Отдел прозы

Саша Кругосветов

​

Вечный эскорт

Главы из романа (Продолжение, начало в № 9 за 2020 г.)

5

Сей­час я всё это как-то пы­та­юсь сам се­бе объ­яс­нить, но в двад­цать лет, и да­же в двад­цать пять, я ещё не по­ни­мал при­ро­ды собст­вен­ной раз­дво­ен­нос­ти и мо­их му­че­ний. Те­ло зна­ло, что оно жаж­дет, но рас­су­док го­во­рил, что жизнь та­ко­ва, ка­ко­ва она есть, и на­до при­ни­мать мир имен­но та­ким. Ме­ня охва­ты­ва­ли то без­ум­ные по­стыд­ные меч­та­ния, то без­рас­суд­ный оп­ти­мизм. «Всё и так хо­ро­шо, — го­во­рил я сам се­бе. — Сколь­ко пре­крас­ных жен­щин хо­дит по зем­ле, а осталь­ное за­ви­сит прос­то от вы­бо­ра пра­виль­ной точ­ки зре­ния». Я чувст­во­вал, что впол­не спо­со­бен лю­бить Еву, но меч­тал всё-та­ки о Ли­лит — о, где мне най­ти трёх ан­ге­лов, Се­ноя, Сан­се­ноя и Се­ман­ге­ло­фа, что­бы отыс­кать её и при­вес­ти к се­бе?

Как нам по­ве­дал ве­ли­кий дат­ский ска­зоч­ник, од­наж­ды мор­ская ведь­ма пред­ло­жи­ла зелье ру­са­лоч­ке, ко­то­рая за­хо­те­ла стать че­ло­ве­ком и по­лу­чить бес­смерт­ную ду­шу. Ведь­ма пре­дуп­ре­ди­ла, что ру­са­лоч­ка ни­ког­да уже не смо­жет вер­нуть­ся в мо­ре. Пос­ле при­ёма зелья ей бу­дет ка­зать­ся, буд­то ог­нен­ный меч про­хо­дит сквозь её те­ло. Но по­том, ког­да её здо­ровье вос­ста­но­вит­ся, у ру­са­лоч­ки по­явят­ся кра­си­вые но­ги, она смо­жет тан­це­вать и бу­дет, ко­неч­но, тан­це­вать луч­ше всех на све­те.

Об­рес­ти бес­смерт­ную ду­шу ру­са­лоч­ка то­же смо­жет, но толь­ко если встре­тит ска­зоч­но­го прин­ца, если тот по­лю­бит её всем серд­цем, же­нит­ся на ней, если она по­лу­чит по­це­луй ис­тин­ной люб­ви, имен­но ис­тин­ной люб­ви, — вот тог­да часть ду­ши воз­люб­лен­но­го пе­рей­дёт к ней. Если же принц же­нит­ся на дру­гой, ру­са­лоч­ка умрёт с со­кру­шён­ным серд­цем и пре­вра­тит­ся в мор­скую пе­ну.

Ун­ди­ны, ко­то­рых я ис­кал, на­вер­ное, по­том­ки той ру­сал­ки. Ин­те­рес­но, по­лу­чи­ла ли хоть од­на из них бес­смерт­ную ду­шу?

Вес­на мо­ей жиз­ни — вре­мя ожи­да­ний, пред­чувст­вие лю­бов­ных свер­ше­ний. Ка­кие толь­ко при­клю­че­ния я не во­об­ра­жал, дер­жа за­тёр­тую кни­гу до­ступ­ных зна­ний на озяб­ших ко­ле­нях.

Си­ре­не­вым май­ским ут­ром — мо­ло­дая лист­ва, бе­лые но­чи, пер­вое лет­нее теп­ло — я си­дел на скамье в Лет­нем са­ду, го­то­вясь к за­чётам и эк­за­ме­нам в ин­сти­ту­те, смот­рел по сто­ро­нам и ду­мал, не по­явит­ся ли дол­гож­дан­ная ун­ди­на. Во­круг за­дум­чи­во­го на­чи­на­ю­ще­го эн­цик­ло­пе­дис­та ро­и­лись со­блаз­ни­тель­ные пчёл­ки, сре­ди них впол­не мог­ли быть юные Ага­нип­пы. Я был для них все­го лишь це­зу­рой в ам­фи­бра­хии или пар­ко­вой скульп­ту­рой, ну не «Ал­ле­го­ри­ей кра­со­ты», ко­неч­но, а чем-то ма­лов­ра­зу­ми­тель­ным вро­де бюс­та кур­фюр­ста Бран­ден­бург­ско­го.

В этот мо­мент рас­хля­бан­ным конь­ко­вым ша­гом к мо­ей скамье под­ка­ти­ла вы­со­чен­ная де­ви­ца. Ка­кой ра­зи­тель­ный кон­траст меж­ду уди­ви­тель­но под­тя­ну­тым, ком­пакт­ным плос­ким жи­во­том, об­рам­лен­ным ко­ро­тень­кой клет­ча­той юб­кой, и су­хи­ми му­ску­ли­с­ты­ми фан­тас­ти­чес­ки длин­ны­ми но­га­ми. Блуз­ка с пря­мым раз­ре­зом сверху от­кры­ва­ла изу­ми­тель­ные смуг­лые пле­чи и ле­бе­ди­ную шею. Шел­ко­вис­тая ко­жа ху­до­ща­во­го ли­ца, лёг­кий ру­мя­нец на ще­ках, чи­с­тый от­кры­тый лоб, раз­ма­ши­с­тые, ре­ши­тель­ные дви­же­ния. И рост, уве­ли­чен­ный за счёт бо­ти­нок с ро­ли­ко­вы­ми конь­ка­ми.

Вот так яв­ля­ет­ся иной раз судь­ба…

Я смот­рел на вне­зап­но по­явив­шу­ю­ся на­до мной бо­ги­ню; спут­ни­ка­ми её го­ло­вы бы­ли куд­ря­вые об­ла­ка над Не­вой, и там, в этих бе­лых об­ла­ках, за­га­доч­но мер­ца­ла пер­ла­мут­ро­вая яще­ри­ца её ис­че­за­ю­щей че­шир­ской улыб­ки. «Ун­ди­на» — вспых­ну­ла ог­нен­ная над­пись в мо­ей го­ло­ве. И в ту же се­кун­ду де­вуш­ка пре­вра­ти­лась в гро­мо­вер­ж­ца, уда­рив­ше­го мно­го­пу­до­вым бо­тин­ком с вер­ши­ны Олим­па по за­дро­жав­шим де­ре­вян­ным пе­ре­кла­ди­нам скамьи. О, эти об­на­жен­ные не­во­об­ра­зи­мо длин­ные ру­ки, блед­ные паль­цы с си­не-ли­ло­вы­ми ка­меш­ка­ми ног­тей, пе­ре­тя­ги­ва­ю­щие шну­рок на бо­тин­ке. Её очень тём­ные, глад­ко рас­чё­сан­ные блес­тя­щие во­ло­сы ни­спа­да­ли плос­ким во­до­па­дом и, ка­за­лось, тя­ну­лись к ца­ра­пи­не на но­ге у са­мо­го бо­тин­ка, слов­но стре­ми­лись при­крыть её, ко­ле­ба­лись в такт дви­же­нию паль­цев и шнур­ка, вновь под­ни­ма­лись вверх и опять пы­та­лись при­крыть ца­ра­пин­ку, на­по­ми­на­ю­щую мик­ро­ско­пи­чес­кие тём­но-крас­ные чёт­ки.

Те­ни де­ревь­ев и листь­ев по­кры­ва­ли нас обо­их — я мог хоть что-то раз­де­лить с ней! — рас­плыв­ча­тые тем­ные пят­на и по­лос­ки све­та ве­се­ло пе­ре­ли­ва­лись на её го­ле­ни, ко­то­рая ока­за­лась со­всем ря­дом с мо­им ли­цом и по­ка­чи­ва­лась в такт с ре­ши­тель­ны­ми дви­же­ни­я­ми её рук.

Бо­же, ка­кое счастье, что у ме­ня на ко­ле­нях ле­жал от­кры­тый учеб­ник ли­ней­ной ал­геб­ры, не­ожи­дан­но вы­пол­нив­ший для ме­ня роль свое­об­раз­но­го фи­го­во­го лист­ка. В го­ло­ве кру­ти­лись бес­по­мощ­ные сло­ва ти­па «вам по­мочь?» или «раз­ве удоб­но ка­тать­ся на ро­ли­ках по грун­то­вым до­рож­кам?», но не­ждан­но при­ле­тев­шая ко­ме­та со­рва­лась с мо­ей ор­би­ты и ука­ти­ла в аро­мат­ных по­то­ках ве­сен­не­го воз­ду­ха.

Чем от­ли­ча­ет­ся ко­ме­та от дру­гих не­бес­ных тел? Преж­де все­го тем, что име­ет вы­тя­ну­тую ор­би­ту и ред­ко по­се­ща­ет уны­ло-круг­лые ор­би­ты обыч­ных пла­нет. Ко­ме­та унес­ла с со­бой свою ни с чем не срав­ни­мую ат­мо­сфе­ру, ма­гию не­здеш­ней звез­ды, не­ждан­но по­се­тив­шей наш без­на­дёж­но-пост­ный че­ло­ве­чес­кий мир. Ко­да ми­ни­а­тюр­но­го де­жур­но­го ро­ма­на, ко­то­рых бы­ло мно­жест­во в мо­ей жиз­ни. Зре­ли­ще её су­пер­э­пи­ли­ро­ван­ной неж­ней­шей под­мыш­ки бы­ло для ме­ня от­кро­ве­ни­ем, бур­лив­шим не­сколь­ких не­дель ве­се­ля­щим ядом в мо­ей кро­ви. О бра­зиль­ских по­лос­ках я уже слы­шал, но та­кие по­тря­са­ю­щие глад­ко вы­бри­тые под­мыш­ки не по­яв­ля­лись ещё да­же в за­пад­ном ки­но.

Ун­ди­на, ко­то­рую я уг­ля­дел на пля­же в ком­па­нии раз­вле­ка­ю­щей­ся мо­ло­дёжи. Ун­ди­на, на­кло­нив­ша­я­ся на­до мной в мет­ро, — о, эта не­пе­ре­да­ва­е­мая аура, ко­то­рую ни с чем не­льзя спу­тать! Ви­де­ние зо­ло­тис­той пас­те­ли на­го­ты изящ­ной ун­ди­ны, ко­то­рую я усмот­рел в ок­не гос­ти­ни­цы с про­ти­во­по­лож­ной сто­ро­ны ат­ри­ума, при­няв­шее уже от ме­ня из­ряд­ный по­рыв по­кло­не­ния и вы­звав­шее стук кро­ви в вис­ках, вне­зап­но пре­вра­ти­лось в свою про­ти­во­по­лож­ность, в отвра­ти­тель­ное во­ло­са­тое пле­чо плот­но­го вос­точ­но­го муж­чи­ны с си­га­ре­той у от­кры­то­го ок­на в уду­ш­ли­вой ду­хо­те юж­ной но­чи.

С осо­бым вни­ма­ни­ем я смот­рел жен­ские спор­тив­ные со­стя­за­ния. Не фут­бол и, ко­неч­но, не тя­жёлую ат­ле­ти­ку и борь­бу, а во­лей­бол, бас­кет­бол, пла­ва­ние и прыж­ки в вы­со­ту. Объ­ек­том мо­е­го обо­жа­ния бы­ла Ка­тя Гам­сун, чем­пи­он­ка ми­ра по во­лей­бо­лу. Я пол­зал по ин­тер­не­ту, ис­кал её фо­то­гра­фии. Ди­кие рас­ко­сые гла­за потом­ст­вен­ной во­ро­жеи. Бе­лое платье не­ве­с­ты, от­кры­ва­ю­щее вос­хи­ти­тель­ные пле­чи и строй­ную шею, за­га­доч­ная улыб­ка. По­че­му, не­смот­ря на свою ог­ром­ность, су­ту­лость и хрип­лый ба­си­с­тый го­лос, она ка­жет­ся столь не­от­ра­зи­мо женст­вен­ной? Дру­гие её вы­со­кие по­друж­ки по сбор­ной — то­же, кста­ти, очень сим­па­тич­ные де­вуш­ки, но не ун­ди­ны, со­всем не ун­ди­ны.

Од­наж­ды осенью в ма­га­зи­не строй­то­ва­ров на Мос­ков­ском про­спек­те я встре­тил цент­ро­вую бас­кет­боль­ной сбор­ной Ма­шу Степ­ко.

Строй­то­ва­ры и не­бо­жи­тель­ни­ца! Му­за, спус­тив­ша­я­ся с Олим­па.

Сра­зу узнал её. Она бы­ла не од­на — с креп­ким, бла­го­об­раз­ным муж­чи­ной на го­ло­ву ни­же её. Па­ра об­суж­да­ла, ка­кие и в ка­кую ком­на­ту на­кле­ить обои. «Об­жи­ва­ют се­мей­ное гнёз­дыш­ко», — по­ду­мал я. Ма­ша — очень вы­со­кая, гру­бо­ва­тое су­ро­вое ли­цо. И при этом — без со­мне­ния, са­мая на­сто­я­щая, об­во­ро­жи­тель­ная Ага­нип­па. Спут­ник смот­рел на неё с обо­жа­ни­ем.

Зи­ма, на ули­це снег, а в бас­сей­не всег­да би­рю­зо­вое ле­то. Лю­би­мая третья до­рож­ка. Таб­лич­ка «За­бро­ни­ро­ва­но ор­га­ни­за­ци­ей». Ког­да я по­до­шёл к ле­сен­ке, ме­ня до­гнал за­по­ло­шен­ный тре­нер: «По­ста­рай­тесь не пе­ре­се­кать третью до­рож­ку. Здесь тре­ни­ру­ет­ся чем­пи­он ми­ра». Ни­ко­го вро­де нет. И тут я уви­дел ре­зи­но­вую ша­поч­ку, ко­то­рая по­яви­лась у даль­не­го бор­ти­ка, опять ис­чез­ла и очень быст­ро вновь вы­ско­чи­ла из во­ды с про­ти­во­по­лож­ной сто­ро­ны бас­сей­на. Это бы­ла де­вуш­ка, и ка­кая! Юля Ал­фи­мо­ва собст­вен­ной пер­со­ной. Сле­ду­ю­щий круг она про­плы­ла кро­лем, пре­одо­лев до­рож­ку в не­сколь­ко взма­хов. По­том бат­тер­фля­ем, на спи­не, на бо­ку. Я дрей­фо­вал ря­дом и на­блю­дал. В гла­зах сто­я­ли слёзы, ког­да Юля про­плы­ва­ла ми­мо. Она не­ре­аль­ная, че­ло­век-ам­фи­бия! «А что вы хо­те­ли? Чем­пи­он ми­ра! Пла­ва­ет луч­ше всех в ми­ре!» — ска­зал тре­нер, за­ме­тив моё удив­ле­ние. Раз­ве в этом де­ло? Как я мо­гу объ­яс­нить это вам, смеш­ной вы че­ло­век? Это её сти­хия, сти­хия ун­ди­ны. Ког­да она вы­хо­ди­ла, я не мог ото­рвать от неё взгля­да, я дав­но уже знал, что это ру­сал­ка. Ныр­нул под по­пла­вок, раз­де­ля­ю­щий до­рож­ки и пой­мал се­бя на мыс­ли: «Те­перь я в во­де, где толь­ко что пла­ва­ла чу­дес­ная Ага­нип­па, те­перь ко мне пе­рей­дут её си­ла, уве­рен­ность, её жаж­да люб­ви».

Мгла крым­ско­го лет­не­го ве­че­ра. Я, мо­ло­дой спе­ци­а­лист, со­всем-со­всем мо­ло­дой, если мож­но так вы­ра­зить­ся, рас­по­ло­жил­ся на плос­кой кры­ше ка­ко­го-то не­боль­шо­го зда­ния — то ли транс­фор­ма­тор­ной под­стан­ции, то ли бро­шен­но­го под­соб­но­го по­ме­ще­ния. Вни­зу — ог­ни про­вин­ци­аль­но­го ку­рорт­но­го ки­но­те­ат­ра под от­кры­тым не­бом. Со мной — две юные на­яды из Днеп­ро­пет­ров­ска. Од­на — вы­со­кая, смуг­лая, гиб­кая, как яще­ри­ца, с изящ­ной го­ло­вой и длин­ны­ми чер­ны­ми во­ло­са­ми, об­ра­зец ун­ди­ны, дру­гая — её под­ру­га, пу­шис­тая бе­лень­кая шкур­ка. Брю­нет­ка учит­ся в му­зы­каль­ном учи­ли­ще, иг­ра­ет на ак­кор­део­не — как, долж­но быть, идёт ак­кор­де­он к её рель­еф­но очер­чен­ным клю­чи­цам и ру­са­лочь­им пле­чам. Блон­дин­ка — то­же вро­де му­зы­кант. У нас две бу­тыл­ки крас­но­го, кар­тон­ные ста­кан­чи­ки, ка­кие-то фрук­ты. Мы ед­ва зна­ко­мы, но ут­ром я дол­жен уле­теть до­мой, и де­вуш­ки со­гла­си­лись участ­во­вать в мо­ей им­про­ви­зи­ро­ван­ной отваль­ной. Ле­жа­ли на под­стил­ке (тёп­лый ка­мень при­ят­но грел спи­ну), пи­ли крас­ное и трен­де­ли о пус­тя­ках — о том, как жи­вёт­ся в Ле­нин­гра­де и на Укра­и­не, о фран­цуз­ских филь­мах, о крым­ском ви­не, о ре­бя­тах из на­шей ком­па­нии. По­гля­ды­вая на брю­нет­ку, я осо­зна­вал, что впер­вые ря­дом со мной не прос­то ка­кая-то ми­лая са­моч­ка йе­ху, а на­сто­я­щая ун­ди­на; она по­ло­жи­ла мне го­ло­ву на пле­чо, лас­ко­во ка­са­лась паль­чи­ка­ми шеи, ли­ца и что-то до­ве­ри­тель­но ле­пе­та­ла. Бе­лень­кая, об­хва­тив мою ру­ку, при­жи­ма­лась с дру­гой сто­ро­ны, го­во­ри­ла ма­ло, при­слу­ши­ва­лась к на­шей бол­тов­не, а мо­жет, ду­ма­ла о сво­ём.

Не­льзя ска­зать, что в те го­ды я уже был ка­ким-то осо­бен­но тёр­тым ка­ла­чом, но и со­всем уж не­опыт­ным ме­ня то­же ни­как не­льзя бы­ло на­звать. Тем не ме­нее, уж не знаю, в чём тут при­чи­на, на этот раз ме­ня охва­ти­ло ка­кое-то стран­ное оце­пе­не­ние — со­всем не так я пред­став­лял свою пер­вую встре­чу с ун­ди­ной. Не бы­ло ни подъ­ёма, ни ра­дос­ти, ни яда вож­де­ле­ния — я был пус­той, буд­то со­всем не я, а кто-то по­сто­рон­ний ле­жал в об­ним­ку с дву­мя пре­хо­ро­шень­ки­ми де­вуш­ка­ми. Воз­мож­но, они то­же чувст­во­ва­ли се­бя не со­всем в сво­ей та­рел­ке. Чёр­нень­кая, ви­ди­мо, ре­ши­ла раз­ря­дить ат­мо­сфе­ру и ска­за­ла: «Да­вай­те устро­им бар­дак».

Бар­дак! В те го­ды это озна­ча­ло толь­ко од­но — секс. Бо­же, по­че­му она ска­за­ла это та­ким без­раз­лич­ным, скуч­ным го­ло­сом? Мы оба бы­ли не го­то­вы. Не знаю, как на­счёт бе­лень­кой, но я точ­но не чувст­во­вал се­бя го­то­вым и в ду­ше празд­но­вал тру­са: мыс­лен­но уже бе­жал ку­да-то, сжи­ма­ясь от сты­да и по­зо­ра, по­даль­ше от этой плос­кой кры­ши, от бла­го­дат­ной юж­ной жа­ры. К чёр­ту жен­щин, к чёр­ту ди­кие фан­та­зии о ру­сал­ках!

Кто-то про­шур­шал вни­зу, раз­дал­ся ро­ко­чу­щий го­лос ду­эньи, то ли стар­шей сест­ры, то ли тёт­ки бе­лень­кой шкур­ки, со­про­вож­дав­шей де­ву­шек во вре­мя по­езд­ки на Чёр­ное мо­ре с целью, ви­ди­мо, со­хра­не­ния их нравст­вен­нос­ти: «Эй, дев­чон­ки, ку­да вы по­де­ва­лись?» Де­вуш­ки сжа­лись, они со­всем не хо­те­ли, что­бы нас на­шли. Паль­цы юной ним­фы лег­ли мне на рот: «Мол­чи, ду­ра­чок». Бо­же пра­вый, я ведь столь­ко меч­тал об этом, не­уже­ли я всё сей­час по­те­ряю в од­но мгно­ве­ние? В ре­зуль­та­те нас всё-та­ки об­на­ру­жи­ли, и нравст­вен­ность не са­мой свя­той ле­нин­град­ско-днеп­ро­пет­ров­ской тро­и­цы бы­ла спа­се­на. Я тут же за­был о ма­ло­душ­ном же­ла­нии смыть­ся, всё моё су­щест­во тре­бо­ва­ло вто­рой се­рии, про­дол­же­ния мыль­ной опе­ры. Ду­энья, ха­мо­ва­тая ба­ба-яга, спро­си­ла ме­ня с из­дёв­кой: «Что с ва­ми, мо­ло­дой че­ло­век? Что-то вы с ли­ца спа­ли, мо­жет, у вас жи­вот бо­лит?» — «Ми­лая, ми­лая ведь­ма, — мыс­лен­но умо­лял я, — оставь­те ме­ня ря­дом с про­сы­па­ю­щей­ся женст­вен­ностью этой юной днеп­ро­пет­ров­ской ди­вы, оставь­те ме­ня на ка­мен­ной кры­ше в са­мом цент­ре суб­тро­пи­чес­ко­го рая и пусть вре­мя для ме­ня оста­но­вит­ся».

На­ши же­ла­ния не всег­да на­хо­дят по­ни­ма­ние в пер­со­нах, в ко­то­рых гру­бость и ди­кость сви­ли ос­но­ва­тель­ные гнез­да!

Пер­вое при­кос­но­ве­ние ун­ди­ны, пер­вое при­кос­но­ве­ние к ун­ди­не. Слад­кие вос­по­ми­на­ния. Нет, это всё же не моя иде­аль­ная по­друж­ка. От­ку­да-то из глу­би­ны из­ред­ка всплы­ва­ли по­лу­проз­рач­ные, ко­лы­шу­щи­е­ся вос­по­ми­на­ния, кон­ту­ры то­го, что бы­ло на са­мом де­ле. Что это за объ­я­тия? Ни тре­пе­та, ни теп­ло­ты, тем бо­лее — жáра, сме­шан­но­го с пор­ци­ей яда. Нет, со­всем не так долж­на бы­ла бы во­пло­тить­ся в жизнь моя меч­та о де­вуш­ке-ним­фе.

Не­де­ли че­рез пол­то­ры ре­бя­та из на­шей ком­па­нии вер­ну­лись до­мой пос­ле от­ды­ха. Я спро­сил об ак­кор­део­нист­ке из Днеп­ро­пет­ров­ска. «Ах, эта… — от­ве­тил кто-то не­одоб­ри­тель­но. — Она бы­ла с Вла­ди­ком Ух­но­ви­чем». — «В ка­ком смыс­ле бы­ла?» — «Во всех смыс­лах».

Гром сре­ди яс­но­го не­ба!

Вла­дик был на­шим об­щим зна­ко­мым, во­об­ще го­во­ря, то­же из на­шей ту­сов­ки — ма­лень­кий, крас­но­ли­цый ка­бан­чик, наг­лец, нар­цисс, скры­тый миз­ан­троп, его не лю­би­ли. Моя не­при­язнь к не­му по­че­му-то пе­ре­шла и на юную ним­фу с Укра­и­ны. Как же она мог­ла? — с Вла­ди­ком, бр­рр.

Я не пе­ре­жи­вал. Хо­ро­шая дев­чон­ка, ни­че­го не ска­жешь, но ещё не моя ру­сал­ка.

Да, как-то у ме­ня с Ага­нип­па­ми по­на­ча­лу не кле­и­лось. Они — за­дум­чи­вые, и я — за­дум­чи­вый, мо­жет, по­это­му?

Од­наж­ды тёп­лой ле­нин­град­ской осенью це­лый ве­чер про­вёл с чер­но­во­ло­сой ун­ди­ной. Оча­ро­ва­тель­ная де­вуш­ка, фон­тан женст­вен­нос­ти, брыз­ги шам­пан­ско­го. Гу­ля­ли вдоль ка­на­лов, го­во­ри­ли о ки­но и те­ат­раль­ных премь­е­рах. Рас­ста­лись как луч­шие друзья. Це­ло­ва­лись на­пос­ле­док. По-на­сто­я­ще­му це­ло­ва­лись. Но она те­ле­фон не оста­ви­ла и встре­тить­ся ещё раз от­ка­за­лась. Ка­те­го­ри­чес­ки от­ка­за­лась. «Ни к че­му всё это», — так и ска­за­ла.

По­том, про­хлад­ным ок­тябрьс­ким днём, то­же в Ле­нин­гра­де, — с дру­гой Ага­нип­пой, — всё бы­ло на­обо­рот. То­же дол­го гу­ля­ли. Но не об­ни­ма­лись, не це­ло­ва­лись. Очень груст­ная бы­ла де­вуш­ка, мол­ча­ли­вая и за­дум­чи­вая. Про­во­дил её до до­ма. Она со­гла­си­лась, что­бы я за­шёл. По­пи­ли чай. «Позд­но уже, — ска­за­ла она. — Да­вай сте­лить­ся, спать по­ра». Очень по­хо­же на то, что бы­ло на юге с ак­кор­део­нист­кой. По­че­му она ска­за­ла это так буд­нич­но, без те­ни вол­не­ния? Мы да­же ру­ка­ми не ка­са­лись друг дру­га. И опять я стру­сил. Толь­ко в этот раз — на са­мом де­ле. По­ки­нул по­ле боя. По­зор­но бе­жал. И боль­ше к её до­му не под­хо­дил. Не пы­тал­ся ещё раз встре­тить­ся. Да­же и не ду­мал. Стыд­но бы­ло. Я сам се­бя не узна­вал, ни­как не мог разо­брать­ся, по­че­му так по­лу­ча­ет­ся? Нет, вид­но, не при­шло ещё вре­мя для по­яв­ле­ния ун­ди­ны в мо­ей жиз­ни.

Меч­ты, раз­би­тые вдре­без­ги, раз­ве­дён­ные мо­с­ты на­ших встреч и утрат!

Ре­шил боль­ше не пре­да­вать­ся пу­с­тым меч­там о не­обык­но­вен­ных, мис­ти­чес­ких Ага­нип­пах. Но, не­за­ви­си­мо от мо­е­го же­ла­ния, ру­сал­ки ещё про­дол­жа­ли жить во мне, и да­же бо­ко­вым зре­ни­ем я с не­из­мен­ной точ­ностью фик­си­ро­вал их по­яв­ле­ние на мо­ём го­ри­зон­те.

6

По­че­му-то боль­шинст­во мо­их са­мых ин­те­рес­ных встреч про­ис­хо­ди­ло осенью.

Зво­нит мне хо­ро­ший мос­ков­ский зна­ко­мый Юрий и со­об­ща­ет: «Я в Пи­те­ре. Оста­но­вил­ся в гос­ти­ни­це „Моск­ва“. Подъ­ез­жай, по­бол­та­ем». И вот мы си­дим в лоб­би-ба­ре. Юрий — рес­пек­та­бель­ный, эле­гант­но оде­тый, усы и бо­род­ка ак­ку­рат­но под­стри­же­ны. Груп­па жен­щин со­мни­тель­ной про­фес­сии с ин­те­ре­сом по­гля­ды­ва­ет на дво­их ухо­жен­ных муж­чин.

К нам под­са­жи­ва­ет­ся сим­па­тич­ная, улыб­чи­вая осо­ба. Вы­со­кая, ху­до­ща­вая, бе­до­вая. По­хо­жа на ун­ди­ну — жаль, что пу­та­на: «Угос­ти­те де­вуш­ку, ре­бя­та». На­ли­ва­ем ей бе­ло­го ви­на. Под­са­жи­ва­ет­ся вто­рая ба­рыш­ня. Её то­же уго­ща­ем. Не­сколь­ко ни­че­го не зна­ча­щих фраз. Пер­вая го­во­рит: «Мо­гу вас обо­их об­слу­жить. Если хо­ти­те — об­слу­жим вдво­ём». — «Вы, де­вуш­ки, не по ад­ре­су». — «Го­ми­ки, что ли? Или де­нег жал­ко?» Ре­ши­ли от­шу­тить­ся. «Мы — ва­ши сест­рич­ки», — го­во­рим. «Как это? Не по­ня­ла». — «Мы то­же на ра­бо­те. Ждём бо­га­тых кли­ен­ток». Вздох разо­ча­ро­ва­ния. Скон­фу­жен­ные ноч­ные ба­боч­ки воз­вра­ща­ют­ся к под­ру­гам. Пу­та­ны шеп­чут­ся, по­гля­ды­ва­ют на нас. Объ­яс­ня­ют друг дру­гу: «Сест­рич­ки!» — сме­ют­ся. На­вер­ное, по­ве­ри­ли. А мне по­нра­ви­лась вы­со­кая пу­та­на, по­до­шед­шая пер­вой. Длин­ное паль­то, очень ко­рот­кая ко­жа­ная юб­ка, чер­ные кол­гот­ки. Не раз­ма­лёва­на. Дер­жа­лась с на­ми прос­то, буд­нич­но, до­бро­же­ла­тель­но. Обыч­ная мо­ло­дая жен­щи­на, зна­ю­щая се­бе це­ну. Мо­жет, не та­кая уж и мо­ло­дая. На увя­да­ю­щем, гус­то на­пуд­рен­ном ли­це вы­де­ля­лись боль­шие чёр­ные гла­за с не­ожи­дан­ным для по­доб­но­го пер­со­на­жа, ка­ким-то очень уж че­ло­ве­чес­ким, за­та­ён­но-лас­ко­вым вы­ра­же­ни­ем.

Че­рез па­ру ме­ся­цев я встре­тил её в хол­ле «При­бал­тий­ской». В чёр­ном длин­ном муж­ском паль­то, не­за­стёг­ну­тые по­лы ко­то­ро­го от­кры­ва­ли ак­ку­рат­ные шор­ты и длин­ные му­ску­ли­с­тые но­ги. Не­по­нят­но, по­че­му она мне тог­да по­нра­ви­лась? На этот раз я при­гля­дел­ся — ли­цо так се­бе, бре­ке­ты на зу­бах. По­смот­реть не на что. Те­перь, в яр­ко осве­щён­ном лоб­би, бы­ло вид­но: ей хо­ро­шо за со­рок, мо­жет, да­же за пять­де­сят. Но что-то в ней всё-та­ки бы­ло. Не знаю что… Ле­ни­вый го­лос, цар­ская осан­ка. Буд­то она вы­ше все­го то­го, чем за­ни­ма­ет­ся. Да, вот ещё — по­тря­са­ю­щая улыб­ка, ко­то­рая бук­валь­но ме­ня­ла её. В по­ры­ви­с­тых дви­же­ни­ях со­хра­нил­ся ещё, по инер­ции юных лет, ка­кой-то не­пов­то­ри­мый об­раз по­лёта. И я по­ду­мал о том, что мно­го лет на­зад эта жен­щи­на бы­ла чу­до как хо­ро­ша.

Она узна­ла ме­ня, по­до­шла, и ка­за­лось, бы­ла при­ят­но удив­ле­на не­ожи­дан­ной встре­чей. «А, это ты! При­вет, сест­рич­ка, не угос­тишь ко­фе?» — «При­вет, что здесь де­ла­ешь?» — «Италь­ян­цев жду. Я по италь­ян­цам спе­ци­а­ли­зи­ру­юсь». «Спе­ци­а­ли­зи­ру­юсь» — сло­во яв­но не из лек­си­ко­на скром­ной тру­же­ни­цы на ни­ве сек­су­аль­ных услуг. Агент ор­га­нов, что ли? «Труд­ная у те­бя ра­бо­та?» — «Со­всем не труд­ная. Сни­ма­ешь кли­ен­та. Бе­рёшь день­ги, — от­ве­ти­ла она буд­нич­ным го­ло­сом и как бы меж­ду про­чим. — Пре­зер­ва­тив, и впе­рёд! В чём про­бле­ма?» — «Гру­бо, гру­бо, что-то не по­хо­же это на те­бя, под­ру­га», — по­ду­мал я тог­да. «Бре­ке­ты не ме­ша­ют?» — «Мы не це­лу­ем­ся с кли­ен­та­ми. А вот те­бя я бы с удо­вольст­ви­ем по­це­ло­ва­ла». — «Спа­си­бо, как-ни­будь в дру­гой раз», — ска­зал я без­от­вет­ст­вен­но, не ве­дая, что этих «сле­ду­ю­щих раз» у нас ещё бу­дет предо­ста­точ­но.

По­лу­чи­лось так, что в кон­це вось­ми­де­ся­тых в «При­бал­тий­ской» вре­мя от вре­ме­ни ор­га­ни­зо­вы­ва­лись меж­ду­го­род­ние со­ве­ща­ния по той ин­же­нер­ной дис­цип­ли­не, ко­то­рой я тог­да за­ни­мал­ся, и мы час­то стал­ки­ва­лись с мо­ей не­ожи­дан­ной при­ятель­ни­цей. И всег­да за­дер­жи­ва­лись в лоб­би, что­бы по­бол­тать. Не знаю по­че­му, но она бы­ла от­кро­вен­на со мной, и я ста­рал­ся отве­чать ей тем же.

Она го­во­ри­ла на та­ком пре­крас­ном рус­ском язы­ке, ка­кой ред­ко услы­шишь да­же в мо­ей ра­фи­ни­ро­ван­ной ин­же­нер­но-ин­тел­ли­гент­ской сре­де. Я не­из­мен­но уго­щал её ко­фе или го­ря­чим шо­ко­ла­дом с сэнд­ви­чем, иног­да — бо­ка­лом шам­пан­ско­го. Она ела сэнд­вич, от­ры­вая длин­ны­ми, уди­ви­тель­но бе­лы­ми и чи­с­ты­ми паль­ца­ми ма­лень­кие ку­соч­ки, и ста­ра­лась по­ло­жить их в рот, не ка­са­ясь по­ма­ды на гу­бах. Если у неё был не­удач­ный день, я да­вал ей день­ги на так­си. Вна­ча­ле она пы­та­лась со мной рас­счи­тать­ся — на­ту­рой, ко­неч­но, — но я не­из­мен­но от­ка­зы­вал­ся, и со вре­ме­нем она оста­ви­ла эти по­пыт­ки.

Её зва­ли Ева Яб­лон­ская. «Слу­чай­но не родст­вен­ни­ца член­ко­ра Яб­лон­ско­го?» — «Кто зна­ет, кто зна­ет, ми­лый». Она бы­ла из Кост­ро­мы. «Если бы ты ви­дел, ка­кой это кра­си­вый го­род. До сих пор люб­лю Кост­ро­му». Мать — учи­тель ма­те­ма­ти­ки, отец — ис­то­рии. Отец ушёл к мо­ло­дой, оста­вив же­ну с тре­мя до­черь­ми. Но де­тей лю­бил, осо­бен­но млад­шую Еву — по­мо­гал, час­то ви­дел­ся с ней, су­мел при­вить лю­бовь к ис­то­рии и хо­ро­шей ли­те­ра­ту­ре. Пос­ле шко­лы Ева уеха­ла в Ле­нин­град, учи­лась на фил­фа­ке.

— Ка­кой язык был ос­нов­ным?

— Фран­цуз­ский, хо­тя я знаю не­сколь­ко — ис­пан­ский, италь­ян­ский и, ко­неч­но, ан­глий­ский.

— По­че­му тог­да кли­ен­ту­ра из италь­ян­цев?

— Италь­ян­цы по­хо­жи на рус­ских. От­кры­тые, ве­се­лые, кра­си­вые. А фран­цу­зы… Ма­лень­кие, пот­ные, во­ло­са­тые. Так и смот­рят, как бы по­мень­ше за­пла­тить, а то и во­об­ще сбе­жать. Чуть что — ми­ли­ция, ми­ли­ция!

Мы по­дол­гу го­во­ри­ли с ней. По­че­му я так при­вя­зал­ся к Еве? — мне бы­ло двад­цать пять или чуть боль­ше. Ко­неч­но, она бы­ла ун­ди­ной. Вне со­мне­ния. Сме­я­лась со­всем как мо­ло­дая. В ней бы­ла осо­бая про­нзи­тель­ность. И по­том она бы­ла по-на­сто­я­ще­му ум­на — ка­ким-то не­обыч­ным, сни­схо­ди­тель­ным и ле­ни­вым умом, в ко­то­ром со­всем не бы­ло ме­с­та ни озлоб­ле­нию, ни рез­ко­му осуж­де­нию. Это ка­за­лось уди­ви­тель­ным.

— Встань ря­дом со мной, — ска­за­ла она мне од­наж­ды по­че­му-то осо­бен­но мед­лен­ным го­ло­сом, как бы на­рас­пев. — Встань, про­шу те­бя, тётя ни­че­го дур­но­го маль­чи­ку не сде­ла­ет.

Я вы­ка­раб­кал­ся из глу­бо­ко­го крес­ла и по­до­шёл бли­же. Она сто­я­ла на­про­тив и вплот­ную рас­смат­ри­ва­ла моё ли­цо. Ева бы­ла на ог­ром­ных каб­лу­ках и по­это­му смот­ре­ла на ме­ня сверху вниз. На нас по­гля­ды­ва­ли по­се­ти­те­ли ба­ра, всё это вы­гля­де­ло до­воль­но не­ле­по.

— Те­бе не ка­жет­ся, что эта ра­бо­та те­бе не под­хо­дит? — спро­си­ла она.

— Ка­кая ра­бо­та, что ты име­ешь в ви­ду?

— Ин­же­нер, мой ми­лый, ин­же­нер. Не для те­бя это. Не­уже­ли ты по­ду­мал, что я мог­ла при­нять те­бя за прос­ти­ту­та? Ты за­ра­ба­ты­ва­ешь гро­ши. Один кли­ент да­ёт мне боль­ше, чем ты по­лу­ча­ешь за ме­сяц. Те­бе не ка­жет­ся стран­ным, что ты ин­же­нер?

— Но у ме­ня нет дру­го­го вы­хо­да. Жить-то на­до. И по­том, я хо­ро­ший ин­же­нер и люб­лю своё де­ло.

— За гро­ши си­деть под ло­зун­гом «Ком­му­низм по­бе­дит!» от за­ри до за­ри и не иметь воз­мож­нос­ти ку­пить сво­ей жен­щи­не на­сто­я­щие фран­цуз­ские ду­хи?

— У те­бя не­пло­хое ли­цо, — до­ба­ви­ла она пос­ле не­ко­то­рой па­у­зы. — По­хож на мо­ло­до­го Ми­шу Ко­за­ко­ва. Ты ещё очень мо­лод, хо­ро­шо сло­жен и, ка­жет­ся, здо­ров. По­верь, я раз­би­ра­юсь в муж­чи­нах. Я мог­ла бы устро­ить твою жизнь со­всем ина­че. У ме­ня есть зна­ко­мые жен­щи­ны. Жё­ны ино­стран­ных дип­ло­ма­тов. И рус­ских — то­же. Жё­ны без­уп­реч­ных пар­тай­ге­нос­се. Все они хо­тят иметь не­мно­го ра­дос­ти в жиз­ни. В кон­це кон­цов, они ещё не­ста­рые, со­рок два — со­рок три го­да.

Я ог­лу­ши­тель­но за­хо­хо­тал, сме­ял­ся до слёз, на ме­ня уже на­ча­ли обо­ра­чи­вать­ся.

— В кон­це кон­цов, как ты ска­за­ла, это очень да­же не­пло­хо, что те­бя за­бо­тит моё бу­ду­щее. Если бы я ис­кал жен­щи­ну по­стар­ше, я, ко­неч­но, пред­по­чел бы те­бя.

— Что тут смеш­но­го? В те­бе го­во­рит со­вет­ское вос­пи­та­ние, ты на­хо­дишь­ся под силь­ным вли­я­ни­ем до­ми­ни­ру­ю­щих в об­щест­ве пред­рас­суд­ков. Во­об­ще-то я те­бя не осуж­даю. По боль­шо­му счёту, все мы ро­дом из дет­ст­ва, мы ро­ди­лись под ро­зо­вым не­бом за­ри ком­му­низ­ма.

Ева бы­ла фи­ло­со­фом, она всег­да бы­ла на­стро­е­на сни­схо­ди­тель­но и при­ми­ри­тель­но. Не очень вы­со­ко ста­ви­ла че­ло­ве­чес­кие добро­де­те­ли и лю­дей в це­лом, но счи­та­ла их не­до­стат­ки ес­тест­вен­ны­ми.

Ева зна­ла луч­шие вре­ме­на и тог­даш­них «луч­ших» лю­дей: пар­тий­ных бос­сов, оза­бо­чен­ных по­стро­е­ни­ем свет­ло­го бу­ду­ще­го для все­го че­ло­ве­чест­ва, ко­то­рые при этом не хо­те­ли за­бы­вать о сво­их ма­лень­ких че­ло­ве­чес­ких сла­бос­тях; бо­га­тых сын­ков из­вест­ных и об­лас­кан­ных пар­ти­ей де­я­те­лей куль­ту­ры, разъ­ез­жав­ших на прес­тиж­ных тог­да «Вол­гах» и «По­бе­дах»; са­мих стар­цев от ис­кус­ст­ва, ко­то­рым дав­но уже всё в жиз­ни бы­ло до­зво­ле­но; над­мен­ных кав­каз­цев, ко­то­рые гроздь­я­ми па­да­ли к строй­ным но­гам се­вер­ной бо­ги­ни; но­мен­кла­тур­ных не­бо­жи­те­лей — лю­би­те­лей и со­дер­жа­те­лей ба­лет­ных де­во­чек, тра­вес­ти, до­ступ­ных ак­тёрок, ко­ся­щих под ин­же­ню, дам по­лу­све­та; вла­дель­цев под­поль­ных бор­де­лей, фар­цов­щи­ков и ва­лют­чи­ков, без ко­то­рых в те вре­ме­на не­воз­мож­на бы­ла на­сто­я­щая «рос­кош­ная» жизнь. Во­круг Евы вра­ща­лись тол­пы раз­но­го ро­да по­сред­ни­ков, су­те­нёров, дер­жа­те­лей бан­дит­ских пи­ра­мид, ра­бот­ни­ков раз­ных ор­га­нов, ку­ри­ру­ю­щих эти па­рал­лель­ные ми­ры и сни­ма­ю­щих с них дань в поль­зу блюс­ти­те­лей пра­виль­ной жиз­ни са­мо­го пе­ре­до­во­го в ми­ре об­щест­ва.

Мно­гие про­шли че­рез её объ­я­тия или со­при­ка­са­лись сво­и­ми ор­би­та­ми с её ор­би­той. В сущ­нос­ти, все эти лю­ди бы­ли ис­пор­че­ны ви­ди­мостью куль­ту­ры… Для них куль­ту­ра, ты­ся­че­ле­ти­я­ми вы­стра­дан­ная че­ло­ве­чест­вом, бы­ла за­клю­че­на в шу­тов­ские на­ря­ды и при­о­бре­та­ла в их вос­при­я­тии опе­ре­точ­ный ха­рак­тер. Гам­лет — опе­рет­та; ко­роль Лир — опе­рет­та; Ве­ли­кая Оте­чест­вен­ная — бра­вур­ный марш; ГУ­ЛАГ — яв­ное пре­уве­ли­че­ние, а мо­жет, и прос­то вы­дум­ка кос­мо­по­ли­тов; жизнь — че­ре­да ма­лень­ких ра­дос­тей и удо­вольст­вий. Они не до­тя­ги­ва­ли да­же до ге­до­низ­ма и эпи­ку­рейст­ва.

Я го­во­рил, а она слу­ша­ла, не сво­дя с ме­ня при­выч­но на­смеш­ли­во­го неж­но­го взгля­да и ле­ни­во по­ма­хи­вая ог­ром­ны­ми, слов­но крылья ба­боч­ки, иде­аль­но об­ра­бо­тан­ны­ми рес­ни­ца­ми.

— Как же лов­ко ты ма­ни­пу­ли­ру­ешь сло­ва­ми, — слов­но юб­кой в кан­ка­не! В чём же, по-тво­е­му, раз­ни­ца меж­ду ге­до­нис­та­ми, эпи­ку­рей­ца­ми или, на­при­мер, си­ба­ри­та­ми?

— Ге­до­нист — Ноз­дрёв; эпи­ку­ре­ец — Йо­зеф Швейк или Омар Хай­ям; на­чи­на­ю­щий си­ба­рит — Ни­ки­та Ми­хал­ков.
— Те­бе хо­те­лось бы всё это взо­рвать, по­доб­но то­му, как Мо­ни­ка Вит­ти взры­ва­ет форт в филь­ме «За­брис­ки-пойнт»?
— Взо­рвать, не взо­рвать… Но я бы не по­жа­лел, если бы всё это вне­зап­но ис­чез­ло.
— Но все, ко­го ты пе­ре­чис­лил, раз­ные лю­ди, прос­то до­стиг­шие в жиз­ни успе­ха и опре­де­лён­но­го уров­ня бла­го­сос­то­я­ния. Ты то­же стал бы та­ким, как они, если бы в кар­ма­не со­вет­ско­го ин­же­не­ра по во­ле Про­ви­де­ния вдруг по­яви­лось до­ста­точ­ное ко­ли­чест­во де­нег. На­сто­я­щих де­нег, с ко­то­ры­ми мож­но жить на ши­ро­кую но­гу.
— Ни­ког­да! — вос­клик­нул я с юно­шес­кой за­паль­чи­востью.
— Ми­лый маль­чик, мне нра­вит­ся твой за­дор. Хо­те­лось бы на­де­ять­ся, что это бу­дет имен­но так. Те­бе пред­сто­ит длин­ная жизнь и ещё пред­ста­вит­ся воз­мож­ность всё взо­рвать… Мо­жет быть, и не раз. Хо­те­лось бы на­де­ять­ся, что ты не ста­нешь та­ким, как они. Но я бы, чест­но го­во­ря, за те­бя не по­ру­чи­лась.

Внеш­не Ева ни­чем не от­ли­ча­лась от сво­их то­ва­рок. От­ли­чие бы­ло в од­ном. Её гла­за. У прос­ти­ту­ток гла­за ка­жут­ся мут­ны­ми, буд­то на­ри­со­ван­ны­ми на стек­ляш­ке. У ду­ма­ю­щих лю­дей гла­за све­тят­ся из­нут­ри. У Евы — све­ти­лись.

Всё сме­ша­лось в прост­ранст­ве мо­ей про­ш­лой жиз­ни: мо­ти­вы и рит­мы, не до­сти­га­ю­щие мо­их ба­ра­бан­ных пе­ре­по­нок; усы­ха­ю­щее, слов­но ста­рая гру­ша, ли­цо мо­ей по­друж­ки, прос­ти­тут­ки Евы с ум­ным, лас­ко­вым взгля­дом; бе­ло­рус­ские усы на ли­це са­мо­де­я­тель­но­го сек­со­ло­га-ве­те­ри­на­ра с крас­ны­ми ше­лу­ша­щи­ми­ся ще­ка­ми; не­про­ни­ца­е­мое, спо­кой­ное ли­цо бри­то­го­ло­во­го кра­сав­ца Лёни Ме­ли­хо­ва.

Взять и за­стре­лить его, что ли, — что у не­го там бы­ло с Аной? А мо­жет, ни­че­го и не бы­ло? Из тём­ной глу­би­ны вос­по­ми­на­ний всплы­ло не­кра­си­вое, но без­ум­но при­тя­га­тель­ное ли­цо мо­ей Ироч­ки, пер­вой ун­ди­ны, ко­то­рая по­да­ри­ла мне про­нзи­тель­ное чувст­во не­зем­но­го по­лёта и не­из­ве­дан­но­го преж­де бла­женст­ва.

Так слу­чи­лось, что пос­ле зна­ком­ст­ва с Ироч­кой Ко­тек, я уже не встре­чал Еву в «При­бал­тий­ской». Бы­вал в этой гос­ти­ни­це по де­лам, бы­вал в Моск­ве. Знал ме­с­та, где Ева обыч­но бар­ра­жи­ро­ва­ла, — но её ни­где не бы­ло. Да я и не ис­кал её. На не­сколь­ко лет она ис­чез­ла с мо­е­го го­ри­зон­та.

По­рой я спра­ши­вал о ней у по­жи­лых так­сис­тов, оши­ва­ю­щих­ся вб­ли­зи злач­ных мест. Её хо­ро­шо зна­ли.

— Да-да, бы­ла та­кая. Де­вуш­ка из Кост­ро­мы, не­мно­го ака­ла, ког­да при­еха­ла. Дав­но это бы­ло. Нор­маль­ная дев­ка, и без вся­ких за­ги­бо­нов. Её ви­де­ли с са­мы­ми кру­ты­ми му­жи­ка­ми — но­мен­кла­ту­ра, ре­жис­сёры, скульп­то­ры, звёз­ды ро­ка. Го­во­рят, из-за неё це­лые сра­же­ния бы­ли, двое да­же по­гиб­ли.
— Ка­ко­го-то ан­гли­ча­ни­на вы­дво­ри­ли из Со­юза, не хо­тел без неё уез­жать!
— Мог­ла вый­ти на сце­ну на офи­ци­аль­ном ме­роп­ри­я­тии, Дне ми­ли­ции, на­при­мер, стан­це­вать кан­кан, по­ма­хать сво­и­ми длин­ню­щи­ми но­га­ми, спеть, что угод­но. Ей всё с рук схо­ди­ло.
— Чуть не влип­ла по де­лу Ро­ко­то­ва — Фай­би­шен­ко, она тог­да со­всем ещё мо­ло­дая бы­ла. Лю­би­ла хо­ро­шие шмот­ки, фар­це пла­ти­ла ва­лю­той, вот и влип­ла. По­мог­ли ей от­ма­зать­ся. На­вер­ное, друж­ки из ор­га­нов. Ина­че, се­кир-баш­ка, тех-то всех рас­стре­ля­ли. Хрущ лич­но ку­ри­ро­вал.
— Ма­ри­ху­а­ной ба­ло­ва­лась.
— Нет, Евоч­ка Яб­лон­ская уже не та. По­ка­ти­лась по на­клон­ной. Я то­же дав­но её не ви­дел. Вро­де за ру­беж по­да­лась.
— Мо­жет, и нет её? Ка­кой-ни­будь су­те­нёр грох­нул, или са­ма за­бо­ле­ла и умер­ла? — пред­по­ло­жил я, вы­слу­шав оче­ред­но­го оче­вид­ца.
— Это вряд ли. Все бы зна­ли. Фи­гу­ра она, эта Ев­ка, за­мет­ная. Что-ни­будь слыш­но бы­ло бы.

И ка­кое мне собст­вен­но де­ло до неё? Ин­те­рес­ный че­ло­век? Пер­вая зна­ко­мая ун­ди­на? Но у ме­ня те­перь ма­лыш­ка Ироч­ка. Рос­том поч­ти метр во­семь­де­сят. Ма­лыш­ка — по­то­му что ей во­сем­над­цать, сту­дент­ка — учит­ся и ра­бо­та­ет. А мне уже под трид­цать.

Ева — при­ез­жая, из Кост­ро­мы. Ана — из Но­во­го Урен­гоя. Все де­вуш­ки во­сем­над­ца­ти лет, вхо­дя­щие в не­из­вест­ное бу­ду­щее, ис­пы­ты­ва­ют, на­вер­ное, по­хо­жие чувст­ва и пе­ре­жи­ва­ния. А если не в во­сем­над­цать, а рань­ше? Если в че­тыр­над­цать — пят­над­цать? — та­кое ведь то­же мо­жет быть. Что, ин­те­рес­но, эти де­вуш­ки-под­рост­ки чувст­ву­ют, по­ки­дая род­ные пе­на­ты? Да и та­ки­ми ли уж род­ны­ми бы­ли пе­на­ты для мо­ей Аны? Но Ана, мне ка­жет­ся, ни­че­го не бо­я­лась, она та­кая, она отваж­ная. Ева то­же не из роб­ких — обе они ун­ди­ны, что тут ска­жешь? Ун­ди­ны лю­дей не бо­ят­ся, а вот нам сле­до­ва­ло бы осте­ре­гать­ся этих за­га­доч­ных и опас­ных ру­са­лок, ещё во­прос — есть ли у них ду­ша?

Но что это я всё — ун­ди­ны, ру­сал­ки? Та­ко­ва, на­вер­ное, осо­бен­ность мо­е­го вос­при­я­тия. Са­ми-то эти де­вуш­ки, ско­рее все­го, и не до­га­ды­ва­ют­ся, что они осо­бен­ные.

7

Фран­ция пя­ти­де­ся­тых го­дов де­вят­над­ца­то­го ве­ка. Вер­лен и Рем­бо уже ро­ди­лись, но ещё не опуб­ли­ко­ва­ли сво­их сти­хов.

Мир­ный го­су­дар­ст­вен­ный пе­ре­во­рот ты­ся­ча во­семь­сот пять­де­сят пер­во­го го­да, устра­не­ние за­ко­но­да­тель­ной влас­ти, и вот тще­слав­ный за­го­вор­щик и хит­рый ин­три­ган Шарль Луи На­по­ле­он Бо­на­парт, пле­мян­ник На­по­лео­на I, че­ло­век, страст­но пре­дан­ный иде­ям бо­на­пар­тиз­ма и вмес­те с тем пол­ный са­мо­об­ла­да­ния, — «гол­лан­дец обуз­ды­вал в нём кор­си­кан­ца», по вы­ра­же­нию Вик­то­ра Гю­го, — уста­но­вил во Фран­ции, не без по­мо­щи сво­ей лю­бов­ни­цы и фи­нан­сист­ки мисс Го­вард, ав­то­ри­тар­ный ре­жим и че­рез год про­воз­гла­сил се­бя им­пе­ра­то­ром Вто­рой им­пе­рии. Но ис­то­рию не оста­но­вить, фран­цуз­ская эко­но­ми­ка и про­мыш­лен­ность на­би­ра­ют обо­ро­ты, им­пе­ра­тор вы­нуж­ден дать до­ро­гу час­тич­ным де­мо­кра­ти­чес­ким ре­фор­мам. Ба­рон Ос­ман про­во­дит мас­штаб­ную ре­кон­струк­цию Па­ри­жа, дру­гие го­ро­да идут вслед за Па­ри­жем. По­явил­ся но­вый тер­мин «фла­нёр», обо­зна­ча­ю­щий го­ро­жа­ни­на, из­вле­ка­ю­ще­го удо­вольст­вие из бес­цель­ных про­гу­лок по го­ро­ду.

Эду­ар­да Ма­не час­то мож­но бы­ло уви­деть во гла­ве груп­пы сво­их по­чи­та­те­лей, со­би­рав­ших­ся в ка­фе «Гер­буа» на Гранд-рю-де-Ба­тиньоль, по­пу­ляр­ном мес­те встреч фран­цуз­ской бо­ге­мы. Здесь, на Мон­март­ре, встре­ча­лись бу­ду­щие им­прес­си­о­ни­с­ты. При­знан­ны­ми мас­те­ра­ми то­го вре­ме­ни бы­ли Де­лак­руа, Эн­гр, Ко­ро, Мил­ле, Кур­бе. Ма­не на­шёл путь от ста­ро­го по­ко­ле­ния фран­цуз­ских ху­дож­ни­ков к но­во­му.

Его на­зы­ва­ли Им­пе­ра­тор Эду­ард. Чем не им­пе­ра­тор? — на­сто­я­щий Бо­на­парт жи­во­пис­но­го це­ха! Им­пе­ра­тор Эду­ард — с вос­тор­гом от­зы­ва­лись о нём жен­щи­ны, он от­кры­вал им чёр­ную ла­ки­ро­ван­ную дверь сво­ей квар­ти­ры и раз­ре­шал раз­де­лить с ним ло­же.

Эду­ард Ма­не ве­щал и об­ли­чал: «Бур­жу­аз­ное ли­це­ме­рие про­ни­зы­ва­ет все слои об­щест­ва, вплоть до им­пе­ра­то­ра На­по­лео­на III и его бли­жай­ше­го окру­же­ния. Боль­шинст­во мо­их дру­зей из Сор­бон­ны та­кие же. Они ско­ла­чи­ва­ют со­сто­я­ния, хо­лят сы­но­вей, что­бы те про­дол­жи­ли их се­мей­ный биз­нес, по­ку­па­ют лю­бовь кра­си­вых мо­ло­дых кур­ти­за­нок, са­мый эк­зо­ти­чес­кий то­вар на сво­бод­ном рын­ке на­ших дней, а их же­ны про­во­дят вре­мя в празд­нос­ти и по­ка­зу­хе.

Па­риж Вик­то­ра Гю­го, на­ших от­цов и де­дов, ушёл в про­ш­лое. Но­вые ули­цы Ос­ма­на вы­тя­ну­ты стру­ной до са­мо­го го­ри­зон­та на­по­до­бие же­лез­но­до­рож­ных пу­тей — это ко­нец ста­рой жиз­ни, ко­нец преж­не­му ла­би­рин­ту улиц и дво­ров, на­пол­за­ю­щих друг на дру­га. Рань­ше вы зна­ли толь­ко со­се­дей, жи­ву­щих на ва­шей ули­це, по­то­му что она бы­ла слиш­ком из­ви­лис­той и труд­ноп­ро­хо­ди­мой, что­бы до­брать­ся до дру­гих улиц. А те­перь раз­лич­ные клас­сы об­щест­ва, об­ре­тав­ши­е­ся рань­ше на пе­ри­фе­рии, сме­ши­ва­ют­ся с на­ми, вно­сят в быт Па­ри­жа и Фран­ции свои при­выч­ки, идеи и свой спо­соб су­щест­во­ва­ния.

Как мы мо­жем спря­тать­ся от сме­ще­ния плас­тов на­шей жиз­ни? Пе­ре­ме­ны вид­ны во всём. И ли­бо мы на­учим­ся овла­де­вать ими, ис­поль­зуя их си­лу, ли­бо мы об­ре­че­ны, как Си­зиф, вы­нуж­ден­ные каж­дый день бо­роть­ся с ни­ми сно­ва и сно­ва».

Вот он — но­вый ре­а­лизм: над­ле­жит пи­сать не то, что есть, а то, что хо­чет ви­деть ху­дож­ник.

Ма­не меч­тал вы­ста­вить свой «Зав­трак на тра­ве» в Па­риж­ском са­ло­не в ты­ся­ча во­семь­сот шесть­де­сят треть­ем го­ду, но ему вер­ну­ли ра­бо­ту: на­го­та жен­щи­ны в окру­же­нии оде­тых со­вре­мен­ных муж­чин оше­ло­ми­ла ор­га­ни­за­то­ров са­ло­на. Кар­ти­на ока­за­лась сре­ди дру­гих трёх ты­сяч жи­во­пис­ных по­ло­тен, не до­пу­щен­ных к учас­тию в Па­риж­ском са­ло­не. Для них-то им­пе­ра­тор На­по­ле­он III и при­ка­зал про­вес­ти от­дель­ную вы­став­ку, по­лу­чив­шую гром­кое на­зва­ние «Са­лон отвер­жен­ных». Кар­ти­на Ма­не про­из­ве­ла на­сто­я­щий фу­рор. Об­на­жён­ная жен­щи­на без вся­ко­го сму­ще­ния смот­рит пря­мо на зри­те­ля. Она бро­са­ет вы­зов: смот­ри­те все, смот­ри­те — я та­кая, имен­но та­кая.

Кар­ти­на ста­ла глав­ной до­стоп­ри­ме­ча­тель­ностью вы­став­ки. Но не по­то­му, что она при­шлась по вку­су зри­те­лям. У кри­ти­ков ра­бо­та Ма­не вы­зы­ва­ла на­смеш­ки и воз­му­ще­ние. По­чтен­ные бур­жуа, ос­нов­ные по­се­ти­те­ли вы­став­ки, ста­ра­лись как мож­но быст­рее про­ско­чить со сво­и­ми жёна­ми ми­мо по­лот­на, а по­том, оста­вив их в ка­фе, трус­ли­во воз­вра­ща­лись на­зад, что­бы вку­сить за­прет­ный плод.

В ты­ся­ча во­семь­сот шесть­де­сят пя­том го­ду ху­дож­ник го­то­вил для Па­риж­ско­го са­ло­на ещё од­ну кар­ти­ну с об­на­жён­ной на­ту­рой. На ней бы­ла изо­бра­же­на ры­же­во­ло­сая да­ма, воз­ле­жа­щая на бе­лых по­душ­ках. Не­прос­то да­ва­лась эта ра­бо­та но­во­му про­ро­ку жи­во­пи­си. И так не по­лу­ча­лось, и эдак. Раз­до­са­до­ван­ный Им­пе­ра­тор Эду­ард об­вёл чёр­ным кон­ту­ром на­ри­со­ван­ное те­ло — ни­ког­да он не узна­ет, что на­сту­пит вре­мя и его слу­чай­ной лю­бов­ни­це и на­тур­щи­це луч­ших кар­тин да­дут про­зви­ще Ля Глю (смо­ла), — с фран­цуз­ской эле­гант­ностью про­бор­мо­тал ру­га­тельст­ва: bordel, de merde, de saloperie, de connerie — и за­вер­шил их фи­наль­ной мак­си­мой: «Над­ле­жит пи­сать не то, что ви­дишь, а то, что сле­ду­ет ви­деть».

Кар­ти­на ста­ла при­чи­ной од­но­го из са­мых боль­ших скан­да­лов в ис­то­рии фран­цуз­ской жи­во­пи­си; её глав­ный пер­со­наж был да­лёк от об­щеп­ри­ня­тых клас­си­чес­ких об­на­жён­ных бо­гинь, он де­мон­ст­ри­ро­вал сек­су­аль­ность обыч­ной па­ри­жан­ки из Ла­тин­ско­го квар­та­ла. Тол­пы по­се­ти­те­лей вы­став­ки устрем­ля­лись к од­ной-единст­вен­ной кар­ти­не. Хо­хо­та­ли, воз­му­ща­лись, раз­ма­хи­ва­ли трос­тя­ми и зон­та­ми. Хол­ст чуть бы­ло не изо­рва­ли в клочья. При­шлось при­ста­вить к кар­ти­не ка­ра­ул, но и это не по­мог­ло. Тог­да её по­мес­ти­ли в са­мый по­след­ний зал вы­со­ко над дверью. Лю­ди шли и шли на вы­став­ку с од­ной-единст­вен­ной целью — уви­деть став­шую уже зна­ме­ни­той «Ве­не­ру с ко­том», впо­следст­вии на­зван­ную «Олим­пи­ей».

«Не­при­стой­ность!», «Ци­низм!» — на­хо­ди­лись сло­ва и по­хле­ще, и по­за­бо­рис­тей. Имя «Олим­пия» бы­ло на­ри­ца­тель­ным: так на­зы­ва­ли дам по­лу­све­та. Для со­вре­мен­ни­ков ху­дож­ни­ка это имя ас­со­ци­и­ро­ва­лось не с да­лёкой го­рой Олимп, а с прос­ти­тут­ка­ми.

Об­на­жён­ная жен­щи­на на этих кар­ти­нах — Вик­то­рин Мёран, по­лу­чив­шая про­зви­ще «Кре­вет­ка» из-за ро­зо­во­го цве­та ли­ца, ры­же­ва­то­го от­тен­ка во­лос и ми­ни­а­тюр­ной фи­гу­ры.

Ма­не и Мёран счи­та­ли лю­бов­ни­ка­ми, но это бы­ло лишь вер­хуш­кой айс­бер­га спле­тен. По­пу­ляр­ная трак­тов­ка «Зав­тра­ка на тра­ве» и «Олим­пии» пред­по­ла­га­ла, что изо­бра­жён­ные на по­лот­нах наг­лые осо­бы без­ус­лов­но да­мы лёг­ко­го по­ве­де­ния. Это под­пи­ты­ва­лось слу­ха­ми, что Мёран бы­ла прос­ти­тут­кой и лю­би­ла вы­пить.

Жен­щи­ны, вдох­нов­ляв­шие со­вре­мен­ни­ков, вдох­нов­ляв­шие ху­дож­ни­ков и по­этов!

Прач­ка Ан­на Шар­ло­та с кар­ти­ны Де­лак­руа «Сво­бо­да на бар­ри­ка­дах», стран­ное со­че­та­ние афин­ской ге­те­ры Фри­ны, тор­гов­ки ры­бой и ан­тич­ной бо­ги­ни сво­бо­ды. «Это дев­ка с бо­сы­ми но­га­ми и го­лой гру­дью, — пи­сал жур­нал La Revue de Paris, — сбе­жав­шая из тюрь­мы Сен-Ла­зар дев­ка, ко­то­рая бе­жит, кри­ча и раз­ма­хи­вая ружь­ём. Нам не­че­го де­лать с этой по­стыд­ной ме­ге­рой».

Фран­цуз­ская ху­дож­ни­ца и мо­дель Жан­на Эбю­терн, лю­би­мая на­тур­щи­ца и по­след­няя страсть Аме­део Мо­диль­я­ни.

Рус­ская эмиг­рант­ка Еле­на Дья­ко­но­ва, из­вест­ная под име­нем Га­ла, ис­точ­ник вдох­но­ве­ния по­эта По­ля Элю­а­ра и ху­дож­ни­ка Мак­са Эр­н­ста, поз­же — же­на, на­тур­щи­ца и вдох­но­ви­тель­ни­ца Саль­ва­до­ра Да­ли.

Ли­ля Брик, «му­за рус­ско­го аван­гар­да», хо­зяй­ка од­но­го из са­мых из­вест­ных в двад­ца­том ве­ке ли­те­ра­тур­но-ху­до­жест­вен­ных са­ло­нов, пред­мет дол­го­лет­не­го обо­жа­ния Вла­ди­ми­ра Ма­я­ков­ско­го. Брик це­ни­ла ге­ний сво­е­го обо­жа­те­ля, но лю­би­ла всю жизнь толь­ко му­жа Оси­па. Пос­ле его смер­ти она ска­жет: «Ког­да за­стре­лил­ся Ма­я­ков­ский — умер ве­ли­кий по­эт. А ког­да умер Осип — умер­ла я».

Фор­на­ри­на (итал. «бу­лоч­ни­ца») — по­лу­ле­ген­дар­ная воз­люб­лен­ная и на­тур­щи­ца Ра­фа­э­ля, чьё на­сто­я­щее имя бы­ло Мар­ге­ри­та Лу­ти. Сво­им про­зви­щем она бы­ла обя­за­на про­фес­сии от­ца-бу­лоч­ни­ка.

«Без­об­раз­ная кра­са­ви­ца», пе­ви­ца По­ли­на Ви­ар­до. «Жен­щи­на-ха­ме­ле­он», «жен­щи­на-за­гад­ка», лю­бовь всей жиз­ни Ива­на Тур­ге­не­ва.

Опер­ная пе­ви­ца На­деж­да За­бе­ла, за­га­доч­ная «Ца­рев­на-Ле­бедь», же­на и му­за Вру­бе­ля.

«Де­ка­дент­ская ди­ва» Ида Ру­бин­штейн, стиль­ный об­раз ко­то­рой вдох­нов­лял ху­дож­ни­ков ван Дон­ге­на, де ла Ган­да­ра, де Се­гон­за­ка, Лео­на Бакс­та; для неё пи­са­ли му­зы­ку Стра­вин­ский, Гла­зу­нов и Ра­вель, со­здав­ший по её за­ка­зу свой ше­девр «Бо­ле­ро»; её порт­рет, на­пи­сан­ный Ва­лен­ти­ном Се­ро­вым, ко­то­рый со­вре­мен­ни­ки на­зы­ва­ли «зе­лё­ная ля­гуш­ка, гряз­ный ске­лет, гри­ма­са ге­ния, пла­кат, галь­ва­ни­зи­ро­ван­ный труп», ока­зал­ся ле­бе­ди­ной пес­ней ге­ни­аль­но­го рус­ско­го жи­во­пис­ца.

Ай­се­до­ра Дун­кан, аме­ри­кан­ская тан­цов­щи­ца-но­ва­тор, ос­но­во­по­лож­ни­ца сво­бод­но­го тан­ца и тан­це­валь­ной сис­те­мы, свя­зан­ной с тра­ди­ци­ей древ­нег­ре­чес­ко­го тан­ца, же­на Сер­гея Есе­ни­на.

На­тур­щи­ца Алис Прен, из­вест­ная под име­нем Ки­ки с Мон­пар­на­са, во­шла в ис­то­рию фран­цуз­ско­го ис­кус­ст­ва как мо­дель зна­ме­ни­той ра­бо­ты «Скрип­ка Эн­гра» фо­то­гра­фа Ма­на Рэя. Ки­ки на­зы­ва­ли му­зой аван­гар­да, её пи­са­ли Пер Крог, Фу­жи­та, Кис­линг и дру­гие.

Ак­три­са Уна О’Нил, it-girl эпо­хи со­ро­ко­вых го­дов двад­ца­то­го ве­ка, пер­вая лю­бовь Сэлинд­же­ра, по­след­няя и единст­вен­ная лю­бовь и же­на Чар­ли Чап­ли­на, по­да­рив­шая ему вось­ме­рых де­тей.

Гра­фи­ня ди Кас­тиль­о­не, италь­ян­ская кур­ти­зан­ка, фо­то­мо­дель, воз­люб­лен­ная На­по­лео­на III. Кра­са­ви­це бы­ли от­кры­ты две­ри в гос­ти­ные гер­ман­ской им­пе­рат­ри­цы Ав­гу­с­ты, От­то фон Бис­мар­ка, Адоль­фа Тье­ра. По­эт-сим­во­лист Ро­бер де Мон­тескью, за­во­ро­жен­ный кра­со­той гра­фи­ни, на­пи­сал её био­гра­фию и со­брал фо­то­гра­фии гра­фи­ни, боль­шинст­во из ко­то­рых на­хо­дит­ся сей­час в Му­зее Мет­ро­по­ли­тен Нью-Йор­ка. О гра­фи­не ди Кас­тиль­о­не бы­ли сня­ты фильм и те­ле­ви­зи­он­ный се­ри­ал, её жиз­ни по­свя­ще­но не­сколь­ко ро­ма­нов.

Блес­тя­щий ряд! Ка­жет­ся, его мож­но про­дол­жать и бес­ко­неч­но вос­хи­щать­ся пре­крас­ны­ми жен­щи­на­ми, ода­рён­ны­ми ху­до­жест­вен­ны­ми и чис­то жен­ски­ми та­лан­та­ми, но, ска­жи­те мне, ка­кой из этих Ве­нер пред­ста­ви­лась воз­мож­ность на­всег­да остать­ся в ис­то­рии че­ло­ве­чест­ва и стать сим­во­лом на­сту­па­ю­щей эпо­хи, бо­ги­ней со зна­ком ми­нус, ярост­ной Пар­ва­ти, тём­ной Шак­ти, ото­рвой с пред­мес­тий боль­шо­го го­ро­да, «ма­лень­кой Ве­рой» Па­ри­жа де­вят­над­ца­то­го ве­ка, чер­тов­кой, чьей-то ко­ро­ле­вой на од­ну ночь, кол­дунь­ей, ведь­мой, раз­ду­ва­ю­щей по но­чам уг­ли в на­деж­де вы­пла­вить ог­нен­но­го че­ло­веч­ка го­мун­ку­лу­са? Ка­кой из мил­ли­о­нов и де­сят­ков мил­ли­о­нов обыч­ных жен­щин пла­не­ты Зем­ля вы­па­ла та­кая уда­ча? Ко­го вы­бе­рет кап­риз­ный и на­смеш­ли­вый слу­чай? Не каж­дая гри­зет­ка из тех, ко­му вы­па­дал та­кой шанс, ока­зы­ва­лась го­то­вой при­нять на се­бя роль но­вой ико­ны, роль идо­ла — нис­про­вер­га­те­ля эта­ло­нов бур­жу­аз­ной пра­виль­ной жиз­ни, пра­виль­ной кра­со­ты и пра­виль­ной, хо­тя и мно­го­крат­но по­пран­ной, хан­жес­кой бур­жу­аз­ной мо­ра­ли.

Ико­ны, слу­чай­но по­пав­шие в фо­кус об­щест­вен­но­го вни­ма­ния, — они ед­ва ли по­ни­ма­ли бо­жест­вен­ные от­кро­ве­ния сво­их друж­ков-ху­дож­ни­ков, ис­пач­кан­ных крас­ка­ми про­ро­ков сво­е­го вре­ме­ни, суть кро­ва­вых столк­но­ве­ний идей, ре­жи­мов, чес­то­лю­бий и тще­сла­вий, лом­ку ста­рой жиз­ни и за­рож­де­ние рост­ков но­вой, сви­де­тель­ни­ца­ми ко­то­рых ока­за­лись. Они прос­то жи­ли, ду­ма­ли о том, как за­ра­бо­тать лиш­ний франк или да­же не­сколь­ко сан­ти­мов, пи­ли аб­сент, ку­ри­ли опий, по­ку­па­ли мод­ные тряп­ки, хит­ри­ли, вра­ли, об­ма­ны­ва­ли, про­да­ва­ли своё мо­ло­дое те­ло или прос­то лю­би­ли по­нра­вив­ше­го­ся мо­ло­до­го ра­бо­че­го на мя­тых, мок­рых от по­та про­с­ты­нях, под­хва­ты­вая го­но­рею, за­ра­жая этим добром сво­их друж­ков и про­ро­ков па­лит­ры и кис­ти. И да­же не по­до­зре­ва­ли, что их наг­лые, по-де­ре­вен­ски безыс­кус­ные ли­ца, их сме­хотвор­ные, пре­тен­ци­оз­ные на­ря­ды и при­чёс­ки про­ткнут ог­нен­ным лу­чом не­умо­ли­мый по­ток вре­ме­ни и пре­вра­тят­ся в язы­чес­кие ико­ны бу­ду­щих вре­мён и на­ро­дов. Они прос­то жи­ли, как уме­ли.

Агос­ти­на Се­га­то­ри, италь­ян­ка из Ан­ко­ны, по­зи­ро­вав­шая Ко­ро, Же­ро­му, Де­лак­руа, Ма­не, Ту­луз-Лот­ре­ку, лю­бов­ни­ца Ван Го­га и Дан­та­на, хо­зяй­ка по­пу­ляр­но­го сре­ди ху­дож­ни­ков и пи­са­те­лей ка­фе «Там­бу­рин» на буль­ва­ре Кли­ши. Чем так уж бы­ла ин­те­рес­на эта италь­ян­ка, чем она при­влек­ла сво­их со­вре­мен­ни­ков? Нам это­го уже не по­нять, но мы идём на вы­став­ки, лис­та­ем аль­бо­мы, лю­бу­ем­ся, не­до­уме­ва­ем и об­суж­да­ем порт­ре­ты это­го идо­ла — «Агос­ти­на», «Италь­ян­ка Агос­ти­на», «Агос­ти­на Се­га­то­ри в ка­фе „Там­бу­рин“», «Ро­зо­вая пуд­ра», «Ле­жа­щая об­на­жён­ная», «Литьё с на­ту­ры», — на­пи­сан­ные круп­ней­ши­ми мас­те­ра­ми то­го вре­ме­ни.

Жан­на Дю­валь, креол­ка с Га­и­ти, ко­то­рую Бод­лер, один из ве­ли­чай­ших мыс­ли­те­лей эпо­хи, лю­бил боль­ше всех на све­те. Чёр­ная Ве­не­ра, как он на­зы­вал ее, сим­во­ли­зи­ро­ва­ла для Бод­ле­ра опас­ную кра­со­ту, сек­су­аль­ность и тай­ну креоль­ской жен­щи­ны. Он по­свя­тил Жан­не мно­жест­во сти­хов, сре­ди них та­кие ше­дев­ры, как «Эк­зо­ти­чес­кий аро­мат» и «Па­даль». И Бод­лер, и Дю­валь увле­ка­лись опи­у­мом, оба умер­ли от «италь­ян­ской бо­лез­ни». «Ни опи­ум, ни хмель со­пер­ни­чать с то­бой не сме­ют, де­мон мой; ты — край обе­то­ван­ный, где го­рест­ных мо­их же­ла­ний ка­ра­ва­ны к ко­лод­цам глаз тво­их идут на во­до­пой. Но не про­хла­да в них — огонь, смо­ла и се­ра. О, пол­но жечь ме­ня, жес­то­кая Ме­ге­ра! Пой­ми, ведь я не Стикс, чтоб при­ка­зать: „Остынь!“, се­миж­ды за­клю­чив те­бя в свои объ­ятья! Не Про­зер­пи­на я, чтоб ис­пы­тать про­клятье, сго­рать с то­бой до­тла в аду тво­их про­с­тынь!»

До нас до­шли порт­ре­ты ма­дам Дю­валь ра­бо­ты Кур­бе и Эду­ар­да Ма­не.

Вни­ма­тель­ным взгля­дом рас­смат­ри­ва­ем не­бреж­ные, ка­за­лось бы, кое-как на­бро­шен­ные на хол­ст маз­ки. Увы, сколь­ко бы мы не вгля­ды­ва­лись, мы уви­дим этих жен­щин уже не та­ки, как со­вре­мен­ни­ки. Мы об­ре­че­ны ли­це­зреть их че­рез за­коп­чён­ное стек­ло ве­ков, че­рез па­у­ти­ну не­бы­лиц и вы­ду­мок, че­рез ми­фы и стра­шил­ки, че­рез ужас и мрак про­ро­честв бу­ду­ще­го на­шей с ва­ми по­пу­ля­ции не­чес­ти­вых по­том­ков, так кра­си­во на­чи­нав­шей­ся в Эде­ме.

Ин­те­рес­но, а ка­ки­ми уви­дят нас по­том­ки? На­вер­ное, со­всем не так, как мы са­ми се­бя вос­при­ни­ма­ем. Впи­тан­ные с дет­ских лет ле­ген­ды, раз­мы­тые ро­ман­ти­чес­кие пред­став­ле­ния о са­мих се­бе втис­ну­ты в жёст­кие схе­мы «пра­виль­ной мо­ра­ли», за­жа­ты без­жа­лост­ны­ми ме­ха­низ­ма­ми то­таль­но­го са­мо­оправ­да­ния, ко­то­рые пре­вра­ща­ют гор­до­го homo sapiens в хо­дуль­но­го «че­ло­ве­ка в фут­ля­ре» и спа­са­ют на­ши сла­бые ду­ши от волчь­их кап­ка­нов и ле­дя­ных про­пас­тей без­умия.

Как они, ещё не из­ба­ло­ван­ные вни­ма­ни­ем де­ти фран­цуз­ской бо­ге­мы, су­ме­ли про­зреть гря­ду­щее в мут­ной су­е­те обы­ва­те­лей, па­нель­ных де­вок, в ка­бач­ном уга­ре Ла­тин­ско­го квар­та­ла? Про­ро­чест­ва, пред­ска­за­ния бу­ду­ще­го, пред­воз­вес­тия взле­тов ин­дуст­ри­аль­но­го об­щест­ва и не­из­беж­но­го па­де­ния нра­вов — всё сбы­лось! И вот мы те­перь жи­вём в этом пред­уга­дан­ном ими бу­ду­щем. Вол­шеб­ная си­ла ис­кус­ст­ва: всё ска­зан­ное сбу­дет­ся, всё, о чём меч­та­ешь, обя­за­тель­но про­изой­дёт, и ружьё, ви­ся­щее на сте­не в пер­вом ак­те, обя­за­тель­но вы­стре­лит в по­след­нем. Но­вые фор­мы ис­кус­ст­ва взры­ва­ют при­выч­ную по­всед­нев­ность, из не­бы­тия по­яв­ля­ют­ся не­ви­дан­ные кон­струк­ции со­ци­у­ма, ка­жу­щи­е­ся вна­ча­ле оскор­би­тель­ны­ми, про­фа­ни­ро­ван­ны­ми, не­ес­тест­вен­ны­ми и ре­ши­тель­но не­воз­мож­ны­ми.

От­че­го Про­ви­де­ние сме­ёт­ся над на­ми, по­че­му так слу­чи­лось, что на­тур­щи­цей для «Олим­пии», зна­ко­вой кар­ти­ны, объ­явив­шей об окон­ча­нии лу­ка­вой эпо­хи ис­кус­ст­ва вы­ду­ман­ных, ма­нер­ных, при­твор­ных, при­тор­ных иде­а­лов, ста­ла ма­лень­кая ро­зо­вая «кре­вет­ка» Вик­то­рин Мёран?

В де­вят­над­ца­том ве­ке в де­вя­том окру­ге Па­ри­жа во­круг церк­ви Нотр-Дам-де-Ло­рет про­жи­ва­ло боль­шое ко­ли­чест­во бед­ных де­ву­шек: цве­точ­ниц, мо­дис­ток, швей, хо­рис­ток. Бое­вой фор­мой этой ар­мии бы­ло прос­тень­кое се­рое платье, за что и про­зва­ли их гри­зет­ка­ми.

Па­риж, пе­ре­ст­ро­ен­ный ба­ро­ном Ос­ма­ном, стал, без пре­уве­ли­че­ния, са­мым рос­кош­ным го­ро­дом тог­даш­не­го ми­ра. Преж­ним бед­ня­кам и ни­щим жить в этом го­ро­де ста­ло не­воз­мож­но; они ли­бо ушли в не­бы­тие, ли­бо схлы­ну­ли в про­вин­цию. А де­ви­цы, об­ла­дав­шие ре­мес­лом, вы­жи­ли. И не прос­то вы­жи­ли, а ста­ли до­стоп­ри­ме­ча­тель­ностью бли­ста­тель­но­го Па­ри­жа. До­бы­вая средст­ва к су­щест­во­ва­нию собст­вен­ным тру­дом, эти де­вуш­ки впер­вые во Фран­ции, а воз­мож­но, и в Ев­ро­пе, ста­ли стро­ить свою жизнь по собст­вен­но­му ра­зу­ме­нию и вку­су.

До той по­ры жен­ская судь­ба опре­де­ля­лась те­ми, кто «нёс за неё от­вет­ст­вен­ность»: сна­ча­ла от­цом, а по­том — му­жем. Глав­ным со­бы­ти­ем жиз­ни и глав­ной на­деж­дой де­вуш­ки в то вре­мя бы­ло за­му­жест­во. Если за­му­жест­во не по­лу­ча­лось, счи­та­лось, что судь­ба не за­да­лась. И ка­кие тог­да аль­тер­на­ти­вы? — мо­на­шест­во и прос­ти­ту­ция, вот, ка­за­лось бы, и всё. Па­риж­ские гри­зет­ки ука­за­ли ещё один вы­ход — сво­бод­ная жен­щи­на бур­жу­аз­но­го со­ци­у­ма.

Мно­гие из них от­ли­ча­лись лёг­ким нра­вом. Ве­сёлые, жи­вые, на­ход­чи­вые, ост­рые на язык, гри­зет­ки мог­ли вы­сту­пать в раз­лич­ных ам­плуа — ра­зыг­ры­вать не­при­ступ­ных дам или не­ожи­дан­но пре­вра­щать­ся в са­мых раз­гуль­ных и от­ча­ян­ных ко­ко­ток.

В от­ли­чие от про­фес­си­о­наль­ных прос­ти­ту­ток, они са­ми вы­би­ра­ли воз­люб­лен­ных. Во-пер­вых, это бы­ли ро­вес­ни­ки, па­риж­ские мо­ло­дые лю­ди, сту­ден­ты, ху­дож­ни­ки, му­зы­кан­ты — les amants de coeur (лю­бов­ни­ки для серд­ца). Свя­зи с ни­ми бы­ли ве­сёлы­ми и не­дол­ги­ми. Этим ка­ва­ле­рам де­вуш­ки по­свя­ща­ли вос­кре­сенья, ез­ди­ли с ни­ми в при­го­ро­ды Па­ри­жа, устра­ива­ли пик­ни­ки, ка­та­лись на лод­ках.

Во-вто­рых — муж­чи­ны зре­лых лет, как пра­ви­ло, бур­жуа, об­ре­ме­нён­ные де­ла­ми и семь­ёй. С та­ки­ми «па­пи­ка­ми» гри­зет­ки встре­ча­лись один или два ра­за в не­де­лю. О бес­ко­рыст­ной люб­ви здесь, ко­неч­но, не мог­ло быть и ре­чи — све­жее те­ло и мо­ло­дые по­це­луи гри­зет­ки да­ва­ли ей су­щест­вен­ную над­бав­ку к за­ра­бот­ку.

Вско­ре по­доб­ных де­ву­шек ста­ли на­зы­вать «ло­рет­ка­ми» (от на­зва­ния квар­та­ла Нотр-Дам-де-Ло­рет). Час­то это озна­ча­ло «жен­щи­на лёг­ко­го по­ве­де­ния», иног­да — «ко­кот­ка», но зву­ча­ло всё-та­ки не столь уни­зи­тель­но, как улич­ная дев­ка, хо­тя и не столь пре­тен­ци­оз­но, как кур­ти­зан­ка.

Про­ш­лое сме­ши­ва­ет все кар­ты. Если ин­фор­ма­ция о про­ш­лом по­те­ря­на, то энер­гия ис­чез­нув­шей ин­фор­ма­ции не про­па­да­ет, она ухо­дит на со­зда­ние че­го-то но­во­го. Ви­ди­мо, имен­но это мы на­блю­да­ем в пе­ре­лом­ные мо­мен­ты ис­то­рии. Бу­ду­щее по­яв­ля­ет­ся, по­то­му что ис­че­за­ет про­ш­лое. Нам ка­жет­ся, что про­ш­лое мож­но ре­кон­ст­ру­и­ро­вать и по­доб­ной ре­кон­струк­ции ме­ша­ют ка­кие-то пус­тя­ки — ис­ка­жён­ные жиз­не­опи­са­ния ан­га­жи­ро­ван­ных за­вист­ни­ков, не­пра­виль­ная эмо­ци­о­наль­ная окрас­ка со­бы­тий про­пла­чен­ны­ми ко­рыст­ны­ми ис­то­ри­ка­ми, сти­хи, на­пи­сан­ные в ту­ма­не гал­лю­ци­но­ген­ных фан­та­зий, со­всем не вол­шеб­ный яд же­ла­ний, уступ­чи­вый ин­тел­лект, ко­то­рый не мо­жет спра­вить­ся с мощ­ны­ми вол­на­ми не­ожи­дан­но на­ле­та­ю­ще­го и не­объ­яс­ни­мо­го плот­ско­го вле­че­ния, при­выч­ная ложь и са­мо­оправ­да­ние, ма­ни­лов­ские меч­ты о по­лётах и о бес­смер­тии. Нам ка­жет­ся, что на­до прос­то разо­брать­ся во всём не то­ро­пясь, всё раз­ло­жить по по­лоч­кам — и под­лин­ная ис­то­рия вста­нет во весь свой мо­гу­чий рост в си­я­нии чис­той прав­ды. Но нет, ис­тин­ная ис­то­рия не рас­кро­ет сво­их тайн, ибо са­ма уже не пом­нит их и не хра­нит. Про­ш­лое пе­ре­ста­ло су­щест­во­вать, оно да­ло им­пульс, что­бы по­яви­лись мы, что­бы по­яви­лось на­сто­я­щее, и по­чи­ло в бо­зе. Его уже нет, и не на­до те­шить наш раз­мяг­чён­ный мозг ил­лю­зи­я­ми, что на­ста­нет вре­мя, и мы во всём раз­бе­рем­ся. Не на­ста­нет и не раз­бе­рём­ся! Ис­то­рия ис­кус­ст­ва пря­чет­ся в су­мер­ках и остав­ля­ет нам лишь за­гад­ки: «Зав­трак на тра­ве», «Агос­ти­на в там­бу­ри­не» и «Олим­пия» — «Олим­пия», чёрт бы её по­брал!

Бы­ла Се­га­то­ри, бы­ла Дю­валь, бы­ли и дру­гие. По­че­му же всё-та­ки обо­жест­влён­ным сим­во­лом фран­цуз­ской ре­во­лю­ции в жи­во­пи­си ста­ла имен­но Вик­то­рин Мёран, прос­тень­кая па­риж­ская не­до­кур­ти­зан­ка?

Ког­да на­сту­па­ет бу­ду­щее и уми­ра­ет про­ш­лое? На­смеш­ли­вая гри­зет­ка с фан­тас­ти­чес­кой лов­костью рас­стег­ну­ла все пу­го­вич­ки, крюч­ки, пе­тель­ки и ре­меш­ки на­кид­ки, бас­ки, кор­се­та, платья, ка­ми­со­ля, ниж­них юбок и пан­та­лон и с про­фес­си­о­наль­ной гра­ци­ей вы­ныр­ну­ла сво­им ро­зо­вым тель­цем из дю­жи­ны сло­ёв одеж­ды на обо­зре­ние по­ме­шан­но­го на сво­ей бу­ду­щей сла­ве чес­то­лю­би­во­го про­ро­ка и гос­тей его мас­тер­ской. Её платье вмес­те с кри­но­ли­ном сос­кольз­ну­ло с плеч и мед­лен­но опус­ти­лось на пол.

На­го­та де­вуш­ки под­чёр­ки­ва­лась ат­лас­ной лен­той на шее и чёр­ны­ми шёл­ко­вы­ми чул­ка­ми с кру­жев­ны­ми под­вяз­ка­ми. Вик­то­рин спо­кой­но про­шла к ку­шет­ке ми­мо оша­ра­шен­ных зри­те­лей, том­но по­тя­ну­лась, и — щёлк паль­ца­ми — про­ро­чест­во сбы­лось! Сбы­лось не по же­ла­нию ху­дож­ни­ка, сбы­лось са­мо по се­бе — прос­то по­то­му что долж­но сбыть­ся.

Де­вуш­ка из пло­ти и кро­ви, из те­с­та, за­ме­шан­но­го на здо­ро­вой на­следст­вен­нос­ти и зве­ри­ном ин­стинк­те за­ма­нить в ло­вуш­ку и пой­мать до­бы­чу по­круп­нее, по­упи­тан­ней, ис­чез­ла. Нет-нет, я, по­жа­луй, не­мно­го спе­шу. Не­об­хо­ди­мо бы­ло ещё ма­те­ри­а­ли­зо­вать в прост­ранст­ве не­сколь­ко ка­пель крас­ки, ко­то­рые под улю­лю­канье и хо­хот слуг пре­ис­под­ней упа­ли с кис­ти на хол­ст. Имен­но тот са­мый мо­мент, ког­да на хол­сте бы­ли обо­зна­че­ны при­выч­ные к муж­ским лас­кам неж­ные ро­зо­вые сос­ки хо­до­вой ба­бён­ки, мож­но счи­тать на­ча­лом свет­ло­го бу­ду­ще­го. Не та­ко­го уж и свет­ло­го, впро­чем. Бу­ду­ще­го, в ко­то­ром за­кон­чи­лась судь­ба зем­ной гри­зет­ки Вик­то­рин и на­ча­лась судь­ба ве­ли­ко­леп­ной, тор­жест­ву­ю­щей и отвра­ти­тель­ной «Олим­пии», иде­аль­ной бо­ги­ни но­во­го вит­ка че­ло­ве­чес­кой ци­ви­ли­за­ции, но­во­го, го­раз­до бо­лее ис­крен­не­го, ес­тест­вен­но­го и ци­нич­но­го ми­ра иде­аль­ной ме­щан­ской мо­ра­ли, за­рож­да­ю­щей­ся эпо­хи тор­жест­ва ла­воч­ни­ков, где всё про­да­ёт­ся — то­ва­ры, меч­ты, со­весть, лю­бовь; эпо­хи, ко­то­рая мо­гу­чей по­ступью ша­га­ет из сто­ле­тия в сто­ле­тие, ко­то­рая и в двад­цать пер­вом ве­ке за­да­ёт тон на­шей жиз­ни. Хо­тя, ко­неч­но, сей­час по­яви­лись уже бо­ги­ни, вер­нее — ан­ти­бо­ги­ни, и по­кру­че гри­зет­ки Вик­то­рин.

«Ни­ког­да и ни­ко­му ещё не при­хо­ди­лось ви­деть что-ли­бо, бо­лее ци­нич­ное, чем эта „Олим­пия“, — не­го­до­ва­ла кри­ти­ка. — Это — сам­ка го­рил­лы, сде­лан­ная из ка­у­чу­ка и изо­бра­жён­ная со­вер­шен­но го­лой, на кро­ва­ти. Её ру­ку как буд­то сво­дит не­при­стой­ная су­до­ро­га… Серь­ёз­но го­во­ря, мо­ло­дым жен­щи­нам в ожи­да­нии ре­бён­ка, а так­же де­вуш­кам я бы со­ве­то­вал из­бе­гать по­доб­ных впе­чат­ле­ний».

Но мы с ва­ми об­ра­тим­ся к ис­то­рии не Олим­пии, а Вик­то­рин, обыч­ной де­вуш­ки из на­ро­да. У неё ведь бы­ло мно­го до­сто­инств — чем-то всё-та­ки она су­ме­ла за­ин­те­ре­со­вать бу­ду­щих ге­ни­ев фран­цуз­ской жи­во­пи­си. И, как у вся­ко­го жи­во­го че­ло­ве­ка, про­блем у неё то­же хва­та­ло.
 

Санкт-Пе­тер­бург,
2020

Про­дол­же­ние сле­ду­ет