Отдел прозы

Николай Крупин
Костик
Михаилу Анищенко
Костика нам подарили, чтобы не было скучно Серёже. Костик и Серёжа — это маленькие волнистые попугайчики. Сначала у нас появился ослепительно-голубой Серёжа. Продали нам его как «мальчика»; он и имя мальчишеское получил, и долгое время числился у нас «мальчиком», пока дочь (это её затея — попугаи) не повезла его по какой-то причине к ветеринару. Оказалось, что Серёжа — «девочка». Имя менять не стали. А что? И так нормально! Она — Серёжа.
Мальчишку Костика, ярко-жёлтого вытянутого и приглаженного попугайчика, подарил нам мой друг, чтобы скрасить одиночество Серёже — «девочке». Дочь принесла большую клетку, и Костик с Серёжей оказались в ней вдвоём. К сожалению, это тесное соседство не принесло радости ни нам, ни Костику. Потому что Серёжа стала нападать на Костика и обижать его. Я был очень недоволен такой «бабовщиной»; выговаривал дочери — негоже, чтобы сильный и наглый (пусть даже это и «девочка») обижал слабого, а Костик тогда был ещё совсем молоденьким и маленьким. Но дочь говорила, что это ничего, что так бывает у домашних животных и птиц, давайте немножко подождём — привыкнут они друг к другу; тем более Костик — «мальчик», должен же он за себя постоять. Когда Серёжа совсем уж распоясывалась, я открывал клетку и давал ей нагоняя. В конце концов, мы сжалились над Костиком, попугайчики были помещены в разные клетки. Эти клетки поставили рядом — впритык. Так попугайчики стали жить рядом, но раздельно.
Прошло время, и мы стали наблюдать, что попугайчики всё чаще садились рядышком и о чём-то между собой переговаривались на своём птичьем языке. Из кладовки была извлечена старая большая клетка, и не без опасения за Костика объединение попугайчиков повторили. К нашей радости, драк больше не было. Часто, сидя рядышком не жёрдочке, Костик и Серёжа толковали между собой, иногда друг другу теребили клюв.
— Целуются! — радостно говорила моя жена.
Между тем Серёжа понемногу набирала вес, и было видно, что она стареет. Костик стал изредка нападать на Серёжу, но не так агрессивно и жестоко, как Серёжа нападала на него прежде, и было это, скорее, нападением упреждающим. Жена тогда грозила пальцем и ругала Костика:
— Как так? Мальчик обижает девочку. Я тебе!
Случалось это редко. И я даже был немного рад за Костика — надо же было как-то отомстить за прежние унижения и страдания.
За полгода до описанных ниже событий умерла Серёжа. Дочь, которая к тому времени уже жила отдельно от нас, пришла к нам как-то в гости и обнаружила Серёжу мёртвой на полу клетки. Костик тихо сидел на жёрдочке и поглядывал вниз. Мы, конечно, попечалились и отвезли Серёжу на дачу (было лето), где и закопали под кустом сирени.
Костик остался один. Он как-то сразу загрустил. Его задумчивость и меланхолию по-своему расценила моя жена. Она сказала, что вся эта грусть от недостатка света в комнате, где жил Костик. Клетка была перенесена в мой кабинет. Повзрослевшая дочь уехала от нас, приобретя своё жилье, и излишки жилплощади позволили мне иметь такую вот роскошь — собственный рабочий кабинет. «Работа» моя заключалась в том, что я читал книги, «лазил» по интернету, играл на гитаре.
За полгода я привязался к Костику. Кормил и поил его, учил разговаривать (что, впрочем, успеха не имело), рассказывал ему про свои дела и планы и даже про свои переживания и болезни. А кому мне было ещё пожаловаться на душевную и физическую боль, что иногда терзали меня? Человек одинок, и боль его — только его боль. Что бы ни говорили, остальным эта чужая боль только в тягость. А Костик сидел на жёрдочке, вертел головой, слушал, иногда щебетал — сочувствовал. Как было не любить его? Утром, проснувшись, в полудрёме я слышал, как Костик потихоньку, чтобы не разбудить меня, шебуршился в клетке: может, зерно клевал, может, воду пил, а может, пёрышки свои жёлтые чистил. Я убирал с клетки ночное покрывало и говорил Костику:
— Ну, здравствуй!
Потом ставил клетку на подоконник — ближе к свету. Пока я переносил клетку, Костик пугался, нервно крутил головкой и часто-часто перетаптывался на жёрдочке. И я, как мог, словами успокаивал его. Если я, случалось, начинал играть на гитаре, Костик, молчавший до того, начинал заливаться звонкими и громкими трелями. Мы жили с Костиком душа в душу, думаю, и Костик не стал бы этого отрицать, если бы мог разговаривать, как человек.
За три дня до Нового года мы с женой поехали по магазинам, а когда уже под вечер вернулись, увидели, что Костик излишне суетится, бегая по жёрдочке, громко и жалобно кричит. День для меня был очень тяжёлым: сначала работа, потом «любимое занятие» — ходьба по магазинам. Болела голова, стучало в висках. Я выпил отвар глухой крапивы — хорошее средство успокоиться, снять напряжение, зашёл в кабинет и, не раздеваясь, прилёг на диван…
С Костиком стало твориться что-то неладное. Он жалобно кричал, как-то странно дёргал ножкой, сидя на жёрдочке, а через некоторое время и вовсе свалился на пол клетки, тело его стало скрючиваться. Видно было, что он нездоров, что он страдал от боли, и сил у него оставалось мало. Жена позвонила знакомому ветеринару, который, выслушав, что происходит с Костиком, сказал, что «тут ничего не поделаешь, попугай умрёт». Но мы с женой сдаваться не собирались. Пипеткой поили Костика водой, согревали его в своих ладонях, при этом попугайчик вроде бы успокаивался и кричал не так жалобно. К сожалению, наши усилия ощутимого успеха не имели, и было решено везти Костика в ветеринарную больницу. (Мы предварительно позвонили в ветлечебницу, и нам ответили, что попугая, наверное, можно ещё спасти). Дело было в пятницу, в конце рабочего дня. На дорогах «пробки», а ехать не близко.
— Поехали, — сказал я жене.
Костика положили в маленькую картонную коробку, жена спрятала её под свою шубу, и мы выехали на заснеженные, забитые автомобилями тёмные улицы города.
И загадал я желание: страшное и нелепое. У меня давно это было в привычке загадывать такие вот странные, на первый взгляд, желания. Я, конечно, отдавал себе отчёт, что действия, которые надо было мне совершить ради наступления желаемого события, ничтожны и мелки (несмотря на трудность их выполнения), а события, которых я ожидал как награду за преодоление трудностей, значимы и порой даже сверхзначимы.
И вот какой у меня был загад: довезу Костика до ветлечебницы (а она вот-вот закроется), спасут его ветеринары (а шансов на спасение было немного) — и моему другу, который сильно заболел и очень страдал в это же самое время, станет лучше, он выздоровеет, будет жить и радоваться жизни.
Такое вот загаданное желание! Но раз уж загадал, надо действовать! И я гнал машину, несправедливо и нехорошо ругал встречных и попутных водителей авто, «тыкался» по улицам в надежде избежать «пробок»; в итоге, плюнув на правила дорожного движения, выехал на трамвайные пути и всё же успел до закрытия привезти Костика в ветлечебницу…
… Год назад неожиданно и навсегда уехал из нашего города в дальние края мой друг. Такой же, как и я, немолодой, но в отличие от меня, обременённого семьей и попугаями, совсем одинокий. Он уехал и увёз с собой немыслимою тоску души, разбитые надежды, а также всё своё физическое нездоровье; много чего он увёз — того, что хотел бы оставить. Но не зря говорят: от себя не уедешь.
Под присмотр соседей друг оставил свой старый полуразвалившийся деревянный дом на окраине города, в котором жил один последние десять лет.
— А зачем под присмотр, если навсегда? — спрашивал я.
Друг молчал — я не настаивал на ответе.
Что-то нехорошее чудилось мне в этом неожиданном поспешном отъезде.
— Не люблю долгие проводы, — сказал друг, — вот так: пожали руки и без лишних слёз.
Я не провожал его до вагона, но с высоты застеклённого моста над железнодорожными путями видел, как грязно-зелёный поезд медленно уходил в сырой холодный ноябрьский туман.
Мы стали созваниваться по сотовому телефону. Поначалу казалось, что всё у друга хорошо. Теперь он смотрел на огромные тёмно-синие волны Великого океана, дышал воздухом бескрайней тайги, ловил спиннингом большую рыбу в быстрых полноводных реках. И всё это казалось ему тем необходимым, чего не было у него в прежней жизни.
А так ли уж это было необходимо? Или на какое-то время должно было отвлечь его беспокойный ум и израненное сердце от ненужных мыслей и переживаний?
Со временем, однако, с тревогой для себя я стал замечать, что настроение у друга становилось всё хуже и хуже. Незадолго до Нового года после постоянного и тревожного «абонент не доступен» телефон друга ответил вдруг излишне радостным и оживлённым голосом, что всё хорошо, был на зимовье у охотников, летал на вертолёте, встретил много хороших людей. Неладное слышалось в этом взрывном оптимизме. И я понял: друг, чтобы успокоить свою исстрадавшуюся душу, использовал «проверенный» русский способ и использовал, увы, чрезмерно. Через несколько дней я снова позвонил ему, и стало ясно, что мои худшие ожидания, к сожалению, оправдались — друг мой был совсем плох. Я звонил ему каждый день и чувствовал — по его разговору, по интонациям его голоса — что состояние его, и физическое, а самое главное, моральное, всё ухудшалось и ухудшалось. Последние два дня до описываемых событий телефон друга молчал — я приготовился к самому худшему.
И помочь своему другу я ничем не мог — он был далеко: за тысячи и тысячи километров. Оставалось только взывать к небу да загадывать нелепые желания.
Жена занесла коробочку с Костиком в кабинет врача. Я остался в коридоре и видел, как пожилая женщина сидела, держа на коленях небольшую собачку с печальными глазами, и плакала. Рядом на корточках расположился, по-видимому, её муж. Он медленно и проникновенно, как будто в последний раз, со скорбным видом водил ладонью по голове собаки…
Костику сделали укол и сказали, чтобы мы дома подержали его несколько часов под включённой настольной лампой.
— А он не умрёт? — на всякий случай допытывала врача жена.
Врач сказала что-то обнадёживающее и, не глядя нам в глаза, предупредила — попугай должен уснуть… через час.
Мы с женой поверили в лучшее. Напряжение спало. Пока ехали домой, Костик скрёбся в коробочке, но всё тише и тише, пока совсем не затих.
— Уснул, — вздохнула жена. (Я посмотрел на часы. Было пол-восьмого вечера. Подумал: что-то подозрительно рано уснул Костик — мы вышли от врача в начале восьмого.)
Машину оставили во дворе. Жена пошла домой, а я в магазин — купить хлеба. А когда вернулся домой и увидел влажные глаза жены и её скорбное лицо, вопрос мой:
— Что? Умер? — был излишним.
— Да.
И жена проводила меня в комнату, где под яркой настольной лампой лежал недвижимо Костик. Я потрогал его — он был уже одеревеневший.
Он ещё в дороге умер, — сказала жена и добавила, — ветврач сказала, что Костик — «девочка».
И вот этот факт, что Костик — «девочка», меня сильно расстроил. Вспомнилось сразу всё: и обиды, что Серёжа наносила Костику, и «пусть потерпит — ведь он мальчик», и моя попытка учить Костика разговаривать — «попугаи-мальчики хорошо обучаемы». Костик был девочкой! Маленькой и беззащитной. А ей на всю её короткую жизнь была отведена нами(!) роль совсем иная.
И не столько о Костике плакал я — плакал и о себе, плакал и о близких и любимых людях, о всех тех (а эти все — чуть ли не весь род человеческий), живущих по чужим сценариям, по чужой воле (и поступки совершают вроде самостоятельные, а на поверку толкает их какой-то злой рок на совершение этих поступков, и потом всё оборачивается против них же). Тёмная тоска обручем сдавливала грудь: так есть ли выход, есть ли свободная воля, сами ли мы, люди, выберемся из этого страшного круга, или кто-то, умный и светлый, нас выведет? Есть ли счастье? Или счастье — это только блик, озарение в нескончаемых сумерках повседневности?
И что теперь будет с другом? Зачем я затеял эту жестокую игру? Ведь я почти наверняка знал, что Костика не спасти. К чему было балансировать на узкой, как лезвие бритвы, границе между жизнью и смертью? Неужели мой жуткий загад сбудется?
Я позвонил другу: снова «абонент недоступен». Но исподволь стала подступать спасительная мысль: я загадал на Костика «мальчика», а Костик-то оказался «девочкой», значит, и загад мой не совсем правильный.
А за окнами, тем временем, безраздельно властвовала декабрьская ночь. На открытой лоджии остывало тельце Костика, которую мы так и оставили в той же картонной коробке, в которой возили её лечить. Коробку закрыли, замотали скотчем и вынесли на лоджию — на мороз. Когда придёт весна и потеплеет, эту коробку мы положим в морозильник и при первой же поездке на дачу возьмём с собой и закопаем Костика под тем же кустом сирени, где уже лежит Серёжа. Вот они и снова объединятся — две девочки.
А пока остывало тельце жёлтого попугайчика, пошёл снег. Фонари на улице освещали дороги, дворы и частицу неба. Глядя на короткое небесное пространство, освещаемое люминесцентными лампами, не верилось, что снег идёт из туч, казалось, снег идёт из ниоткуда, из бездонной пропасти, развёрнутой наоборот — снизу вверх.
Я понял, что заснуть в эту ночь не смогу. Мысли, тревога задавят и не дадут уснуть. Несколько часов я ходил по своему кабинету как отрешённый, с опаской поглядывал на телефон: позвонить — не позвонить другу? Наконец пришла мысль — сам я со своими эмоциями справиться не смогу — нужна помощь извне.
В инструкции по использованию снотворного прочитал: алкоголь усиливает эффект препарата. Я выпил стакан водки, проглотил две таблетки снотворного и затем отключил телефон.
Снег всё валил и валил, и всё сильнее и сильнее, и вот уже огромные белые хлопья стали бить в моё окно. Сначала мягко, а потом упруго, со стуком. И это был не снег — это летели на свет, как мошкара летом, голубые и жёлтые попугайчики и, не замечая стекла, насмерть разбивались об него. Я подбежал к окну — вся лоджия была усыпана попугаями. И пушистая жёлто-голубая куча росла, лоджия наполнялась разбившимися попугайчиками, как ванная наполняется водой. Я попытался открыть балконную дверь и окно, чтобы попугайчики не разбивались, а живыми влетали в моё тёплое жильё. Но я только хотел этого, а сделать ничего не мог.
В полусне, в полубреду я поднялся с постели и открыл балконную дверь — большими мягкими хлопьями снег падал с неба. Лоджия была вся в снегу. Я закрыл дверь, улёгся в постель и через некоторое время снова провалился в небытие.
Поезд всё уходил и уходил в холодный и сырой ноябрьский туман. Наконец скрылся. Или это густой туман поглотил и поезд, и здание вокзала, и железнодорожный мост над путями?
Поезд вырвался на светлый простор и, поглощая пространство и время, шёл, напружинив свою железную стать, курсом на Дальний Восток. Блестящими белыми линиями сверкали на солнце стальные рельсы. Состав вышел на берег Великого океана…
А далеко-далеко в океане — с берега не видно — свободно плыла, покачиваясь на тёмно-синих волнах, белая шлюпка. И нет ни вёсел, ни паруса у этого судёнышка. И лежит на дне шлюпки худощавый немолодой человек и голубыми печальными глазами смотрит в небо. И ничего он не хочет — ни жизни, ни смерти — просто лежит на дне лодки и смотрит в синее небо. А над океаном и над шлюпкой летают голубые и жёлтые чайки. И это человека не удивляет. Жёлтая чайка села на нос шлюпки и скрипучим надтреснутым голосом прокричала:
— Ну, здравствуй, дорогой Константин! Не грусти!
Человек приподнялся на локтях и посмотрел на птицу…
За моим окном уже совсем рассвело. Голубело небо, над высотками медленно поднималось холодное мутно-жёлтое декабрьское солнце. Сотовый телефон лежал на столе, и я боялся взять его в руки, как будто это был кусок раскалённого металла.
Но друг — пусть во сне — продолжал плыть на белой лодке!
Когда я включил телефон, он издал характерный звук, и на дисплее высветилось: «непринятые звонки» — от абонента «Константин». Я тут же попытался перезвонить другу, но меня разбудила жена. Она была уже в шубе и чуть ли не тащила меня с дивана:
— Собирайся быстрей! Я позвонила в ветеринарную больницу — сказали, что Костика можно спасти! Надо торопиться — до закрытия осталось сорок пять минут.
Я встал с дивана и почти сразу же забыл всё, что мне привиделось то ли во сне, то ли в бреду.
Костика положили в маленькую картонную коробку, жена спрятала её под свою шубу, и мы выехали на заснеженные, забитые автомобилями тёмные улицы города.