По волне моей памяти

Алексей Витаков
Цыбик и великий шаман
Рассказы
ЦЫБИК И ВЕЛИКИЙ ШАМАН
Та осень началась с того, что я наконец-то надел свой любимый светло-кофейный плащ, запустил руку в карман, и — о-ла-ла — вынул тонкую женскую перчатку. Сразу стало светло и одновременно грустно. Сколько она там пробыла? Кто: Оля? Таня? Алиса? Захотелось немедленно выпить. Чем я и занялся. Но в такие дни, сколько ни бери, всё равно три раза бегать. Я побежал четвертый — он и стал роковым. У метро подобрал маленькую, грязную собачку. Прижал её к сердцу. Собачка радостно засучила лапами, и мой любимый, светло-кофейный стал напоминать защитную форму африканского революцьионэра. В таком виде, с собачкой на руках, я притащился в общагу литинститута. Уложил питомца на свой диванчик, укутал: морда на подушку, лапка на одеяло. Сам закурил и думаю: вот на кой хрен я припёр животное? Но тут в коридоре раздался шум: толпа литературной молодёжи отмечала какое-то событие — то ли поминки чьей-то зловредной тёщи, то ли чью-то нежданную беременность. Я погасил свет, прикрыл дверь и вышел в «люди».
А буквально следом за мной, спустя каких-то десять минут в общагу завалился мой приятель, начинающий тульский стихотворец А.К. Толкнул дверь в мою комнату — темно; крикнул — никто не отвечает. Заходит в соседнюю комнату к монгольскому писателю Цыбику джаб 14-му и спрашивает: — Цыбик, ты Витакова видел?
— Видел, брат. Только он в собаку превратился. Не веришь? Пойдём- посмотрим. Но ты вначале выпей, а то сердце не выдержит. Вы же, чурки русские, в реинкарнацию не верите, над буддизмом смеётесь! Вот сейчас сам во всём убедишься. Но вначале выпей.
Ну, когда стихотворец, да ещё из Тулы, отказывался махнуть? Махнули они из обкусанной пиалы. Идут в мою комнату, включают свет, а там — морда на подушке, лапка на одеяле, и сигарета в пепельнице дымится. Оба с диким лаем выскакивают из комнаты. Причём А.К. кричит Цыбику:
— Цыбик, а чем эта коллективная белая горячка лечится?
На что невозмутимый сын монгольских степей отвечает:
— Водкой, брат. Чем же ещё!
Пошли они отмечать реинкарнацию друга в комнату Цыбика. В моей оставаться, сами понимаете, жутковато было.
Через какое-то время иду по коридору я. Слышу обрывки теософских споров из-за двери Цыбика. Дай, думаю, зайду. Ну и зашёл!
Нет-нет, у Цыбика как были узкими глаза, так остались, просто они вдруг приняли вертикальное положение. Он упал передо мной на колени. Обхватил мои ноги и жалобно прошептал:
— Витаков, ты великий шаман. Но только, пожалуйста, больше так не делай!
А я смотрел в мутное осеннее окно, стараясь глубоко в карман затолкать эту чёртову перчатку. А на душе было светло и грустно одновременно.
ЦЫБИК И ЖАРЕНЫЕ ВИЛКИ
Общага. На часах 4.55 утра. Я проснулся от какого-то звякающего шума. Выхожу из комнаты — и на кухню. У плиты монгольский писатель Цыбик джаб 14-й. Немигающими красными глазами глядит на зелёный угол и помешивает ножом в сковороде. Я подошёл ближе и обомлел:
— Цыбик, зачем ты вилки жаришь?
— Эх, Алексей. Жениться я хочу.
— Ты голоден? Ну, слушай, вилки железные — они сока не дадут.
— А вдруг дадут! — Цыбик оторвал взгляд от зелёного угла. По его стеклянным красным глазам я понял, что пьёт он уже не первую неделю.
Я не успел растеряться, как в кухню вошла Лёля — полотенце чалмой на голове, красный махровый халат, сухощавые породистые икры:
— Ой, была в мужском душе. Пока никого там... Ох, прямо от воздуха забеременеть можно!
— Зачем от воздуха! — вскинул брови Цыбик.
Но Лёля уже выпорхнула из кухни, брезгливо сморщив носопырку.
На шум явился поэт Бармалеев. Это его настоящая фамилия, на секундочку. Бармалеев на вилке держал пельмень и делал вид, что откусывает. Сам вечно безденежный, он, если вдруг заводилась еда, ощущал себя прямо доминантным самцом и по-королевски наслаждался, ловя голодные взгляды сокурсников:
— Чё за шум, а драки нет?
— Пытаюсь объяснить Цыбику, что железные вилки сока не дадут! — пожал я плечами.
— ЦЫбик, а ты не пробовал работать! — свысока сказал Бармалеев и приблизил ко рту пельмень — Ты хоть в курсе, что осень уже кончилась?
— Ты прав, аха! — обронил Цыбик, обращаясь ко мне, — Нет в них сока.
«Аха» — по-монгольски — мудрый.
На кухню влетели два молодых критика, братья Ньютоны, это их настоящая фамилия, на секундочку:
— Вас всех надо изолировать. Срочно изолировать! — затараторили братья.
Младший маялся желудком, старший недавно вышел из запоя.
Зазвучала гитара в одной из комнат: Альберт Амирханов — интеллигентнейший русский поэт из Рязани — затянул жалостливый романс. На часах 5.13. утра
Ньютоны бросились вон из кухни и побежали на звук.
— Ага, Чип и Дейл спешат на помощь! — откусил от пельменя Бармалеев.
В дальнем конце коридора резко звякнуло. Потом ещё. И ещё.
Писатель из Нижнего Новгорода — тоже, кстати, интеллигентнейший человек — Никита Гречихин бил ложкой по пустой кастрюле:
— Спите, честные поэты и прозаики! Поганые критики, выходите на работу! Эй, что там у вас?
— Цыбик женится хочет! — высунулся я из кухни.
— Просыпайтесь, честные поэты и прозаики! Цыбик женится! — Гречихин быстрее застучал ложкой по кастрюле.
— На ком он там женится? — крикнула Галка Ковыльская из своей комнаты.
— На тебе, Галю. На тебе! — Гречихин букву «г» произнёс как жесткое «х». Получилось: Халю. На хохляцкий лад.
— Ну, я вам сейчас! — взбешенная Ковыльская появилась в коридоре в одной комбинации, зато с половой тряпкой в руках.
— Ага! Попалась! — закричал Гречихин и, обхватив Халю, провалился с ней в её чертоги.
Бармалеев доел свой пельмень и зашаркал к себе.
— Вот, Алексей. Ты же великий аха. Скажи, что мне делать? Я решил ночью выпить. Пошёл в магазин. А мой дух остался дома. Мой дух он вообще не пьёт, поэтому я его с собой не беру. Дверь захлопнулась, но я подумал — не беда. Мой дух встанет и откроет мне!
— Так ты не можешь к себе попасть? Дверь захлопнул? Понимаешь, Цыбик, дух бесплотен, он тебе открыть не сможет, — выдохнул я.
Цыбик обречённо кивнул.
Я почесал затылок: тут ведь надо так сказать, чтоб не обидеть:
— Давай сделаем вот что: сейчас я ногой вышибу дверь, а утром, пока коменданта нет, метнёмся в магазин и купим новый замок! — тут, словно чёрт меня за ногу дёрнул. — Но только ты скажи духу, чтобы подальше отошёл, а то зашибёт ненароком.
И вдруг лицо Цыбика просияло, словно на него снизошла вся мудрость широких степей:
— Как так зашибёт, аха? Ты ведь сам сказал, что дух бесплотен. Не зашибёт его! Не зашибёт! — радостно пропел монгольский писатель, — Ничего с ним не будет. Дух бесплотен и велик, как Вечное Синее Небо! Вышибай дверь.
ЦЫБИК и ЧИНГИСХАН
Наконец-то к Цыбику приехала женщина, Борте хатунь, и суровое сердце монгольского писателя оттаяло. Значит, не напрасно вилки жарил. Сначала я услышал его радостный голос за своей стеной в общаге, а потом удары молотка и женскую мяукающую речь. Чего они там приколачивают? Я, мучимый похмельем, пытаюсь накрыть голову подушкой. Но удары не сдаются — проникают в самый мозг, воспаленный после вчерашнего алкоголя. Где-то через полчаса они прекратились; и почти сразу в мою дверь осторожно постучали.
— Кто там?
— Уважаемый Алексей, меня зовут Борте хатунь. Я приехала к Цыбику. Он сказал, что вы его лучший друг. Мы просим вас прийти к нам на чай.
— О, боги! Хорошо.
Я пошёл в туалетную комнату. Глянул в зеркало: ну да, вот оно, истинное лицо монгольского войска. А ведь придётся, коль лучшим другом считают.
— Проходи, брат мой! — закричал Цыбик, едва увидев меня на пороге, — Садись вот сюда, под ковёр. Это почётное место. Знаешь, кто вышит на ковре?
Так это они ковёр приколачивали. Пытаюсь вывернуть голову и посмотреть.
— Не трудись, брат! Я тебе так скажу — это великий Чингисхан.
— Ой, — плеснула руками Борте хатунь, переводя взгляд с меня на изображение — одно лицо.
Я всё-таки, изловчившись, посмотрел: что же там такое?
На ковре вышит синеглазый повелитель с длинными рыжими волосами, собранными в косу. Я в те годы тоже длинные волосы носил, плюс опухшие глаза, после вчерашнего возлияния. Одно лицо — ничего не скажешь.
— За это надо немедленно выпить! — Цыбик торопливо разливает водку по пиалам.
— Господи, 8.20 утра! — я закрываю ладонью глаза.
— А куда нам торопиться!?— веселится Цыбик, — зато целый день впереди.
— Но вначале так! — он помакал в водку пальцы и стал разбрызгивать по сторонам, приговаривая, — Это нашим предкам, и всем великим духам. Но, видно, рука в какой-то момент его дрогнула, и капли полетели в глаза Борте хатунь. Она с криком выскакивает на кухню. Нужно срочно промывать. Следом за ней мы. В этот момент длинный общажный ветер толкает дверь, и она захлопывается. Мы остаёмся снаружи.
Цыбик рванулся обратно, забарабанил в дверь:
— Цыбик, открывай. Быстрее открывай! — кричит Цыбик.
— Цыбик, зачем ты бьёшь в свою дверь и самого себя спрашиваешь? — кричу я.
— Там мой дух, а он не пьёт. Сейчас он откроет мне!
— Цыбик, такое уже было, когда ты вилки жарил.
— Вилки жарил! — от гнева узкие глаза Борте приняли вертикальное положение. — Так ты, пёс, бабу призывал!
Ни хрена себе! Вот это обычаи!
— Нет, Борте, что ты! Он хотел, чтобы ты быстрее приехала.
Цыбик понял, что дверь захлопнулась наглухо. Умоляюще смотрит на меня.
— Ладно, — говорю, — можно продолжить у меня в комнате. Со вчерашнего осталось кой-чего.
Идём ко мне.
— Алексей, дорогой, можно попросить тебя об одном одолжении? — спрашивает Цыбик, когда мы все втроём оказались у меня за столом. Мы хотели сегодня посидеть за праздничным столом под изображением великого Чингисхана. А вот видишь, как вышло.
— И чего теперь?
— Алексей, Борте сказала, что у тебя с ним одно лицо. Да и я с ней согласен. Можешь ты немножко побыть Чингисханом?
— Это как это?
— А вот — садись прямо на диван, спиной к стене привались, ноги сложи калачиком. Еще подушку подложи, чтобы повыше было. А я тебе пиалу налью. Он там тоже с пиалой сидит.
Ё-ма- ё!
— А волосы не надо в косичку?
— Не, не надо! — серьёзно говорит Борте, — он мне с распущенными больше нравится — на другом ковре. В другой раз привезу.
Ну что ж, я же лучший друг! Сажусь к стене с пиалой, выпрямляю спину и застываю, грозно глядя на противоположную стену.
— Вот видишь, — говорит Цыбик Борте, — у меня всегда всё получается, даже тогда, когда казалось выхода нет. Я превзошёл сегодня даже их великого поэта Рубцова.
— Как превзошёл? — спрашивает счастливая Борте.
— О, великая история. Однажды, много лет назад со стен Литературного института исчезли портреты с писателями-классиками. Огромные такие, понимаешь, в золочёных рамах. Там и Толстой, и Достоевский. Кого только нет. Наряд милиции вместе с ректором отправились вот в эту самую общагу. И заходят в комнату, где сейчас я живу. А там студент второго курса Николай Рубцов. Он тогда ещё не был великим поэтом. Заходят и видят, что студент Рубцов сидит в окружении этих портретов. На вопрос ректора: «Коля, что всё это значит?» Ответ был такой: «Вот в кои веки решил выпить в приличной компании. И то не дали!»
Борте заливисто смеётся. Довольный Цыбик поглаживает живот:
— Настоящему мужчине никто ничего запретить не может!
Я отхлебнул из пиалы: воздух стал сразу светлее и прозрачнее. На старые дрожжи оно всегда быстро работает. Цыбик что-то продолжал рассказывать Борте. Та отвечала мяукающим голосом. Потом я отхлебнул ещё и ещё. И вдруг куда-то поехал, затем резко провалился и полетел. Коричневый пол стремительно сблизился с моим лбом, а дальше — бездна.
Всё. Никакого Мамаева побоища не было. Монгольское войско погибло изнутри.
ПИСЬМО ОТ БОГА
Где-то в начале нулевых лежу я под своим «жигулёнком» — мужчины моего поколения знают, что, если наш «жигулёнок старенький, то неизвестно, кто на ком ездит. И проходит мимо мой сосед Захар. На самом деле никакой не Захар, а Захид Аббас оглы. Просто выкрестился и стал Захаром. И с характерным присвистом пропел:
— Ассалам валейкум, Алес-с-сей, как дела твои, друг мой?
— Сам не видишь, — отвечаю. Издевается что ли, валлейкум в душу мать!
— А щто пять рублей жалько? — продолжает, — Вон храм. Иди купи свечка. Поставь Николаю Угоднику и так скажи: „Слушай, Коля, у тебя много машинь хороший, я знаю, а у меня ни одной. Дай один, пожалуйста!“ Вот увидишь, сразу даст. Когда купишь, то в первую поездку меня возьми. Я тебе ещё пригожусь».
Ну, полежал я ещё пару часов, а потом вымыл руки, да отправился в храм. Сделал всё, как Захар велел. Прихожу домой, а там — ба, тётка моя! Мы с ней лет пятнадцать не виделись. Давно за границей живёт.
— Как дела? — спрашивает.
— Да как, — отвечаю, — машина развалилась, кредитов банк не даёт, поскольку профессия творческая. А без колёс никак. В общем — труба!
— Какие проблемы-то! Давай я тебе дам денег. А когда будут у тебя — отдашь.
Ну вот, думаю, — НАЧАЛОСЬ!
В итоге купили мы «РЕНО Кенгу», каблучок такой очень вместительный и симпатичный. И, как обещал Захару, взял я его в первую поездку на новой машине. А отправились мы на один из подмосковных фестивалей авторской песни. Приехали в лес. Разгружаемся. Вдруг из ближайших кустов вываливаются два бородатых московских сноба — имён называть не буду, поскольку это мои друзья. Пнули брезгливо по колесу и спрашивают:
— А зачем это русскому поэту нужен французский почтовый автомобиль?
Я немного растерялся, стал что-то невнятное про вместимость и прочее...
Не знаю, как бы я вышел из ситуации, если бы в окне не появилась лысая голова Захара и с характерным присвистом выдохнула:
— Вах. Щтобы вам, дуракам, пис-сьмо от Бога возить! Да э-э-э!