
Любители Пустоты имеют право на личное счастье
Румб вернулся с работы. У него ненормированный рабочий день — это означает, что если потребуется, он должен работать допоздна, иногда в выходные и даже по ночам. Но зарплату опять не выдали. Он работает на госзаказе, а государство не любит рассчитываться по долгам. Что ему теперь делать? На жизнь не хватает, а сменить работу очень трудно. Можно дворником, можно рекламу разносить, но там совсем мало платят. Да и хотелось бы все-таки по специальности... Эх, инженеры никому теперь не нужны!
Румб закашлялся, в последнее время у него начались проблемы с легкими. На этой работе больше двух лет не задерживаются, кто-то вовремя уходит, а кто-то и в мир иной. Можно перейти на завод квантовых компьютеров, там прямые испарения меди, от этого погибают еще быстрее. Завод по выращиванию стволов стрелкового оружия — что может быть унизительней, чем давать собственную сперму для выращивания стальных стволов винтовок, карабинов и автоматов?
А здесь все-таки престижная работа, оборонка, высокие технологии — как он радовался, когда его взяли сменным инженером! Завод Севпыль выпускает пыльную бомбу, кует тайное оружие Родины! Международная комиссия берет пыль на анализ — ну, не подпадает она ни под радиоактивное, ни под химическое оружие. Под бактериологическое — тем более! Пыль — она и есть пыль. Легенда прикрытия: Северную пыль производят, чтобы рассеивать ее в атмосфере для борьбы с глобальным потеплением. Вопрос возникает: почему именно ее? За счет электризации такая пыль долго висит в воздухе и эффективно уменьшает количество солнечной энергии, достигающей поверхности Земли — получается маленький аналог атомной зимы.
Пыль производят в «чистых» помещениях: каменные, полированные стены, никакой вентиляции, ноль пылинок в воздухе. Персонал в космических костюмах, стеклянные шлемы, автономная подача воздуха для дыхания. Пыль заключают в герметичные металлические упаковки. Одну такую упаковку взрывают на километровой высоте над территорией предполагаемого противника — и через неделю население в радиусе ста километров погибает. Севпыль действует как лунная пыль. Это микроскопические осколки тончайших кремниевых струй, которые имеют очень острые края.
В Пустоте, как выясняется, много есть чего интересного. В свое время еще академик Шипп показал, что там существуют: Его величество Абсолютное Ничто, труженики мира Торсионные поля (нематериальные носители информации, определяющие поведение элементарных частиц) а также великий Вакуум. Открытия российских ученых дали военной промышленности уникальную возможность генерировать торсионные поля нужной конфигурации. Каждая пылинка, изготовленная и обработанная в цехе Румба, оказывается заряженной такими полями. Когда правильно обработанная пылинка покидает упаковку и оказывается в атмосфере, ее торсионные поля взаимодействуют с магнитным полем Земли и начинают вращать ее с огромной скоростью. Пылинки становятся очень липкими за счет дополнительной электризации от трения о воздух и ведут себя крайне агрессивно: режут все, что попадается на их пути, и очень быстро съедают любые, даже металлические, уплотнения. Поэтому человеку находиться в «чистом» помещении (даже в скафандре) больше часа опасно. Пыль постепенно просачивается в скафандры, а потом и в легкие человека. Есть допустимый порог попадания такой пыли в легкие — Румб, возможно, уже приблизился к этому порогу.
Не стоит о грустном — об этом можно будет подумать и завтра. А пока он ждет свою Лину — она куда-то убежала по своим девичьим делам, вот-вот придет, они договорились навестить сегодня Кента.
***
— Как это мило, что вы так запросто взяли и заглянули ко мне. К сожалению, я опять один, так что кроме Лины девушек сегодня не предвидится, — сказал Кент. — Разве что ящерку можем для компании пригласить, она, кстати, совсем уже стала на птичку похожа.
— NM, не парься, Румб не станет вякать, тем более — рога выставлять, — как всегда с показной грубостью ответила Лина.
Румбу нравился этот нарочито корявый язык Лины; он подтвердил, что не против встречи втроем, а замечание о ящерке проигнорировал — ему, видимо, было не до шуток. Ну, проигнорировал, Кент и не стал звать Люси — пусть лучше дрозофил ловит. Лина, как и Румб, тоже не выглядела веселой.
Кент рассказал им, что Наденька ушла Люсю навестить, вернее — ее могилу. Вы не знаете, кто это? Люся — вовсе не Люси. Это сестра Нади, старшая сестра. Вернее, старшей сестрой она была тогда, когда обе они оказались без определенного места жительства. А на самом деле Надя просто называла ее Люсей. Потому что она действительно Люся, но при этом вовсе даже не ее сестра. Кент понял, что совсем запутался, и решил начать с начала.
До перестройки, когда Надя еще только оканчивала школу, она была дочкой Люси. Да нет, конечно, — и тогда была, и сейчас тоже есть. Люся в те годы была еще совсем не старая и где-то преподавала. А потом, в девяностые они потеряли жилье. Между прочим, как раз из-за Кента с Румбом, из-за их великого и несравненного Ltd. «Румб, кстати, занимался тогда недвижимостью, именно Румб, — напомнил Кент. — Хорошо, что Надя пока не знает, кто мы такие». В общем, Люся с Надей потеряли жилье, и пришлось женщинам два года мыкаться по подвалам, вокзалам и по скверам — страх божий! А потом они нашли где-то жуткую силиконовую маску с прядью седых волос. Вот Люся и предложила, чтобы Надя стала ее сестрой — страшненькой такой старушонкой, испитой и опухшей. Под куртку пододели толстую поддевку, кучу платков накрутили, чтобы Надя побесформенней была. Люся сама и научила ее держаться по-старушечьи — горбиться, говорить с хрипотцой, локти топорщить, а еще и косолапить, в общем, загребать ногами, будто ноги у нее немощные какие. Короче, Румб с Линой видели уже Надю именно в таком обличье. Надя, конечно, и тогда оставалась дочкой Люси. Но выдавала себя за немолодую уже, будто бы Люсину сестру. Чтобы алкаши не приставали, чтобы никто не захотел обидеть как или, не дай Бог, снасильничать. Они уже насмотрелись и на всякое такое тоже. Вот и мыкались две сестрички, Люся — постарше, Надя — как бы чуть младше. Потом Люся преставилась, вот Надя и осталась одна.
То, что Кент защитил клошарку, а потом решил приютить ее у себя — это провидение, перст капризной, но временами неожиданно щедрой судьбы-злодейки. Но вот что никак он не может взять в толк — так это почему они втроем оказалась именно в тот вечер в ТЮЗКе, как раз, когда Надя была там, да еще в таком суперпривлекательном виде, и как так получилось, что его друзья — Румб с Линой — успели познакомиться с Надей раньше, чем он сам. Может, они были знакомы до того — еще раньше? Что-то слишком много совпадений, буквально как в сказке Шарля Перро. Не хватает только хрустального башмачка и кареты из тыквы.
Румбу, похоже, не особенно хотелось обсуждать эту тему, в этот вечер его что-то угнетало или, возможно, всерьез беспокоило. Кент в общем-то почувствовал это, но не мог уже остановиться, не мог противиться своему горячему желанию говорить только о Наде. А Румбу пришлось поддерживать беседу — все-таки Кент их самый что ни на есть близкий друг. Румб не имел никакого представления, почему Надя оказалась в ТЮЗКе в тот вечер. Вернее, почему оказалась, — понятно, она, ведь, студентка. А как и почему старушка-клошарка превратилась в юную студентку ТЮЗКа — тайна сия велика есть. Другое дело, — каким образом они все оказались в одном месте, да еще и в одно и то же время. Не без гордости он должен признаться в том, что это его рук усилиями сие вельми благородное дело имело место состояться. Да еще столь успешно. Его и, конечно же, его прекрасной подружки Лины.
А дело обстояло следующим образом. Они с Линой направлялись на первый официальный прием к Кенту. Это было его новое, в данном случае — вполне определенное место жительства, и молодые люди решили всерьез осмотреть окрестности: помойки, укромные места, черный ход, магазины рядом and so on. Они остались довольны осмотром, притормозили у помойки и решили не торопясь покурить перед посещением квартиры Кента, — черт его знает, что это за жилище такое? — Румб с Линой были готовы к худшему.
Кент спросил: может, они видели там двух мальчишек-гопников или клошарку в возрасте?
Вначале во дворе вообще никого не было. Чуть позже мимо пробегала молоденькая девушка с клетчатой сумкой — походка легкая, лицо прехорошенькое, одета, правда, в какие-то пухлые дутики, словно бесформенная бабеха какая, да еще и в валенках — в этом, впрочем, нет ничего удивительного, зима на улице, бывает и такое! Она заметила Румба с Линой, остановилась, приветливо улыбнулась им и попросила огонька. Покурили вместе, разговорились, пошутили, понравились друг другу — вот девушка и пригласила их в ТЮЗК. Это заведение однажды уже принесло удачу Румбу с Линой: удачу — это, пожалуй, слабо сказано!
— Приглашаете на спектакль? — переспросил ее Румб.
Вроде того, ответила девушка. Это современное представление, но правильней назвать его открытым реалити-шоу. Девушка сказала им о том, что участвует в этой акции в качестве актрисы. Правда здесь все актеры: и сами актеры, и их зрители. Объяснила, как там это все происходит и спрашивает: «Ну что, интересно? Приходите, будет весело». Оказалось, ее зовут Надей. Знаменательно! — Румб с Линой переглянулись: они знали, что Кент ищет девушку по имени Надя. А втроем можно? — спросили они. Можно и втроем. Девушка дала контрамарки, загасила сигарету о бетонный барьерчик, и побежала дальше.
— Румб, мерзавец, ни одной юбки не пропустит, — сказала Лина. — Проследил, куда пошкандыбала эта отпадная тамблер-гёрл, — к Мыльнинской, будто бы в сторону Клары-с-Цепки, баня там, — просто баня, ты понял, Кент? — не путай с «допросом».
Вот и вся разгадка. Почти вся. Потому что этим дело не закончилось.
Так получилось, что Румб с Линой разговорились о Плезневиче, о Пустоте и немного повздорили. Лина посчитала, что Румб слишком увлекается коллекционированием и мало уделяет ей времени и внимания. Прошло, наверное, минут двадцать, в подворотне появилась знакомая уже фигура в поролоновом дутике и валенках. Идет в обратном направлении. Вначале думали — та же самая девушка: и сумка клетчатая, и все, как у нее. Только походка другая, идет крючком, ноги еле тащит. И на голове бабушкин платок. Да это старушка какая-то, лицо одутловатое, в красных прожилках, прядь седая выбивается — зыркнула на них глазом, да и поковыляла в дальний угол двора. Кент не обратил бы внимания, но Лина заподозрила какой-то обман или подвох, что ли. Нет, говорит, что-то здесь не так. Глаза у нее слишком клёвые, и ресницы чумовые — посмотри-ка на ее «жало»: чурку ломает! Иди, поговори с ней, сказала она Румбу. В общем, догнали они эту загадочную персону, разговорили ее и раскололи, что это как раз и есть та же самая Надя. Поняли, что в ТЮЗКе-то она бывает именно в нормальном виде, а в остальное время старается поддерживать совсем другой имидж. Но девушка не сообщила им, что она бомж. А Румб с Линой не стали выяснять причины такого маскарада, решили для себя: видимо, есть причины какие-то. Поняли только, что у Нади серьезные проблемы, а возможно — и материальные затруднения. Лине захотелось, чтобы эта девушка понравилась Кенту, чтобы она пришла не как охламонка в этой страшной куртке или, чего доброго, еще и в валенках. Вот она и предложила ей хорошее платье на завтрашний вечер — у нее оказалось два почти одинаковых, и одно она решила подарить сей загадочной особе. А еще и туфли. Надя отказывалась вначале, но потом согласилась взять на один вечер. На следующий день она заскочила в их однушку, и Лина вручила ей платье и туфли. Вот почему в ТЮЗКе они оказались в похожих платьях. Так что там, на Мешковой, сюрпризы были только для Кента. А когда они во второй раз пришли к Кенту, сюрприз был уже и для них. «Смолянку»-то они знали, но никак не ожидали увидеть ее дома у Кента, да еще в качестве поварихи. Не ожидали они и того, что девушка Кенту не открылась, и он в тот момент не знал еще, что Надя и «смолянка» — одно и то же лицо. Они разгадали эту ее игру, лишь когда в пироге нашлось письмо с приглашением Кента на свидание.
Все посмеялись, а потом Кент рассказал друзьям, что в этом затяжном розыгрыше, который придумала и провела Надя, принял участие еще третий персонаж: Элпис, воображаемая племянница воображаемой клошарки. Все как в старинном водевиле — одна актриса сыграла три роли.
А когда маски были сняты, Надя объяснила Кенту, как она студенткой театрального вуза стала. Мама Люся заранее чувствовала, что наступает ее последний день, понимала, что уходит. А накануне перед этим сказала Наде: «Иди-ка в ТЮЗК, сдай документы, а потом — на экзамены. Полистаешь учебники в библиотеке, а главное — подготовь роль комической старухи типа Богдановой-Чесночной, Татьяны Пельтцерухи или Риноваты Зеленоватой. У тебя получится. Ты за это время всему такому научилась — старух изображать, вот что я имею в виду. А живости и артистизма у тебя на двоих. Поступишь, включишься в занятия — общежитие дадут, новую жизнь начнешь». Надя ей слово дала. И как мама сказала, так все у нее и получилось — один к одному. А потом она с Кентом встретилась, поэтому и общежитие не потребовалось.
— Надя часто маму вспоминает, — сказал Кент. — Вот и сейчас пошла могилку навестить. Куда она одна, да еще и зимой? Я хотел было с ней пойти, проводить, — нехорошо это одной по кладбищу шастать — но она не согласилась: «Хочу, говорит, с Люсенькой (так она матушку свою называет) вдвоем побыть, пошептаться, поблагодарить ее за все хорошее». Так что сейчас ее нет.
— И ты, наверное, чувствуешь себя несчастным? — спросил Румб.
— Никогда в жизни я не был счастливее, чем теперь! — ответил Кент. — Имею честь сообщить вам о том, что мы с Надей решили пожениться.
Во время всего разговора Румб старался не смотреть на Лину, и его «Поздравляю» прозвучало достаточно кисло.
— Что-то случилось? — спросил его Кент. — Похоже, какие-то ваши дела пошли не совсем так? Или даже совсем не так?
— Можешь рофлить, но у нас все так, как и должно быть, — сердито ответила за своего друга Лина. — Кроме того, что Румб ведет себя как гонзо олень.
— Да не слушай ты ее, Кент, — возмутился Румб. — У нас все в порядке.
— Не могу вас понять. Вроде, спорите, согласиться друг с другом не хотите, а говорите ровно одно и то же, — произнес Кент. — Какой же из этого всего можно сделать вывод? Что кто-то из вас лукавит, а, может, и лжет. Не исключаю, что вы оба отъявленные и беззастенчивые лжецы. И чтобы не циклиться на этом весьма грустном для меня предположении, переберемся-ка лучше в столовую, чтобы отведать, наконец, замечательный обед, приготовленный для нас с вами преподобной Элпис.
— Садитесь рядком, поговорим ладком, — продолжил Кент. — Ну-ка рассказывайте, что это у вас за проблемы возникли?
— Румб хочет, чтобы мы разъехались. У него, блин, нет средств, чтобы обеспечить мне кайфовую жизу, а жизить, как все нормальные без регистрационки, ему, вишь, западло, — сказала Лина. — Как же это гильно и даже нелепо. На дворе двадцать первый сенчарник!
— Не в номере столетия дело, просто я веду себя как последний подлец, — добавил Румб.
Кент был так наполнен собственными счастливыми переживаниями, что чужие неприятности просто разрывали ему душу.
— Уж не знаю даже, что вам и сказать, — растерянно прошептал он.
— Надо бы работу мне поменять, вот в чем проблема. Работа вредная — ты же знаешь, я постоянно кашляю, а еще и зарплату задерживают. Но дело не только в деньгах, — продолжал Румб. — Родители Лины никогда не согласятся на свадьбу с таким человеком, как я, и будут абсолютно правы. Кстати, в Парадоксах Пустоты есть очень похожая история, просто один к одному. Только не каждый сможет ее прочитать.
— Книга потрясная, полный FTW, опупительный классняк, — сказала Лина. — Ты не в теме, Кент? А, я поняла — ты «не в Курске»!
— Вот такие оба два вы и есть, — ответил Кент. — Ваши деньги проваливаются в «Пустоту», разве нет? Ну что носы повесили?
— Знаешь, это полностью моя вина, — сказал Румб. — Лина теперь вообще не тратится на Плезневича. С тех самых пор, как мы живем вместе.
— Потому что ты осел на двух копытах, потому что я тащусь от тебя больше, чем от Плезневича вместе с его отстойной Пустотой, — сказала Лина, и ее глаза наполнились слезами.
— Я тебя недостоин. Ты очень хорошая, а я просто пентюх, — ответил Румб. — Это мой крест — коллекционировать Плезневича, но это и мое несчастье. Потому что инженер не может позволить себе все сразу: быть с любимой, иметь семью, и одновременно коллекционировать книги о Пустоте.
Кент сказал, что очень расстроен из-за них — ему хочется, чтобы его друзья жили счастливо и ни в чем себе не отказывали. Поэтому он предлагает гостям посмотреть, что под их салфетками. Румб обнаружил томик «Большие дети Пустоты» в обложке из кислого лаваша тклапи с мускусным запахом выжимки из экологически чистой мочи высокогорного шишкоголова, под салфеткой Лины — большой браслет из редких кристаллов стопроцентного золота в форме октаэдров, ромбододекаэдров и кубов. Самым интересным в этом кольце для запястья было то, что от его внутренней поверхности к центру браслета по-хозяйски расположилась абсолютная Пустота. Румб был тронут и весьма витиевато благодарил Кента, а Лина просто была в восторге, она обняла Кента за шею и стала целовать, весьма откровенно прижимаясь к нему красивым бюстом. Кент подумал о том, что в положении жениха ему не подобает столь легко соглашаться на подобные объятия, но отстраняться не стал. Более того, решил, что следует поддержать девушку после того, как она чуть не заплакала, и поощрительно погладил ей грудь и бедра.
После столь бурных прижиманий настроение у Кента явно поднялось, а Лина в этот вечер вообще блистала.
— Ну что за аромат источают твои волосы, кожа лица и шеи! — сказал Кент, обращаясь к Лине. — Тот раз это был запах голубой магнолии. Надя последние годы в силу известных обстоятельств не пользовалась духами, а теперь вернулась к старым привычкам, использует фитоэссенцию, пахучее вещество, которое хранится в специальных ароматических сумках цветов, листьев и коры растений. Ее любимое растение — цикламеновидный нарцисс, а ты чем душишься?
Лина ответила, что не пользуется духами, а Румб добавил, что у нее генетически выверенный запах. Так пахли все ее предки женского пола до десятого колена: некоторых из них ему удалось лично протестировать.
— Это потрясающе, — сказал Кент. — Ты пахнешь, как и тогда, голубой магнолией, а еще я чувствую запахи лугов, а также первичных и вторичных продуктов жизнедеятельности различных обитателей природы (как это все-таки чудесно!) с небольшой добавкой запахов домашней кошечки — вернее, котика, пометившего все пеньки на этих лугах.
Лине безумно понравилась тирада Кента о ее запахе, и она вознамерилась вновь приступить к лобзаниям Кента, но тот решил, что это уже немного too much, и вовремя ретировался на кухню. Он принес очередной поднос и объявил: «Смена блюд!»
— So then, вернемся к Наде, — торжественно произнесла Лина.
— Ешьте, ребята, ешьте. Не знаю, что уж тут сваяла Надя, но, думаю, должно быть вкусно...
— Не отвлекайтесь, мамочка! Кент, держи тему, — потребовал Румб. — Мы говорили о Наде.
— Через месяц мы поженимся. А хочется, чтобы этот «через месяц» случился завтра.
— Какой ты все-таки счастливчик! — сказала Лина и несколько раз громко воскликнула «О!Yes!», довольно неприлично сгибая руку в локте и сжимая кулачок.
Кенту стало ужасно стыдно от сознания, что он настолько богат в сравнении с друзьями. Он обратился к Румбу с предложением, чтобы тот взял у него немного денег. Виски Кента стали в этот момент совершенно прозрачными, и Лина с нежным удивлением заметила, как на изрытой поверхности мозговой начинки его головы обильно зацвели мелкие голубые лобелии и агератумы благородных помыслов их друга. Она, естественно, не обратила внимания, что из-за этой нежной поросли мозговые шарики не могли уже свободно кататься по бороздкам серого вещества, что существенно снижало интеллектуальный потенциал их друга. Почему, интересно, она не обратила внимания? Потому что у нее самой шарики катались довольно-таки неохотно, а может, их попросту не хватало, но не надо забывать о том, что друзья ценили Лину совсем за другое!
На предложение денег Румб ответил, что вряд ли это им поможет. Кент настаивал и объяснил, что тогда Румб сможет жениться на Лине.
— Я уже говорил, дело в том, что ее родители против. Не хотелось бы, чтобы они из-за такой ерунды поссорились с дочкой — слишком уж она юна и неопытна для подобных рискованных и суперопасных экспериментов, — объяснил Румб.
Лина явно не могла согласиться со столь уничижительной формулировкой. Она демонстративно расстегнула верхнюю пуговичку платья и, изогнувшись, потянулась руками вверх — наверное, чтобы подчеркнуть зрелость своих форм. Короткое платьице задралось, из-под подола выглянули фарфоровые коленки и многие другие вышерасположенные анатомические прелести. На Кента, как ни странно, это не произвело особого впечатления, он мельком взглянул на Лину и довольно небрежно бросил:
— Да вовсе не это он имел в виду, успокойся, детка.
А потом добавил, обращаясь к Румбу:
— Я дам тебе целую конгруэнтку, мой друг, а это немало по нынешним временам. Ты продолжишь работать, и постепенно сможешь решить все свои проблемы. У меня тоже останется предостаточно — больше трех, почти четыре конгруэнтки. И не благодари меня. Великий Альберт Виан считал, что его в жизни интересует счастье не всех людей, а каждого в отдельности. А Борька Эйнштейн с Саперного переулка с ним не согласился и сказал: «Если судить рыбу по ее способности забираться на дерево, она всю жизнь будет считать себя полной дурой. И вообще, морскую болезнь вызывают у меня люди, а не море. Но у науки еще нет лекарства от подобного недуга». Да, к чему это я? С конгруэнткой вопрос решен и дальнейшему обсуждению не подлежит, вечером я скачаю его по Telegramm-каналу на любой твой девайс. Но есть еще один вопрос: ребята, вы согласитесь быть у меня дружками?
— Заметано, — сказал Румб. — Кого пригласишь на свадьбу?
— Разве у бомжа так много друзей? Вы, Шародей — если он согласится, Шплинт с Сявой, слышали, наверное, о них. Они, правда, голубоватые, у нас, славноправильных, это не приветствуется, — особенно, если в явном виде, — я попрошу их нарумяниться, тогда голубизна не будет столь заметна.
— Достойно. Только не пытайся спаривать нас с какими-нибудь тоскливыми уродливыми девицами, — заметил Румб.
— Я приглашу одну очень приличную даму — не знаю ее имени-отчества, для меня она просто Милфа. Придет, наверное, с кем-то из подружек — возможно, с Минжой. Думаю, ты будешь вполне доволен — габаритами Милфы, а также природной отзывчивостью и безотказностью обеих. Вот и все, вроде.
— Изрядно, — произнес Румб.
— Для Шплинта с Сявой эти особы совсем не опасны, для Шародея — пожалуй, тоже, но по другой причине. Что касается Румба — ты, Лина, смотри в оба и держи крепко своего ветреного бойфренда, тем более, что у вас тоже, наверное, есть шанс когда-нибудь пожениться друг на дружке, если, конечно, вы оба полиаморно не повенчаетесь с Плезневичем. Кстати, у нас должно быть уже готово еще одно блюдо в духовке.
— Пойду по фасту, принесу, — сказала Лина. — Как самая из вас янгая ниферша, — вы же оба вставляли мне об этом. А за Румба не беспокойся — он сасный, да и я-то не чмо, слава те, не Лох Петрович.
Вскоре она появилась с большим блюдом из черного затвердевшего огнеупорного латекса. Кент приподнял крышку, обтянутую перфорированной кожей монгольской кабарги-вонючки, внутри оказались две фигурки, изваянные из раскрашенного домашнего сыра кызылбаши: они изображали Кента в смокинге и Надю в свадебном платье. По кругу располагались вкусноцветные разнобуковки, обозначившие медату и даместо венчания.
Перед свадьбой
Кент бежал по улице.
— Это будет по-настоящему красивая свадьба... Завтра, завтра утром. Там будут все мои друзья...
Улица вела к цветочному магазину.
Ярко светило солнце. Жизнь явно менялась к лучшему.
Пять девочек весьма патриотичного вида довольно пентаграммно выводили хороводную песенку и клип-артно отплясывали русский непарный квадрильон. Все правильно, так бывает иногда: вспомним, например, рубиновые пятиконечные звезды на четырех башнях Кремля. Кремлевская пентаграмма — Земля, Вода, Воздух, Огонь и Зефир, разумеется. Или, все-таки, Кефир? Девочки лихо отстепивали тротуарный плит и загадочно поглядывали на Кента, недвусмысленно намекая ему на грядущую дорогу гика в другие миры. Это была явная самодеятельность, но как же талантливо сделана! Рядом стоял иностранного вида постановщик — с загнутыми вверх усами и бородкой а-ля эспаньол. Разодет в пальто из твидного аглицкого плотна в лохматую елочку, в легковые туфли из синтетической кожи гребнистого оринокского крокодила и грузовые перчатки из ушных раковин — тоже крокодила, но на этот раз уже гавиала. Судя по одежде, это был Мельес собственной персоной — как все складывалось удачно!
Квартира Кента за этот месяц превратилась в настоящий двухэтажный дворец, а магазин канцтоваров и сувениров вместе с персоналом пришлось свернуть в рулон и оставить в подсобке у дяди Дани на хранение до лучших времен. А тут еще лично встретить Мельеса — удача сопутствует ему буквально во всем!
Витрины тоже преобразились. Дешевые анальные гвозди были заменены на изысканные «кишки и жезл» Лимонова, а оливье с битым стеклом — на утонченные коктейли из крови гидры, а также молока диких буйволиц Амазонки с добавлением самых убойных афродизиаков и вытяжки из ядовитого зуба гюрзы. Выпученное пузо дяди Дани, символизировавшее когда-то стихийную субкультуру подворотни, заменили на респектабельный живот самого Стросс-Кана, незаслуженно обвиненного в харассменте, а на месте служащих в сереньких халатах, обогревавших промышленным феном ноги и трусики танцовщиц в витринах училища, стояли теперь угрожающего вида новейшие индустриальные биороботы с рабочей температурой тела выше пятидесяти градусов. Они энергично обмахивали интимные места балерин огромными горячими ладонями, выполненными в форме Вианской шестерни — почти обычной пятерни, но с двумя большими пальцами — огромный прогресс, новое слово в прикладном пиаре!
Все сочилось жизнью, сквозь снежный покров, не обращая внимания на легкий морозец, на свет божий пробивались как довольно либеральные хрустальные тюльпаны, так и консервативно настроенные пантерные лилии из монохромной самогенерирующейся нержавейки, — голуби и ястребы растительного мира! Небо, светлое и все еще нежно-голубое, заливало землю потоками отвязной стужи, хотя уже и не столь лютой, как месяц назад. Совершенно черные деревья на краю леса без признаков собственного цвета демонстрировали праздным зевакам бесстыдно набухавшие весенней эротикой довольно-таки зеленые почки.
Кто-то незнакомый подошел сзади и шепнул Кенту на ухо: «А вы знаете, что при отрыве скотча образуются гиперзвуковая волна и вспышки рентгеновского излучения?» Как чудесен мир и как мало все-таки мы знаем о нем!
Кент стоял на специально для него изготовленном земном шаре, обнимал руками Вселенную и чувствовал себя абсолютно счастливым: он может всем этим управлять! Небо надо чуть украсить пухлыми белыми облачками, вверху добавить несколько линий перистой облачности, а горизонт приподнять, — вот так примерно — все получается! Горизонт поднимался все выше и выше, и теперь можно было увидеть не только ближайшие улицы, но и пригороды Петербурга. Вот и Мошкарово уже в поле его зрения, а на улице Танкистов виден скромный щитовой домик Шародея. Да вот и он сам, кстати, — крошечная фигурка стоит на пороге и машет ему рукой.
Шародей не раз говорил Кенту, что Земля, конечно, шар, но до сих пор неясно, какой. Если это выпуклый шар, то мы живем на окраине огромной Вселенной без конца и края и чувствуем себя мельчайшими песчинками, богооставленными, никому не нужными примитивными биороботами, неудачным, выброшенным на помойку истории, эскизом проекта вселенского разума.
Но Землю можно рассматривать и как вогнутый шар, на поверхности которого располагаются океаны, моря, реки, континенты и города. А то, что мы считали Вселенной, Солнцем, Луной и планетами, находится тогда внутри этого шара и оказывается гораздо меньше его. Это все просто раскаленные или холодные космические камни, камешки или даже просто вращающиеся струи пыли, которые мы принимаем за галактики. И тогда мир действительно становится антропоцентричным, очень камерным и удобным. А Земля — основой мира и колыбелью человеческого разума.
Обе модели, по мнению Шародея, абсолютно эквиваленты, легко преобразуются друг в друга, обе адекватно описывают окружающий мир, о котором пока мы имеем лишь самое приблизительное представление. И там, и там нам недоступны — или почти недоступны — недра земли на глубине больше нескольких десятков километров, а также верхние слои термосферы на высоте более восьмисот километров. Что касается опыта посещения Луны и Марса... Все в мире относительно, и по мере удаления от Земли размеры космических кораблей, приборов и членов экипажа резко уменьшаются — именно поэтому Луна, Венера, Марс и Солнце кажутся нам столь огромными. Во всяком случае, именно так это понял Кент после объяснений Шародея.
Мы все несвободны, зажаты, зашорены, потому и линия горизонта у нас, как правило, столь ограничена. На самом деле многое зависит от точки зрения, а если откинуть предрассудки, регламентации, почувствовать себя свободным человеком, именно тогда мы сможем увидеть себя внутри вогнутой Земли — так, как мы видим ее на картинах гениального Петрова-Водкина. Ну что, Кент? Кажется, настало твое время.
Горизонт поднимался все выше и выше и неожиданно рывком замкнулся над головой: Кент увидел всю Землю целиком — как на огромном глобусе, только изнутри. Океаны, моря, континенты — дух захватывало от этой картины. Арктика плохо просматривалась, потому что весь северный полюс оказался затянутывм сплошной облачностью, Антарктида же — наоборот, была видна как на ладони.
Как из космоса, можно было разглядеть незавершенные куски фундамента Русского адронного коллайдера диаметром несколько тысяч километров. Коллайдер, задуманный еще Петром Капицей и Львом Дау, так и не был доведен до конца, но отдельные его тоннели до сих пор используются для секретных производств оборонной промышленности. Ходили слухи, что во время хрущевской оттепели был проект использовать базу коллайдера в качестве фундамента для новой вавилонской башни, которая вывела бы человека в космос, позволила бы строить кольца вокруг Земли, и вот именно там советский гражданин жил бы при коммунизме, и никакие происки злобных империалистических держав не смогли бы ему помешать. Вернется ли когда-нибудь Россия к этим проектам? Если вернется, то не при нашей жизни, наверное, да и не при жизни Кента.
Прекрасно видны были спорные острова Кунашир, Шикотан, Итуруп и Хабомаи. Они явно спорили, дергались, и даже на столь большом расстоянии было заметно, как они выбрасывали в стратосферу мощные фонтаны и гейзеры спор. Споры эти были заряжены огромной энергией, и это нетрудно объяснить — ведь именно в споре рождается истина! Правда, не всегда.
Часть спор достигала того места, где раскинув руки, стоял Кент. Они тихо оседали в снег и прожигали в нем проталины, в которых тут же вырастала трава и упорные боровики коричневыми головками пробивали дерн. Рядом с боровиками с некоторым запозданием из травы вытягивались ландыши, нарциссы и синие колоски мускарей.
Споры обильно падали на другие спорные территории, это было видно невооруженным глазом. Кент разглядывал спорную с Норвегией полоску воды длиной в сотни километров на Баренцевом море. Споры опускались на поверхность воды, но они не могли укорениться там и пустить корни. Мелкие креветки криля с фантастическим аппетитом набрасывались на беззащитные споры; от обилия креветок этот участок спорной территории окрасился и стал напоминать узкий красный лоскут на морской части тела Земли.
Кто-то из дежурных демиургов услужливо направлял потоки спор на площадь Красса в Москве, названную в честь знаменитого полководца из знатного плебейского рода. В народе эту площадь называли почему-то просто Красной. В центре ее стоял Мавзолеум, в котором был захоронен вождь народов. Но это случилось так давно, что Кент не смог бы теперь в точности воспроизвести его фамилию. Скорей всего, — Верин. Ну, не Надин же, и не Любовин! С его именем тоже почему-то были проблемы: Кент помнил, что из-за правильного имени вождя постоянно спорили Славостанский и Демирович-Ханченко. Один говорил о вожде: «Наш Фомич!», другой: «Нет, Лукич!», потом они меняли свою точку зрения на противоположную и опять спорили. И в пылу страстей создали лучший в мире театр «Мхатрица»! Зря спорили — Верину совсем неважно было, знают ли они его имя, потому что вождь не был человеком — он сам и был самым настоящим грибом. Именно поэтому споры и соглашались опуститься на землю как можно ближе к своему знаменитому родственнику.
***
Как ни великолепно было невиданное зрелище земного шара изнутри, в сердце Кента была только его Невеста. Избранница Кента тоже постоянно думала о нем, он был уверен в этом, и ему казалось, что Надя постоянно шептала ему на ухо слова из песни любви.
«Зиме конец, зима уходит, солнце выглянуло из облаков, почки дерев набухли.
Сплю и вижу сон, будто я все еще несчастная, неприкаянная клошарка, но сердце мое уже проснулось. Слышу голос возлюбленного моего: «Отвори мне, любимая, голубка моя сизокрылая! Впусти в сердце свое, потому что голова моя росою покрыта, а кудри — ночною влагой». Я потеряла свой прежний облик — как вновь стать мне молодой и привлекательной? Я разучилась держать прямо свою голову и улыбаться жизни — как мне выпрямиться и вновь расцвести? Возлюбленный мой протянул руку мне навстречу, и все внутри меня взволновалось от этого. Я встала, чтобы открыть сердце жениху моему, из глаз моих текли слезы.
Сняла я замки с души своей, а возлюбленный повернулся и ушел. Пусто стало на душе у меня, я искала его и не находила; звала его, но не отзывался он. Встретили меня гвардейцы, берегущие город, избили меня, изранили; отняли у меня дом, матушку мою, молодость и силу. Умоляю вас, девы петербургские: коли встретите где жениха моего, скажете ему только лишь одно — что я изнемогаю от любви.
«Чем возлюбленный твой лучше других, что ты так умоляешь нас?» — спросили девы.
Бел и румян возлюбленный мой, лучше тысяч других, отвечала я им. Кудри его волнистые, чистое золото, глаза — словно голуби, купающиеся в молоке. Щеки — цветник благовонных растений; уста — сладкие лилии, живот — словно из слоновой кости вырезан, ноги его — столбы мраморные. На вид он подобен Александру Македонскому, строен и величествен, как корабельная сосна; и весь он — нежность и предупредительность. Вот кто возлюбленный друг мой, девы Петербургские! Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему; душа его пасется среди лилий на горных отрогах. Что яблоня меж осинок и ольхи, то возлюбленный мой меж другими юношами. В тени яблони его жизни хочу провести отведенное мне время, срывая сладкие плоды этого дерева. Он взял меня за руку, привел в дом счастья, и вывесил на улице постер с надписью «любовь».
Скажи мне, ты, которого любит душа моя: где ты бродишь сейчас, куда ты ушел, где отдыхаешь в полдень, к чему мне быть жалкой скиталицею в пустых покоях твоих?
Пока день не тянет к закату, пока коротки еще тени, вернись ко мне, явись, подобно молодому оленю на опушке леса«.
«Если ты не знаешь, где я, о, прекраснейшая из дев Петербурга, — отвечал ей Кент, — то иди по следам моим или ожидай в том месте, что стал теперь нашим с тобой домом. Розовеют ланиты твои под серьгами, стройная шея светится в темноте, нард и мирро — нежный запах ее.
Вот, зима проходит уже, в прогалинах снега цветы показались; время пения наступило, и голос сизой горлицы слышен в стране нашей. Циркают лазоревки, щебечут трясогузки, жюжюкает снегирь, нежной серебряной трелью пересвистывают свиристели. Березы в лесах прежде времени распустили свои почки. Встань, возлюбленная моя, выйди! Голубка моя, что спряталась в трещине скалы под кровом утеса, покажи мне личико, дай услышать голос твой, потому что голос твой сладок, а лицо несравненно.
О, ты прелестна, невеста моя, ты прелестна! Глаза твои — голубые озера под кудрями твоими; волосы — стада серн и туров, сходящих с Кавказских гор; зубы освещают улыбку словно пена волн, неистово набегающих на берег. Подобны ленте алой губы, как две половинки граната — ланиты; шея твоя подобна фарфоровому изваянию, а сосцы — словно нежные газели, мирно пасущиеся между белыми ирисами. Пока солнце в зените и тени совсем коротки, поспешу на встречу с тобой. Как же ты прекрасна, возлюбленная моя, и нет пятна на тебе! Пленила ты сердце мое, невеста, пленила одним взглядом очей твоих. О, как любезны мне ласки твои, возлюбленная моя, ласки твои лучше лучших из вин, и благовоние тела твоего превосходней всех земных ароматов! Мед истекает из уст твоих, мед и молоко под языком твоим, ароматы одежд твоих подобны благоуханию Эдема! Я открыл для себя запечатанный сад с гранатовыми яблоками, с редкими плодами, наполненный лучшими запахами киперы с нардами, шафрана, аира и корицы, мирры и аллоэ; запертый колодезь, тайный источник живой воды. Поднимись ветер с севера, прилети с юга, повей на сад мой, пусть на меня прольются ароматы его!»
«Пусть придет возлюбленный мой в сад свой и вкушает сладкие плоды его. О, ты прекрасен, жених мой! И ложе наше — мать сыра-земля, кровля дома — небесная твердь, одеяло — наша любовь.
На ложе своем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала и не нашла.
Скажи мне, ты, которого любит душа моя: где ты бродишь сейчас, куда ты ушел, где отдыхаешь в полдень, к чему мне быть жалкой скиталицею в пустых покоях твоих?
Вновь стану клошаркой неприкаянной, опущусь, унижусь, пойду по городу, улицам и площадям, буду искать того, которого жаждет душа моя; звала его, но не отзывался он, искала и не нашла.
Встретили меня городские гвардейцы: «Не видали вы того, кого алчет душа моя?»
Едва отошла от них, как нашла того, кого искала, ухватилась за него, и не отпустила, пока не привела его в дом наш.
Что яблоня меж осинок и ольхи, то возлюбленный мой меж другими. В тени яблони его жизни хочу провести отведенное мне время, срывая сладкие плоды этого дерева. Он взял меня за руку, привел в дом счастья, и вывесил на улице постер с надписью «любовь».
Подкрепите меня вином, освежите лучшими фруктами, ибо я изнемогаю от любви! Левая рука его у меня под головою, а правая обнимает меня. Голос возлюбленного моего! Вот, он идет, скачет по горам, прыгает по холмам. Друг мой похож на серну или молодого оленя. Вот, он стоит за стеною, заглядывает в окно.
Пусть целует он меня поцелуями губ своих! Ибо ласки его лучше любых вин. Позови меня, побегу за тобою, не спрашивая куда.
«Куда пошел жених твой, о, прекраснейшая из дев Петербурга? Куда обратился возлюбленный твой? Мы поищем его с тобою».
Мой возлюбленный пошел в сад свой, в цветники ароматные, душа его пасется среди лилий на горных отрогах, и ко мне обращено желание его. Я принадлежу возлюбленному моему, а он — мне. Приди, жених мой, выйдем в поле; весной пойдем в яблоневый сад, будем смотреть, распустились ли цветы, раскрылись ли почки.
Кто это восходит от пустыни, опираясь на своего возлюбленного? Под яблоней разбудила я тебя: там родила тебя родительница. Положи меня, как печать, на сердце, как перстень, на руку: ибо крепка, словно лютая смерть, любовь; жестока ревность; стрелы ее — стрелы огненные. Большие воды не смогут потушить любви, и реки не зальют ее. Если бы кто давал все богатство дома своего за любовь, то был бы отвергнут с презреньем «.
«Что лилия среди татарника, то возлюбленная моя меж иными девицами.
Встань, невеста моя, выйди!
Пришел я в сад мой, невеста моя; вдохнул благовоний с ароматами твоими, поел сотов с медом из закромов твоих, напился сладчайших напитков твоих. Ешьте, друзья мои, пейте и насыщайтесь, друзья моей возлюбленной!
Прекрасна ты, невеста моя, как Киприда, вышедшая из волн морских. Уклони очи твои от меня, потому что они волнуют меня. Увидели тебя девы Петербургские и спросили: „Кто эта, блистающая как заря, прекрасная как луна, светлая как солнце, грозная как полки со знаменами?“ „Оглянись, оглянись, Невеста петербуржская! Оглянись, чтобы мы могли посмотреть на тебя“, — закричали они.
О, как прекрасны ноги твои в лабутенах, дева петербургская! Округлость бедер твоих, как ожерелье янтарное, дело рук самого искусного резчика; живот твой — круглая чаша, из которой без конца хочется пить ароматное вино. Стан похож на пальму, а груди — на виноградные кисти. Как ты прекрасна, как желанна для меня, возлюбленная моя!»
***
Улица вела к цветочному магазину.
— Заклинаю вас, девы Петербургские, не будите и не тревожьте мою возлюбленную, доколе ей будет угодно.
— Надя, о, Надя, невеста моя, как сладостны твои губы, они — словно алые вишни, лицо ее уподобил бы нежнейшему персику, глаза в ночи сверкают, как яркие звезды, а от ощущения близости тела твоего меня бросает то в жар, то в холод!
Споры, прилетевшие с Японского моря и не нашедшие благодатной почвы посреди зимы, скатывались в белые шарики, стекленели на морозе и катились подгоняемые ветром, за ними бежали дети в поисках забав и развлечений.
— Месяцы пройдут и годы пролетят, но им не насытить меня объятиями, понадобятся десятилетия, чтобы исчерпать поцелуи, которые я буду запечатлевать на твоих руках, волосах, глазах, шее, на нежнейшей яремной впадинке!
— Возлюбленная моя, хотелось бы до конца дней моих ощущать твои чудные перси на моей груди, твои руки вокруг моей шеи, собственные руки, сомкнувшиеся на твоей прекрасной талии, благоухающую голову на моем плече, тактилить трепещущую кожу и обонять изливающиеся на меня ароматы.
— Когда мы не рядом, я вижу тебя в платье с генно-спермацетовыми пуговицами, но когда же ты была в нем? В первый раз ты была совсем в другом. Как раз в день свидания под тяжелыми складками мехового пальто на тебе было именно это платье.
Он толкнул дверь магазина и вошел в нее.
— Мне нужно море цветов для Невесты! Сто белых цветов — нет, пожалуй, двести!
— Когда их отнести? — испуганно спросила молоденькая цветочница с красными от холодной воды руками.
— Завтра утром, комната номер два вот по этому адресу. Чтобы вся комната была заполнена: лилиями, белыми гладиолусами, розами, гиацинтами, охапками других белых цветов, и отдельно — большой, нет, — огромный букет алых роз...
***
Шплинт и Сява готовились к свадьбе. Кент снял для них квартиру и дал денег.
Их жизнь теперь существенно изменилась. Кент помог им зарегистрировать Профсоюз бомжей ПРОБОМЖ, который вошел теперь в Феднезавпрофан (Федерацию независимых профсоюзов) и получил устойчивое государственное финансирование. Сяве, несмотря на огромную конкуренцию, удалось сохранить за собой пост президента ПРОБОМЖа и руководителя секции «Свалка», а Шплинту — пост его заместителя и там, и там. Они теперь не Сява какой-нибудь и Шплинт из ментовки — Всеволод Плутократович и Шапрант Непущаевич, но с друзьями они, как и прежде, — Сява и Шплинт, редкая в наше время демократичность! Как представители Феднезавпрофана оба вошли в Президентский совместный совет совещаний по Вторичным мирам, и теперь во всем активно поддерживают политику парламентских партий, проводят с ними массовые акции под радужными знаменами и уже создали новую международную общественную организацию «Соралвтор» (Союз Орала и Вторсырья). За лояльность политической системе страны им обоим, как представителям Феднезавпрофана, выделили депутатские места в Государственной ДУПе. С осени они, видимо, переберутся туда на постоянную работу и получат в свое распоряжения ДУП-фонды, которые планируют эффективно использовать в целях максимального межгендерного раскрепощения бомжей вообще и передовых работников свалки в частности.
Друзья только что вернулись после посещения любимого педимахера — сбылось все, о чем они столько мечтали. Мастер искусно сделал им педиляцию интимных мест, педикюр модной формы тромбозных извивов роговых оболочек узлов прямой кишки, втер в кожу ягодиц выжимку из половозрелых мужских пединоидов, провел множество других полезных и приятных педитур.
Накануне они пробыли несколько часов в бутике, обсуждали приобретение черных костюмов для ожидаемого торжественного мероприятья. Смокинг или фрак? — оба выбрали фрак и теперь, рассматривая себя в зеркале, были очень довольны новыми костюмами. Передняя часть пиджака короткая, задние полы — длинные фалды, спускающиеся ниже бёдер. И разрез сзади ровно той длины, каковую пристало иметь респектабельным педоносцам. Брюки прямые, с атласными лампасами по бокам. Под пиджаком — тонкая белая сорочка с воротником-стойкой и белым же галстуком-бабочкой, манжеты рукавов скреплены синеватыми полупрозрачными запонками из люцита с объемными изображениями Приапа; пиджак оставался расстегнутым, открывая прекрасный вид на выходящий из берегов жилет цвета кокоса с молоком одуванчиков и дорогие пуговицы этого жилета из вторичного галалита безволосой альпаки настоящей. Вот они, по-взрослому продвинутые, блестящие бомжи свалки, подготовленные всей своей предыдущей нелегкой жизнью в соответствии с новыми вызовами современности и должным образом переобученные в связи с переходом страны на раздельную утилизацию и переработку бытовых отходов. Вот оно доказательство того, что отдавая все силы разумному формированию мусора, порядочный бомж делает шаг не назад, а вперед, потому что мусор — это промежуточная стадия между вульгарным материальным миром и бездонным миром абсолютной пустоты и высшей духовности!
— Ты хоть понимаешь, Шплинт, какие перспективы открываются теперь перед цивилизацией в целом и перед нашей профессией в частности? — спросил Сява, крутясь перед зеркалом. Шплинт не отвечал, он был очень занят: рейсфедером как пинцетом выщипывал волоски из ноздрей и ушей. Это было весьма сложное занятие, потому что пока он выщипывал волоски ноздрей, уши вновь обрастали грубой черной, а местами и зеленоватой шерстью.
Сява разделся и приступил к повторному втиранию в кожу ягодиц мази из мужских пединоидов — на всякий случай, хуже от этого не будет.
Теперь у них не было почти никаких дел, раз в неделю они посещали какую-нибудь комиссию, давали интервью центральной прессе, а в остальное время... Пагубная праздность толкала их время от времени к пороку.
— Ты куда вчера отвалил вечером? Ну-ка, колись, Шплинтяра!
— Будто сам не заешь, — недовольно проворчал Шплинт. — Кент при тебе просил передать приглашение Милфе с Минжой. Их мобилы мы не знаем. Взял онлайн-такси и поехал.
— Так, и сколько нам потребовалось на дорогу туда и назад? Когда ты вернулся?
— Я не обязан все время смотреть на часы. Втираешь свой крем — вот и втирай!
— Все вы в ментовке распущенные типы — вам лишь бы крыть все, что движется. Ну и кто это был — Милфа или Минжа?
Шплинт прекратил выщипывать волосы из ноздри и, закатив глаза, задумчиво произнес:
— О чем ты говоришь? Конечно, Минжа, она мне больше по сердцу, — такая глазастенькая худышка; ты не представляешь, насколько мне жаль ее, — и стрижка светленькая, совсем короткая, под мальчика, — натягиваю ее и плачу.
— Девица, какой позор! — бабьим голосом взвизгнул Сява. — А как же наше братство?
Шплинт встрепенулся, и Сява увидел в нем прежнего крутого мента:
— А вы что, никогда этим не занимались с девицами? Смотрите в глаза, Всеволод Плутократович! Лучше бы вам продолжить заботу о своих ягодицах.
— Когда, когда? — с тревогой спросил Сява. Он взял хула-хуп и начал крутить его мягкими движениями бедер, не ожидая ответа Шплинта. Но Шплинт все-таки ответил:
— Мне так ее жаль. И она всех жалеет — в отличие от тебя, бесчувственный ты человек. Стихи мне читала:
Люди картошку сажают с заботой,
Коровок пасут на полях,
Кормят голубей в скверах,
Всем наплевать на рыбку морскую,
Никому не сделала она плохого.
Ее поймали и отдали мне на обед...
Как жаль мне рыбку морскую
— Ладно — продолжил он после некоторых раздумий. — К черту Минжу. Застегника-ка мне брюки, самому не достать.
И он повернулся к Сяве задом, потому что ширинка у Шплинта была расположена именно там. Сява рассмеялся:
— Пошел на попятную? Не потому что осознал и по доброте душевной — просто крыть нечем, просто иссяк.
— К чертям собачьим, кто сегодня женится?
— Кто, кто! Кент, конечно, — он твердо решил жениться на этой Надю-ю-ю-ше — тьфу, какая гадость! — произнес Сява.
— Что за наглый тон, какая заносчивость, вот она — самая что ни на есть настоящая черная неблагодарность! Забыл, кто вытащил тебя из вонючей ямы? Кроме того, не стоит скидывать со счетов и тот немаловажный факт, что он очень даже недурен собой, этот красавчик Кент.
— Он-то хорош, ничего не скажешь, но Надя... У нее все время безобразно оттопыривается бюст — слава богу, у мальчиков такого не бывает.
Внезапно лицо Шплинта стало пунцовым.
— Какой ты все-таки дурак, Сява! Эта грудь, наверное, очень даже упругая, ее хочется трогать, трогать и трогать, тысячу раз трогать, — разве с тобой не случалось ничего подобного?
Сява с изумлением посмотрел на него:
— Вот ты, оказывается, какой — настоящий развратник, а еще и сволочь притом. Чего доброго, возьмешь и женишься на проститутке Минже или какой другой девице. Только учти, вылетишь после этого отовсюду, — как пробка из бутылки, — из Феднезавпрофана, из Президентского совета по Вторичным мирам, даже из «Соралвтора», а уж ДУПы тебе не видать как своих собственных ушей, распутник!
***
В какой церкви венчаться? Кенту было все равно. Браки совершаются на небесах, а церковь — просто посредник. Раз тебе все равно, сказала Надя, пойдем к сестрам матери Терезы. Кенту идея не понравилась. Если уж связываться с индусами — лучше к кришнаитам, честнее будет! Какую-то церковь открыли рядом с ночлежкой на Боровой. Богородичники, что ли. Называют себя православными. Врут, наверное... Ладно, пойдем к богородичникам.
***
Клирик в затертых подряснике и рясе, с желтой в далеком прошлом скуфьей на голове вышел из сосудохранилища. Следом за ним появился Хряк, один из чтецов-псаломщиков в подряснике и скуфье, а из ризницы — Хмырь, некто третьесортный из послушников-алтарников в стихаре. Все несли большие картонные коробки — с различными украшениями, бантиками, искусственными цветами, серпантином, конфетти и прочими ерундовыми безделушками.
— Днем будет грузовик, надо, чтобы он подъехал прямо к алтарю, Балбей, ты понял? — сказал Клирик Хмырю. Почему-то всех профессиональных алтарников здесь называли Балбеями.
— Красить надо в желтое? — спросил Балбей.
— В желтое с черной полоской, — ответил Хряк, настоящее имя — Афанасий Самбо, пузатый розовый весельчак, золотая цепь и перстни которого блестели, словно осколки зеркала на солнце.
— Сам Архипиписк Йёня Богосладкий прибудет для словоблудения, — наставлял их Клирик. — Балкон музыкантов должен быть украшен к этому времени подобающим образом. А черно-желтая полоска нужна, потому что договор с международным концерном «Three-line». Это их фирменные цвета, их реклама, они за это Йёне деньги платят.
— Возьму длинный красный бердыш и трость с синим набалдашником, — заявил Хмырь по кличке Балбей.
— Нет, уж, фиг тебе, — ответил Клирик. — Нужен желтый бердыш с черными полосками и черная трость с желтыми полосками, политика диктует свои требования.
— Кто нам этот Йёня? — пожал плечами Хмырь. — После Ганнушкина ему лучше бы золотарём работать в Инсинуаторе физкультики или лаборантом, где белых крыс мучают, чем духовными практиками заниматься.
Клирик согласился с тем, что состояние здоровья Архипиписка Богосладкого, возглавляющего Собор Епиписков Церкви Богородичников, вызывает опасение духовной братии, что совсем нетрудно заметить у него доминирование галлюцинаций и параноидного бреда, временами — бессвязность речи, враждебность и агрессивность, подозрительность, напряжённость, нетерпимость, раздражительность и тэ-дэ и тэ-пэ. И даже, иногда, — недержение... Но зато как проводит службу — он и танцует, и поет, это чистая сублимация радости и даже можно сказать — всеобщей любви!
«Бесноватый», — буркнул про себя Хмырь, но никто этого не услышал.
Клирик продолжил воспитание и просвящение братии низших чинов:
— Первым духовным наставником Богосладкого была старица Евфросиньюшка, ученица самого схиигумена Амфилохия, которую тогда считали четвёртой ипостасью Троицы. Через икону Одигитрии в Смоленске Йёня стал свидетелем откровения Божией Матери, которое было пронизано заботами о судьбах XX века, судьбах России и даже человечества в целом, о том, будет ли атомная война, погибнет ли мир, вернется ли коммунизм, о пути Церкви и священства, о фарисействе в православии. Богосладкий принял монашеский постриг и обряд хиротесии от «схимитрополита» Единственно-истинной катакомбной церкви. Он объявил о том, что четвертой ипостасью Троицы является вовсе не Амфилохия, а Дева Мария; участвовал в международном экуменическом соборе мариан, подлинных свидетелей непорочного зачатия Пресвятой девы Марии, встречался в Кремле с супругой президента, передав ему письмо с «посланием Божией Матери», вам этого мало, неблагодарные? Я понял — недостаточно! Тогда зайдем с другого конца — скажите, ничтожные вы хряко-хмыри, а кто вам деньги платит?
Вечно всем недовольный Хмырь посчитал, что не было никакого вопроса, и вместо ответа сам спросил:
— А сколько будет музыкантов?
— Есть толкования Библии — Феофилакта Болгарского, Иоанна Златоуста, Василия Великого, Феофана Затворника, всего семьдесят семь, столько же и музыкантов, — ответил ему Хряк.
— И семнадцать сестер матери Терезы, — с гордостью добавил Клирик. — Невеста пригласила.
Хмырь присвистнул и восхищенно добавил:
— А венчаются всего двое!
— У богатых свои причуды, — заметил Клирик.
Он открыл потайную дверь в стене. Один за другим, держа в руках тяжеленные коробки, несвятая троица начала подъем по узкой винтовой лестнице, изготовленной в виде стальной пружины. Сверху и снизу сюда проникали неясные сполохи света. Чем выше они поднимались, тем больше сжималась пружина, удаляя их от конечной цели.
Прошли полпути и остановились передохнуть.
— Уффф! — тяжело вздохнул Клирик.
Стоявший ниже всех Балбей, вынужден был согласиться с иерархом, а толстому Хряку, он же — Афанасий Самбо, оказавшемуся как раз между ними, пришлось подчиниться формулировке большинства.
Они поднялись еще на два с половиной оборота, и каждый раз, когда Клирик должен был уже ступить на верхнюю площадку, пружина опускалась все ниже и ниже. Клирик буквально пробежал еще один виток, и, пока пружинная лестница не успела еще опуститься, сумел все-таки выскочить на платформу. Для Самбо дело пошло значительно легче — лестница почти не опускалась под его тяжестью и тяжестью Хмыря. А вот, когда Самбо покинул лестницу и стал на платформу, пружина резко распрямилась и буквально выбросила Хмыря вверх.
Платформа располагалась в ста метрах над алтарем, а пол храма вообще едва угадывался отсюда сквозь туман. Облака довольно беззастенчиво проникали в церковь и с выражением ненавязчивого богохульства медленно расползались по залу обширными грязно-серыми и весьма неопрятными клочьями. Над ними ввысь уходили столбы, — казалось, что они соединяются где-то неимоверно далеко. Матовый камень цвета слоновой кости ласкало мягкое сияние дня, во все стороны расходился нежный, спокойный, бело-кремовый свет, становившийся вверху таинственным зеленовато-синим и почему-то в рубчик.
— Ожидается хорошая погода, — произнес Афанасий, принюхиваясь к запаху ошметков облаков. — Запах чебреца полукустарникового и рыжей дикой мяты.
— С чертовщинкой немного подгоревшей обамы, — добавил Хмырь, непроизвольно выдав свои застарелые фобии: боязнь галстуков (галстукофобия) и боязнь хороших манер (бонисморибусфобия).
— Думаю, венчание будет духоподъемным! — сказал Клирик. — А тебе, Балбей, советую на этот раз не думать о белой обезьяне — с хвостом, красным задом, отвратительной мордой и желтыми клыками. Иначе, все наши хлопоты впустую, — и даже присутствие сестер матери Терезы не поможет — потому что свершение богоугодного дела несовместимо с мыслями о столь гнусном существе, как обезьяна.
Внимательно осмотрев ухмылявшуюся рожу алтарника Хмыря, Клирик решительно заявил:
— Похоже, ничего путного у нас, ребята, на этот раз не получится — Балбей опять все испортит.
Хмырь вспомнил о возможной порке розгами, смиренно сложил ладони перед собой и попытался состроить благонравную гримасу.
— Стал быть, не будешь думать о голом заде обезьяне? Неужели обещаешь? — спросил Клиприк. — Это в корне меняет дело — тогда немедленно приступим к подготовке помещения, времени осталось совсем немного.
Когда стулья музыкантов были украшены, микрофоны начищены до блеска, все, что возможно, выкрашено в желто-черную полоску «трилайн», а коробки аккуратно сложены в углу, Клирик спросил, все ли готовы?
Хмырь, как всегда, задержался. Он думал о том, что сегодня придут сестры матери Терезы, и, возможно, ему что-то отломится в праздничной суете. Заметив грозный взгляд Клирика, он воскликнул: «Господи, спаси и памилуй раба твоего балбейного!» и присоединился к основной группе десанта.
Несвятая троица застегнула ремни парашютов, после чего они ласточкой нырнули в зияющую пустоту нефа. Раздался мягкий всплеск, вместо парашютов раскрылись три скелетика квадрокоптеров, с визгом закрутилась дюжина винтов, и троица благополучно приземлилась на полированные плиты пола.
Свадьба, похожая на хэппи энд, но искушенному читателю не стоит обольщаться – скоро сказка сказывается, но нескоро дело делается
Надя изучала свое отражение в серебряном трюмо. На плече у нее сидела Люси, которая за месяц изрядно обросла перьями и теперь была похожа скорее на симпатичную птичку, чем на ящерку. Только ее зубастый ротик пока не превратился в клюв и на крыльях сохранились еще лапки с коготками.
— Как ты думаешь, я красивая? — спросила Надя.
Люси была занята своими проблемами, она обдумывала, достаточно ли отшлифованы ее коготки и насколько они похожи теперь на ногти Нади. Временами она отвлекалась и следила за переменчивыми бликами зеркал.
— Возможно, ты знаешь, я сегодня выхожу замуж за чудесного человека. Не думаешь ли ты, что некой Люси тоже пора устроить свою личную жизнь? Скоро весна, следовало бы подобрать тебе мальчика, какого-нибудь симпатичного дрозда с соседнего двора.
Люси соскользнула вниз по округлому плечу Нади и оперлась на одну из ее грудей. Внимательно посмотрела снизу вверх в лицо невесты и пришла именно к такому же выводу.
Светлокожие тончайшие чулки и лабутены, обшитые хитином скорпиона-альбиноса, на огромном каблуке и с красной лакированной подошвой, подвески из голубого прозрачного титана — больше ничего на невесте не было.
— Как ты думаешь, не пора ли мне одеться?
Похоже, Люси во всем была согласна с невестой.
Надя опустила ящерицу на ковер, выглянула в окно — весна, похоже, вовсю набирает обороты! — и подошла к кровати. Там широко раскинуло рукава и подол ее белое подвенечное платье, а рядом — чудесное платье цвета жидкого молока — Лины. Надела на руку браслет — тоже из голубого титана, от этого ее нежное запястье казалось еще более хрупким.
Заглянула в ванную комнату, где причесывалась Лина — тоже в чулках и туфлях.
— Мы вовсе никуда не спешим — ни ты, ни я, ни наши мужчины! — сказала Надя, со смешной суровостью сдвинув брови на лице. — А известно ли юной леди то важное обстоятельство, что как раз сегодня я выхожу замуж?
— Впереди битый час, харэ времени, — ответила Лина. — Этого вполне, можешь хайпануться по полной, ты ведь уже причесана, вполне себе зачетная клюшка — причесывай тапки пока!
Надя тряхнула головой и засмеялась. Локоны разбежались по ее плечам.
В наполненной паром комнате было жарко, а спина Лины была столь аппетитна, что Надя не удержалась и нежно провела по ней ладонью.
— OMG, мне щекотно! — засмеялась Лина.
Кожа у Лины была горячая и живая. Надя нарочно касалась ее там, где щекотно, по бокам и вниз — до самых бедер.
— Осторожней, ты исфэйлишь мой стремный фейс.
— Мы прекрасны, мы обе прекрасны, — сказала Надя. — Какая жалость, что невозможно пойти прямо так, мне бы очень хотелось, чтобы на нас были только чулки и туфли.
— Сорян, клюшка, дрессуйся, — сказала Лина. — А то верняк опоздаешь.
— Обними меня, — сказала Надя. — Я так счастлива!
Лина выставила ее из ванной, и Надя уселась на кровать. Она смеялась, разглядывая кружева и рюши своего абсолютно прозрачного платья. Для начала она наложила на бюст крошечные хай-тек накладки, которые держались за счет молекулярного взаимодействия и закрывали участок кожи чуть больше соска. Надела стринги из прозрачного стекловолокна и белого атласа с узорчатым утоком, которые премиленько подчеркивали ее упругие формы.
***
В соседней комнате Румб помогал Кенту готовиться к венчанию. Молодые договорились, что встретятся в комнате Нади и вместе поедут в эту сомнительную церковь сумасшедшего катакомбного архипиписка (какая разница? — браки заключаются не в церкви, а в чертогах небесных!), но для начала молодые сделают вид, будто живут в разных домах. Кент выйдет на улицу, сделает круг, вернется и пройдет в комнату Нади именно от входной двери.
А пока что они с Румбом продирались через тернии непостижимых тайн завязывания галстучных узлов. Румб в десятый раз переделывал узел на шее Кента, в десятый раз — и опять неудачно: криво и неаккуратно. Галстук был строптив, галстук вспотел от волнения и усилий по непротивлению злу насилием, а поэтому выскальзывал, перекручивался, в общем — всячески мешал враждебным по отношению к нему манипуляциям Румба.
— Хорошо, что мы стали заниматься этим заранее! — заметил Румб.
— Что правда, то правда, — ответил Кент. — Но если не получится, все равно опоздаем.
— Не боись, щас выйдет. Надо завязать его быстрее, чем он развяжется.
Румб сделал несколько совершенно неуловимых действий с галстуком, все у него получилось и, чтобы закрепить успех, он изо всех сил дернул за оба конца. Галстук порвался, две его половинки, уже раздельные, остались в руках Румба.
— Это, кажется, третий, — хладнокровно констатировал Кент, в воздухе повисла неловкая пауза.
— Народная мудрость гласит: если что-то не ладится, попробуй надеть кожаные перчатки! — изрек Кент.
— Чем это будет лучше?
— Не знаю, просто идея такая. По аналогии: ко многим экстремальным затеям обычно приступают, предварительно надев перчатки, — верховая езда, поднятие тяжестей, бокс, бои без правил, экстремальный секс, в конце концов.
Высказывание Кента не убедило Румба, тот сел и глубоко задумался. «Что-то здесь не так, что-то здесь не так, — без конца повторял он. — Скорее всего, дело в том, что галстуки — просто ужасно упрямые твари и делают все ровно наоборот. Как-то надо их обмануть, чтобы упрямцы даже не подозревали о наших намерениях».
В комнате появилась Люси и с любопытством посмотрела на обрывки галстука.
— Вот, Люси, как раз ты и поможешь мне в этом деле, — сказал Румб. — Буду смотреть на тебя и попытаюсь завязать не глядя.
Он взял четвертый галстук, довольно быстро обмотал его вокруг шеи Кента, продолжая с заинтересованным видом смотреть на ящерицу.
— Да, Люси, теперь ты уже больше похожа на красивую птичку, — сказал Румб, крутанул один конец галстука, пропустил его в образовавшуюся петлю, сделал вторую петлю, чуть-чуть потянул на себя и в этот момент непроизвольно взглянул на то, что получилось. Галстук вздрогнул от неожиданности и непроизвольно затянулся, прищемив указательный палец Румбу. Тот взвизгнул от боли, чертыхнулся и уставился на шею Кента.
— Тишина в студии! — выдохнул он. — Узел готов!.. Не двигаться! Камера, мотор, дубль одиннадцатый!
Не спуская с глаз с получившегося узла, Румб осторожно попятился, взял со стоявшего позади столика дротик дартса с привязанной к нему великолепной голубой магнолией. Затем он бесшумно приблизился к Кенту, прицелился (Кент при этом что-то напевал и демонстративно смотрел в потолок), — дротик попал в самую середину узла! Галстук резко дернулся и застыл, пригвожденный к своему месту дротиком.
— Прекрасно выглядишь: и узел хорош, и магнолия к лицу, — настоящий жених!
Кент объяснил, что игла воткнулась ему в яремную ямку.
— Ничего, меньше будешь болтать, — с апломбом заявил Румб. — Это просто акупунктура. Иголка в шее поднимает мужской тонус и добавляет решительности действиям акупунктуриента!
Кент вышел из дома, по пятам за ним следовал Румб. Они сделают круг по ближайшим улицам, а потом пойдут за Надей.
По дороге им попался книжный магазин, и Румб внезапно замер перед витриной, в которой его цепкий взгляд коллекционера выхватил экземпляр «Форма Пустоты», переплетенный в мягкую кожу критского козлища с яркой бижутерией, сверкавшей, подобно драгоценному украшению. От вожделения он пустил слюну. Почему-то она потекла как раз между его ног, отчего на брюках, туфлях и на промерзшем тротуаре образовался маленький ручеек.
— Нет, ты только посмотри на это! — остановил он друга.
— То то, то это, каждый раз — одно и то же, — ответил Кент. — У тебя же есть эта книга.
— Но не в таком уникальном переплете! — возмутился Румб.
— К свиням собачьим! Пошли отсюда, мы ведь спешим.
— Она стоит никак не меньше двухсот зеленых, а может и всю тысячу, — сказал Румб и демонстративно обшарил карманы. — Не получится набрать... Кент, одолжи немного денег другу.
Кент остановился, печально покачал головой и сказал:
— Уверен, что конгруэнтки, которую я тебе скачал, хватит ненадолго.
Румб покраснел, повесил голову, но деньги все-таки взял и тут же бросился в магазин. Озабоченный Кент ожидал друга на улице. Увидев явно повеселевшего Румба, он опять покачал головой, на этот раз — с сочувствием, и широко улыбнулся:
— Бедный, бедный Румб, ты просто безумец! Сколько стоила книга?
— Какое это имеет значение? Поспешим к твоей невесте.
Они припустили наперегонки, и Кенту казалось, что он летит на крыльях любви.
***
У подъезда дома стоял только что подкативший красный ретро-автомобиль, заказанный Кентом: Линкольн-Континенталь Джи-Ти одна тысяча девятьсот сорок первого года выпуска,.
Толпа зевак обступила машину. Всем хотелось потрогать выпуклые передние крылья, напоминающие о пышных формах южных женщин, ослепительно блестящие, элегантные хромированные бамперы и особенно — одетого в старинную форму церемониального шофера, хорошенького парнишку, в котором сам Кент с трудом узнал бы теперь своего старого знакомого гопника. Юноша держался с достоинством — так, чтобы никто не смог догадаться, что именно подошедший к машине жених и вытащил его из подворотни и подобрал для начала эту вполне приличную работу.
Внутри машины все было обито красным шишем, красноватым деревом, а педали — красильной замшей. Внутри этого роскошного теплого гнездышка очень по-домашнему звучали джазоватые блюизы начала прошловатого столетия.
По небу плыли пухлые белые облака, тоже предусмотрительно заказанные Кентом: одни имели профиль жениха, другие — профиль невесты. Появлялись также и облачные варианты профилей Румба, Лины, каких-то девушек с Бойкого перекрестка и даже профиль самого Шародея. На небе было разумно холодно, а в сердце Кента — довольно-таки тепло, а временами даже неразумно жарко: влюбленный жених, видимо, мог себе и не такое позволить. Все вышеперечисленное однозначно свидетельствовало о том, что зима постепенно подходила к своему естественному завершению.
Кент и Румб взбежали по ступенькам крыльца, позвонили, им открыли.
Надя уже была готова. Помимо крошечных хай-тек накладок, белых стрингов и тончайших чулок, на ней было белое платье из прозрачной газовой органзы, а с плеч струилась длинная вуаль — скорей всего, из шифонного маркизета, но возможно даже — из жоржетового графизета. Так же была одета и Лина, с той лишь разницей, что на ней было платье цвета жидкого молока, жидкого — ну уж никак не сухого! Волосы девушек вились, сверкали, ластились, словно волны, к их плечам и накрывали окружающих безотказным ароматическим гипнозом. У Нади в прическу была заколота белая и вполне эвгенольная камелия, у Лины — голубая магнольная эвгения.
Кент не решился обнять Надю, боясь ненароком разрушить магию ее туалета, зато вполне отыгрался на Лине. Понимая, как он счастлив, та почти не протестовала и позволила ему многое.
Комната утопала в белых цветах, постель усыпана лепестками алых роз. Кент на мгновение превратился в шмеля и с упоением ввинчивался в плотное облако, состоящее из утрамбованных запахов цветов вперемешку с ароматами двух фей вполне земного происхождения.
В руках у Нади — букет лилий; браслет из голубого титана обвит свеже-вечными листьями актинидии средиземноморской, инкрустированными крохотными кристаллографическими лазерами, которые своими синими огоньками непрерывно вайфаили во все стороны каллиграфически выписанное имя Кента — это было изысканное и незабываемое зрелище! Из-за тумбочки, на которой громоздился огромный букет, выглядывала макушка TV-оператора, он очень старался и отчаянно крутился, чтобы успеть зафиксировать все детали действа.
Вначале отсняли жениха с невестой, потом Румба с Линой, потом была совместная сессия, о ящерке тоже не забыли.
Все вышли на улицу, шофер распахнул дверцу авто. Румб уселся рядом с водителем, две девушки и Кент расположились на заднем сиденье, и машина медленно покатила. Прохожие оглядывались, молодежь брейкдансила от восторга, а пожилые люди, несмотря на жесткую хватку высокотехнологичного крема Корега, в экстазе вырывали из своих ртов приклеенные пластиковые челюсти и посыпали жемчугом искусственных зубов дорогу свадебной машине, ошибочно полагая, что это автомобиль самого Господина Президента.
Церковь была на противоположной стороне. Машина доехала до перекрестка, развернулась и затормозила у подножия лестницы.
***
На паперти, меж двух рядов резных колонн была установлена временная свадебная арка, — настоящий сакральный объект — конструкция, увитая цветами, шариками, фигурками розовых амурчиков; под аркой бушевал неистовый инстаграмеж. Тут были все: Надя с БМ-ом (будущим мужем, если кто не понял), их дружки Румб с Линой, семнадцать сестер матери Терезы во главе с сестрой Франческой, профсоюзные лидеры Сява со Шплинтом, зачарованный, вечно погруженный в свои думы Шародей, Милфа с Минжой, пацан — бывший гопник, подавшийся нынче в шоферы (мы так до сих пор и не удосужились выяснить, есть ли у него хоть какое-то имя) и толпа никому не знакомых и неизвестно откуда взявшихся гостей.
Клирик, чтец Хряк и послушник Хмырь давали предсвадебный парад. Позади них, от верхней площадки, где располагался оркестр, до пола спускалась длинная белая драпировка — не из льна, конечно, потому что лен — это лен, не из хлопка, потому что хлопок — это просто хлопок, но из шелка, потому что шелк — уже не просто очень нежная, очень легкая, безумно приятная на ощупь ткань, это еще и поэзия. И не просто поэзия, а лицензированная поэзия из прославленного дома тканей Тиссуры.
Семнадцать сестер матери Терезы — в белых пачках и цветастых индийских нерьятху, оставлявших неприкрытыми их аппетитные плечи и упитанные животики, с красной розой в волосах — выстроились в ряд и, целомудренно потупив взоры, исполняли танец довольно искушенных маленьких лебедей под музыку Хачатуряна из балета «Гаянэ с саблями». Ножки у них были, пожалуй, толстоваты и плохо эпилированы к тому же, но это, как говорится, вполне будет в тему как раз в тот момент, когда они перейдут ко второй части танца, — именно с саблями — если перейдут, конечно.
Клирик ударял поочередно в литавры, ксилофон, вибрафон, колокольчики, барабаны, треугольник, тарелки, бубен и, конечно же, — в там-там. Афанасий Самбо нежно играл на флейте, а Хмырь тем временем отбивал ритм шейкером, маракасами, чаймсом, ковбеллами, таблой, дарбукой, джембе и деревянными ложками. Они хором пропели текст регтайма, специально написанного группой «Невидь» как раз к подобному случаю:
Сталью из ножен —
Голова долой!
Мёртвому тоже
Хочется домой!
Не видать конца и края мясорубки злой!
Каждый хочет, убивая, быть всегда живой!
После регтайма Хмырь забойно отстучал матросский степ, притащил из ризницы огромную балалайку-контрабас и с помощью медиатора, кристаллически выверенного на атомарном уровне, виртуозно исполнил сногсшибательную импровизацию собственного сочинения — вот, что значит, человек из народа! Семьдесят семь музыкантов играли под самым куполом на своем балконе, и вовсю перезванивались друг с другом колокола — у них была своя отдельная и довольно-таки веселая жизнь. Как это обычно и случается в подобных диспозициях, дирижер, находясь у края балконной плиты, оступился, выпал наружу и вдрызг разбился о пол нефа. Находчивый его заместитель мгновенно сориентировался, взял на себя управление оркестром и с огромным воодушевлением аккомпанировал падению бывшего своего руководителя, подобрав для оркестра довольно остроумный диссонансный аккорд — и не один! Церковь вздрогнула, из-за алтаря выскочили подхмырники и мгновенно убрали тело незадачливого дирижера.
Кент и Надя с восторгом наблюдали за этим во всех отношениях замечательным представлением, которое им устроили Клирик, Самбо и Балбей. Освободившиеся подхмырники стояли позади них у дверей церкви и ожидали выноса желтого бердыша с черными полосками и черной трости с желтыми полосками.
Клирик жонглировал палочками барабана и отстрелял последнюю серию, Самбо извлек из флейты смешное ржание, Балбей последним аккордом порвал струны своей балалайки-контрабаса — все это означало торжественное начало свадебного парада. Гости неизвестного социального происхождения благоговейно выстроились вдоль ступенек, чтобы поглазеть на богатую свадьбу, они были взволнованы — у многих в глазах стояли слезы умиления.
Первой шла Невеста. Она была прелестна и светилась счастьем, Кент подал ей руку.
Венчающиеся начали восхождение по ступенькам. Куда восхождение? К счастливой семейной жизни, наверное.
За ними выступали дружки Румб и Лина. Их восхождение носило пока номинальный характер.
Семнадцать сестер матери Терезы выстроились парами, — Шародею пришлось подать руку сестре Франческе, которая в этот момент оказалась бы без пары, — и двинулись вслед за Румбом и Линой. Гибкие руки сестер были полны нежности и любви, они находились в постоянном движении и успевали обласкать каждого, кто оказывался у них на пути.
Вслед за сестрами появились Сява со Шплинтом во фраках и довольно ненавязчиво одетые Милфа с Минжой, потом, тоже парами, шли совсем незнакомые люди, среди которых пристроился и парнишка-шофер. На паперти процессия сделала круг, перестроилась для входа в церковь. Клирик, Самбо и Балбей отложили инструменты, перестали кружиться и возглавили кортеж, распевая старый христианский хорал, восходящий к экзорцисту Пеллегрино Эрнетти, умевшему, согласно преданию, устанавливать контакт с потусторонним миром и с далеким прошлым. Услышав мистическое пение, Шародей встрепенулся, на несколько секунд оставил сестру Франческу, извлек из кармана своих огромных штанов небольшой девайс и немедленно включил его, чтобы надежно заблокировать возможные пространственно-временные возмущения, происходящие от музыки Эрнетти, которого он с детства не любил и считал наглым шарлатаном, наживающимся на невежестве своих благонравных итальянских соотечественников. Но как — вот, что интересно! — эти его песнопения попали сюда, на русскую почву? Что-то с этой церковью явно было не так.
Перед входом в храм справа и слева располагались ворота двух тоннелей. Там стояли стеклянные капсулы hyperloop на магнитной подвеске, которые по скоростной дороге могли доставить пассажиров в подземные раскопки крепости Ниеншанц, древнего поселения викингов. Кента и Надю развели по сторонам — они должны были пройти этот обряд раздельно. С Кентом посадили Лину, их вагонетка отбывала первой. Им пристегнули ремни, капсула рванулась вперед, с грохотом разбила старинные ворота и влетела в темный тоннель, в котором явно улавливался застарелый запах культа Девы Марии. Вокруг все шипело, свистело, музыка гремела так, что молодые люди никак не могли ее перекричать. С двух сторон мелькали воссозданные средневековые деревянные дома, постройки для содержания животных и складские помещения поселений то ли викингов, то ли шведов, осевших в этих местах во времена оно.
Вагонетка шустро лавировала, поворачиваясь то вправо, то влево, чтобы увернуться от выскакивающих из темноты строений. Стеклянный пол тоннеля был подсвечен, сквозь него можно было разглядеть проржавевшее металлическое оружие, остатки костяной и глиняной посуды, предметы обихода, одежду из кожи и ткани и другие следы жизнедеятельности суровых норманнов. Кое-где между домами были видны анимированные муляжи оружейных мастеров и сапожников за работой, а также реконструкции воинов в полном вооружении и даже небольшой корабль-драккар. Все эти фигуры двигались, некоторые персонажи реально жарили мясо на костре и даже говорили что-то непонятное. Кричали петухи, ржали лошади, пахло раскаленным железом и теплым навозом. Викинги, шведы — какое отношение все это имеет к церкви? Кенту говорили, что архипиписк Йёня — большой гешефтмахер, ему, наверное, выгодно было включить такую поездку в программу венчания.
Неожиданно, в багровом мерцающем свете появился пугающий лик какого-то неизвестного святого. «Возможно, это Григорий Распутин», — подумал Кент. Кто-то ему рассказывал, что Архипиписк Богосладкий особо почитает этого старца. «Святой» крутил выпученными глазами и жутко орал прямо в лицо Кенту и Лине, широко открывая рот с рядом ломаных, гнилых зубов. Лина непроизвольно прижалась к Кенту. Он почувствовал этот особый, ни с чем не сравнимый аромат ее волос и уже готов был осуществить весьма радикальное встречное движение, несовместимое с его позицией БМ-а, но металлическая труба, разделяющая их сидения, пребольно ударила ему по рукам и таким образом сурово пресекла порывы жениха, несанкционированные церковным регламентом. Пыльная паутина прилипла ко лбам пассажиров, и разрозненные кусочки молитв стали сами по себе всплывать в их памяти.
Потом они накатились на Деву Марию. Местная мадонна явно была в сговоре с Богосладким и не благоволила к женщинам вообще, в чресла которых, по ее мнению, проник сам Сатана, никак не меньше, создав в женщине свой престол — магическую трансплантацию жупела блудного разжения. Именно по этой причине и на Лину она смотрела крайне неприязненно. Лина явно была для нее полусатанинским существом, подверженным гипотетическому влиянию вампиров в случае, если те когда-нибудь появятся в окрестностях Петербурга.
Капсула резко развернулась, и молодые люди предстали перед ликом Иисуса, освещенным фиолетовыми ультрафонарями и почему-то тоже крайне недовольным — возможно, неадекватным и нерегламентированным поведением своей светоносной матушки. Кент вспомнил несколько православных молитв и, чтобы как-то успокоить перепуганную Лину, прочел ей целиком Символ веры.
Капсула вернулась туда, откуда начала свой маршрут, Кент вышел из нее, помог Лине, а вскоре из левой дыры выскочила вагонетка с Надей и Румбом. Их всех ждала большая толпа, гости слушали музыку и радовались красочной церемонии.
Процессия втягивалась в двери храма. С двух сторон от входа стояли подхмырники, вкладывали в руки входящих горящие канделки, в воске которых были вкрапления песчинок бенгальского огня. Над пламенем поднималась светящаяся корона с именем жениха, если свеча оказывалась в руке девушки, или с именем невесты — в руке юноши или мужчины. Те же самые подхмырники окропляли каждого святой водой, сопровождая это действо невнятной и невыразительной скороговоркой. Кент с Надей пытались повторить молитву, но повторили так, как смогли ее услышать:
«Господи Боже мой, да будет святая вода Твоя во оставление грехов моих, в просвещение ума моего, в укрепление душевных и телесных сил моих, во здравие души и тела моего, в покорение страстей и немощей моих по беспредельному милосердию Твоему»
***
Появился Хряк в подряснике и со скуфьей на голове, следом — Хмырь в стихаре; они подпрыгивали, подскакивали, потряхивая цветастыми одеяниями, за ними степенно шел Клирик, который вел Архипиписка.
Все встали, а Богосладкий сел в бархатное кресло с высокой спинкой. Шум передвигаемых по каменным плитам стульев складывался в изысканную гармонию. Афоня с Балбеем начали «пластические молитвы» — плавные синхронные приседания, размахивания руками и раскачивания, которые исполнялись с одновременным движением по кругу перед иконой Богоматери. Их глаза закатывались, и все присутствовавшие постепенно впадали в какое-то полубезумное и даже можно сказать, экстатическое состояние.
Со своего кресла поднялся Архипиписк. Он начал говорить о чем-то непонятном. О том, например, что старец Григорий Распутин — предвестник новой эпохи, богородичный пророк. Один из самых оклеветанных людей на земле. Его тайна до сих пор не открыта миру. На Распутина восставали враги Божии: масоны, фарисеи, иудеи, политиканы, журналисты, либералы, демократы. Старец лучился чистой целомудренной любовью, ему были открыты великие тайны будущего.
О том, что накануне скорого конца света был заключен «Третий Завет», а именно — со Святым Духом, воплощенным в Богоматери.
А также о том, что на земле не удался ни один христианский проект — ни человек, ни церковь, ни государство, ни монастырь, ни храм. Заклинает он всех присутствующих Духом Святым в лице Божьей Матери и Сыном Божиим убегать как огня адского систем, иерархий, доктрин и всего, носящего дух внешнего объединения.
Архипиписк кричал, впадал в истерику, накачивал себя — из глаз его фонтаном лились слезы. Потом он неожиданно замолчал и произнес вполне деловым тоном: «Выключите-же, наконец, кондиционер» и опять начал плакать. Вновь замолчал, совершенно спокойно дал кому-то указание: «Отодвиньте вентилятор на двадцать сантиметров» — и вновь «включил» слезы.
Начался спектакль («мистерия», или «миракль»). Под оглушительные звуки электрооргана священнослужители с микрофонами многократно выводили одну и ту же фразу, прославляющую Богородицу. Все пустились в пляс, играли в «ручеек».
Клирик, Афоня и Балбей во главе с Архипиписком высоко подпрыгивали, пели. Под звуки «Боже, царя храни» подхмырники размахивали знаменами с царской символикой и надписью «Новая святая Русь». Все участники действа с привлечением сестер матери Терезы делали непонятные жесты руками, — «выпрастывали руки горе» — тоже прыгали и плясали, водили хороводы, доводя себя до исступления.
Внезапно музыка прекратилась. Клирик опустился на колени перед алтарем и трижды ударился головой о камни пола. Афоня направился к Кенту и Наде и отвел их на положенное место, а Балбей тем временем выстроил сестер матери Терезы по обе стороны алтаря. В церкви наступила тишина, гости затаили дыхание.
Огромные люстры бросали лучи на всякие позолоченные предметы, и веселые зайчики разлетались в разные стороны, не проявляя ни малейшего уважения к торжественной процедуре. Намалеванные на стенах широченные желтые и черные полосы придавали церкви вид как бы изнутри брюшка исполинской осы.
В помещение храма проникли облака, которые принесли с собой запахи горных трав и синтетического прогресса крупного города. Облака, словно огромное одеяло, накапливали под своим брюхом тепло, и все чувствовали, как их обволакивает благодушная, умиротворяющая атмосфера этого незаурядного события.
Где-то там, над облаками музыканты начали неясное песнопение.
Кент и Надя стояли коленями на двух подушечках перед алтарем и, взявшись за руки, ждали.
Клирик копался в каких-то своих фолиантах — он никак не мог найти то, что ему требовалось, потому что все время смотрел на невесту. Ему слишком нравилось ее платье — вернее то, что просвечивало сквозь ткань платья. Наконец, он отыскал нужную страницу, выпрямился и дал музыкантам знак начинать увертюру.
Клирик набрал в грудь воздуха и затянул ритуальную псалтырню, ему аккомпанировали трубы, кларнеты и гобои, довольно пискляво игравшие в унисон в самом верхнем регистре. Утомившийся от плясок и песнопений Архипиписк сладко спал, возложив руки на жезл. Он был твердо уверен, что его разбудят, когда будет его выход.
Увертюра и псалтырня были написаны на темы классических бардовских мелодий времен шестидесятых. Для венчания Кент заказал исполнение окуджавской аранжировки старой, хорошо известной мелодии: «Надежда, я вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет...»
Перед Кентом на стене расположился Иисус на большом черном кресте с желтыми полосами. Очевидно, он тоже был счастлив тем, что оказался в числе приглашенных, и потому наблюдал за всем с огромным интересом. Кент держал Надю за руку и рассеяно улыбался Иисусу.
Жених немного устал. Церемония обошлась так дорого, почти в целую конгруэнтку, и, слава Господу, она удалась.
Алтарь утопал в цветах. Кенту нравилась музыка, которую играли. К нему подошел Клирик, и почему-то именно в этот момент Кент узнал мелодию. Он тихо закрыл глаза, чуть наклонился вперед и произнес: «Да», Надя тоже сказала «да». Клирик кисточкой с терпентинным маслом нанес им крестики на лоб и соединил руки.
Оркестр заиграл громче, и Архипиписк встал для словоблудения.
Он говорил на новоязе собственного сочинения — о молодежи, о праведной жизни, о любви, о семейном счастье, но почему-то лексикон его речи был довольно неприятным. Постоянно слышались неизвестно к кому относившиеся словосочетания: «сублимированная похоть», «астральный блуд», «прободенное слово, прободенная совесть», «блудный флюид», «раненый, приголгофский слух», «прободенное, обрезанное сердце», «окрадывание», «медоточивая Псалтырня», «родовой поток»... Молодых обвенчали, и никто уже не обращал внимания на бесноватого Йёню. Тщеславный Архипиписк жил собственной жизнью, а мир продолжал свое движение вперед, совершенно независимо от него.
Хмырь проскользнул между рядами людей и ударил палкой по пальцам Румбу, который, вместо того чтобы слушать высокие откровения Архипиписка, открыл свою мерзкую мирскую книгу.
***
Архипиписк отбыл — и слава Богу! Кент и Надя оказались в центре зала, все подходили к ним — одни пожимали руки, другие, наоборот, — отчаянно ругали, всячески оскорбляли и кидались в них гнилыми помидорами — на счастье, наверное. Находились и такие, кто давал им достаточно подробные и весьма профессиональные советы относительно предстоящей ночи. Какой-то благонравный торговец предложил в качестве наглядного пособия совсем недорогие, но весьма высокого качества открытки. Нет, вы не подумайте, это совсем не порно, просто горячая эротика — а какая должна быть эротика, если столь очаровательные молодые люди явно женятся по любви, а не по расчету?
Они внезапно почувствовали, до чего устали.
Все еще играла музыка, многие танцевали, подхмырники и другие служки разносили сорбет на святой воде и мороженное на молоке причащенных местных коров хорошо проверенного славоправнутого происхождения. Меж гостей взад и вперед сновали волонтеры с бейджиками на груди. У парней на бейджике было прописано непонятное слово «иеродур», у девушек — чуть более понятное — «иеродурка». Волонтеры предлагали почти безалкогольные прохладительные напитки с маленькими иеродурскими сэндвичами с рыбой. Судя по тому, как их трескали, это, конечно же, были сэндвичи с треской. Были и такие, кто не трескал, а скорее сайрил — их бутерброды, видимо, были с айром или с рыбой другого вида.
Официант, разносивший сэндвичи, предложил рыбные иеродурчики Минже, та с кислым видом отказалась. Заметив ее отказ, к ним подкатил бойкий корреспондентик с микрофоном и спросил, неужели ей не нравится столь замечательное торжество?
— На утренней зорьке — богатый улов из сардин — веселье и праздник! В океане устроят поминки по тысячам рыбок погибшим! — ответила Минжа и заплакала.
Клирик был уже в своей повседневной одежде с огромной дырой на заднице. Он собирался купить себе новую рясу с немалой выручки за эту свадьбу. В дополнение к этому он рассчитывал получить от «Three line» оплату за использование их фирменной желто-черной полоски в качестве рекламы концерна. Хряку с Хмырем он сказал, что это высокая политика и договоренность Архипиписка со знаменитым концерном, на самом же деле блаженный Йёня даже не догадывался о рекламе концерна, а желто-черной раскраски церкви просто не заметил. Так что это был личный риск Клирика и, следовательно, его личный заработок.
День прожит не зря. В придачу он только что обманул в расчетах оркестрантов, что собственно, он проделывал всякий раз, и к тому же отказался выплатить гонорар наследникам дирижера, поскольку последний имел несчастье откинуться еще до начала церемонии.
Афоне с Балбеем поручили раздеть сестер матери Терезы. Хмырь завел девочек в сосудохранилище и взял исключительно на себя довольно нелегкие труды по их разоблачению. К счастью, сестра Франческа была благосклонна к невинным забавам своих воспитанниц с молодым алтарником, да и сама как бы невзначай позволила ему немало мирских вольностей, отдавая должное некоторым его внецерковным, но вполне внушительным и габаритным добродетелям. Афоня же меж тем, насвистывая веселые песни, складывал и убирал в ризницу снятые с сестер костюмы маленьких лебедей, размышляя о том, как бы поскорее вернуться домой и оказаться в объятиях своей теплой, розовотелой женушки.
Оба подхмырника, работавшие в церкви по совместительству, давно ушли. Грузовик с малярами ожидал снаружи сигнала от Клирика. Днем рабочие окрашивали нефы церкви, теперь они готовились соскоблить желтую и черную краски и, чтобы краски не пропадали, постараться запихнуть их обратно в маленькие стеклянные горшочки.
Лине и Румбу, стоящим рядом с Кентом и Надей, тоже пожимали руки.
Подошел Шародей. Он сказал, что желает молодым счастья и очень рад за них. Но, к сожалению, Кент еще не решил всех своих проблем, и ему, Шародею, кажется, что молодых ждет впереди немало новых испытаний. Кент был настроен благодушно. Он знал, что надо устаканивать отношения с пацанами, с ментовкой, получить ДУЛы (документы, удостоверяющие личность), оформить в собственность жилплощадь этсетера, этсетера. Он готов это все сделать. И теперь ему будет легче, потому что он не один. Шародей предупредил, что отчеты о самой шикарной свадьбе года сегодня же появятся в СМИ, поэтому менты и братва наверняка заинтересуются вторым рождением Юрки Раздевалова, некогда гремевшего как в деловых, так и в криминальных кругах. Кент заверил друга, что он готов к новым вызовам, будет бороться за свое и Надино счастье, и пусть Шародей не беспокоится — все будет отлично. «Ну, смотрите!» — произнес Шародей, тепло попрощался с молодоженами, вызвал беспилотный квадрокоптер-такси и улетел в свое Мошкарово.
Сява, мокрый от волнения, носился меж колонн нефа — куда-то совершенно неожиданно пропал Шплинт, только что был здесь! И никого из церковных служек — какое безобразие, какие безответственность и разгильдяйство! Они еще не знают, с кем они связались — с без пяти минут депутатом ГосДУПы! Им это так просто не сойдет с рук!
Наконец, откуда-то сбоку вынырнула отрешенная фигура Шплинта. Пиджак фрака, брюки и галстук-бабочка были одеты наоборот, задом наперед — видимо, чтобы удобней было воспользоваться ширинкой в случае чего. Выходящий из берегов жилет цвета кокоса с молоком одуванчиков был теперь у него со стороны спины, а дорогие пуговицы жилета из галалита безволосой альпаки были частично расстегнуты, частично оборваны и утрачены. Запонки из люцита с объемными изображениями Приапа на рукавах сорочки были расстегнуты — так же, как и ремень брюк. Из-за колонны робко выглядывало худенькое личико Минжы с весьма потрепанной прической.
— Извращенец, блудник, развратник, патикер, потаскун, ментовский похотливец! — визгливо кричал Сява, но видно было, что ему стало немного легче и по большому счету отлегло от души.
— Мне ее жалко стало — такая худышка, — произнес Шплинт, и на его глазах появились слёзы.
Сява в воспитательных целях довольно больно ущипнул провинившегося за ляжку и после этого совсем успокоился.
Из потайной двери в стене вышел Клирик. Он тоже был немного растрепан и очень сильно растерян. Вот что значит поддаваться земным соблазнам, да еще в родных стенах собственной матери-церкви! Учил же преподобный Йёня, что именно там, в этом укромном уголке женского тела воздвиг свой тайный престол Сатана, магически трансформировав в эти притягательные женские органы жупел блудного раз-жжения! Учил, а он, глупый Клирик, не послушал его, и что теперь? Сам же и отдал, своими собственными руками вручил этому притягательному вампирическому существу половину сегодняшней выручки. Она отказывалась, он взял да и упросил, плакал, говорил, что почтет за счастье, потому что очень уж она похожа на его маму — так он подумал в тот момент, когда Милфа его обнимала. Все ведь хотел отдать, а эта благородная женщина — ни за что, согласилась только на половину. Хоть так... Все равно — прощай новая ряса. Что ряса — как он теперь отчитается за деньги перед Архипиписком? Йёня ведь только с виду мягкотелый, он не простит обмана — переведет в алтарники как Хмыря, а то и с балкона сбросит. Ничего, многое еще можно поправить. Он ведь не полностью рассчитался с оркестром, да и не будет теперь, а Хряк с Хмырем вообще обойдутся без зарплаты — и так участие в празднике слишком большая честь для них.
Пожать руки молодоженам подошли Сява и уже полностью приведший себя в порядок Шплинт. Потом из-за колонны появилась пара очень пристойного вида барышень, — Милфа и Минжа — ну уж никак не скажешь о них, что это дамы пониженной социальной ответственности! Они тоже поздравили молодых и откланялись.
Теперь оставались лишь самые близкие друзья Кента и Нади, — Румб, Лина, сестры матери Терезы, юноша-водитель и еще несколько человек — они должны были прийти на дневной прием. Взглянув последний раз на украшенный цветами алтарь, все вышли из церкви и почувствовали, как свежий, еще довольно холодный воздух ударил в их разгоряченные лица. Молодожены, пара их ближайших друзей и водитель поспешили спуститься по лестнице и забраться в теплую машину.
Остальные, столпившись на паперти, наблюдали за отъездом музыкантов, их увозили в тюремной машине, поскольку Клирик вообще не рассчитался с ними, и за музыкантами приехали судебные исполнители — их должны были отправить в долговую яму или что там теперь есть в современной пенитенциарной системе? В машину набили всех этих злостных должников — иголку некуда воткнуть! Из чувства справедливого протеста трубачи натужно дули в свои трубы, а скрипачи карябали смычками струны, производя тем самым невероятно омерзительный шум.
***
Довольно высокая комната Кента освещалась снаружи огромными окнами от пола до потолка, расположенными в проемах двух противоположных стен — со стороны Кавалергардской и со стороны дворового сквера. Пол покрывал светлый ковролин с высоким ворсом, а стены были обиты искусственной кожей черного карликового носорога, покрытой ганоиновой эмалью миссисипского панцырника.
Кровать стояла в центре, по углам — удобные кресла, книги, фотографии их венчания и большой фотопортрет Шародея.
Кент еще спал. Надя только проснулась, она сидела посредине постели и с удовольствием разглядывала спящего. Как странно, совсем недавно они еще не были знакомы, а теперь этот красивый юноша — ее муж. И ей кажется, что они всегда были вместе.
С растрепанными волосами, без макияжа, Надя казалась еще моложе — совсем девочка! На кровати осталась только лишь простыня, все остальное разлетелось по разным углам комнаты, хорошо прогретой фрактальными инфракрасными конвекторами. Надя подтянула колени к подбородку, по-детски протерла кулачками глаза, потянулась и вновь опрокинулась назад, подушка послушно изогнулась под ее головой.
Кент лежал вниз лицом, обхватив руками валик, и по-младенчески пускал слюни. Надя засмеялась, встала на колени и встряхнула его. Он проснулся, немного приподнялся над постелью, и, не поднимая век, обнял ее. Она охотно смирилась с этим порывом, ненавязчиво направляя его поцелуи в избранные места. Ее миндальная кожа была неприлично вкусна, как бразильская фейжоада или, например, сладчайший индонезийский мартабак.
На кровать, цепляясь коготками за простыню, ловко забралась Люси. Своим появлением она напомнила, что молодые собирались сегодня прокатиться, и автомобиль уже прибыл.
Из небытия всплыла мысль о запланированной прогулке, и они буквально выпрыгнули из постели.
Ящерка воспользовалась моментом и, пока молодожены пытались сообразить, что же теперь им следовало бы сделать, залезла в подарочную коробку, которая валялась у изголовья кровати, и отхватила кусок гуттаперчевого жевательного арахиса.
Надо бы умыться, одеться и пойти на кухню завтракать — с чего же лучше начать? Ящерка тем временем двинулась на кухню заранее, — это было для нее самым интересным продолжением — но тем не менее остановилась в коридоре. Ей хотелось понять, почему оба солнца светят там не столь ярко, как обычно, а в случае чего — еще и устроить им выволочку.
— Ну как, — спросил Кент, — хорошо ли тебе спалось, моя радость?
— Очень хорошо, — сказала Надя и повалилась на стул, так как с трудом держалась на ногах. — А тебе?
Кент поскользнулся и сел на пол, не делая попыток вернуться в исходное положение.
— Давай откажемся от поездки. Я предпочел бы сегодня побыть с тобой дома.
Надя не возражала. Она с трудом дотянулась до окна и знаками показала водителю, что он свободен. Кент дополз до края кровати и перекатился на постель.
— Не хотелось бы сейчас мчаться на кухню и добропорядочно заниматься приготовлением завтрака, будто мы с тобой уже древние-предревние старики, — добавил Кент. — На мой взгляд, есть вещи и поинтересней.
— Завтрак больше не надо будет готовить, — ответила ему Надя и тоже перебралась на кровать. — Впрочем, как и обед. Я купила автоматизированную молекулярную кухню. Не рассказывала? Ну, извини, милый... Она заправляется картриджем, в котором есть все — атомарные углерод, кремний, фосфор, сера и другие природные вещества, кислород и водород в растворенном виде — этого достаточно. На краю каждой чашки или тарелки есть специальное поле — touch-cup или touch-table. Это как в компьютере — проводишь поиск блюда или напитка, нажимаешь enter, и в пределах пары минут твой заказ синтезирован и лежит на блюде в горячем виде или налит в чашку.
Надя минуту поразмышляла, подняла голову и неожиданно спросила:
— Послушай, дорогой, неужели тебе сию минуту непременно надо идти завтракать?
— А что ты собираешься сейчас делать, моя несравненная Элпис? — спросил Кент.
— Целоваться, — ответила Надя.
— Убедительно! А потом?
— Потом, — мечтательно сказала девушка. — Почему ты хочешь, чтобы я обязательно произносила такое вслух? Это ведь не особо прилично.
— Примите мой безоговорочный агреман, сударыня — сказал Кент. — Ну, а после?
— После этого, — произнесла Надя, — как раз пора будет и отобедать, и нам очень даже пригодится чудесная кухня-автомат. Обними меня. Что-то мне холодно.
— Здесь тепло, — ответил Кент.
— Ты прав, — сказала прижимаясь к нему Надя, — но мне почему-то зябко. Потом... Потом я напишу маме Люсе письмо. Напишу, что встретила тебя, что ты сделал мне предложение, а я взяла и согласилась — и теперь очень счастлива! Ну и что же, что ее нет, пусть она знает, пусть она тоже за нас порадуется.
В комнату — как всегда, с двух сторон — неясной позолотой вошли два солнца.



ЛИТЕРАТУРНОЕ БЮРО НАТАЛЬИ РУБАНОВОЙ
-
Прозаики
-
Сценаристы
-
Поэты
-
Драматурги
-
Критики
-
Журналисты
Консультации
по литературному
письму
Помощь в издании книг
Литагентское
сопровождение
авторских проектов
