По волне моей памяти

Игорь Михайлов

​

Александра, Александра...

​

Та­ких лю­дей не бы­ва­ет. Их де­ла­ют на за­каз, штуч­но. Дол­го и тща­тель­но пе­ре­ме­ши­ва­ют гли­ну, вы­би­рая ин­гре­ди­ен­ты и ку­паж: мол­дав­ский, бол­гар­ский, гре­чес­кий, укра­ин­ский, поль­ский. И глав­ное — вре­мя: год рож­де­ния — 1953!

Из все­го это­го не­объ­ят­но­го и не­мыс­ли­мо­го ха­о­са и не­слу­чай­ных со­впа­де­ний по­лу­ча­ет­ся рус­ский пи­са­тель, ро­див­ший­ся в Ки­ши­нёве.

Мне по­счаст­ли­ви­лось, я за­стал это чу­до, в ко­то­ром сме­ша­лись эпо­хи, дво­рян­ское и кресть­ян­ское на­следст­во, вре­ме­на, кни­ги, клас­си­ка, со­вре­мен­ность, лю­бовь к род­но­му пе­пе­ли­щу, пи­са­тель, по­эт, жур­на­лист, жад­но по­гло­ща­ю­щий жизнь во всём её мно­го­об­ра­зии.

И всё это — Ки­ши­нёв!

Вот на та­ких лю­дях, как на ки­тах, дер­жа­лась сла­ва Ки­ши­нёва, как куль­тур­ной сто­ли­цы.

Мы-то ду­ма­ем, что ли­те­ра­ту­ра бы­ла, есть и бу­дет толь­ко в Моск­ве, ну, и ещё в Пи­те­ре. А мне ка­жет­ся, что Моск­ва и Пи­тер по срав­не­нию с Ки­ши­нё­вым — это да­лёкая про­вин­ция. Особ­ли­во сей­час. Алек­сан­дра Юн­ко это по­ни­ма­ла.

Мы по­зна­ко­ми­лись, вер­нее по­че­му мы, я? При­чём тут во­об­ще я? Алек­сан­дра Юн­ко на­ле­те­ла на ме­ня на пер­вой Пуш­кин­ской гор­ке в Ки­ши­нёве в 2014-м, как па­ро­воз. Я по­пал­ся под ру­ку со­вер­шен­но слу­чай­но. На мо­ём мес­те, как го­во­рит­ся, мог бы быть каж­дый.

Она бы­ла гро­мо­ки­пя­щая, бур­ная, вул­кан. В Мол­до­ве нет вул­ка­нов. Юн­ко за­ме­ни­ла эту ис­то­ри­чес­кую не­спра­вед­ли­вость. Из неё по­то­ка­ми, ци­та­та­ми, по­эма­ми из­вер­га­лась клас­си­ка, со­вре­мен­ность, име­на, лю­ди, го­ды, жизнь. Оста­ва­лось толь­ко ис­пу­ган­но хло­пать гла­за­ми и га­дать на ко­фей­ной гу­ще, от­ку­да ци­та­та. Ме­ня спа­сал фил­фак.

Ей бы­ло ин­те­рес­но всё, что по­яв­ля­лось но­во­го, не­ожи­дан­но­го, не то­го, о чём го­во­рят и пи­шут. А на­обо­рот, то, о чём не го­во­рят и не пи­шут ни в Моск­ве, ни в тол­с­тых ли­те­ра­тур­ных жур­на­лах, ко­то­рые ста­ли ана­хро­низ­мом, му­зе­ем вос­ко­вых фи­гур . Ли­те­ра­ту­ра как раз и по­гру­жа­ет­ся в эту сре­ду — сре­ду заб­ве­ния. На по­верх­нос­ти ос­та­ёт­ся толь­ко то, что ос­та­ёт­ся.

Эта под­поль­ность, ина­ко­вость ли­те­ра­тур­ной сре­ды у неё из ле­ген­дар­ной те­перь уже ки­ши­нёв­ской «Ор­би­ты», литобъ­еди­не­ния, со­здан­но­го — бог зна­ет ког­да — Ко­вальд­жи.

Мы пи­ли ви­но на по­ля­не в Дол­не, го­во­ри­ли о ли­те­ра­ту­ре, Пуш­ки­не, Зем­фи­ре, и, как мне ка­жет­ся, бы­ли на од­ной вол­не. Мы го­во­ри­ли на од­ном с Алек­сан­дрой язы­ке. Язы­ке ли­те­ра­ту­ры. Тог­да и сей­час всё пе­ре­ме­ша­лось. И мне труд­но осо­знать, что это­го гро­мо­ки­пя­ще­го че­ло­ве­ка, где так всё ор­га­нич­но пе­ре­ме­ша­но, что не­льзя, не­воз­мож­но от­де­лить судь­бу от че­ло­ве­ка, кровь от стро­ки, ви­но от по­э­зии, го­ре от ра­дос­ти, — боль­ше нет.

Она по­ни­ма­ла язык ли­те­ра­ту­ры, лю­би­ла его, пи­са­ла...

Алек­сан­дра Юн­ко: пуш­ки­нист, по­эт, пи­са­тель, жур­на­лист, друг. Не го­во­рю с тос­кой: её нет, но с бла­го­дар­ностью — бы­ла, есть, дай Бог, бу­дет.