По волне моей памяти

Алексей Витаков

​

Цыбик и великий шаман

Рассказы

ЦЫ­БИК И ВЕ­ЛИ­КИЙ ША­МАН

Та осень на­ча­лась с то­го, что я на­ко­нец-то на­дел свой лю­би­мый свет­ло-ко­фей­ный плащ, за­пус­тил ру­ку в кар­ман, и — о-ла-ла — вы­нул тон­кую жен­скую пер­чат­ку. Сра­зу ста­ло свет­ло и од­нов­ре­мен­но груст­но. Сколь­ко она там про­бы­ла? Кто: Оля? Та­ня? Али­са? За­хо­те­лось не­мед­лен­но вы­пить. Чем я и за­нял­ся. Но в та­кие дни, сколь­ко ни бе­ри, всё рав­но три ра­за бе­гать. Я по­бе­жал чет­вер­тый — он и стал ро­ко­вым. У мет­ро по­до­брал ма­лень­кую, гряз­ную со­бач­ку. При­жал её к серд­цу. Со­бач­ка ра­дост­но за­су­чи­ла ла­па­ми, и мой лю­би­мый, свет­ло-ко­фей­ный стал на­по­ми­нать за­щит­ную фор­му аф­ри­кан­ско­го ре­во­люць­и­о­нэ­ра. В та­ком ви­де, с со­бач­кой на ру­ках, я при­та­щил­ся в об­ща­гу ли­тин­сти­ту­та. Уло­жил пи­том­ца на свой ди­ван­чик, уку­тал: мор­да на по­душ­ку, лап­ка на оде­я­ло. Сам за­ку­рил и ду­маю: вот на кой хрен я при­пёр жи­вот­ное? Но тут в ко­ри­до­ре раз­дал­ся шум: тол­па ли­те­ра­тур­ной мо­ло­дёжи от­ме­ча­ла ка­кое-то со­бы­тие — то ли по­мин­ки чьей-то зло­вред­ной тё­щи, то ли чью-то не­ждан­ную бе­ре­мен­ность. Я по­га­сил свет, при­крыл дверь и вы­шел в «лю­ди».

А бук­валь­но сле­дом за мной, спус­тя ка­ких-то де­сять ми­нут в об­ща­гу за­ва­лил­ся мой при­ятель, на­чи­на­ю­щий туль­ский сти­хотво­рец А.К. Толк­нул дверь в мою ком­на­ту — тем­но; крик­нул — ни­кто не отве­ча­ет. За­хо­дит в со­сед­нюю ком­на­ту к мон­голь­ско­му пи­са­те­лю Цы­би­ку джаб 14-му и спра­ши­ва­ет: — Цы­бик, ты Ви­та­ко­ва ви­дел?

— Ви­дел, брат. Толь­ко он в со­ба­ку пре­вра­тил­ся. Не ве­ришь? Пой­дём- по­смот­рим. Но ты вна­ча­ле вы­пей, а то серд­це не вы­дер­жит. Вы же, чур­ки рус­ские, в ре­ин­кар­на­цию не ве­ри­те, над буд­диз­мом сме­ётесь! Вот сей­час сам во всём убе­дишь­ся. Но вна­ча­ле вы­пей.

Ну, ког­да сти­хотво­рец, да ещё из Ту­лы, от­ка­зы­вал­ся мах­нуть? Мах­ну­ли они из об­ку­сан­ной пи­а­лы. Идут в мою ком­на­ту, вклю­ча­ют свет, а там — мор­да на по­душ­ке, лап­ка на оде­я­ле, и си­га­ре­та в пе­пель­ни­це ды­мит­ся. Оба с ди­ким ла­ем вы­ска­ки­ва­ют из ком­на­ты. При­чём А.К. кри­чит Цы­би­ку:

— Цы­бик, а чем эта кол­лек­тив­ная бе­лая го­ряч­ка ле­чит­ся?

На что не­воз­му­ти­мый сын мон­голь­ских сте­пей отве­ча­ет:

— Вод­кой, брат. Чем же ещё!

По­шли они от­ме­чать ре­ин­кар­на­цию дру­га в ком­на­ту Цы­би­ка. В мо­ей оста­вать­ся, са­ми по­ни­ма­е­те, жут­ко­ва­то бы­ло.

Че­рез ка­кое-то вре­мя иду по ко­ри­до­ру я. Слы­шу об­рыв­ки тео­соф­ских спо­ров из-за две­ри Цы­би­ка. Дай, ду­маю, зай­ду. Ну и за­шёл!

Нет-нет, у Цы­би­ка как бы­ли уз­ки­ми гла­за, так оста­лись, прос­то они вдруг при­ня­ли вер­ти­каль­ное по­ло­же­ние. Он упал пе­ре­до мной на ко­ле­ни. Об­хва­тил мои но­ги и жа­лоб­но про­шеп­тал:

— Ви­та­ков, ты ве­ли­кий ша­ман. Но толь­ко, по­жа­луй­ста, боль­ше так не де­лай!

А я смот­рел в мут­ное осен­нее ок­но, ста­ра­ясь глу­бо­ко в кар­ман за­тол­кать эту чёр­то­ву пер­чат­ку. А на ду­ше бы­ло свет­ло и груст­но од­нов­ре­мен­но.
 

ЦЫ­БИК И ЖА­РЕ­НЫЕ ВИЛ­КИ

Об­ща­га. На ча­сах 4.55 ут­ра. Я про­снул­ся от ка­ко­го-то звя­ка­ю­ще­го шу­ма. Вы­хо­жу из ком­на­ты — и на кух­ню. У пли­ты мон­голь­ский пи­са­тель Цы­бик джаб 14-й. Не­ми­га­ю­щи­ми крас­ны­ми гла­за­ми гля­дит на зе­лё­ный угол и по­ме­ши­ва­ет но­жом в ско­во­ро­де. Я по­до­шёл бли­же и обо­млел:

— Цы­бик, за­чем ты вил­ки жа­ришь?

— Эх, Алек­сей. Же­нить­ся я хо­чу.

— Ты го­ло­ден? Ну, слу­шай, вил­ки же­лез­ные — они со­ка не да­дут.

— А вдруг да­дут! — Цы­бик ото­рвал взгляд от зе­лёно­го уг­ла. По его стек­лян­ным крас­ным гла­зам я по­нял, что пьёт он уже не пер­вую не­де­лю.

Я не успел рас­те­рять­ся, как в кух­ню во­шла Лёля — по­ло­тен­це чал­мой на го­ло­ве, крас­ный мах­ро­вый ха­лат, су­хо­ща­вые по­ро­ди­с­тые ик­ры:

— Ой, бы­ла в муж­ском ду­ше. По­ка ни­ко­го там... Ох, пря­мо от воз­ду­ха за­бе­ре­ме­неть мож­но!

— За­чем от воз­ду­ха! — вски­нул бро­ви Цы­бик.

Но Лёля уже вы­порх­ну­ла из кух­ни, брез­гли­во смор­щив но­со­пыр­ку.

На шум явил­ся по­эт Бар­ма­ле­ев. Это его на­сто­я­щая фа­ми­лия, на се­кун­доч­ку. Бар­ма­ле­ев на вил­ке дер­жал пель­мень и де­лал вид, что от­ку­сы­ва­ет. Сам веч­но без­де­неж­ный, он, если вдруг за­во­ди­лась еда, ощу­щал се­бя пря­мо до­ми­нант­ным сам­цом и по-ко­ро­лев­ски на­слаж­дал­ся, ло­вя го­лод­ные взгля­ды со­кур­с­ни­ков:

— Чё за шум, а дра­ки нет?

— Пы­та­юсь объ­яс­нить Цы­би­ку, что же­лез­ные вил­ки со­ка не да­дут! — по­жал я пле­ча­ми.

— ЦЫ­бик, а ты не про­бо­вал ра­бо­тать! — свы­со­ка ска­зал Бар­ма­ле­ев и при­бли­зил ко рту пель­мень — Ты хоть в кур­се, что осень уже кон­чи­лась?

— Ты прав, аха! — об­ро­нил Цы­бик, об­ра­ща­ясь ко мне, — Нет в них со­ка.

«Аха» — по-мон­голь­ски — муд­рый.

На кух­ню вле­те­ли два мо­ло­дых кри­ти­ка, братья Нью­то­ны, это их на­сто­я­щая фа­ми­лия, на се­кун­доч­ку:

— Вас всех на­до изо­ли­ро­вать. Сроч­но изо­ли­ро­вать! — за­та­ра­то­ри­ли братья.

Млад­ший ма­ял­ся же­луд­ком, стар­ший не­дав­но вы­шел из за­поя.

За­зву­ча­ла ги­та­ра в од­ной из ком­нат: Аль­берт Амир­ха­нов — ин­тел­ли­гент­ней­ший рус­ский по­эт из Ря­за­ни — за­тя­нул жа­лост­ли­вый ро­манс. На ча­сах 5.13. ут­ра

Нью­то­ны бро­си­лись вон из кух­ни и по­бе­жа­ли на звук.

— Ага, Чип и Дейл спе­шат на по­мощь! — от­ку­сил от пель­ме­ня Бар­ма­ле­ев.

В даль­нем кон­це ко­ри­до­ра рез­ко звяк­ну­ло. По­том ещё. И ещё.

Пи­са­тель из Ниж­не­го Нов­го­ро­да — то­же, кста­ти, ин­тел­ли­гент­ней­ший че­ло­век — Ни­ки­та Гре­чи­хин бил лож­кой по пус­той каст­рю­ле:

— Спи­те, чест­ные по­эты и про­за­и­ки! По­га­ные кри­ти­ки, вы­хо­ди­те на ра­бо­ту! Эй, что там у вас?

— Цы­бик же­нит­ся хо­чет! — вы­су­нул­ся я из кух­ни.

— Про­сы­пай­тесь, чест­ные по­эты и про­за­и­ки! Цы­бик же­нит­ся! — Гре­чи­хин быст­рее за­сту­чал лож­кой по каст­рю­ле.

— На ком он там же­нит­ся? — крик­ну­ла Гал­ка Ко­выль­ская из сво­ей ком­на­ты.

— На те­бе, Га­лю. На те­бе! — Гре­чи­хин бук­ву «г» про­из­нёс как жест­кое «х». По­лу­чи­лось: Ха­лю. На хох­ляц­кий лад.

— Ну, я вам сей­час! — взбе­шен­ная Ко­выль­ская по­яви­лась в ко­ри­до­ре в од­ной ком­би­на­ции, за­то с по­ло­вой тряп­кой в ру­ках.

— Ага! По­па­лась! — за­кри­чал Гре­чи­хин и, об­хва­тив Ха­лю, про­ва­лил­ся с ней в её чер­то­ги.

Бар­ма­ле­ев до­ел свой пель­мень и за­шар­кал к се­бе.

— Вот, Алек­сей. Ты же ве­ли­кий аха. Ска­жи, что мне де­лать? Я ре­шил ночью вы­пить. По­шёл в ма­га­зин. А мой дух остал­ся до­ма. Мой дух он во­об­ще не пьёт, по­это­му я его с со­бой не бе­ру. Дверь за­хлоп­ну­лась, но я по­ду­мал — не бе­да. Мой дух вста­нет и от­кро­ет мне!

— Так ты не мо­жешь к се­бе по­пасть? Дверь за­хлоп­нул? По­ни­ма­ешь, Цы­бик, дух бес­пло­тен, он те­бе от­крыть не смо­жет, — вы­дох­нул я.

Цы­бик об­ре­чён­но кив­нул.

Я по­че­сал за­ты­лок: тут ведь на­до так ска­зать, чтоб не оби­деть:

— Да­вай сде­ла­ем вот что: сей­час я но­гой вы­ши­бу дверь, а ут­ром, по­ка ко­мен­дан­та нет, мет­нём­ся в ма­га­зин и ку­пим но­вый за­мок! — тут, слов­но чёрт ме­ня за но­гу дёр­нул. — Но толь­ко ты ска­жи ду­ху, что­бы по­даль­ше ото­шёл, а то за­ши­бёт не­на­ро­ком.

И вдруг ли­цо Цы­би­ка про­си­я­ло, слов­но на не­го сни­зо­шла вся муд­рость ши­ро­ких сте­пей:

— Как так за­ши­бёт, аха? Ты ведь сам ска­зал, что дух бес­пло­тен. Не за­ши­бёт его! Не за­ши­бёт! — ра­дост­но про­пел мон­голь­ский пи­са­тель, — Ни­че­го с ним не бу­дет. Дух бес­пло­тен и ве­лик, как Веч­ное Си­нее Не­бо! Вы­ши­бай дверь.
 

ЦЫ­БИК и ЧИН­ГИС­ХАН

На­ко­нец-то к Цы­би­ку при­еха­ла жен­щи­на, Бор­те ха­тунь, и су­ро­вое серд­це мон­голь­ско­го пи­са­те­ля от­та­я­ло. Зна­чит, не на­прас­но вил­ки жа­рил. Сна­ча­ла я услы­шал его ра­дост­ный го­лос за сво­ей сте­ной в об­ща­ге, а по­том уда­ры мо­лот­ка и жен­скую мя­у­ка­ю­щую речь. Че­го они там при­ко­ла­чи­ва­ют? Я, му­чи­мый по­хмель­ем, пы­та­юсь на­крыть го­ло­ву по­душ­кой. Но уда­ры не сда­ют­ся — про­ни­ка­ют в са­мый мозг, вос­па­лен­ный пос­ле вче­раш­не­го ал­ко­го­ля. Где-то че­рез пол­ча­са они пре­кра­ти­лись; и поч­ти сра­зу в мою дверь ос­то­рож­но по­сту­ча­ли.

— Кто там?

— Ува­жа­е­мый Алек­сей, ме­ня зо­вут Бор­те ха­тунь. Я при­еха­ла к Цы­би­ку. Он ска­зал, что вы его луч­ший друг. Мы про­сим вас прий­ти к нам на чай.

— О, бо­ги! Хо­ро­шо.

Я по­шёл в туа­лет­ную ком­на­ту. Гля­нул в зер­ка­ло: ну да, вот оно, ис­тин­ное ли­цо мон­голь­ско­го вой­ска. А ведь при­дёт­ся, коль луч­шим дру­гом счи­та­ют.

— Про­хо­ди, брат мой! — за­кри­чал Цы­бик, ед­ва уви­дев ме­ня на по­ро­ге, — Са­дись вот сю­да, под ко­вёр. Это по­чёт­ное мес­то. Зна­ешь, кто вы­шит на ков­ре?

Так это они ко­вёр при­ко­ла­чи­ва­ли. Пы­та­юсь вы­вер­нуть го­ло­ву и по­смот­реть.

— Не тру­дись, брат! Я те­бе так ска­жу — это ве­ли­кий Чин­гис­хан.

— Ой, — плес­ну­ла ру­ка­ми Бор­те ха­тунь, пе­ре­во­дя взгляд с ме­ня на изо­бра­же­ние — од­но ли­цо.

Я всё-та­ки, из­лов­чив­шись, по­смот­рел: что же там та­кое?

На ков­ре вы­шит си­не­гла­зый по­ве­ли­тель с длин­ны­ми ры­жи­ми во­ло­са­ми, со­бран­ны­ми в ко­су. Я в те го­ды то­же длин­ные во­ло­сы но­сил, плюс опух­шие гла­за, пос­ле вче­раш­не­го воз­ли­я­ния. Од­но ли­цо — ни­че­го не ска­жешь.

— За это на­до не­мед­лен­но вы­пить! — Цы­бик то­роп­ли­во раз­ли­ва­ет вод­ку по пи­а­лам.

— Гос­по­ди, 8.20 ут­ра! — я за­кры­ваю ла­донью гла­за.

— А ку­да нам то­ро­пить­ся!?— ве­се­лит­ся Цы­бик, — за­то це­лый день впе­ре­ди.

— Но вна­ча­ле так! — он по­ма­кал в вод­ку паль­цы и стал раз­брыз­ги­вать по сто­ро­нам, при­го­ва­ри­вая, — Это на­шим пред­кам, и всем ве­ли­ким ду­хам. Но, вид­но, ру­ка в ка­кой-то мо­мент его дрог­ну­ла, и кап­ли по­ле­те­ли в гла­за Бор­те ха­тунь. Она с кри­ком вы­ска­ки­ва­ет на кух­ню. Нуж­но сроч­но про­мы­вать. Сле­дом за ней мы. В этот мо­мент длин­ный об­щаж­ный ве­тер тол­ка­ет дверь, и она за­хло­пы­ва­ет­ся. Мы ос­та­ём­ся сна­ру­жи.

Цы­бик рва­нул­ся об­рат­но, за­ба­ра­ба­нил в дверь:

— Цы­бик, от­кры­вай. Быст­рее от­кры­вай! — кри­чит Цы­бик.

— Цы­бик, за­чем ты бьёшь в свою дверь и са­мо­го се­бя спра­ши­ва­ешь? — кри­чу я.

— Там мой дух, а он не пьёт. Сей­час он от­кро­ет мне!

— Цы­бик, та­кое уже бы­ло, ког­да ты вил­ки жа­рил.

— Вил­ки жа­рил! — от гне­ва уз­кие гла­за Бор­те при­ня­ли вер­ти­каль­ное по­ло­же­ние. — Так ты, пёс, ба­бу при­зы­вал!

Ни хре­на се­бе! Вот это обы­чаи!

— Нет, Бор­те, что ты! Он хо­тел, что­бы ты быст­рее при­еха­ла.

Цы­бик по­нял, что дверь за­хлоп­ну­лась на­глу­хо. Умо­ля­ю­ще смот­рит на ме­ня.

— Лад­но, — го­во­рю, — мож­но про­дол­жить у ме­ня в ком­на­те. Со вче­раш­не­го оста­лось кой-че­го.

Идём ко мне.

— Алек­сей, до­ро­гой, мож­но по­про­сить те­бя об од­ном одол­же­нии? — спра­ши­ва­ет Цы­бик, ког­да мы все втро­ём ока­за­лись у ме­ня за сто­лом. Мы хо­те­ли се­год­ня по­си­деть за празд­нич­ным сто­лом под изо­бра­же­ни­ем ве­ли­ко­го Чин­гис­ха­на. А вот ви­дишь, как вы­шло.

— И че­го те­перь?

— Алек­сей, Бор­те ска­за­ла, что у те­бя с ним од­но ли­цо. Да и я с ней со­гла­сен. Мо­жешь ты не­множ­ко по­быть Чин­гис­ха­ном?

— Это как это?

— А вот — са­дись пря­мо на ди­ван, спи­ной к сте­не при­ва­лись, но­ги сло­жи ка­ла­чи­ком. Еще по­душ­ку под­ло­жи, что­бы по­вы­ше бы­ло. А я те­бе пи­а­лу на­лью. Он там то­же с пи­а­лой си­дит.

Ё-ма- ё!

— А во­ло­сы не на­до в ко­сич­ку?

— Не, не на­до! — серь­ёз­но го­во­рит Бор­те, — он мне с рас­пу­щен­ны­ми боль­ше нра­вит­ся — на дру­гом ков­ре. В дру­гой раз при­ве­зу.

Ну что ж, я же луч­ший друг! Са­жусь к сте­не с пи­а­лой, вы­прям­ляю спи­ну и за­сты­ваю, гроз­но гля­дя на про­ти­во­по­лож­ную сте­ну.

— Вот ви­дишь, — го­во­рит Цы­бик Бор­те, — у ме­ня всег­да всё по­лу­ча­ет­ся, да­же тог­да, ког­да ка­за­лось вы­хо­да нет. Я пре­взо­шёл се­год­ня да­же их ве­ли­ко­го по­эта Руб­цо­ва.

— Как пре­взо­шёл? — спра­ши­ва­ет счаст­ли­вая Бор­те.

— О, ве­ли­кая ис­то­рия. Од­наж­ды, мно­го лет на­зад со стен Ли­те­ра­тур­но­го ин­сти­ту­та ис­чез­ли порт­ре­ты с пи­са­те­ля­ми-клас­си­ка­ми. Ог­ром­ные та­кие, по­ни­ма­ешь, в зо­ло­чё­ных ра­мах. Там и Толс­той, и До­сто­ев­ский. Ко­го толь­ко нет. На­ряд ми­ли­ции вмес­те с рек­то­ром от­пра­ви­лись вот в эту са­мую об­ща­гу. И за­хо­дят в ком­на­ту, где сей­час я жи­ву. А там сту­дент вто­ро­го кур­са Ни­ко­лай Руб­цов. Он тог­да ещё не был ве­ли­ким по­этом. За­хо­дят и ви­дят, что сту­дент Руб­цов си­дит в окру­же­нии этих порт­ре­тов. На во­прос рек­то­ра: «Ко­ля, что всё это зна­чит?» От­вет был та­кой: «Вот в кои ве­ки ре­шил вы­пить в при­лич­ной ком­па­нии. И то не да­ли!»

Бор­те за­ли­вис­то сме­ёт­ся. До­воль­ный Цы­бик по­гла­жи­ва­ет жи­вот:

— На­сто­я­ще­му муж­чи­не ни­кто ни­че­го за­пре­тить не мо­жет!

Я от­хлеб­нул из пи­а­лы: воз­дух стал сра­зу свет­лее и про­зрач­нее. На ста­рые дрож­жи оно всег­да быст­ро ра­бо­та­ет. Цы­бик что-то про­дол­жал рас­ска­зы­вать Бор­те. Та отве­ча­ла мя­у­ка­ю­щим го­ло­сом. По­том я от­хлеб­нул ещё и ещё. И вдруг ку­да-то по­ехал, за­тем рез­ко про­ва­лил­ся и по­ле­тел. Ко­рич­не­вый пол стре­ми­тель­но сбли­зил­ся с мо­им лбом, а даль­ше — безд­на.

Всё. Ни­ка­ко­го Ма­ма­е­ва по­бо­и­ща не бы­ло. Мон­голь­ское вой­ско по­гиб­ло из­нут­ри.
 

ПИСЬ­МО ОТ БО­ГА

Где-то в на­ча­ле ну­ле­вых ле­жу я под сво­им «жи­гу­лён­ком» — муж­чи­ны мо­е­го по­ко­ле­ния зна­ют, что, если наш «жи­гу­лёнок ста­рень­кий, то не­из­вест­но, кто на ком ез­дит. И про­хо­дит ми­мо мой со­сед За­хар. На са­мом де­ле ни­ка­кой не За­хар, а За­хид Аб­бас ог­лы. Прос­то вы­крес­тил­ся и стал За­ха­ром. И с ха­рак­тер­ным при­свис­том про­пел:

— Ас­са­лам ва­лей­кум, Алес-с-сей, как де­ла твои, друг мой?

— Сам не ви­дишь, — отве­чаю. Из­де­ва­ет­ся что ли, вал­лей­кум в ду­шу мать!

— А щто пять руб­лей жаль­ко? — про­дол­жа­ет, — Вон храм. Иди ку­пи свеч­ка. По­ставь Ни­ко­лаю Угод­ни­ку и так ска­жи: „Слу­шай, Ко­ля, у те­бя мно­го ма­шинь хо­ро­ший, я знаю, а у ме­ня ни од­ной. Дай один, по­жа­луй­ста!“ Вот уви­дишь, сра­зу даст. Ког­да ку­пишь, то в пер­вую по­езд­ку ме­ня возь­ми. Я те­бе ещё при­го­жусь».

Ну, по­ле­жал я ещё па­ру ча­сов, а по­том вы­мыл ру­ки, да от­пра­вил­ся в храм. Сде­лал всё, как За­хар ве­лел. При­хо­жу до­мой, а там — ба, тёт­ка моя! Мы с ней лет пят­над­цать не ви­де­лись. Дав­но за гра­ни­цей жи­вёт.

— Как де­ла? — спра­ши­ва­ет.

— Да как, — отве­чаю, — ма­ши­на раз­ва­ли­лась, кре­ди­тов банк не да­ёт, по­сколь­ку про­фес­сия твор­чес­кая. А без ко­лёс ни­как. В об­щем — тру­ба!

— Ка­кие про­бле­мы-то! Да­вай я те­бе дам де­нег. А ког­да бу­дут у те­бя — от­дашь.

Ну вот, ду­маю, — НА­ЧА­ЛОСЬ!

В ито­ге ку­пи­ли мы «РЕ­НО Кен­гу», каб­лу­чок та­кой очень вмес­ти­тель­ный и сим­па­тич­ный. И, как обе­щал За­ха­ру, взял я его в пер­вую по­езд­ку на но­вой ма­ши­не. А от­пра­ви­лись мы на один из под­мос­ков­ных фес­ти­ва­лей ав­тор­ской пес­ни. При­еха­ли в лес. Раз­гру­жа­ем­ся. Вдруг из бли­жай­ших кус­тов вы­ва­ли­ва­ют­ся два бо­ро­да­тых мос­ков­ских сно­ба — имён на­зы­вать не бу­ду, по­сколь­ку это мои друзья. Пну­ли брез­гли­во по ко­ле­су и спра­ши­ва­ют:

— А за­чем это рус­ско­му по­эту ну­жен фран­цуз­ский поч­то­вый ав­то­мо­биль?

Я не­мно­го рас­те­рял­ся, стал что-то не­внят­ное про вмес­ти­мость и про­чее...

Не знаю, как бы я вы­шел из си­ту­а­ции, если бы в ок­не не по­яви­лась лы­сая го­ло­ва За­ха­ра и с ха­рак­тер­ным при­свис­том вы­дох­ну­ла:

— Вах. Щто­бы вам, ду­ра­кам, пис-сь­мо от Бо­га во­зить! Да э-э-э!