— А сейчас подумай о своей смерти, — неожиданно велел дон Хуан. — Она — на расстоянии вытянутой руки. И в любое мгновение может приблизиться, похлопать тебя по плечу, так что в действительности у тебя нет времени на вздорные мысли и настроения. Действуй — то, во что ты вовлечен сейчас, может быть твоим последним действием на этой планете…
Карлос Кастанеда «Путешествие в Икстлан»
Часть 1
В поисках ундины
1
Март две тысячи десятого года. В Москве тепло, снег почти растаял, но на тротуарах Тверской в лужах еще плавали грязные ноздреватые айсберги.
В затянутые сеткой леса на фасаде одного из зданий втиснут проход в аптеку, на стене пульсирует ядовито-зеленый контур креста. Маленький навесик украшен гирляндами прозрачных лампочек, из которых, казалось, выкачали весь жар, — выглядят они довольно беспомощно в ярких лучах весеннего солнечного света. С проводов подобно зубам бутафорского китайского дракона свисают длинные сосульки
Такси яичного цвета остановилось, чуть не доехав до угла Тверской и Моховой. Машину ждали. Вальяжный господин, набросив для близира на лицо маску брутальности, открыл дверь и помог выйти из автомобиля высокой девице скандинавской внешности, с яркой бижутерией в ушах и на запястьях, в вечернем платье и короткой серо-голубой норковой шубке, накинутой на оголенные плечи. Ее и без того немалый рост увеличивали туфли с леопардовым принтом на огромных каблуках.
— Погоди, не набрасывайся на меня, успеешь. За такси я рассчиталась, у тебя есть мелкие деньги? Дай чаевые водителю, пятьдесят, а лучше — сто, — сказала она и привычно одарила окружающих ослепительной улыбкой а-ля Джулия Робертс.
— А вот и наш Новиков, — стремительно подошла к ресторану, — мужчина послушно следовал за ней — притормозила у входа, достала из сумочки сигарету и закурила. Затягивалась неглубоко, быстро, порывисто. Взглянула на своего спутника — будто кисточкой мазнула по лицу; красивая узкая ладонь на мгновение коснулась его руки.
— Рада тебя видеть, — благосклонно произнесла девушка и повела плечами. — Проходи в зал, столик заказан на твое имя. Я сейчас.
— Постою с тобой, зайдем вместе, дорогая. Давно не виделись, я по тебе соскучился, — последовал негромкий ответ.
Неподалеку на скамье сидели ярко одетые смуглые мамаши в пестрых, цветастых платках. По тротуару носились их загорелые бандиты — шумели, дразнили друг друга, приставали к прохожим: «Дядь, а дядь, дай дэсять рублей, не хватат на мороженое!».
На грязной бетонной плитке, раскинув ноги и притулившись к деревянной кадке для уличных растений, разлегся гражданин вполне отечественного вида. Всего несколько часов назад он выглядел совсем по-другому. А сейчас был расхристан и пьян. Довольно приличные пальто, брюки, рубашка, все — измято и в мокрой грязи; напоказ — волосатая грудь и мужское естество, безвольно выпавшее из расстегнутых штанов. Нахальные мальчишки со смехом обсуждали его причиндалы. Девчонки отошли в сторону, нехотя кидали снежки через головы своих приятелей, целясь в бесформенную человеческую массу, распластавшуюся на тротуаре.
Девушка выкурила сигарету наполовину и так же порывисто, как она делала все остальное, бросила окурок в урну.
— Подожди секунду, — сказала она и решительно приблизилась к лежащему, отодвинув в сторону мальчишек. — Брысь, мелюзга!
Склонилась над пьяным; мелькая идеальной керамикой ногтей, заправила ему рубашку в штаны, застегнула ширинку, запахнула пальто, намотала на шею чудом оставшийся сухим шарф и напоследок с удовольствием осмотрела результаты своей работы:
— Вот так-то оно будет лучше, дружок!
— Что ты делаешь, зачем тебе это? — спросил ее спутник.
— Я, знаешь ли, не брезгливая. Когда-нибудь мне тоже помогут, если со мной случится что-то подобное.
Пьяный неожиданно открыл глаза. Прямо перед ним из разреза длинного платья выглядывала стройная женская нога. Он приподнял голову.
— Послушай, дорогуша, — сказал он заплетающимся языком. — Патанцуем? О ддденьгах не беспокойсь…
Девушка засмеялась:
— Посмотри на себя, вояка, ты разве сможешь? Как-нибудь в другой раз. А сейчас… Волю в кулак, и домой, отсыпайся, бай!
Она развернулась, быстрой походкой подошла к своему спутнику, подхватила его под руку: «Пошли!» Швейцар уже открывал им дверь.
2
Лето две тысячи тринадцатого года. Герману позвонил Алик Цукерман из Москвы и срывающимся от волнения голосом попросил о срочной встрече: «Это важно, очень даже важно». У Алика всегда и все важно. Герман собирался по делам в Москву на пару дней, потому и согласился.
Его тянуло к местам, где он когда-то бывал. К Тверской, Тверскому бульвару, Таганке… Особенно, если эти места были связаны с приятными воспоминаниями.
Как же давно он не останавливался в Национале. Года два, наверное, — ровно столько, сколько не видел Ану. Теперь его наезды в столицу случались гораздо реже, приезжал, как правило, на один день без ночевки. Утренний Сапсан вихрем домчал до столицы, как если бы он не выходил из метро на площади Восстания, вечерним Сапсаном в Ленинград — Герман предпочитал называть свой город по-прежнему Ленинградом.
Ему нравился Националь, вычурная гостиница, почти музей в самом центре столицы. Нравился неторопливый завтрак у стеклянной стены с видом на Манежную площадь и Кремль.
Миша Векшин осуждал его пристрастие к Националю: «Обшарпанная старина, что ты нашел в этой гостинице?» Чуть обшарпана, да, но разве это так важно? Здесь бывали Мирей Матьё, Пьер Ришар, Катрин Денёв, Олеша, Шолохов с женой Ежова, Ленин жил. Стиль модерн — цветные витражи, растительный орнамент, слегка обветшалый буржуазный шик начала прошлого века. Пузатые кресла, диванчики, помпезные, надутые от собственной важности портьеры, столики и бар из карельской березы или корня бука. В коридорах — китайские вазы и первоклассная русская живопись девятнадцатого века. Отель напоминал Герману старый облезлый рояль, на котором когда-то играл сам Шопен, да и теперь иногда играют заезжие знаменитости.
Улыбчивые девушки на ресепшн, всегда разные и всегда одинаковые, предупредительный до приторности портье, консьержи, будто мышки. «Мы вас так ждали, Герман Владимирович, именно вас, как мы рады, что вы к нам снова приехали. У вас скидки… Давайте посмотрим. Нет, еще не накопилось достаточно, чтобы дать вам номер бесплатно… Но в лобби-баре у вас скидки на все, кроме спиртного. Вы знаете об этом, у вас карта, очень хорошо. Давайте мы отнесем ваш кейс, ах сами… Лифт любой, можете у входа, но лучше пройти к лифту через лобби, там ближе к номеру».
Раньше, когда в его жизни еще существовала Ана, он часто ездил в Москву и неизменно останавливался в этом отеле. Поезд прибывал около одиннадцати утра. Следовало доложиться, что он в Москве, так было уговорено между ними. «Хорошо, очень хорошо, милый, у меня совсем нет времени, на работу надо. В любом случае я заеду на полчаса, хочу повидаться. Буду около часа, устроит? Спускайся в лобби-бар. Вот и хорошо, заодно и позавтракаешь, там неплохо кормят. А вечером забронируй столик в Кафе Пушкин на Твербуле. Часов на девять. А потом к тебе. Или нет… После Пушкина зайдем в наш Four Seasons, ты знаешь, там классно. Завтра суббота, можем не торопиться. Хотя нет, с утра мне надо на китайский массаж. Если хочешь — пойдем вместе. Когда уезжаешь, в пятнадцать? — я провожу. Все, целую, отдыхай. Позвони, когда поселишься».
Дальше — по заведенному распорядку. Добирался до отеля, селился. Заходил в службу консьержей, заказывал тапочки, халат, зубной набор для Аны и, конечно, цветы. «Розы — темно-красные, с длинным стеблем, девять штук. Упаковки не надо. Поставьте, пожалуйста, в вазу к восьми часам, прямо в номер».
Переодевался. Изучал окно во внутренний двор: «Подоконник широкий, Ана может поместиться между рамами, она любит залезать туда с ногами, чтобы покурить, — если открыть наружную раму, а внутреннюю закрыть, датчики, надеюсь, и в этот раз не сработают, — еще ни разу не срабатывали». К часу спускался в лобби-бар, завтракал. Ана, как правило, опаздывала и по несколько раз звонила: «Вот-вот выезжаю, скоро выезжаю, уже в пути, немного задерживаюсь, буду минут через пятнадцать». Влетала как ветер, всегда ухоженная, всегда нарядная, стремительная и неотразимая. «Ты уже заказал мне коктейль из креветок?! — оччень хорошо. Попроси еще джус: оранж, пополам с морковным. Вино? Не знаю, мне на работу. Ну, ладно, бокал шампанского. Девушка! — ослепительная улыбка. — Покажите винную карту, нет, не надо, у вас есть Биллекарт Салмон? Нет? Амор де Дойтц — это харрашо, очень хорошо, и, пожалуйста, один эспрессо. Будешь пить? Ну, пригубишь у меня за встречу».
Аны нет. Эпоха Аны в его жизни давно закончилась. Теперь все по упрощенной схеме. Номер в гостинице он оплатил заранее: с двойной кроватью, чтобы, как тогда.
Герман в Сапсане размышлял о будущей разговоре с Аликом. С какой стати Цукерман ищет встречи с ним, что может быть на уме у этого человека, какие особенные события или обстоятельства настолько вывели его из себя?
Время от времени они виделись в Продюсерском центре анимации и компьютерных игр (ПЦАК, какая же нелепая аббревеатура!) Миши Векшина. Никогда не были близки, да и что у них может быть общего? Чертик, спрятавшийся в темном уголке его уха, шелестел трескучим голосом: «Ана, Ана, это Ана, звонок может быть связан с Аной, только с ней».
Что же Алику надо, что ему вообще нужно от Германа? Ветеринар-вирусолог. Графоман, пишет бездарные стихи под претенциозной рубрикой философская лирика. Герман открыл компьютер, заглянул в поисковик: «Стренджер Бездны», псевдоним нашего философа.
«За ночным порывом ветра
Выйду тихо на веранду (вышел до ветра, что ли?).
Все молчит и ждет рассвета.
Купол звезд покрыл саваном (саваном, вообще-то)
Спящую свою равнину.
Только все это условно.
Леса, сопки, все долины
Смотрят в небо свое гордо („смотрят в небо беспардонно“ — лучше рифмовалось бы, наверное)»
Какие отзывы? «СТРАННенькая БЕЗДарность»… «Грубо, довольно грубо», — подумал Герман. Встречались, правда, и комплиментарные. Посмотрим, что дальше.
«Часто по дороге в бездну иногда не замечаешь (часто или все-таки иногда?) шаг, который уже сделан и подводит ближе к краю». Часто по дороге в бездну…
Нет, литератор Цукерман, пожалуй, не тронул тонких струн его души.
«Так, посмотрим Живой Журнал. Консультирует посетителей по вирусным заболеваниям, а еще выдает себя за специалиста-сексолога. О, есть даже часы приема!» Вирусные заболевания Германа не интересовали, консультации сексолога — тем более.
Что еще? В свое время Алик был безнадежно влюблен в Анастасию. Об этом знали все. Ане Штопоровой не нравилась ее фамилия, и она просила обращаться к ней только по имени и обязательно на английский манер — Анастейша, в крайнем случае, просто Ана, — и уж конечно, не Настя, не Стася, не Тася! Но Цукерман упорно звал ее Анастасией. Во всем остальном он был полностью у нее в подчинении. Приносил в офис сласти, фрукты, бегал за сигаретами, готов был исполнять любой ее каприз, даже по ночному звонку. Исполнял все это безропотно, с готовностью и без всякого эпатажа и ерничанья, что, казалось бы, совершенно не соответствовало его строптивому характеру.
Получается так: из общих интересов у них — только Ана. Но Алик, скорее всего, даже не знал, что Герман с Аной три года встречались. Векшин, возможно, знал. Хотя вряд ли, скорее — догадывался. Ана предпочитала, чтобы на работе не было известно о ее романе с Германом. Их видели вместе, что из этого? — были общие проекты, вот и все. Она могла подвезти Германа в отель, как бы по пути домой, иногда вместе обедали, бывало, что и с Векшиным. Ничего, ровно ничего это не значит. Нет, вряд ли Алику что-нибудь известно об их романе. Из москвичей только Леня Мелихов мог быть в курсе. Но Мелихов с Аликом, наверное, даже не знакомы. Алик хочет повидаться именно с ним, Германом, и когда звонил, был сильно взволнован. Любопытно, что могло вывести его из равновесия?
— Привет, Алик, я уже здесь. Где бы нам лучше поговорить? Заходи в Националь, я там остановился, ближе к вечеру освобожусь. Не нравится? Ну, а как тебе ресторан ЦДЛ?
— Нет, Герман, не ходок я по ресторанам. Не ем, как люди, ты же знаешь: у меня гастрит, таблетки принимаю. Так что загляни лучше ко мне в мастерскую, это недалеко от ЦДЛ, дворами можно пройти, я все разобъясню.
— Мастерская? Не думал, что ты автомобилист.
— Да нет, не получился из меня автомобилист, понимаешь, теряюсь за рулем. А-а, ты про мастерскую… Можно и лабораторией называть. Я же вирусолог. Кошачий, собачий, лошадиный, это без разницы. Вирусы, они и есть вирусы. Мочу мне люди приносят, кровь в пробирках. Раньше трудился в клиниках, теперь сам с усам, на дому работаю. В общем, приходи в лабораторию, у меня дело к тебе, а потом можешь спрашивать о вирусах, о моноцитах, о вакуумных пробирках, о чем захочешь. Если интересно, конечно.
Было сухо, но порывистый ветер и низкое свинцовое небо однозначно предупреждали о скором ливне. Герман вызвал такси; вскоре по крыше застучали первые капли дождя. Мелькнула дикая мысль: «А может, она здесь, может быть, он сейчас снова увидит Анастейшу. Хотя что ей делать в мастерской Цукермана?»
Лаборатория оказалась крошечной квартиркой на первом этаже. Вход с улицы. «Алик — тот еще гусь. Сам просил о встрече — важно, мол, неотложно. Но встречаться все равно будем именно там, где ему удобно. Нет, зачем я согласился на ночь глядя идти в эту живопырку? У двери кошками пахнет. Слабохарактерный ты, Герман. Ладно бы однокашник, старый приятель… Кто он тебе, этот Цукерман? Сладкий человек? Какой он сладкий! Скорее кислый. Может, кислый с горчинкой. Ну ладно, жми кнопку звонка, слушай рассказы о горько-кислых проблемах Алика Цукермана, проблемах с легким запахом кошачьей мочи».
Алик был один. Он почти не изменился. Приземистый, плотный, сильные волосатые руки. Глаза — грустные, беспокойные. Румянец на шелушащихся щеках, очки в проволочной оправе и мулявинские усы — все как раньше. Такие усы давно уже никто не носит. Сколько ему? Когда они познакомились, тридцать пять было. Значит, сейчас около сорока. В уголках рта желтые пузырьки, — наверное, только что таблетку принял. От гастрита? Говорили еще, что лечился от шизофрении. Может, что-то успокоительное?
В лаборатории более-менее порядок. Центрифуги, микроскопы, стекла, пробирки, пробирки… Старомодный компьютер с заляпанной клавиатурой.
— Ну что, попьем чайку для начала? Хочешь зеленый, будет зеленый. Хочешь черный, будет черный. Схожу, приготовлю. Посмотри пока журналы.
Журналами Герман не заинтересовался, а книги полистал. Сборники стихов «Стренджера Бездны», томик «Онлайн по-шотландски»: роман об идеальной девушке-воительнице, еще пара совсем новых книг любителя прогулок по краю бездны — тоже о героических женщинах, о их подвигах во имя добра со звериным оскалом. Рядом книги избранных авторов. Марк Твен, Стивенсон, Буссенар… «Два капитана», «Верлиока», «Три толстяка». Почему книги именно в лаборатории? Наверное, задерживается здесь допоздна. Может, и стишки отстукивает на ноутбуке.
Появился Алик с подносом. Чай, сливки, плюшки.
— Выпить хочешь?
— Если только за компанию. И по чуть-чуть.
-Угощу уникальным напитком, — черная водка «BlaVod», акроним от «Black Vodka» — в общем, Блин-Водка. Подобный цвет получается благодаря добавлению сока черной моркови и экстракта расторопши. Что такое черная морковь? Скорцонера, она же черный корень, она же козелец. Известна в Европе со Средних веков, лечебное и съедобное, надо сказать, растение. Содержит инулин, аспарагин, левулин, витамины С, В1, В2, калий, магний, железо, фосфор… Тебе неинтересно? Тебе это пофиг, я вижу. Что тебе вообще интересно? А получаются, между прочим, отличнейшие коктейли. К черту чай. Хочешь, сделаю «Полуночное солнце»? — черные слои «BlaVod» и рубиновые — клюквенного сока. Попробуем?
Выпили по бокалу, поговорили о делах в Продюсерском центре, вспомнили общих знакомых. Алик явно тянул время.
На стеллаже, рядом с небольшим зеркалом, — фотография грустной женщины в старомодном берете. Снизу надпись: «Вероника Тушнова».
— Кто это?
— Поэтесса. «А знаешь, все еще будет», «Не отрекаются любя», популярные, между прочим, песни.
Перед фотографией — керамическая ваза с тремя засохшими гвоздиками. Алик заметил взгляд Германа.
— Два месяца тому назад. Почему-то решил сделать ей подарок на день рождения.
Он задумчиво подошел к стеллажу, сдвинул и немного повернул вазу — так, чтобы она оказалась ровно посредине портрета поэтессы — видно было, что он сейчас не здесь, а где-то далеко-далеко.
Сказал, что не заставил бы Германа тащиться в Москву. Но тут такая история… совершенно непонятная история. Его гость — умный человек, Алику хотелось бы узнать, что тот обо всем этом думает.
Герман спросил, может, что-то от Аны?
Алик вытащил цветы из вазы, потрогал сухой листок и рассеяно бросил букет в мусорную корзину. Насупился, прижал пальцем очки к переносице, его и без того румяные щеки стали совершенно пунцовыми, а шелушинки на них выглядели теперь маленькими белыми обрывками старых обоев.
Потом сообщил, что по поводу Аны пока нет ясности. Что хотелось бы все это немного перетереть. В общем, он просит совета Германа или мнения, пусть тот как хочет, так и считает.
Алик предложил гостю опробовать другой вариант коктейля, тоже довольно-таки вкусный, и добавил апельсиновый сок в черную водку, отчего та неожиданно приобрела зеленоватый оттенок.
Пока Герман пил, ветеринар не садился, сосал какую-то таблетку, обдумывая, что скажет.
Затем он поведал, что его соученик по институту присылает из Флориды журнал для русских, Контур называется, и в светской хронике Алику попалась фотография некой Аны Гордон, — некой или некоей, как правильно? — вылитая Анастасия Штопорова, знает ли Герман такую? Гость улыбнулся и попросил напомнить, кто это.
— Все смеешься… — заметил Алик. — Сам же первый и заговорил о ней. Только что… Неужели не помнишь? Высокая такая. Мы же вместе кофе пили на выставке.
Контур, воспевающий девушек на котурнах, Контур или Котурны? — а это, между прочим, не что иное, как весточка из небытия.
Герман объяснил, что ему сейчас трудно безошибочно ответить на этот вопрос, возможно, он и помнит, но как-то неотчетливо. Пусть Алик продолжает — так в чем там дело?
Алик рассказал, что Анастасия уехала в Америку несколько лет назад, куда точно, он не знает. Может, эта Гордон и не она, но уж очень похожа. И фигура необычная, угловатая что ли, один к одному как у Анастасии. Позвонил он Леньке Мелихову — может, Герман опять скажет, что не слышал о таком? Припоминает, ну и ладушки.
Герман ответил, что одно время неплохо знал Леню, но не думал, что Алик с ним тоже знаком. Алик подтвердил — шапочно, но знаком.
Герман поинтересовался, чем Мелихов занимается, пишет, печатается?
— Сейчас уже не пишет. Когда-то да, писал об ужасных и жестоких космических монстрах и оборотнях. Может, и сейчас пишет, но не слышал, чтобы публиковался. Преподает в универе что-то связанное с гироскопами. Он в интернете, как рыба в воде. Читает, между прочим, только лауреатов Хьюго, разыскивает их в подлиннике и читает. В свое время оказывал знаки внимания Анастасии, я это точно знаю, и даже выполнял отдельные поручения. Раз выполнял, значит, нравилось, — иначе, зачем надо было выполнять? Вот я и говорю ему: «Можешь разыскать эту самую Ану Гордон? Мне кажется, она такая же Гордон, как я, к примеру, Ваня Петров». Ленька, как посмотрел фото, заинтересовался — даже очень заинтересовался и действительно разыскал какую-то Гордон в Майами. Причем, не только разыскал, но и созвонился, и даже полетел к ней в Америку. Во как! И это действительно оказалась Анастасия. Леня приехал и, представляешь, нашел ее в номере какого-то чернокожего сомелье, оскорбился этим фактом и тут же, не прощаясь, уехал. Вернулся, как я понял, в высшей степени обескураженным.
Такое вот неожиданное стечение обстоятельств времени, места и действия! Как и должно быть в Аристотелевой драматургии!
— Ну и что тебя удивляет? — спросил Герман.
Алик ответил, что не верит он этому, вот в чем дело. Не такая она, эта Анастасия. У нее, конечно, все не как у людей, причуды, заносчивость и тому подобное, но она бы до такого не опустилась. Даже, если бы жизнь заставила. Хотя… Что-то Леня не договаривает. Не хочет рассказывать, что ли. Типа — ты прав, это была Анастейша Штопорова — и точка. Не понимает Алик этого Мелихова, зачем он тогда резко так в Америку рванул? Может, это вовсе и не Анастасия была, и он Алику просто лапшу на уши вешает. Может, и в Америке Леня не был. Чего ему в Америку-то мчаться из-за какой-то Гордон?
Герман задумчиво сообщил, что Леня недавно летал в Америку. На сайте центра Векшина писали: «Наш автор Леонид Мелихов побывал в Америке. Долгожданная встреча с литературными агентами США состоялась, бла-бла. Ежегодная писательская конференция в Нью-Йорке для многих становится серьезным шагом, бла-бла. Невозможно переоценить… Но главное, это, конечно, встреча с литературными агентами, которые ищут талантливых авторов, бла-бла-бла».
— Все-то тебе известно, подожди, — Алик кинулся на кухню и вернулся с пачкой фотографий. — Вот, отсканировал, может, ты и это видел на сайте у твоего Векшина?
В пачке было несколько довольно размытых снимков светской тусовки и пара селфи босоногой молодой женщины с нежной улыбкой хорошо знакомого лица — почему босая, черт побери, в ванной она, что ли? — с черными прямыми волосами и в легком белом платье. Подпись: «Селебрити Майами Ана Гордон». Вылитая Ана Штопорова, ни с кем ее не спутать.
Алик был доволен достигнутым эффектом.
— Ну, и что ты скажешь?
— Вроде, Ана. То есть, я имею в виду, Штопорова.
Алик хлопнул ладонью по столу.
— Послушай, Герман, это и слепому видно, ясно как апельсин. Леня сразу ее узнал. А потом разыскал по интернету. Конечно, это она. Может, он и видел ее, если не врет. Как бы ты ни оценил эту историю, но одно должен однозначно признать: столько времени прошло, и это первые сведения об Анастасии. Надеюсь, она хотя бы разбогатела, иначе как проживешь во Флориде?
Слишком долгое отсутствие обязательно превращается в эффектное возвращение из небытия.
«Флорида, Анастасия, Леня, селебрити… калейдоскоп имен и названий — коллаж, куда можно добавлять имена, события, факты по вкусу».
— Она, наверное, о Флориде даже и не думала.
Герман сказал это почти искренне. «Океан, Флорида — вполне в ее духе, и потом эти селфи. Уезжала-то как раз туда. Но где сейчас…», — он недоверчиво посмотрел на фотографии.
— Так-так. Ну, и где тогда обретается в настоящий исторический момент наша святая великомученица Анастасия? — допытывался Алик.
— Умерла. Или ку-ку на Канатчиковой даче. Может, и замуж вышла. Просто вышла замуж и утихомирилась. Думаю, она давно уже в Москве, живет где-нибудь рядом, на соседней улице, например.
— Нет, этого просто никак не может быть, — Алик покачал головой. — Я ведь все пешком да пешком. Не люблю транспорт. И кручусь как раз в тех местах, где она раньше жила, где работала. Прохожу мимо ресторанов и кафе, которые она любила. Я наблюдательный, смотрю, кто в такси садится, кто из машины выходит. Если б вернулась, обязательно ее встретил бы. Два года хожу по улицам и думаю, как бы не проглядеть кое-кого. Вот увижу на улице дылду с непокрытой головой и стремительной походкой, невольно задаю сам себе сакраментальный вопрос. Да нет, будь она в Москве, я бы знал, точняк знал бы. Встретились бы. Или кто-нибудь сказал. Миша Векшин знал бы, Оралов с Конвента аниматоров или Балхашский тоже знали бы, они всегда в курсе. Кто-нибудь из сценаристов или писателей… Так что нет ее в Москве, это точно.
Отсутствие присутствия невозможно не заметить! Ветеринары тоже бывают мыслителями…
Он взглянул в лицо Германа, словно спрашивая: «Ты меня еще слушаешь?»
— Тебе кажется, я немного того? — спросил Алик после некоторой паузы.
— Не знал я, что ты ее так сильно любишь, — ответил Герман и тут же пожалел об этом. Алик смутился, собрал и засунул фотографии в ящик стола. Гость нарочито взглянул на часы, но хозяин буквально вцепился в его рукав.
— Постой, выслушай меня. Многие не испытали в жизни настоящей любви, и даже не представляют, насколько их обокрали (интересно, о ком он говорит, о мужчинах или о женщинах?). По закону равновесия природа компенсировала им это карьерой, другими мужчинами (все-таки о женщинах!), еще чем-то… Но любовь — особый дар, доступный немногим, доступный только избранным. Вы всё поставили на одну доску: желание, влюбленность, привязанность и любовь, полагая, что между ними нет никакой разницы. Можете думать и дальше в этом направлении.
После некоторой паузы Алик продолжил:
— «Застал ее в номере чернокожего сомелье!» Сволочь этот твой Мелихов! Ну никак не может этого быть. Наверное, я действительно любил ее. Не то, чтобы хотел с ней… Думал о ней, но не в таком смысле. Честное слово. Нельзя сказать, что я вообще об этом не думаю. Чем дальше, тем больше подобные дела у меня на уме крутятся. Когда был мальчишкой, меня это, кстати, занимало гораздо меньше. А теперь думаю и думаю, причем именно о всяком таком. И самым доскональным образом. Ужас какой-то. Чем старше, тем в большей степени. И это постоянно давит на мозги, давит и давит.
Анастасия, Настя, наст, на который ступаешь, рискуя оступиться и утонуть…
— Ну и как ты выходишь из положения? В прессе появляются сообщения, что какой-то старик приставал к малолетке, другой показывал свое хозяйство прохожим… Думаю, это как раз от таких мыслей — берегись, Алик!
— Все шутишь… Я в порядке, Герман, со мной ничего такого не случится. Не может случиться. Потому что есть Омина, мигрантка из Ургенча. Мой лаборант, приходит растворы готовить. Да нет, совсем даже не красотка. Но зато чистенькая, аккуратная. И уважительная при этом. Она меня понимает, входит, так сказать, в мое положение. Я называю ее Оной. Она!
«Эта — Она, та — Ана, — подумал Герман. — Везде Алик именно ее, Анастасию, ищет!»
— Извини, что заговорил об этом. Правду говорят: малознакомому человеку легче открыться, рассказать о сокровенном, о чем стыдно говорить с друзьями или родственниками. А душу, знаешь ли, хочется все-таки облегчить, — продолжил Алик.
Он налил себе черной водки и, не добавляя сока, залпом выпил.
— Поверь мне, Герман, я на Анастасию никогда не смотрел в таком смысле. Любовь может обойтись и без интимных отношений. Просто любишь человека и готов бесконечно отдавать ему самого себя. Он тебе близок, живет в твоем сердце, а при этом — вроде как посторонний. Не знаю, поймешь ли ты, просто поверь, что такое возможно. Поверь и все.
Вера — продукт скоропортящийся, неверие плодотворнее и практичней…
Герману надоело слушать откровения Алика. Он поднялся и вышел в туалет, но до уборной добрался не сразу. Ошибся дверью и оказался в помещении, которое, скорее всего, было кухней. Плита, небольшой пластиковый стол, полки с кастрюлями и муфельная печь. Зачем здесь муфельная печь, что этому ветеринару требуется нагревать до тысячи градусов?
Он мысленно извинился перед хозяином за свой промах и собирался уже уходить, но что-то необычное привлекло его внимание. Справа на полке — довольно выразительные женские скульптуры со смазанными лицами, раздетые, некоторые — в черном кружевном белье. Впалые щеки, прикрытые веки, нечеткая линия нежного рта. Кого-то ему напоминали эти почти живые куклы. И фигура — лебединая шея, красивые ключицы, плоский живот, длинные руки и ноги, выразительные пальцы. Одна модель, одно лицо, один силуэт. И все в разных позах. Позах пронзительного желания. Выгнутая, напряженная спина, раздвинутые бедра, опущенные веки. На спине, на боку, на коленях с прижатым к полу лицом. Фантастически проработанная пластика устья, лобка. Да, в знании анатомии ваятелю не откажешь. Как неторопливо и сладострастно отрабатывал он эту пластику, добавлял, исправлял, совершенствовал. Он так это видит, самопальный сексолог, замаскированный социопат, этим он грезит, этим заполняет свою жизнь, мерзавец, тешит больное воображение, эксгибиционист хренов. Типа: «Я все знаю про это, пжалте ко мне на консультацию, не волнуйтесь, я все объясню!» Почему мужики, которые сами не могут получить удовлетворения и женщине ничего дать не могут, подвизаются консультантами-сексологами? Делают важный вид, расспрашивают, советуют, объясняют. Слепые поводыри слепых!
Эротика — комиссионка для незатейливых холостяков и маньяков.
«Вот так… Следует однако признаться, — несколько отстраненно размышлял Герман, — что скульптуры исполнены мастерски. Тонированный фарфор… Идеальная имитация светящейся кожи, бледно-розовых рта и сосков, разноцветных камешков объемного лака ногтей, перепутья жизненных обстоятельств, средоточий желаний. Волосы, брови, ресницы — все, как у живого человека. И как ему удалось? Оторопь берет — полное ощущение, что перед тобой живая женщина, только маленькая. Похоже на тот фильм, где героя соблазняла крошечная уродка. Б-р-р-р!»
Натурщицы во все времена были не только моделями, но и предметом вожделения художников.
Вспомнилась огромная московская выставка. Милая девушка с детским лицом, Катя, кажется, пела рэп и запросто выдавала замечательные рифмы, вроде «двойной лояльности — вдвоем рояль нести» или «инопланетянин — и на план не тянет».
Катя явно понравилась «Стренджеру Бездны». Однако потом произошла непонятная сцена. Участники выставки обернулись на дикий вопль Алика, увидели, как он внезапно вскочил и схватил Катю за горло. Девушка испугалась, побледнела, на пол посыпались цветные стекляшки порванного ожерелья. «Сама виновата, не надо было меня провоцировать», — объяснил он окружающим и, как ни в чем не бывало, вернулся к своему столу. Потирая придавленную шею, Катя собирала, словно осколки своей жизни, рассыпавшуюся бижутерию. «Ты что творишь, ветеринар хренов, совсем на голову больной?» — спросил художник Потаповский.
Алик же прошептал ему: «Я убью вас, Дмитрий Владимирович, вы даже не заметите, как я вас убью. Потому что я смертник, и терять мне нечего. Подавайте в суд, если хотите, и живые позавидуют мертвым! До встречи в аду». «Сделай милость, дурачок, я не против», — добродушно отшутился Потаповский.
Сотрудники и посетители Продюсерского центра не раз становились свидетелями эпатажного поведения Алика. Тем не менее, временами он бывал довольно рассудительным и серьезным. Хорошо ориентировался в медицине и биологии, неплохо разбирался в литературе и кинематографе.
Герман еще раз прокрутил в голове тот скандальный эпизод на выставке.
«Как чувствовал: не надо было встречаться с ветеринаром. Зашел узнать об общей знакомой, а он погрузил меня, словно муху в варенье, в проблемы своего либидо. Это же Ана, моя Ана, а тут какой-то с позволения сказать „сексолог“ мусолит ее потными руками, кисточкой гладит, бесконечно касается вожделенных мест. Мразь какая.
Так устроен мир — все видимость: не знаешь — вроде, и нет этого, нет и все. А сейчас тебе сказали: она, скорей всего, во Флориде. Может, ее даже видел кто-то из знакомых, тот же Ленька, например. Сказали, и точка. Ты уже знаешь, это произошло. И твоя жизнь мгновенно изменилась».
Когда Герман вернулся в комнату, где Алик тихо допивал очередной бокал черной водки, в дверь позвонили. Пришла озабоченная пара, мужчина и женщина, обоим лет сорок с небольшим. «Все, похоже, разрешится наилучшим образом, — подумал Герман. — Теперь самое подходящее время покинуть эту юдоль печали».
Алик попросил посетителей минутку подождать, пока он проводит старого друга. Возле двери он еще раз схватил Германа за руку и спросил, верит ли тот ему?
Герман уточнил вопрос — что Алик не думал о ней в плане интимных дел?
Нет, Алика интересовало, верит ли Герман, что Анастасия сейчас во Флориде?
Герман мучительно вспоминал, при чем здесь Флорида? Мысли почему-то путались, голова немного кружилась. Он ответил, что им обоим, в конце концов, сейчас предельно ясно, что ее нет в Москве. Ее с ними нет.
Открывая дверь, хозяин вздохнул и ответил гостю, что тот, как всегда, прав. Ее нет в Москве, и этим, пожалуй, все сказано.
Герман вышел на улицу. Дождь закончился. Ветерок рябил синие лужицы на асфальте и задорно шелестел листьями деревьев.
«Хорошая погода. Стоит ли вызывать такси? До Националя рукой подать, можно и прогуляться. Есть о чем подумать, Герман Владимирович. Опять на горизонте твоей жизни появляется Анастейша».
3
Ана, Анастейша.
Ана, Ана, ты для меня целый мир, много лучше и интересней того мира, что я знал до встречи с тобой.
Всех женщин земли собрали вместе, взяли у них лучшее,
Получили экстракт, из него сотворили тебя.
Вот отчего ты такая. Квинтэссенция женщины.
Знаешь, что такое «момент истины»? Если бы я умирал, какие последние слова я бы сказал тебе? Если бы умирал, какие последние слова ты сказала бы мне?
Учусь жить без тебя. Порой мне кажется, что смогу, уже могу. А потом вдруг нахлынет эта непередаваемая нежность, это ощущение, что где-то есть, дышит, переживает, радуется, страдает… та, которая… та, которую наедине с самим собой — мучаюсь, краснею, стыжусь — называя «моей девочкой».
И тогда мне понятно, что ты все равно рядом, что мы вместе, хотя и далеко друг от друга.
Нашел фотографию, где ты в белом платье. Теряю голову, когда вспоминаю о тебе. Люблю, боготворю и, конечно же, — слабый я человек! — вожделею.
Встречаю разных женщин. Некоторые симпатизируют, есть и те, кто по-настоящему тянется ко мне, кто на многое готов ради меня, а у меня одно в голове: Ана, Ана, Ана. Только ты, в душе только ты, заслоняешь всех и вся, нежный огонь сердца и бешеное пламя моей страсти.
Там, где, наверное, ты сейчас, могучее субтропическое солнце на небе. Но на моем небе солнце поярче будет — это ты, дорогая, ты мое обжигающее дикое солнце.
На фотографии из Майами ты такая, какой вижу тебя в своих воспоминаниях: тонкая и ранимая, волнующая и влекущая. Жаркая и нежная, застенчивая и дерзкая, такой и должна быть Жар-птица!
На твоем континенте сейчас ночь. Хорошего сна, красавица. Обнимаю, шепчу тысячу нежных слов, я с тобой, каждую минуту, каждую секунду, каждый вздох и каждый удар сердца. Приду к тебе во сне, пожалуйста, не прогоняй меня.
Ты — роскошная темно-красная роза.
Твой аромат — для тех, кто любит тебя и умеет ценить,
Капля росы между лепестками — для тех, кто жалеет тебя и знает, как быстролетны молодость и красота,
Колючие шипы — для тех, кто хочет сорвать розу и поломать длинные стебли.
Роза — само совершенство.
Роза любви выросла в сердце, разрывает шипами.
Умираю без тебя. Сладкая смерть.
Ана, грех мой, сердце мое. А-на — выдох удивления, завершающийся легким шлепком языка по деснам изнутри рта и быстрым отдергиванием языка. А-на-стейша. Снова — удивление, шлепок, отдергивание, потом — чуть презрительный легкий зубной свист, два толчка — кончиком и крышей языка в небо, теплое шипение расползается в сторону щек, и опять короткий выдох удивления. Просто набоковщина какая-то!
Она была Аной, просто Аной, по утрам, босиком, раздетая или в халате, метр восемьдесят, а может и больше. Она была Аной в шортах или джинсах, Анастейшей — в офисе продюсерского центра; Анастасией — завучем сценарных курсов; Анастасией Штопоровой — на пунктирных строчках договоров с авторами. Но в моих объятиях, в моих мыслях, в моих письмах она всегда была только Аной.
Были ли у тебя предшественницы, Ана? Я и раньше любил — еще до встречи с тобой, любил и, наверное, был любим. Девушки, женщины, матроны, умницы, пустышки, чертовки приходили и уходили, но это было совсем другое. Тем не менее, я мог бы вспомнить и настоящих предшественниц. Если б не они, не было бы и тебя. Тебя бы не было в моей жизни, Ана, если бы в один прекрасный день я не полюбил одну изначальную девушку, прелестную Аганиппу, дочь речного бога Пермесса, юную нимфу источника, расположенного вблизи рощи муз на горе Геликон, который забил из-под земли после удара Пегасова копыта. Вода этого источника дарит вдохновение художникам.
Думаете, это образ? Фигура речи? Поэтическая причуда рассказчика? Ничуть не бывало. В саду Миллеса под Стокгольмом я увидел Аганиппу; в чудном райском саду, созданном северным гением, я встретил свою Ану. Тогда еще я не знал, что это Ана. Для меня она была Аганиппой. Когда сталкиваешься с чем-то необычным, впереди идет только удивление. В благостные мгновения внезапного прозрения мы питаемся первым впечатлением, наивно открываемся новому для нас образцу красоты, кажущемуся поначалу необычным и непонятным. Лишь потом приходят какие-то объяснения этому.
Девушка лежит на камне, любуется своим отражением в воде. Казалось бы, — ничего не выражающее, погруженное в свои мысли лицо. При этом она вся в движении, — вибрирующие пальцы, острые локти и колени, острые груди, красивые плечи и ключицы — все переливается в потоках света, играет и дробится в хрустальных призмах — как Анна Ахматова на портрете Натана Альтмана. Хрустальная девушка. Обтянутые скулы, тонкие черты лица и эта многозначительная поза: то ли она открывает свои объятия любимому, ждет момента долгожданной близости, то ли — нимфа, дарящая миру три вида искусств: Музыку, Живопись и Скульптуру. Что хотел показать Карл Миллес: встречу с любимым или момент появления новой жизни? Это ведь так близко: любовь, источник всего живого на Земле, и рождение. Для меня же она стала обещанием любви.
Мне было восемнадцать или девятнадцать, точно не помню, я увидел Аганиппу за двадцать пять с лишним лет до встречи с Аной. «Идеал, — подумал я тогда, — вот он, мой идеал». Временами мне казалось, что я вот-вот стану Пигмалионом, который упросил Афродиту превратить скульптуру в живую девушку. Лучи легли на холодное лицо, и Пигмалион заметил, что оно чуть порозовело. Порывисто схватил подругу за кисть руки… Почувствовал: камень медленно уступает давлению пальцев, увидел: кожа на лице становится белее и на щеках проступает румянец. Грудь ее расширялась, наполняясь воздухом, Пигмалион услышал ровное, спокойное дыхание спящей. Приподнялись веки, глаза блеснули той ослепительной голубизной, которой блещет море, омывающее великолепный Кипр, остров Афродиты. Что это было: фантазии, мечты или предвкушение будущего, воспоминание о будущем?
Я чувствовал себя влюбленным — неуклюже, бесстыдно, мучительно и, конечно, безнадежно. Потому что этой девушки, реальной Аганиппы, в природе просто не существует. Но мне казалось, она все-таки живет где-то, обретается в других, не наших мирах, Миллес изваял ее в бронзе специально для меня, чтобы я знал, что она уже есть.
Десятки раз я переживал эти видения… Вот она плывет в теплых морских волнах, обнаженная, беззащитная, я подныриваю, подплываю снизу, обнимаю молодое тело моей возлюбленной; она смотрит на меня через воду небесными глазами и неловко притискивает губы к моим губам. Мы уже на берегу, на белоснежном песчаном пляже. Темные волосы — почему темные? — рассыпаны веером, от лица моей душеньки исходит сияние. Ощущаю шелковистую кожу девичьих ног, покрытых тончайшим белесым пушком, колени девушки сжимают мою кисть и снова отпускают ее, на юном лице задумчивость непроницаемой японской маски, романтическая задумчивость с привкусом какого-то страдания — то ли горечи, то ли боли. Рот искривлен, словно отравленный скандинавским приворотным зельем, голова с закрытыми глазами приближается ко мне. Со вздохом тянется она к моему лицу, потом вдруг резко взмахивает головой, заполнив на мгновенье все пространство своими длинными волосами, и опять льнет, склоняется ко мне, отдавая на растерзание свои сухие, совсем неискусные губы. Как я хотел подарить ей всего себя без остатка!
Элегия с горчинкой, элегия теплых объятий в сопровождении стаккато огненного языка. Озноб, пламя, трепет, лиловый флер вересковой пустоши, манная крупа песчаного пляжа, россыпь звезд на небе и в голове, клавишная гладь прохладных ног, ощущение, что моя чаша уже наполнилась до краев — Ана, Ана, мысленно говорил я, уже тогда я называл ее Аной — и дикий грохот, раскаты грома, мрачные удары барабанов жизни, безжалостно прерывающие мои бессмысленные и мучительные чувственные экзерсисы.
Мне казалось, близость наша была не только телесной, но и духовной. О, Ана, настоящая Ана, которую я встретил позже, если бы ты меня любила так, как любила та девушка! Наша любовь с ней, любовь, которую я придумал, будучи не только начитанным, но и сентиментальным юношей, существовала в таком совершенном мире, о котором не имеют ни малейшего представления нынешние тинэйджеры с их нехитрыми чувствами и мозгами, заштампованными скорострельными клише компьютерных игр, сериальным разнообразием комбинаторного типа бесконечных Звездных войн, искусственных миров Аватаров, примитивных Гарри Поттеров, Пятых элементов и всех вариантов половых извращений, навязываемых индустрией кино и СМИ в качестве нормы.
Я знал, что мы видели одинаковые сны. В наши дома залетали одинаковые птицы, два скворца пели нам одни и те же песни, и мы оба — я верил в это — зачитывались греческой трагедией.
Долгое время после нашей встречи я чувствовал, как сквозь меня текут мысли той девушки, которая где-то есть. Той, чей живой, как ртуть, образ был схвачен на мгновение и запечатлен в металле светлым северным гением Карла Миллеса.
Она существует, ждет встречи со мной. Уверен, уже сейчас отвечает взаимностью.
Настанет миг, и мы окажемся в объятиях друг друга.
Время шло, образ нездешней, несбывшейся и недостижимой любви постепенно стирался и забывался. Жизнь с ее взлетами и падениями, победами и поражениями, затмениями и озарениями, с ее встречами и расставаниями, с ежедневными и ежеминутными хлопотами брала свое, и найденный мной образец совершенства, его силуэт, тускнел и стирался.
Но я непроизвольно искал идеал. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что не забыл посетившее меня чудесное видение в саду Миллеса, мне хотелось дождаться своего часа и получить, наконец, заслуженный дар небес в виде конкретной, живой Аганиппы.
Эта придуманная, оживленная моей фантазией нимфа — с гладкими ногами, с русалочьими глазами и волосами — преследовала меня постоянно, пока через двадцать пять с лишним лет этот морок не прекратился, и я сумел, наконец, воплотить ее в настоящей земной женщине.
Раньше бывало, я говорил сам с собой, и губы шептали непроизвольно: «Радость моя, голубушка, как же ты прекрасна!»
Кому я говорил тогда, еще до встречи с тобой, о ком думал? Я тогда уже к тебе обращался, о тебе думал, Ана.
Кто же ты такая, Ана, кто ты, Аганиппа, кто вы такие, все те, в ком я искал тебя, кого принимал за тебя, Ана, чем вы отличаетесь от обычных земных женщин?
Вначале я не понимал этого, видел только внешнюю сторону, геометрический антураж, так сказать. Я ведь тогда не знал еще Ану. Возможно, это как-то связано: геометрия соответствует начинке. Вот мы встречаем незнакомого человека, еще не знаем ничего о его жизни, о профессии, о привычках. Не знаем, но говорим: достойный, воспитанный человек, добряк, или наоборот — хитрован, выжига, клейма негде ставить. Мы видим только геометрию, но знаем уже многое. Что можно сказать о форме, о скульптурном образе Ана-подобных девушек и женщин, о моторике их движений, обо всем том, что меня так увлекало, что я искал до встречи с подлинной Аной? «Особая геометрия Ана-подобных» — похоже на неловкую шутку, возможно — на веселую забаву… Забавно — не забавно, а мне тогда это казалось очень важным.
Вновь и вновь задаю себе один и тот же вопрос: не из-за этого ли призрачного, придуманного и нафантазированного мною знакомства с греческой нимфой пошла трещина через всю мою жизнь? Трещина, не осознаваемая мною долгое время, до того самого момента, когда я встретил, наконец, мою Ану, мою Анастейшу. Трещина, превратившаяся в огромную, зияющую пропасть, от которой я когда-то отступил, сохранив свою жизнь, и перед которой теперь оказался вновь после посещения «мастерской» нелепого ветеринара-сексолога.
Или, наоборот, не было ли острое до маниакальности увлечение мое этим видением первым признаком врожденной тяги к особому типу женщин: к русалкам, к коварным ундинам, к речным нимфам, прямых потомков которых можно еще изредка встретить среди обычных человеческих особей.
Как разобраться в былых желаниях, намерениях, действиях? — странно устроена наша память. Пытаюсь восстановить прошлое. Шаг за шагом запускается бесконечная цепочка разветвлений, возможностей, событий, о которых неизвестно, были они или их не было. Запускается обратное воображение, и я начинаю блуждать по одуряющему лабиринту памяти, странной смеси того, что было, кажимости, видимости, грезы, и того, чего не было вовсе, но могло произойти. Начинаю верить, что именно так все и было в прошлом, голова идет кругом. Все смешивается в моем воображении, как в доме Облонских, и я уже ничего не могу сказать о том, что же на самом деле случилось в моей жизни, а чего никогда и не происходило.
Ах, эта привычка оперировать воображаемыми, возможными, но не состоявшимися событиями, воссозданными в моей голове в силу множества случайностей, а, может, наоборот, по некоторому неведомому мне закону! Так получилось, что какие-то нафантазированные вещи становились для меня более реальными, чем если бы они происходили на самом деле. Надуманные фантазии зачастую оказывались более соблазнительными, чем другие, вполне реальные и достижимые возможности и события. Такое вот верховенство вымысла над действительностью касалось, между прочим, не только поиска идеала женской красоты, но и многих других сторон моей жизни.
Единственное, что я могу сказать с полной уверенностью: Анастейша в моей жизни началась с Аганиппы. Она была, с одной стороны, перстом судьбы, жребием, предопределением, с другой — чародейством, магией, ворожбой великого Миллеса.
Сейчас, вспоминая этот печальный эксперимент, я полагаю, что, может быть, ошибался, и мои чувства, надежды и вызванные из небытия мысленные образы были напрасны, но их существование в течение долгих лет я никак не мог преодолеть. Они оказались не только непреодолимы, но и в каком-то смысле непоправимы.
Что еще непоправимо в жизни? — прошлое и смерть. Но относится ли смерть к жизни? — наверное, да, смерть — ее финальная точка. Прошлое и смерть. А для меня еще Аганиппа. Она не состоялась в моем прошлом. Но ее появление в воображении сентиментального юноши оказалось событием, из которого, как из пены морской, возникла моя драгоценная Анастейша.
Могу ли я отказаться от Аганиппы? Это было бы малодушием и душевной капитуляцией. Нельзя отрекаться от самого себя. Я точно знаю, что во мне живут непонятная готовность к убийству, полное безразличие к чужой собственности, готовность к обману, измене и разврату. Могу ли я отречься от многих глубоко спрятанных во мне пороков?
У меня когда-то был враг, человек, готовый разрушить мою жизнь. «Только попробуй, — сказал я ему мысленно. — Только пальцем пошевели. Только тронь мою семью, мою женщину, моих детей. Только подумай, только попытайся подумать, я тебя уничтожу, и ничто не сможет меня остановить. Да, я грешник. Уже сейчас грешник, а стану еще большим грешником. Но я сделаю это и сделаю все сам. Без чьей-либо помощи.
И совершенно так же, как готовность к убийству, во мне живет непонятная самому тяга к Аганиппе — Анастейше. К порывистой и недоступной для моего понимания, неподвластной моей воле русалке.
Почему я думаю, что тяга к таинственным русалкам — мой изъян, мой порок? Нет, это чудесное чувство, не раз дававшее мне ощущения восторга, полета и полного раскрепощения.
С другой стороны, встреча с призраком Аганиппы закрепила неудовлетворенность собой и миром, обычно свойственную юности, и стала несомненной причиной различных проблем и препятствием для новой любви в затянувшийся период моего возмужания.
4
О, дни ушедшей юности! — каждый вспоминает их по-своему. Я словно иду по железнодорожным путям, оборачиваюсь — вижу уносящийся к горизонту забвения экспресс моих юных лет, ветер приносит оттуда обрывки воспоминаний, столь дорогих моему сердцу, но никому другому теперь уже не нужных. Все проходит, и это пройдет.
Экклезиаст правит миром!
Мои отношения с женщинами были тогда (двадцать-тридцать лет назад) в основном плутовскими. Я отличался в них практичностью, шутливостью и насмешливым натиском. К услугам платных цыпок, которых с удовольствием снимали на Невском у кинотеатров Художественный и Колизей мои еще более насмешливые и менее разборчивые институтские друзья, я не прибегал, презирать подобные развлечения — не презирал, но вообще-то избегал их.
Однажды, в воскресенье, заскочил к знакомому по отдыху в Крыму — Эдику Каплану. У него была комната в огромной, захламленной, как чулан с велосипедом, оленьими рогами и чьей-то бабушкой, коммуналке на Невском, как раз напротив Колизея. Бабушка знала меня, впустила: «Эдик ушел, сказал — ненадолго, подождите». В его комнате — рыхлая деревенская деваха.
— Ты к Эдику? — сейчас вернется. Он не один. С Маркушей и Вовиком. Побежали в вендиспансер. В марганцовке пополощутся и анализы сдадут. Да нет, я не в обиде. Они меня хорошо вчера все втроем приняли… Хорошие парни. У меня давно таких не было, интеллигентные ребята, про Хемингуэя рассказывали, и мужики что надо. Поговори с ними, пожалуйста, боюсь, как бы не обиделись. Я вчера хлебнула лишку, — водка, вино, намешала всего — а потом песни пела «я не такая, я жду трамвая», а может, и выражалась не так. Еще подумают, какая-нибудь некультурная. А ты не хочешь со мной, парнишка? Посмотри на сосочек — словно ягодка в соку. У городских такой не найдешь. Как ты хотел бы, может, по-французски? Не хочешь или просто стесняешься? Ну и зря. С утра оно всегда в охотку.
Девушка была так себе, да меня на эти приключения почему-то и не тянуло. В Париже, правда, однажды снимал путану. Не понравилось. А вообще-то брезговал. Да и зачем? Мои институтские подружки и приятельницы, без сомнения чудные девушки, не отличались пуританскими нравами и, не обременяясь сложными морально-нравственными императивами, с удовольствием и вдохновенно отдавались веселому, легкому соученику, своему брату — студенту.
Их приятно удивляла моя образованность, а также интригующий комментарий в самые горячие минутки: если крики, то Дунгласа, если фрикции, то Фербенкса (про Фербенкса я до сих пор не знаю, кто это; есть актер такой, и почему это его фрикции, какие такие особенные фрикции у этого Фербенкса?), если эякуляция, то Кулиджа или Янга, смотря по обстоятельствам.
Спросите меня, чем я занимался. Чем вообще занимаюсь? Учился, работал, женился. Сейчас книги пишу. Много поездил. Всюду — молодые женщины. Женщины, девушки, missis, miss, замужние, незамужние. В транспорте, на заводе, на конференции студентки, слушательницы, стюардессы…
Какое счастье, что мы не на Западе — у нас нет харассмента, на всех можно взирать, пялиться, таращить глаза, флиртовать — абсолютно безнаказанно. Будто это не настоящая жизнь, а сновидение, будто вся жизнь — мираж, фантазия. И везде я искал нужную мне геометрию. Везде искал контуры ундины.
Почему ундины? Я отнес Ана-подобных девушек к ундинам, русалкам. Ясно, что эта порода вышла из моря. Не исключено, что все люди когда-то вышли из моря. Может, и не все. Но у некоторых девушек точно есть русалочьи гены. Кто учил древних шумеров наукам, гончарному делу? Кто преподавал им астрономию, объяснил устройство и воспроизводство метрической системы мер и весов, заново открытой во Франции в конце восемнадцатого века? Предание гласит, это сделал некий мудрый человек, который выходил к шумерам из моря. Неведомый морской мудрец. Его дочерей называли русалками.
Как описана ундина, девушка-контрабандистка в «Тамани» Лермонтова? Гибкий стан, длинные волосы, золотистый загар, прямой нос, сияющие, проницательные глаза, излучающие магнетическую силу. Порывистая словно ветер, подвижная как ртуть. Чудно нежный взгляд, влажный, огненный поцелуй. Решительная и естественная. Истинно природное существо с сильным характером. Коварная, готовая терпеливо ждать своего часа, способная, не задумываясь, убить человека из-за одного только подозрения. Такова девушка-контрабандистка из «Тамани».
Такова ли моя Ана? Не знаю, не знаю. И да, и нет. Но очень похоже. Точно, что природное существо. В ней есть естественность и сила. Не станет кривить душой, но и сердца своего не откроет. Никому и никогда.
Русалки, девушки из забытой сказки, принадлежат романтическому загадочному миру. Морские дивы, бесконечно одинокие в мире людей. Так же, как, по большому счету, и я сам. Потому, наверное, меня так и тянет к ним.
Женщина — море, пучина, мужчина — ныряльщик за жемчугом!
В чем главная правда ундины, в чем ее сущность? Каковы зримые очертания этих женщин, пришедших с зачарованных островов, — зачарованных, а как же иначе? — у берегов которых, на пляжах — конечно же, золотистых, — водятся потрясающие русалки, расчесывающие гребнем, без сомнения — перламутровым, свои блестящие волосы? Кому удастся пересечь широкий туманный океан, окружающий зачарованные острова, и добиться нежной дружбы с языческими полунимфами — полуземными созданиями?
Высокие, очень высокие, с необычной грацией женщин другого, мало нам знакомого человеческого вида. Но все ли высокие представительницы слабого пола обязательно ундины? Нет, конечно, нет. Мы, посвященные, одинокие путники, бредущие по планете в поисках своей единственной русалки, ундинофилы, готовые обнять ее и навсегда уснуть в неземных объятиях, мы все давно сошли бы с ума.
Но тогда кто они? Ни красота, ни рост девушки не являются обязательным признаком, гарантирующим наличие древнего гена коварной морской дивы.
Может, упростить поиск и отсечь вульгарных? Нет, вульгарность не исключает присутствия таинственных черт ундины: странной завороженной грации, неуловимой, гибельной, неземной, даже чуть звериной, нечеловеческой прелести, которая отличает их от других наших приятельниц, напарниц, коллег, соседок. Рабская зависимость от обычных пространственно-временных и причинно-следственных связей — вот в чем главное отличие земных женщин от русалки, живущей вроде бы здесь, рядом, а на самом деле — в другом измерении, на неведомых островах с замороженным временем, куда нам путь заговорен с начала веков, с момента изгнания Адама и Евы из рая, на островах, где милая моему сердцу ундина играет с себе подобными, разговаривая с ними на праязыке эльфов, и где ее мысли передаются другим русалкам без использования топорных по своей природе слов и звуков.
Сколько лет ундина остается ундиной? Не знаю, для меня это до сих пор тайна за семью печатями. Вначале меня интересовали только сверстницы. Потом — сверстницы или девушки помоложе. Может быть, слегка старше — раньше и такое бывало, теперь нет.
Когда мы встретились с Аной, мне было сорок пять, ей — тридцать два. Сейчас ей тридцать семь.
Интересно, что происходит с ундиной в сорок? А в пятьдесят? Сохраняет ли она свою дикую, своенравную прелесть? Я не видел Ану два года. Похожа ли она на ундину, как прежде?
Русалки не прощают предательства. Однажды, храбрый рыцарь Гульбрант заблудился в лесу и вышел к морю. В хижине бедного рыбака увидел его приемную дочь Ундину и без памяти влюбился. Она согласилась на брак и ради любимого отказалась от дара бессмертия. Гульбрант клялся в вечной любви и обещал морской деве: «Дыхание каждого моего утреннего пробуждения будет залогом любви и верности тебе!». Клялся… А потом изменил. И Ундина отомстила ему: «Пока ты бодрствуешь, дыхание будет при тебе, но как только уснешь, дыхание покинет твое тело, и ты умрешь». Живет ли еще в моем сердце Ана, не изменил ли я ей? Не покинет ли меня мое дыхание, когда я усну?
От своего племянника-школьника, заблудившегося в пубертате, я узнал о нынешней классификации девчонок: ботанки, широкие и шкурки. Тинэйджеры не объясняют, что скрывается за этими кличками, попробую дать свое толкование.
Ботанки, преданные идеям прилежания и ревностного отношения к своим служебным и учебным обязанностям, — в общем, хорошие, умненькие и не очень умненькие девочки.
Широкие — обычные девочки, некоторые — с косичками; некрасивые или хорошенькие, или даже смазливые; заурядные или очень толковые; нескладные, мешковатые или ловкие, подтянутые; пухленькие или голенастые; с круглыми животиками, ножками иксиком, гадкие пышки или костистые худышки, с пупырчатой холодной кожей, с красными хотимчиками,.
И наконец, шкурки. Что можно сказать о шкурках? Шкурки — они и есть шкурки. О них можно и должно много говорить. Можно и не говорить — все и так ясно.
Потом все эти нимфетки могут расцвести и превратиться в простенькие ромашки или в настоящие домашние орхидеи, а то и вообще стать дивными звездами, вызывающими всеобщий интерес и вожделение представителей сильной половины человечества.
Берем среднестатистического — как его вычислить? — обычного, нормального самца хомо сапиенс. Даем фотографию девочек из одного класса. Выпускниц ВУЗа. Фото группы девушек типа офисного планктона, женского коллектива сотрудниц клиники в белоснежных халатах, подтянутых приемщиц у стойки ресепшн автоцентра, прилизанных сотрудниц банка. Просим ткнуть пальцем в самую хорошенькую. Он не всегда покажет ундину. Ундин мало. И они маскируются. Могут замаскироваться под любую: под ботанку, под шкурку, даже под широкую.
Чтобы увидеть, распознать эту разящую наповал, властную нимфу, надо иметь особо чувствительное сердце, огромную чашу, наполненную опытом скрытого страдания и затаенной тоски. Быть художником от рождения и немного сумасшедшим. Надо, чтобы в глубине чресл кипел и пузырился флакончик с языческим ядом, доставшийся нам по наследству с древнегреческих времен; чтобы огонь от него струился по чуткому хребту и чтобы его вспышки закрывали иногда красными сполохами твои глаза; чтобы в голове темнело от спорадических ударов сладострастной боли, вечно пылающей на кончиках пальцев, на горящих пересыхающих губах, и там, там, везде, в том числе внутри, откуда облизываясь, извиваясь и шипя, тянется ядовитая спиральная лента поднимающейся кундалини. И если в тебе это есть, тогда ты узнаешь ундину, спрятавшуюся под обычной внешностью среди обыкновенных женщин.
Ундины, конечно, довольно высокие. Хотя и необязательно. Есть и среди них не очень рослые — не коротышки, конечно, но не выделяющиеся ростом среди обычных женщин. Но чаще она все-таки высокая. А остальное — как это объяснить? Обтянутое нежной кожей сухое лицо с острыми скулами, небольшим прямым носом и резко очерченным, решительным ртом, лебединая шея, острые локти и коленки, втянутый живот, сильные бедра и развитые красивые плечи. И то, что обычно скрыто: необыкновенной красоты сердцевина, женское естество, отшлифованное, лишенное всего избыточного, доведенное до абсолютного совершенства. Вокруг ее земного тела под воздействием неизвестных нам, скорее чертовских, чем ангельских сил, с хрустальными переливами дробится и ломается пространство. Есть еще много всего другого, не могу перечислить — не дают отчаяние, позорная неловкость, затянувшаяся до взрослого возраста юношеская рефлексия и бесконечная нежность, ком в горле и слезы раскаяния — в чем, собственно, раскаяния? — слезы стыда и счастья.
Вы скажете, что признаки русалки слишком необычны, их легко заметить, легко распознать? Нет, нет и еще раз нет. Рост, худоба, подтянутость — но это еще не все, это еще не нимфа, еще не дива речная или озерная. Что же главное мы должны увидеть и ни в коем случае не пропустить — может быть, предчувствие счастья?
Так и пребывает ундина, неузнанная, неоцененная, среди обыкновенных, пусть и очень милых женщин, сама не сознающая своего глубинного генетического отличия, но ощущающая собственную фантастическую, сказочную, скандинавскую, нордическую магию.
Моя юная жизнь долгое время была разделена надвое длинной продольной трещиной. Почему-то теперь любят причину конфликта человека с самим собой определять на иностранный манер: «когнитивный диссонанс» и точка! Зачем нам использовать не очень понятную и абсолютно ничего не объясняющую латынь? На самом деле куда проще сказать об этом по-русски: «Сознание героя оказалось раздвоенным, он жил одновременно в двух мирах».
Эта трещина была во мне лет до тридцати, может, чуть дольше. Время лечит. Время и женщины. Время лечило меня. Но окончательно излечила Лера. Во всяком случае, мне казалось, что окончательно. Края раны сомкнулись, трещина заросла. Русалки таились еще в моем сердце, но они существовали скорее как неясный мираж, как подобие чудесной детской сказки, как мечта о заоблачных вершинах счастья, которые, может, и существуют где-то, но недоступны простым смертным.
Особый настрой моего хрусталика сохранялся довольно долго. Я легко схватывал боковым зрением: «вот идет ундина, настоящая ундина». Отмечал и тут же забывал. Но когда встретил Ану, я понял: Аганиппа все время жила во мне затаенно, скрытно, неприметно, и, когда представился случай, — Господин Великий Случай, — она выпрямилась и стала в полный рост.
Но это было потом. А пока я был юн и неопытен, пока все только начиналось. У меня были нормальные отношения и сношения с обыкновенными земными девчонками и девчонками, довольно быстро превращавшимися в теток. Бесформенные, расплывчатые, громоздкие или махонькие, неловкие, иногда туповатые человеческие особи женского пола, которые подпускали меня к себе и разрешали пользоваться собой, казались просто теплыми резиновыми заменителями того, что мне нужно было на самом деле.
Они виделись мне самками свифтовских йеху. Ограниченные стихийные неучи-манипуляторы, как бы деланые, но недоделанные… Игрушки небожителей, брошенные на полпути, изделия, не дошедшие до конца технологического цикла, не отшлифованные, не доведенные до уровня высоких образцов.
У каждой своей новой подружки я находил изъяны. Эта — слишком умна, просто зануда, у той вообще нет мозгов.
Что уж тут говорить о геометрии? Об особой дисциплине — чувственной геометрии, которую я для себя открыл. Короткие массивные ноги с толстыми щиколотками, тонкие мосластые ноги с просветом между ними. Арбузные груди, груди грушами Бере, беспомощные спущенные резиновые клизмочки вместо грудей. И волосы, волосы, волосы. На голове — как правило, ухоженные.
А все остальное? — боже мой: эти волосатые ноги, руки, подбородок, уши, неухоженные лобок и подмышки напоминали мне запущенный, заросший сорняками допотопный сад или огород. Что за грубые упругие черные или рыжеватые кудрявые растения с какими-то точечками и шершавостями, и это все там, где все должно быть идеально и изысканно!
Почему именно на лобке черные волосы имеют в основании такие черные точки, будто там, под этим упругим деревцем, в его корнях устроило себе домик, живет маленькое насекомое, которое кормится под этим деревцем и охраняет его от нежданных посетителей? Йеху, бедные йеху, они ведь ни в чем не виноваты. Мои случайные подружки не были виноваты в том, что какие-то побочные, не зависящие от них мелочи, вызывали у меня внезапное отвращение к ним и немотивированное отталкивание!
Иногда я незаслуженно обижал их.
Однажды в сентябре, когда мой чудесный город погрузился в листопад, а брызги дождя вдохновенно рисовали причудливые узоры на стекле, томной походкой и под звуки старинного блюза в мою жизнь неожиданно вплыла прехорошенькой йеху бальзаковского возраста.
Ей было под тридцать пять, мне — около тридцати. Я навещал подружку, когда дома не было ни ее матери, ни дочки, девочки-подростка, и она оставалась одна, если не считать флегматичного дымчатого кота-перса, равнобезразличного — как к хозяевам, так и к гостям, — откуда, интересно, у кошек эта ленивая уверенность, что именно они главные в доме, а все остальные существуют только для того, чтобы обеспечивать их не слишком разнообразные жизненные интересы? Так вот, в юности она, видимо, была преотменной шкуркой, — вы не поняли, кто такие эти шкурки? — не знаю даже, как объяснить: чувы, телки, цыпы… Да и сейчас… Невысокая, очень складная, с небольшими изящными руками и симпатичными ножками. Огромные, широко поставленные светлые глаза, выходящие за пределы абриса лица, пикантная перемычка между ноздрями точеного польского носика, чуть припухлые манящие губы. Стремительная, летящая, временами — таинственная, обещающая нечто неопределенное, сулящая новые ощущения и переживания, дразнящая. Все это можно было разглядеть и угадать в ней еще и сейчас. При всем этом шкурном антураже было в ней что-то и от ботанки: любила музыку, стихи, вообще все красивое. Такой необычный микс. Временами она казалась мне даже немного ундиной.
К сожалению, время никого не щадит, а к ней, моей бальзаковской пассии, оно было втройне несправедливо и безжалостно: слишком рано стала увядать кожа на руках и животе, да и под глазами появились уже мешочки, которые, правда, можно было еще скрыть на время с помощью лифт-кремов.
Женщина — понятие недолговечное, впрочем — как любое устойчивое выражение или афоризм. Вчера клевая чувиха, завтра потускневшая гирла, послезавтра — забытая и выцветшая фотография в старом альбоме.
Жизнь все расставляет по своим местам. Небольшая вечерняя усталость, и нет больше молодящейся щебетуньи. При ближайшем рассмотрении выясняется то, что не угадаешь с первого взгляда. Стройные ножки выше колен неожиданно превращаются в мясистые лядвии, аккуратно уложенные волосы не могут скрыть грубоватую смуглую кожу шеи (совсем не шелк и медовая сладость), а грудь… Тяжелая грудь, которая в молодые годы задорно рвалась наружу из тесно обтягивающих ее ковбоек и кофточек, грудь, которая была наверняка предметом вожделения всех вращающихся вокруг нее по своим орбитам мальчиков и разновозрастных командировочных и плейбоев, теперь уже, будучи в момент близости лишенной привычной упаковки, являла мне, скорбному наблюдателю сего таинства, свою истинную желейно-расплывчатую консистенцию. Да что говорить, нетрудно перечислить много еще чего другого, фиксирующего черты унылого и грустного образа, к которому в обычной жизни цепко приклеился стандартный ярлычок «красивой женщины».
Но кое-что у этой видавшей виды шкурки было еще очень даже ничего — и спинка, и две скругленные вершины ниже талии, и пикантные ямочки между вершинами этого ее Эльбруса и спиной. Так что вполне возможно было во время кульминаций наших встреч найти нужную диспозицию, чтобы моим глазам, особо жаждущим эстетических впечатлений, представало в тот момент что-то действительно изысканное и духоподъемное.
И вот, когда я взгромоздился уже на вожделенный Эльбрус, когда предо мной открылся вид на безупречный склон выгнутой как адмиралтейский мост спины, завершающийся каштановым прибоем ее волос, когда я словно петушок, добравшийся до любимой курочки, захлопал крыльями и мое горло исторгло крики восторга, когда над убогой обстановкой старой квартиры понеслась и загремела литаврами песнь победы в битве местного значения (чтобы дополнить картину и подчеркнуть торжественность момента, добавлю, что я оставался в это время в белой рубашке с галстуком, а брюки и трусы были приспущены, на них никак не повлиял общий подъем моего настроения, и под действием сил гравитации они довольно неопрятно опустились на мои туфли — «Шшикярный вид», как бы сказал незабвенный Мишка Япончик, и я это тоже в какой-то момент осознавал в полной мере), когда Петушок взлетал все выше и выше, я вдруг почувствовал укус неизвестного насекомого. Еще один, еще. В икру, в колено, в бедро.
Песня любви, превранный полет, приземлившийся в грязь звездолет…
«Замечательный перс где-то подхватил блох от своих соплеменников — однако, я-то тут при чем?» Боевой настрой мгновенно улетучился, и ваш покорный слуга, поспешно закончив для блезира так успешно начатую работу, быстро ретировался, не потрудившись придумать более или менее правдоподобных объяснений.
После этого позорного эпизода мой проснувшийся было интерес к этой шкурке был безвозвратно утрачен. Бедная, бедная йеху. Для нее внезапное и необъяснимое исчезновение милого друга с горизонта ее жизни стало, скорее всего, большим разочарованием; она имела, видимо, на меня конкретные матримониальные виды и надежды, которые, впрочем, и раньше никогда не находили позитивного отклика с моей стороны.
Сколько было подобных случаев — разных по форме, но одинаковых по сути. Потому что подобные нюансы — блохи домашнего любимца, невовремя закипевший чайник со свистком, аплодисменты захлопнувшихся дверей или фрамуг, неправильный, по моему мнению, запах подмышек, неаккуратно выбритый лобок, неприятные любовные рычания вместо женственных стонов, стилистически грубоватое замечание «не заваливай меня», сказанное в разгар волнующей прелюдии, — все это было не главное. Главное — искра не высекалась. Тем не менее, в моей жизни появлялись все новые йеху, и я продолжал прилежно исполнять подобающую в таких случаях рутинную работу.
Наверное, от этой близости, посещавшей меня с фатальной неизбежностью волн прибоя, набегавших на берег моря, я испытывал ощущения, мало чем отличавшиеся от тех, что получают от своих подруг обычные мужчины, сливающиеся с ними в бесконечном ритме фрикций и маленьких оргазмов, сотрясающих днем и ночью нашу грешную планету.
Что они могут знать? Испытали ли они хоть раз то острое и ядовитое блаженство, которое довелось испытать мне в объятиях настоящей ундины?
Для меня взрослое население планеты делилось не на два, а на три пола.
Мужчины, к коим я до сих пор себя отношу, и к которым никогда не испытывал влечения.
Так я помню, что однажды, когда я путешествовал по Крыму со своим близким другом, (это случилось еще в мои юные студенческие годы) мы, не найдя в Алупке подходящего жилья, решили провести ночь в палатке на берегу моря. Романтическая затея. Под утро стало жарко, и мы наполовину выползли из спальников. В моем распоряжении оставались последние два сладких утренних часа, когда я, поворачиваясь с бока на бок, случайно коснулся плечом обнаженного торса моего друга.
В жизни я не испытывал большего отвращения. Касаться обнаженного мужского тела можно на борцовском ковре, в бане, когда паришься. Но в остальном — для меня это строжайшее табу.
Так вот — мужчины и два женских пола. Обычные женщины и ундины. Для моей голограммы чувств не было проблем различать их. Анатомически разницы никакой, но разница между тем огромная — как между «влачением» и «влечением». Единственным объектом настоящих любовных порывов были для меня ундины. Появление на горизонте Аганиппы и ее обворожительных соплеменниц, наперсниц ее русалочьих забав, приводило меня в состояние, близкое к умопомешательству.


