ну­ла из пе­лёнок огу­рец. Ма­лень­кий, зе­лёнень­кий, и уже с пу­пы­рыш­ка­ми кое-где. По­пра­ви­ла куд­ряш­ки и ста­ла рас­ска­зы­вать.

— Ин­те­рес­но, как всё это слу­чи­лось. Я ле­жу с му­жем, за­снуть не мо­гу, он хра­пит как зверь ка­кой-то. Ни люб­ви, ни лас­ки, один толь­ко храп. Вдруг на оде­я­ло за­ска­ки­ва­ет огу­рец, ну, зе­лё­ный, и весь в пу­пы­рыш­ках. Я гу­бы под­жа­ла и мол­чу. Ну, он по­тёр­ся о моё ли­цо, лас­ко­во так, что да­же разо­мле­ла я. А он, пос­ле это­го, прыг-скок под оде­я­ло, и я как в об­мо­рок упа­ла, но в при­ят­ный та­кой об­мо­рок. А он, зна­чит, по­том вы­ска­ки­ва­ет, мок­рый весь, как по­мы­тый, сно­ва по­тёр­ся о щёку мою, и ку­да-то вы­прыг­нул. И вот те­перь я при­нес­ла вам по­ка­зать сы­ноч­ка, огу­ре­чи­ка. Имя ещё да­же не да­ли. Мо­жет, на­звать Кос­тей — пом­ни­те, Пу­тин пел: «Встре­тил её Кос­тя в тём­ном пе­ре­ул­ке…» Кра­си­во, да? Толь­ко муж ру­га­ет­ся, го­во­рит, у те­бя всё не как у лю­дей… Огу­рец ро­ди­ла! Ты бы мне ещё по­ми­дор ро­ди­ла, це­лый ого­род по­лу­чит­ся!

Я её стал уте­шать, что, мол, огу­рец — это хо­ро­шо, а вот от чес­но­ка ро­дить — это опас­но, пах­нуть бу­дет.

Вот так мы и по­зна­ко­ми­лись, и про­ник­лись вза­им­ной сим­па­ти­ей.

И вот это, я иду. А на­встре­чу ле­тит ко­ро­ва. Я не уди­вил­ся бы, но крыль­ев-то у неё нет. А ле­тит, стер­ва… Ну, я быст­ро со­об­ра­зил и плаш­мя на ас­фальт хлоп, и она на­до мной про­ле­те­ла. Как­нуть успе­ла, но про­мах­ну­лась, ря­дом со мной шлёп­ну­лось. Я толь­ко вздох­нул и под­нял­ся, а она вер­ну­лась, ста­ла на зад­ние но­ги и го­во­рит:

— Ах ты, об­ло­мок ко­раб­лек­ру­ше­ния!

А я бо­юсь, но воз­ра­жаю, что, мол, на ко­раб­ле не плыл и в ко­раб­лек­ру­ше­нии не участ­во­вал. А она в от­вет за­сме­я­лась, я ещё уви­дел, что у неё пол­р­та тра­вой на­би­то. И по­яс­ня­ет:

— Ты на­хо­дишь­ся в ре­ке Жиз­ни, тут мно­го гов­на плы­вёт, и в этой ре­ке ты об­ло­мок ко­раб­лек­ру­ше­ния. Усёк?

Я кив­нул, что да, усёк.

Зай­ца встре­тил. Вна­ча­ле ис­пу­ган­но-ко­со по­смот­рел на ме­ня, по­том за­го­во­рил ба­сом:
— Я не­за­кон­но­рож­дён­ный сын Фёдо­ра Ша­ля­пи­на… Про­шу лю­бить и жа­ло­вать…

Вдруг из мо­е­го серд­ца раз­да­лись сло­ва: «Я знаю, где-то там во мне, дух за­та­ил­ся мой, он ждёт и пла­чет; он ждёт, ког­да к не­ве­до­мой звез­де, как же­ре­бёнок, жизнь моя при­ска­чет». Я бук­валь­но оне­мел и пе­чаль­но по­нял, что об этом ни­ко­му ска­зать не смо­гу. А если бы ска­зал, то сра­зу по­кру­тят паль­цем у вис­ка, мол, су­мас­шед­ший. Так оно и есть, но ни­ко­му об этом не ска­жу. Пусть са­ми до­га­ды­ва­ют­ся, ум­ни­ки хре­но­вы.

По­том в па­мя­ти воз­ник сон — он иног­да вплы­вал в мою бед­ную го­ло­ву. Вна­ча­ле я этой жен­щи­не го­во­рил, мол, за­был объ­яс­нить, что её лю­бовь — как за­пах си­ре­ни ут­ром. Ран­ним ут­ром, ког­да толь­ко на­чи­на­ют петь пти­цы. В этом сне я ви­дел, как она неж­но гла­ди­ла гри­ву ко­ня, по­том ка­са­лась про­зрач­ной ру­кой его тёп­лых губ, а из­да­ле­ка я слы­шал свой го­лос:
— Раз­ве это нор­маль­но, что че­ло­век лю­бит ло­шадь как че­ло­ве­ка. И не­нор­маль­но так­же, что ло­шадь лю­бит че­ло­ве­ка.

И она мне отве­ча­ла пре­ры­ва­ю­щим го­лос­ком, как буд­то рас­сы­пал­ся жем­чуг:
— Так ты то­же не­обык­но­вен­ная ло­шадь, ты да­же кен­тав­рик, ты прос­то че­ло­ве­чес­кая ло­шад­ка.

Вот так она отве­ча­ла мне во сне, но так отве­ча­ла и в жиз­ни.

За­ду­мал­ся я, а в этот мо­мент под­ле­тел ко мне че­ло­век-при­ви­де­ние. Внеш­ность обык­но­вен­ная, бро­ви во­ло­са­тые, на­вис­шие, нос ржа­ной. И про­шеп­тал мне про­ку­рен­ным го­ло­сом: «Мол, так и так, а во­об­ще ни­как; но она пе­ре­да­ва­ла при­вет, за­был сло­во, при­вет… в пу­зырь­ках из­да­ле­ка».

Я ни­че­го не по­нял, но то­же пе­ре­дал при­вет, зем­ли­с­тый, клуб­ни­с­тый, зем­ля­нич­ный. И ис­чез этот с про­ку­рен­ным го­ло­сом, на­всег­да.

По­том я с раз­го­на оку­нул­ся в не­до­пи­сан­ный мной ро­ман «Та­нец оди­но­ко­го вол­ка»; и сто­ял на па­лу­бе лай­не­ра и смот­рел в не­бо, и на лю­дей. Со­всем не­да­ле­ко от ме­ня сто­ял грек с ог­ром­ны­ми уса­ми и круг­ло-вы­пук­лым жи­во­том, по­хо­жий на сы­то­го па­у­ка, а ря­дом с ним из­ги­ба­лась над бор­том изящ­ная де­вуш­ка с неж­ным аб­ри­ко­со­вым ли­цом. Но­сик её за­дор­но тор­чал вверх, при­смат­ри­ва­ясь и при­ню­хи­ва­ясь к окру­жа­ю­ще­му ми­ру. Она то­же ко­го-то на­по­ми­на­ла мне. Вдруг де­вуш­ка по-осо­бен­но­му из­ви­лис­то изо­гну­лась — и я по­нял: она на­пом­ни­ла усколь­за­ю­щую, гиб­кую, на­сто­ро­жён­ную яще­ри­цу.

Че­рез час ко­рабль не­ожи­дан­но по­до­шёл к ост­ро­ву. Бе­рег был аб­со­лют­но пу­с­ты­нен: ни де­ре­ва, ни кус­та, жёл­тый пе­сок и чёр­ные кам­ни. Я пред­ста­вил се­бе, как бы­ло бы под­ло уми­рать здесь в оди­но­чест­ве, сре­ди за­стыв­ше­го пес­ка и рав­но­душ­ных ко все­му ми­ру кам­ней.

Се­год­ня с ут­ра со­чи­нил пес­ню, и сло­ва, и му­зы­ка мои: «На бе­ре­гах свя­щен­ных Ни­ла скон­ча­лась ры­жая ко­бы­ла, а в это вре­мя егип­тян­ки сти­ра­ли му­жи­кам пор­тян­ки…» В об­щем, при­це­пи­лась эта пес­ня, и я её на­пе­вал. Иду, а тут ко мне под­хо­дит один граж­да­нин, по­хо­жий на ки­тай­ца, и пред­став­ля­ет­ся, мол, Мен­дель Гур­фин­кель. Я на­сто­ро­жил­ся: мо­жет, он ев­рей? Я их по­ба­ива­юсь: спер­ва улы­ба­ют­ся, по­том хрясь — ре­во­лю­ции устра­ива­ют. Хо­тя стран­но, ма­зо­хизм у них ка­кой-то, они же в этих ре­во­лю­ци­ях по­ги­ба­ют; вы­хо­дит, ев­реи — как пчёлы, уку­сят и умрут. А этот Гур­фин­кель в от­вет на мою пес­ню за­пе­ва­ет дру­гую: «Рус­ский с ки­тай­цем братья на­век…» Ну, я его по­хло­пал по пле­чу и по­шёл об­рат­но в свой дис­пан­сер. А там шум, гам, пе­ре­по­лох, го­во­рят: «Мы ду­ма­ли, ты про­пал. А ты явил­ся не за­пы­лил­ся».

Се­год­ня бес­сон­ной ночью по­яви­лось но­вое от­кро­ве­ние: хо­ти­те узнать, что про­ис­хо­дит с че­ло­ве­чест­вом, — по­смот­ри­те на но­сы лю­дей. Ка­кие-то за­ви­туш­ки, крюч­ки. Я лич­но ос­мат­ри­вал по­се­ти­те­лей в при­ём­ном по­кое дур­до­ма; по­ро­ди­с­тых но­сов не бы­ло, ка­кие-то об­рыв­ки, ку­соч­ки, огрыз­ки. Ор­ли­ных не бы­ло. В За­пад­ной Укра­и­не, где скрыт­но не­на­ви­дят всех не­здеш­них, я встре­чал у муж­чин длин­ные но­сы, за­ост­рён­ные на кон­чи­ке. Де­вуш­ки кра­си­вые, у боль­шинст­ва но­сы ров­ные, но то­же встре­ча­ют­ся с длин­ны­ми но­са­ми.

Сле­ди­те за но­са­ми — и об­на­ру­жи­те тай­ный мир.

Хрис­тос из шес­той па­ла­ты ска­зал се­год­ня: «Я есть путь и ис­ти­на, и свет». На что ему от­ве­тил Адольф Гит­лер, ко­то­ро­го не­дав­но раз­вя­за­ли: «По­гас­нет лам­поч­ка — и све­та не бу­дет». И до­ба­вил, за­ла­мы­вая ру­ки: «Жаль, что ма­ло ев­ре­ев у нас, так бы мы всех рас­стре­ля­ли». Но тут вы­шел из убор­ной па­ци­ент Ста­лин, ко­то­рый всё слы­шал, и ти­хо го­во­рит Гит­ле­ру: «Ты, ка­цо, не спе­ши. За­чем сра­зу уби­вать? Устрой­те им хрус­таль­ную ночь, раз­бей­те стёк­ла в убор­ной и ска­жи­те им, что на­до от­сы­пать нам пшён­ной ка­ши от их пор­ций». Глав­ный си­фи­ли­тик пла­не­ты, ко­ся­щий под Ле­ни­на, гром­ко за­явил, кар­та­вя, что ев­ре­ев на­до со­слать в Ял­ту, пусть из­жа­рят­ся то­ва­ри­щи бун­дов­цы. Со­бра­ние боль­ных за­кон­чи­лось все­об­щим ис­пол­не­ни­ем «Ин­тер­на­ци­о­на­ла» и «Ха­вы на­ги­лы»…

Но не это глав­ное. Тут пти­ца од­на не да­ёт мне по­коя. Под­ле­та­ет и вя­ка­ет: «Ну, там чё»? Отве­чаю: «Там ча­во да ни­ча­во!» Ну и не рас­кры­ваю сво­е­го на­сто­я­ще­го име­ни, Про­ме­тея Зев­сы­ча. А она од­но твер­дит:
— Я дя­тел и ты дя­тел, так да­вай объ­еди­ним­ся.
— А про­тив ко­го?
— А про­тив нас с то­бой.

Го­во­рю:
— Так ты вро­де су­мас­шед­шая?!
А она мне:
— Да при­чём здесь ста­рые га­ло­ши! Ты — гов­но, и я — гов­но, я — дав­но, и ты — дав­но!

По­ссо­рил­ся я с ней, и мы раз­ле­те­лись.

Ну да, бы­ва­ло у ме­ня, как у всех бы­ва­ет: ви­дишь фи­гу­ру — в ту­ма­не, или ночью, или прос­то вда­ли, — и ка­жет­ся те­бе, что едет пре­крас­ная де­вуш­ка на ло­ша­ди, а при­бли­зишь­ся, за­ды­ха­ясь от спеш­ки, — а это урод­ли­вый ста­рик на ста­ром ве­ло­си­пе­де. А пос­ле это­го, как у всех, на­стро­е­ние из ра­дост­но­го ста­но­вит­ся мерз­ким, се­рым. На­чи­наю дёр­гать­ся, вы­зы­ваю мед­сест­ру, уколь­чик, успо­ка­ива­юсь и ле­зу под кро­вать.

А ночью мысль при­хо­дит, та­кая хо­ро­шая, та­ра­ка­ны пы­та­ют­ся спе­реть её, но я на­че­ку: кыш, про­кля­тые де­ти Ста­ли­на, кыш, ко­му го­во­рят! А мысль та­кая: еха­ла бы на ло­шад­ке де­вуш­ка, я бы её оста­но­вил и про­го­во­рил бы лас­ко­во: «Я не ска­жу вам, как всем: ку­да прёшь! А ска­жу: гу­тен таг, до­ро­гая мар­ки­за, я вас сра­зу узнал». Она спрыг­ну­ла бы на мои уме­ло под­став­лен­ные ру­ки, и я бы вдох­нул её неж­ный фи­ал­ко­вый аро­мат. Воз­мож­но, она ска­за­ла бы мне: «Ну да­вай­те». А я бы за­сму­щал­ся и шё­по­том от­ве­тил бы: «Ни­как не смо­гу: вра­чи под­ня­ли моё здо­ровье, но опус­ти­ли моё муж­ское до­сто­инст­во. Так что прос­ти­те, ма­дам». И пос­ле это­го она уска­ка­ла бы от ме­ня. И толь­ко пыль из-под ко­пыт…

Да, вся­кое при­хо­дит в го­ло­ву. Не­ко­то­рые счи­та­ют, что к су­мас­шед­шим сны не при­хо­дят. Ага, без­ум­цы. У нас ночью в па­ла­те та­кое де­ла­ет­ся! Кри­чат, виз­жат, с кро­ва­тей па­да­ют — кто не при­вя­зан. А всё от­то­го, что сны страш­ные снят­ся. Вот по­за­вче­ра мне та­кое при­сни­лось. Иду, зна­чит, по зе­лё­ной ули­це, а на­встре­чу мне жен­щи­на с уса­ми. Быст­ро так идёт, пря­мо на­пи­ра­ет. Ка­за­лось, что успею увер­нуть­ся, но это толь­ко по­ка­за­лось. И ле­жу, зна­чит, на ас­фаль­те, то­же зе­лё­ном, а на­до мной на­пуд­рен­ное ли­цо с боль­ши­ми уси­ща­ми. И про­снул­ся от сво­е­го кри­ка, и ныр­нул под кро­вать. Вот та­кой сон.

А как очу­хал­ся, сти­хи стал пи­сать под кро­ватью: «Жизнь — она как бу­хан­ка хле­ба. От зем­ли и до са­мо­го не­ба. Ос­та­ёт­ся од­на гор­буш­ка. Это всё на­га­да­ла ку­куш­ка. Каж­дый день от­ре­за­ем ку­сок. По­че­му же мне Бог не по­мог…»

Мер­за­вец са­ни­тар по­са­дил ме­ня воз­ле ок­на с ре­шёт­кой и ве­лел сле­дить за го­лу­бя­ми. А я стал ду­мать: кто раз­да­ёт хлеб го­лу­бям? В ос­нов­ном ба­буш­ки. Они это де­ла­ют не для за­ба­вы, а со­чувст­ву­ют не­лёг­кой жиз­ни птиц, по­хо­жих на них. По­том за­ду­мал­ся о люб­ви. Де­лит­ся ли лю­бовь? Мож­но ли её вы­пить на тро­их? Рань­ше это бы­ло эк­зо­ти­чес­кой ред­костью, а ста­ло час­той обы­ден­ностью. Да, ка­жет­ся, лю­бовь де­лит­ся.

Се­год­ня труд­ный день. До­жил­ся, на­до всем до­ка­зы­вать, осо­бо вра­чу Гу­ре­ви­чу, что я в сво­ём уме. Ме­ня по­до­зри­тель­но спра­ши­ва­ют:
— Как ва­ше имя?

А у ме­ня име­на поч­ти еже­днев­но ме­ня­ют­ся. Му­чи­тель­но хо­чет­ся на­звать­ся дру­гим име­нем, но пе­ре­си­ли­ваю се­бя, сдер­жи­ваю ис­ку­ше­ние и на­зы­ваю се­год­няш­ним — Гай Юлий Це­зарь. Пос­ле это­го при­хо­дят двое в тельняш­ках, и спра­ши­ва­ют:
— Вы наш ка­пи­тан?
Ну, я ос­то­рож­но ин­те­ре­су­юсь, не пи­ра­ты ли они. Отве­ча­ют:
— Нет, мы са­ни­та­ры; и на­зна­ча­ем вас ка­пи­та­ном ко­раб­ля. И на­до спе­шить, по­то­му что ско­ро гря­нет бу­ря. И чтоб вас не про­ду­ло, на­кинь­те на се­бя ру­ба­шеч­ку.

Ну, в ка­пи­тан­ской ка­ю­те ока­зал­ся ещё один мо­ряк, пред­ста­вил­ся Оба­мой. Я по­ин­те­ре­со­вал­ся, по­че­му же он бе­лый. А он шеп­чет, чтоб ни­кто не услы­шал:
— Из­ви­ни­те, крас­ка со­шла; вер­нее, смы­лась под ду­шем Шар­ко.

Я не­мно­го успо­ко­ил­ся, и ме­ня сно­ва вер­ну­ли из ка­ю­ты в па­ла­ту. А у нас но­вень­кий по­явил­ся, Па­па Рим­ский. Ум­ный та­кой, бин­том го­ло­ву об­мо­тал и стал ре­ли­ги­оз­ную про­па­ган­ду се­ять. Мол, мно­гие, кто кля­нёт­ся на Биб­лии, — лгут! Те, кто пла­чет во вре­мя клят­вы, — лгут! И пе­ре­шёл на крик: «Ког­да мы кля­нём­ся, мы ве­рим в воз­мож­ность ис­пол­не­ния этих клятв! Но очень ско­ро мы на­ши клят­вы пре­да­ём! Мы не за­бы­ва­ем на­ши сло­ва, но ис­ку­ше­ния — это на­ча­ло пре­да­тельст­ва обе­ща­ний и лю­дей! И я уво­лю всех кар­ди­на­лов и по­пов, и пре­дам их ана­фе­ме, по­то­му что все они пре­да­те­ли!!!» На этих сло­вах он стал ка­тать­ся по по­лу и ку­сать­ся. Ну, са­ни­та­ры его с вы­со­ко­го пос­та смес­ти­ли, и Ва­ти­кан остал­ся без сво­е­го гла­вы. А мне ска­за­ли, что из со­сед­ней па­ла­ты к нам пе­ре­во­дят Хрис­та, так как он сде­лал из сту­ла крест и бил им Гит­ле­ра и Ста­ли­на. И у Гит­ле­ра пред­по­ла­га­ют со­тря­се­ние моз­га.

Ну вот, за­ве­ли его. Блед­ный та­кой, из­му­чен­ный, в од­ном тап­ке. И на­чал с пре­тен­зий, что гвоз­ди для рас­пя­тия укра­ли, и что ожи­да­ет апос­то­ла Пав­ла, ко­то­рый сей­час спит под кро­ватью, а про­снёт­ся — и к нам в гос­ти по­жа­лу­ет.

Ну вот, за­ве­ли и апос­то­ла. То­щий, ма­лень­кий, ру­ки тря­сут­ся, са­ни­та­рам го­во­рит:
— Спа­си­бо, рим­ские сол­да­ты, при­вет Це­за­рю!

По­том к нам об­ра­ща­ет­ся и ви­дит Иису­са. Кри­чит:

— Иисус, я всё со­ста­вил, всё, что ты из­ло­жил нам. Всем церк­вям на­пи­сал, ко­го на­до об­ру­гал, ко­го на­до по­хва­лил. И вот им­пе­ра­тор Ри­ма вы­слал ме­ня на этот ост­ров. А мне на­до го­то­вить­ся, ме­ня ведь долж­ны пре­дать смер­ти, от­се­кут го­ло­ву. А как же я без прак­ти­ки?

Иисус по­смот­рел на Пав­ла без­ум­ны­ми добры­ми гла­за­ми. По­мол­чал. По­пра­вил по­ло­тен­це на шее и до­ба­вил:
— По ми­лос­ти Божь­ей, иди от­сю­да, са­мо­му пло­хо, а мне ещё пред­сто­ит гол­гоф­ское рас­пя­тие, смерть и вос­кре­ше­ние… И гвоз­ди от кре­с­та укра­ли… Что де­лать, казнь не­льзя от­ло­жить, ина­че вся ис­то­рия че­ло­ве­чест­ва из­ме­нит­ся!!!

Два рим­ских сол­да­та в бе­лых одеж­дах вы­ве­ли Пав­ла, мы услы­ша­ли толь­ко его про­щаль­ный крик: «Смерть, где твоё жа­ло! Ад, где твоя по­бе­да!» И ти­ши­на.

При­вез­ли нам трёх — со­шли с ума от ис­пу­га за­ра­зить­ся ко­ро­на-ви­ру­сом. В на­шу па­ла­ту по­се­ли­ли толь­ко од­но­го. Он шеп­тал: «Кыш-кыш» — и от­го­нял ви­рус ру­кой, и так всю ночь. Ут­ром объ­яс­нял:
— Этот ночью под­би­ра­ет­ся, и впи­ва­ет­ся в ду­шу. И вы­са­сы­ва­ет из неё жизнь, а днём он спит. По­это­му я бу­ду спать днём, а ночью с ним бо­роть­ся.

Я спро­сил у не­го, как вы­гля­дит этот ко­ро­на-ви­рус.

Он за­шеп­тал: «Ой, не спра­ши­вай­те, по-раз­но­му вы­гля­дит, мас­ки он но­сит. То он ки­та­ец, то по­хож на Бил­ла Гейт­са, то зад квер­ху за­де­рёт и пред­став­ля­ет­ся иран­ским ли­де­ром-мул­лой Али Ха­ме­не­ем. В об­щем, скры­ва­ет своё ли­цо. И во­об­ще (он пе­ре­шёл на ти­хий-ти­хий шё­пот) ду­маю, что он жен­щи­на».

А я вот вспо­ми­наю, как ког­да-то ле­тел са­мо­лётом. В са­мо­лётах обыч­но мы­шей не бы­ва­ет. Осо­бен­но в ле­тя­щих. Не го­во­ри­те! Бы­ва­ют. Я вот ле­тел в «Бо­ин­ге-767» и уви­дел на по­лу мышь, и вна­ча­ле по­ду­мал, что это гал­лю­ци­на­ции (по-со­вре­мен­но­му, «глю­ки») на­ча­лись, и при­чём по­то­ка­ми. А по­том по­ду­мал го­су­дар­ст­вен­но, и по­нял: не к добру это. Мо­жет же быть: ког­да то­нет ко­рабль, кры­сы с не­го убе­га­ют пер­вы­ми, а ког­да пред­сто­ит ка­та­стро­фа са­мо­лёту, мы­ши в не­го за­бе­га­ют.

Всё это ме­ня силь­но на­пряг­ло. Со­об­ра­зил, что ле­тим над оке­а­ном, и во­об­ще, зно­бить ста­ло. Стал огля­ды­вать­ся, а во­круг од­ни спо­кой­ные ли­ца, или спя­щие фи­зио­но­мии. Тут я смек­нул, и спра­ши­ваю у стю­ар­дес­сы:
— А где мой па­ра­шют?

Она по­мол­ча­ла, го­во­рит: «Сей­час узна­ем» — и объ­яв­ля­ет, мол: «Если есть в са­мо­лёте врач, по­дой­ди­те к крес­лу та­ко­му-то», — ба­тень­ка, а это мой но­мер си­денья. В об­щем, до­ле­те­ли бла­го­по­луч­но, по­то­му что мы­шей я ото­гнал. Ну встре­ти­ли ме­ня, и вот сю­да отвез­ли, на этот ко­рабль ду­ра­ков.

Три дня ку­да-то плы­ли в мо­ей ка­ю­те. Я о мно­гом ду­мал. Сей­час рас­ска­жу, это от­дель­но. А вот, ког­да вы­шел, уви­дел, как по ко­ри­до­ру не­сут пья­но­го Жи­ри­нов­ско­го из вось­мой па­ла­ты, для осо­бо воз­бу­ди­мых по­ли­ти­ков-де­мо­кра­тов. Он кри­чал:
— Слу­шай­те все! Я жерт­ва ан­ти­ра­сист­ско­го со­про­тив­ле­ния!

Ока­за­лось, что, по­ка ме­ня не бы­ло, Ле­нин по­кра­сил­ся чёр­ной ма­зью для обу­ви и стал вы­кри­ки­вать угро­зы вра­чу Дже­ку Гу­ре­ви­чу, в том чис­ле «Ме­ди­цин­ская прос­ти­тут­ка», «От­дай, бур­жуй, свой гам­бур­гер чёр­ным кресть­я­нам» и про­чую от­се­бя­ти­ну. Кста­ти, Ста­лин не вы­шел в ко­ри­дор на де­мон­ст­ра­цию, а спря­тал­ся в жен­ской убор­ной, и кри­чал от­ту­да: «Нет че­ло­ве­ка — нет про­бле­мы!» В па­ла­те за­стал ми­тинг, за­шёл на сло­вах апос­то­ла Пав­ла, ко­то­рый кри­чал Геб­бель­су: «Ты хро­мой ере­тик, вот сей­час как дам те­бе по трам­пу!» Еле успо­ко­ил их. Пять раз пов­то­рил: «Бу­де­те трын­деть, вы­зо­ву сей­час мат­ро­сов, ко­то­рые отве­дут вас в ка­ю­ту!» Сра­зу по­за­ты­ка­лись.

Так вот, о чём в ка­ю­те я ду­мал. Мне яв­но по­ка­за­лось, что ме­ня при­вез­ли в аэро­порт, от­ку­да я дол­жен был ле­теть пря­мым рей­сом Нью-Йорк — Кри­вой Рог. В ин­ва­лид­ной ко­ляс­ке до­вез­ли до ко­фей­но­го ки­ос­ка — там ку­пил ко­фе — и по­том до­ста­ви­ли ме­ня в зал, из ко­то­ро­го был вы­ход в са­мо­лёт. Тут ка­кая-то да­ма в бе­лом ха­ла­те за­пи­ща­ла:
— Ку­ды вы его при­вез­ли! Он же су­мас­шед­ший.

Я ей бурк­нул:

— Мол­чи, ста­рая ваф­ля, по­ка ко­че­рыж­кой не ста­ла!

Она:
— Ах-ах, бес­фа­миль­ный и не­куль­тур­ный!

При­шлось мыс­лен­но дать ей по кум­по­лу и на­звать своё имя. Вот тут она, по-мо­е­му, сра­зу влю­би­лась! В те­ле­фон кри­ча­ла: «Сим­па­тя­га, но буй­ный!» Так вот, о чём же я ду­мал.

Во-пер­вых. А мо­жет, не я су­мас­шед­ший, а они? Вот на­сто­я­щий апос­тол Па­вел, он же по-ев­рей­ски Савл, кри­чал-кри­чал: «Смерть, где твоё жа­ло! Ад, где твоя по­бе­да!» Но был обез­глав­лен ме­чом, в Ри­ме. Как бы мы ни лю­би­ли и ни ува­жа­ли жи­во­го че­ло­ве­ка, в мёрт­вом ви­де он ста­но­вит­ся чу­жим. И ма­лоп­ри­ят­ным. Жа­ло смер­ти — это дейст­ви­тель­но жа­ло, унич­то­жа­ю­щее твою плоть. И это жа­ло — жи­вое, оно, как без­ум­ный ху­дож­ник, уро­ду­ет тво­ренье Божье. А лю­ди пы­та­ют­ся на ко­рот­кое вре­мя под­кра­сить, под­ри­со­вать про­грес­си­ру­ю­щее без­об­ра­зие мерт­ве­ца. Мерт­ве­цы всег­да оди­но­ки, при­чём за­меть­те, они уже оди­но­ки на­всег­да. И они без­за­щит­ны, и я бу­ду без­за­щит­ным, да, да! И вот пред­став­ляю, что сей­час это про­изой­дёт, и я умру, и оста­нусь при­кру­чен­ным к это­му жёст­ко­му сту­лу, го­ло­ва бу­дет от­ки­ну­та на­зад — поч­ти кра­си­во, — но вдруг че­люсть отвис­нет и всю кра­со­ту ис­пор­тит, из-за это­го го­ло­ва све­сит­ся, те­ло изо­гнёт­ся, гла­за ста­нут вы­пу­чен­ны­ми и бу­дут бес­смыс­лен­но смот­реть на мир. Нет, что в смер­ти кра­си­во­го? Ни­че­го. Апос­тол Па­вел тор­жест­во­вал по­бе­ду ду­ши во Хрис­те, но пред­ставь­те его те­ло без го­ло­вы. Ах, как не­кра­си­во вы­шло! И уже не бу­дет ут­ра, по ко­то­ро­му ос­то­рож­но сте­лет­ся-про­би­ра­ет­ся мра­мор­ный ма­то­вый ту­ман. И не бу­дет глаз с зе­лё­ной по­во­ло­кой, что за­во­ро­жи­ли на всю жизнь. Да. Да… Да! Если бы мне не при­кру­ти­ли ру­ки к крес­лу, я бы вам по­ка­зал изо­гну­ты­ми паль­ца­ми, ка­кие это бы­ли гла­за. Да, и уми­рать на­до не­за­мет­но, без воп­лей во­круг, ти­хо, за­глу­шая сто­ны, что­бы ни­кто не за­ме­тил. Тог­да, пос­ле тво­е­го воз­не­се­ния, не­ко­то­рые бу­дут ис­кать те­бя жи­во­го. Я вспом­нил про­грам­му те­ле­ви­денья, и пред­ста­вил двух серь­ёз­ных ве­ду­щих в кло­ун­ских кос­тю­мах, и та­кая глу­пая одеж­да боль­ше бы со­от­вет­ст­во­ва­ла то­му, что они го­во­ри­ли. По­том вспом­нил де­тей, я их ро­дил, а те­перь остав­ляю од­них в этой юро­ди­вой жиз­ни. По­том вспом­нил свя­щен­ни­ка, ко­то­ро­му сто лет на­зад ска­зал, что если ре­ли­гия ста­но­вит­ся на­зой­ли­вой, то это уже ре­ли­ги­оз­ная про­па­ган­да. По­том я за­пла­кал и за­снул. Мне снил­ся сыр «Ви­о­ла», фин­ский, ко­то­рым на­ма­зы­вал­ся хлеб. Я его лю­бил, до то­го, как стал су­мас­шед­шим. Те­перь он при­снил­ся, в сво­ей крас­ной ко­ро­боч­ке. А ког­да я про­снул­ся, мои мыс­ли вер­ну­лись в аэро­порт. Где же это бы­ло? Вспо­ми­най, вспо­ми­най, да, это бы­ло… где, не пом­ню… Но, пом­ню, си­дел у вхо­да в са­мо­лёт, пил ко­фе. Это бы­ло дав­но… пом­ню, иг­ра­ла пе­чаль­ная му­зы­ка, ка­жет­ся, это был блюз Гле­на Мил­ле­ра, а по­том хрип­лым, силь­ным и од­нов­ре­мен­но зве­ня­щим го­ло­сом за­пе­ла Эл­ла Фиц­д­же­ральд, и пе­ла она о том, что не­осоз­нан­ные на­деж­ды есть у птиц и зве­рей, а осо­знан­ные толь­ко у че­ло­ве­ка. В за­ле аэро­пор­та под по­тол­ком был при­ве­шен те­ле­ви­зор, в нём мель­ка­ло ли­це­мер­ное чёр­ное ли­цо Оба­мы, оно дёр­га­лось, под­ми­ги­ва­ло, за­кли­на­ло лю­дей, го­во­ря о за­та­ён­ных меч­тах аме­ри­кан­цев. Это был пред­вы­бор­ный ми­тинг, и со­брав­ши­е­ся вос­тор­жен­но взвы­ва­ли в от­вет на его про­фес­си­о­наль­но по­став­лен­ные сло­вес­ные пас­са­жи. Как и всег­да, они не хо­те­ли ве­рить, что меч­ты не сбы­ва­ют­ся. Всё во­круг ме­ня бы­ло как обыч­но в Аме­ри­ке. Ни­кто не пред­по­ла­гал, что ско­ро на­сту­пит вре­мя чёр­ных бун­тов и гра­бе­жей, что чёр­ный ра­сизм ока­жет­ся ку­да жес­то­че, чем ког­да-то был бе­лый ра­сизм. Но сей­час бы­ли ми­лые раз­но-на­цио­наль­ные ли­ца Аме­ри­ки, веж­ли­вые сло­ва, вло­жен­ное в го­ло­вы аме­ри­кан­цев же­ла­ние не на­ру­шать по­кой че­ло­ве­ка. И всё же, уже тог­да мысль не­от­вяз­ным дят­лом сту­ча­ла в моё серд­це. Вер­нее, не мысль, а пред­чувст­вие, что ско­ро всё это ис­чез­нет. И улыб­ки, и веж­ли­вость, и же­ла­ние не на­ру­шать мир в че­ло­ве­ке. Что ско­ро ан­ти­христ об­ни­мет же­лез­ной хват­кой оча­ро­ван­ную им Аме­ри­ку и вы­да­вит из неё всё пре­крас­ное. И оста­нет­ся в че­ло­ве­ке его из­на­чаль­ная при­род­ная суть — то, че­го всег­да до­би­вал­ся ан­ти­христ в раз­ных стра­нах. И в та­ком об­ни­щав­шем со­сто­я­нии ду­ши че­ло­век по­кло­нит­ся лже­бо­гу, и за­мы­сел ан­ти­хрис­та ис­пол­нит­ся. А что же Бог! Он по­ка мол­чит, но жи­вёт не­уми­ра­ю­щая на­деж­да, что в по­след­ний мо­мент Он вме­ша­ет­ся. Вспом­нил, как док­тор Джек Гу­ре­вич за­ме­тил мне шё­по­том: «Все си­дят, и вы си­ди­те!»

Вот и си­жу. Га­дость ка­кая-то ста­ла ле­тать во­круг ме­ня. Чувст­вую, что эн­це­фа­лит­ный ко­мар. Го­во­рю ему: брысь! Не слу­ша­ет, жуж­жит ря­дом, про­би­ра­ет­ся к мо­е­му те­лу. А с ним ря­дом смерть жуж­жит, но бо­лее гу­дя­щим жуж­жа­ни­ем. Хо­тел по­мо­лить­ся, не по­лу­ча­ет­ся — гор­ло сдав­ле­но, толь­ко слю­ни те­кут. Не да­ёт мне ро­га­тый. Ру­ки свя­зал, ни под­ро­чить, ни по­ве­сить­ся.

Жуж­жа­ние всё гром­че. Кос­ну­лось ме­ня и во­шло в ме­ня. И на сон по­тя­ну­ло, слад­ко так по­тя­ну­ло. И всё ста­ло уплы­вать: и сте­ны, и Джек Гу­ре­вич, и Оба­ма, и, на­вер­ное, вся жизнь. За­хри­пел я — и сам се­бя услы­шал. И тут Кто-то силь­ный схва­тил мерз­кую ла­пу и ото­рвал её от мо­е­го гор­ла, и по­тек­ла мо­лит­ва.

Ав­ва, Ав­ва, я ведь то­же Твой. При­зри на ме­ня и не оставь ме­ня. Ты ведь всем про­тя­ги­ва­ешь се­бя. Ав­ва, Ав­ва, все ме­ня бро­си­ли, как и Те­бя. Об­вя­зы­ва­ют ме­ня бин­та­ми и ве­рёв­ка­ми, а по­ве­сить­ся не да­ют. Ав­воч­ка, Ав­воч­ка, мож­но, я на крес­тик к Те­бе за­ле­зу? Че­го это Ты мне шеп­чешь? Ага… ну да, я уже дав­но с То­бой на нём ви­шу. Ах, Ав­воч­ка, мой род­нень­кий, Ав­ва, Ав­ва, не от­да­вай ме­ня ни­ко­му, ни лю­дям, ни­ко­му… О, му­зы­ка за­иг­ра­ла, я та­кой рань­ше не слы­шал. Ле­чу я, Ав­ва, ле­чу…