Отдел Юмора

Сергей Чилая
Дора, Дора, памидора…
Ниже представлен отрывок из романа «Дора, Дора, памидора…» (Оттава: Accent Graphics Communication, 2017) про учёных и постояльцев Кремля. Книга посвящена внучке Эмме в подражание Робби Уильямсу, который сочинил и исполнил хит Motherfucker в честь своего годовалого сына. Успокаивает, что меня уже не будет в живых, в отличие от знаменитого англичанина, когда внучка вырастет и научится читать…
«Только в уборную и сразу же возвращайся».
И. Бродский
— Она — идеальная жертва, — сказала я. — В трудную минуту жертвенность придёт ей на выручку.
Взятку Кирилл отмёл с порога:
— Слишком многое поставлено на карту. Если простого урюпинского монаха хотят вывезти в Штаты, значит, они считают, что Илюша Зверин может быть одним из носителей другой воды.
— Кто ещё может быть носителем? — спросила я. — Если все фигуранты, имевшие доступ к Изделию, убиты.
— Убиты все, кроме тебя.
— Значит, я, детдомовская мудачка, и есть единственный носитель?!
— Выходит, единственный.
— Зачем тогда вашей службе выпытывать у бедного психа, где спрятана другая вода?
— Служба у нас такая… родину защищать, — улыбнулся Кирилл, но вопрос со стола не убрал.
— Отец Сергий говорил, что монах ходит в твоих друзьях.
— Ходит.
— И ты готов бросить его на льдине, как бросили тебя, когда спасали челюскинцев?
— В нашей песочнице считается дурным тоном совершать благородные поступки без приказа, — Кирилл снова улыбался. — Хотя теперь это не имеет значения. Пусть твой жертвенный перевозчик получает согласие на вывоз. Я что-нибудь придумаю. Только меньше всего хочу, чтобы он уезжал…
Дальнейшие события развивались так стремительно, что мои мыслительные способности давали сбои и лучше всего запоминали ненужное.
Главный врач урюпинской психушки согласился на перевод больного в столичный институт, получив немалую сумму в валюте. Забронировав билеты на самолёт, Марианна отправилась за Илюшей Звериным, надев белый халат и медицинскую сумку с красным крестом. Спустя мучительные сорок минут она вышла с монахом, который громко похохатывал, хоть было заметно, что загружен медикаментами. Посопротивлявшись, сел в скорую вместе с Серой Шейкой, и машина двинулась в аэропорт. Я с Кириллом — следом.
В зале досмотра Марианна прилюдно сделала монаху укол и, держа за руку, подтолкнула к рамке металлодетектора. Он благополучно миновал её. Марианна двинулась следом. Металлодетектор загудел. Зажглась красная лампочка. Марианна вернулась. Сняла часы. Серебряную цепочку с шеи и снова прошла. Детектор снова загудел, и снова зажглась красная лампочка.
Марианна занервничала, и так заметно, что монах перестал смеяться и уставился на перевозчика. Крупная белобрысая женщина-таможенница молча взяла Марианну за руку, провела мимо рамки металлодетектора и, отведя в сторону, принялась ощупывать. Всю, с головы до ног. Потом ещё раз, задерживая руки на груди и гениталиях Серой Шейки. Потом ещё. И делала это так старательно, с таким знанием дела и любовью, что бедная Марианна, позабыв про стресс, начала возбуждаться и чуть не кончила. Возможно, это был её первый сексуальный опыт… да ещё в публичном месте и с женщиной.
К ним подошёл Кирилл. А за Кириллом, след в след, уже спешили трое в гражданских одеждах, с манерами и лицами, которые не сулили бедной Марианне ничего хорошего.
Я почувствовала, как намокают горячим трусы. И не знала, что делать. И кто виноват. И видела мысленно, как заметают Марианну с монахом, и везут в эфэсбешную тюрьму. И представляла, как раскалывают жертвенную Марианну, которая всю сознательную жизнь готовила себя к публичному закланию, не понимая, что порешат её камерно, в тюремном подвале. Отравив, задушив или сымитировав инфаркт. Как станут забавляться с душевнобольным Илюшей Звериным, требуя сознаться в том, чего никогда не делал или не знал. А ещё поняла, что надо бежать в туалет и менять прокладку и трусы…
Пока бежала, они включили приборчик в голове. И голова стала разваливаться на части по дороге. Только оглянуться, чтобы подобрать отломки костей и мозговой детрит, не было ни времени, ни желания.
Добралась до туалета. Нашла свободную кабину. Плюхнулась на унитаз и принялась мочиться. И с таким наслаждением, будто не делала этого неделю. И сидела счастливая, забыв Марианну и монаха, пока не вернулись головные боли, а с ними память о провальной операции в зале чекинга. А потом погрузилась в спасительную полынью, проделанную Серой Шейкой, не без помощи Кирилла, прямо в кафельном полу. Истерзанная поражениями, принимаемыми за победы, и победами, что казались хуже поражений, попробовала пошевелить головой, чтобы заткнуть эфэсбешный дивайс.
Оглянулась. В аэропортовском туалете светло и чисто, как в рассказе Хемингуэя. Слабый запах мочи с трудом пробивает бреши в дезодорированном воздухе. Только до стерильной чистоты сортира, что был в крабовом ресторане Майами всё равно далеко. И оборудование хромает, как Марианна — What kind of society — such odors in the toilets (Каково общество — таков запах в туалетах).
С трудом перемещаясь в тесном пространстве кабинки, стянула мокрые трусы и прокладку. Замерла, представив, что ждёт монаха и перевозчика. Но фантазии не хватило. Их будущее будет ещё хуже. Из каталепсии вывел грохот отворившейся входной двери и зычные голоса, которые нестройно заорали:
— Всем на пол! Лицом вниз! Руки за голову! — и сразу кулаки и дубинки заколотили в двери кабинок…
«Мать твою! — подумала я. — Значит, опять Майами». И чувствуя, как постепенно схожу с ума, держась руками за голову, забыв про мокрые трусы, принялась поджидать Бена с Марчеллой, чтобы остановили этот кошмар. А головная боль была так мучительна, что казалось сразу несколько неумелых электриков, мешая друг другу, ввинчивают шурупы в черепную коробку, а потом в мозг, разрушая его структуры. А может, и не электрики вовсе, а американские копы, что тарабанят дубинками в двери кабинок. Заставила себя открыть глаза. Посмотрела на полицейских в отвратительных фуражках с высокими, будто в насмешку, тульями. Прислушалась к текстам. И поняла, что сижу на унитазе в аэропортовском туалете, под завязку набитом урюпинскими ментами. Значит, снова поменялись смыслы или неведомый режиссёр поменял сценарий, и мне приходится перестраиваться. А может, это — перемена участи? Только чьей?
Потом всех выперли наружу. У меня отобрали «Фурлу» с чистыми трусами и прокладками, и оставили одну. Понимая, что Бен с Марчеллой уже не придут, стала гадать, кто появится в женском туалете после ментовского разогрева. Погрузившись продырявленной головой в многофакторный анализ, решила, что только экзистенциальный генерал из урюпинского фсб, страдающий либерализмом, как некоторые псориазом, способен на такое.
Генерал был душкой. А женщина его с глубоким контральто была сукой. Он не орал, не угрожал, не хватал за руки, не таскал за волосы по кабинету. Был либерален и откровенен со мной. И даже чувствовал себя временами неловко. А женщина постоянно задиралась и требовала невозможного…
Появился мент с собакой. Та строго прошла вдоль кабинок, складывая лоб в глубокие морщины, и направилась ко мне. Подошла, требовательно уставилась, натянув поводок, оскалила зубы и собралась залаять. Но я ещё с универа дружила с собаками, особенно с большими.
— Ты чего, чувак, такой суровый? — спросила я.
Улыбнулась и протянула руку. Мент засуетился, пытаясь оттащить собаку, но я уже гладила пса по голове. А он блаженно закрывал глаза, переступал лапами и вилял хвостом. И пока мы так тусовались, люди с миноискателями, похожими на виолончели, отрывисто обшаривали туалетные кабинки одну за другой…
«Однако трусоват мой генерал», — подумала я, продолжая гладить пса. А туалет уже заполняла новая публика и расставляла видеокамеры, микрофоны, осветители и ещё какую-то хрень.
А потом появились мужчины в церемониальных одеждах военнослужащих президентского полка. Камзолы цвета морской волны с красной, как у снегирей, грудью. Сверкающие эполеты и кивера с плоскими козырьками, воспроизводящие стиль мундиров отечественных императоров. Они выстроились вдоль стен, будто вдоль границы, и, прикрывая спинами двери туалетных кабинок, принялись защищать рубежи. И странное дело, в отличие от урюпинских ментов, их парадное великолепие не казалось смешным. Наоборот, оно придавало зачуханному аэропортовскому сортиру величие Царицынского дворца, что построили Баженов с Казаковым.
Внезапно всё замерло. Вытянулось в струнку. По стенам сортира пробежал холодок и остановил журчание воды. Даже самолёты перестали летать. И пёс застыл, присев на задние лапы, и остановил движения хвоста. Я оглянулась. В дверях стоял верховный правитель… Некрасивый лицом, несмотря на телевизионный макияж, неказистый, одинокий, стареющий мужчина, никогда не умевший любить, разучившийся с годами улыбаться, совершенно заурядный, вообще никакой. Но какая сила духа. Я чувствовала, что может взглядом разводить мосты по ночам в северной столице, а не только гнуть вилки. Что находится на такой запредельной высоте, недоступной человеческому глазу, что рядом никого и быть не может. Разве что орёл нечаянно залетит.
Напряжённо, будто крупный хищник, замерший перед добычей, он глядел мимо меня, не замечая, чтобы не спугнуть. И одновременно был по-царски расслаблен и знаменит. Да, да, знаменит. Это было написано на его лице. И был величественен, как слоны в вольерах. Хотя сам пребывал на воле, умело поместив в загон народонаселение. И не верилось, будто всё это — один человек.
Мне вообще нравятся люди, что намного старше. К тому же он один, похоже, обладал качествами всех моих мужчин, вместе взятых, и даже превосходил их количеством.
Я начала влюбляться в него. С каждой минутой всё сильнее. Это не была любовь с первого взгляда. Он успел намозолить глаза ещё в ящике, занимая большую часть телевизионных программ. Только здесь, живьём, в женском туалете, про который ещё минуту назад думала, что это — глухой форшмак, подтянутый и стройный, несмотря на неказистость и возраст, он был неотразим. The real badass (Просто крутой чувак (сленг). — Примеч. автора.). Я тогда не знала, что некоторых власть так украшает. И, чувствуя себя суфражисткой, терзалась желанием видеть его постоянно. И забывала, что путь этот может быть слишком опасен и тернист.
Уверенный в себе, в верности ближнего круга, преданности армии и безмерной любви покорного народонаселения, верховный правитель тяготил окружающих странным для его размеров могуществом, исключительностью личности, ощущаемой окружающими, как озноб, и благочестием. А твёрдый взгляд близко посаженных глаз, будто две выхлопные трубы дорого автомобиля, просто буравил. Я вспомнила, как при первой встрече он также сверлил меня своими глазками, будто скважину бурил на шельфе Арктики в поисках нефти.
Он совсем не походил на чудовище, на злобного изгоя, каким его рисует оппозиция и западные журналисты. И руки были не по локоть в крови. Почти интеллигентная внешность, хорошие манеры. Только в уголках глаз притаилась обида на весь мир, что не понимает его, что не барин, как его бывший хозяин-градоначальник, а простолюдин, и это бесит (rives he wild).
Он пришёл к власти вдруг, внезапно став королем. Не пройдя через выборы, ничем не доказав, что лучше других. Поэтому его дальнейшая деятельность предопределялась отсутствием конкурентного политического опыта и начальной неуверенностью в себе. Однако очень скоро он поборол отсутствие политических навыков знанием дворовых законов и понятий, по которым жили подростки послевоенной поры, и перенёс их в управление страной, а потом в большую политику. И стал играть по собственным правилам, разрушая основы миропорядка, руководствуясь ложными принципами, амбициями, пугая и удивляя остальной мир. А когда понял, что именно там, в заплёванных подворотнях северной столицы родился король-император, которому не нужны ни выборы, ни конкуренция, ни политический опыт, справился с неуверенностью, приобрёл венценосность, так свойственную павлинам (отряд фазановых, семейство курообразных), и державность, которые приводят одурманенных поданных в состояние экзальтации и восторга.
Только, судя по всему, в собственных глазах он все ещё остается неуверенным в себе мальчишкой. И всякое его старание осмыслить себя и страну, её идеологию и идентичность, привычно заканчиваются ещё бóльшим ужесточением режима. Это приносит беды не только его собственной стране, но приводит к катаклизмам, сотрясающим соседей и весь остальной мир. И понимая безуспешность своих попыток, хочет поскорее вернуть всё к простым и понятным метафорам СССР времён усатого вождя, когда «Вся власть — народу», «Земля — крестьянам», «Интеллигенция — передовой отряд рабочего класса». А «все богатства страны и её недра принадлежат…» сами знаете кому.
На театре говорят: «Короля играет свита». Этот играл себя сам. Но так, что у свиты отваливалась челюсть. Я коснулась рукой подбородка и поняла, что готова сотрудничать с ним, похерив все его плохие поступки и ошибки, включая диктаторские замашки, руки по локоть… что завёл страну не туда, удушив по дороге свободы и отняв права. И была готова вступить в партию. Размахивать флагом, как все. Пучиться гордостью. Пукать патриотизмом. Запрещать и наказывать. И собралась переметнуться из пришибленной оппозиции в круг восторженной свиты, чтобы войти в эту безумную систему с большой буквы, в которой они пребывают. Где всё позволено, всё есть: власть, влияние, богатство… И тогда желание доминировать, с которым родилась, доминировать во что бы то ни стало, станет наконец реальностью. А когда моя жизнь станет совсем невыносимо безоблачной, я наконец почувствую себя счастливой.
И услышала, как верховный правитель, переминаясь в женском туалете и слушая мой молчаливый монолог, неожиданно также молча заметил: «Только знай, богатство — штука тяжёлая. Может раздавить».
Несмотря на постоянные беды, провалы и напасти, случавшиеся со мной, я выглядела довольно прилично. Даже если смотреть глазами недоброжелателя. Даже волосы на голове отросли. Была молода и одинока. С хорошей фигурой, если не считать недостатком большой клитор. Мать твою! Я совсем забыла о нём, хотя теперь он казался преимуществом, которого у меня никогда не было. В каком-то смысле я была даже красива необычным сочетанием тёмно-коричневых волос, светлых глаз, хороших зубов and almost a virgin, and not some slut (почти девственница, а не какая-то шлюха), хоть порой была слаба на передок: засранец пз — не в счёт, как и секс в одиночку не считается грехом. Я всегда мечтала о мужчине без пространного сексуального опыта. Чтобы не рассказывал, с кем ему было хорошо. Я не кривила душой, хотя, возможно, эта мысль появилась у меня впервые, как и приступ целомудрия. А ещё у меня была вагина — дырка между ног, как у всякой женщины. Только моя была не просто rima pudenda (половая щель. — Лат.). Не только инструмент, позволяющий получать сексуальное удовольствие. Это был могучий ресурс влияния, сравнимый по эффективности с Днепрогэсом, хоть считался мягкой силой. Но по-настоящему пользоваться этой штуковиной, как и большинство женщин, не умела. Дарвин умела.
При всём моём глубоком и выстраданном недоверии к власти, что таяло на глазах, я не могла не понимать, что стою лицом к лицу с повелителем огромной страны… монархом, который с любым, если захочет… да что — с любым, с целой страной может расправиться, как заблагорассудится. Конечно, ему пока далеко до Гитлера или Сталина с их многомиллионными жертвами, но дело оставалось за малым. Он уже начал сажать за неправильные мысли…
Смотрела на него, вполовину меньшего телом, чем ТиТиПи, и понимала: могущество Тихона в годы его расцвета — ничто, жалкая бессмысленная суета муравья, потому как лицезрела почти Бога. Он и правил страной, как Бог правит миром: захочет — накажет, захочет — наградит. В голову лезли смешанные чувства, но доминантой были давно выученные наизусть тексты лживой пропаганды главных телевизионных каналов про него.
Он тоже смотрел, только скептически. И не похоже, что собирался поиметь меня, хотя обстановка располагала. А я никак не могла вписаться в декорации и найти верный тон в разговоре с ним, который ещё не начинался. Мелькнули мысли об изящной словесности, потом о ноге, просунутой в дверь, но тут же исчезли. Он — не Тихон, не Вождь, даже не эфэсбешный генерал. Здесь нужен был другой язык. Он понимал это в сто раз лучше меня.
Не найдя нужных слов, я вдруг решила встать на колени и сказать: «Милостивый государь». Или это была чья-то чужая воля, противиться которой не могла, которая давила на плечи, пригибая к полу. И отвесила поклон, необычайно глубокий, но полный внутреннего достоинства. Так кланялась Майя Плисецкая после очередной премьеры в Большом. Он кисло улыбнулся. Я поняла, что облажалась с поклоном. Оглянулась: за спиной стоял гигант-снегирь, прецедентным феноменом, и держал могучую руку на моем плече…
— Не ссы! — с хулиганской вольностью наехал на меня рафинированный вп, опустившись до фени и подрывая веру в интеллигентность власти, хоть всегда сомневалась в том, чего нет.
— А я уже не ссу, — обиделась я, размахивая мокрыми трусами.
По-английски эта фраза звучала гораздо приличнее: «I don‘t wet my pants yet…» Казалось, всё это сон, который разделяет со мной вп. И решила, что пора перестать бояться и делать всё, что согласно принятым нормам делать нельзя:
— Если вас не смущает захолустье урюпинского сортира, мы могли бы… — я улыбнулась и хотела поправить бретельку лифчика, но солдат-снегирь, взятый на время от сохи, внезапно сделал шаг вперёд баскетбольной ногой, обутой в сапог, и, оголив участок границы, выхватил из рук трусы и прокладку.
И сразу вернулся в строй защищать вп и рубежи. И стоял невозмутимый, в сине-красном камзоле, и старательно демонстрировал непричастность.
«Хорошо их учат в президентском полку», — подумала я, но улыбнуться не сумела. Лишь смотрела на правителя, как недавно смотрел на меня с удивлением и обожанием растерянный ментовский пёс. А вп, демонизированный заграницей, был прост и реален как никогда, хотя, казалось, мы переместились в сказку и пребываем теперь в огромной шкатулке, обитой сине-красным сукном камзолов служивых президентского полка. Я — балерина, он — оловянный солдатик… или золотой. А может, просто бумажный, как у Окуджавы.
— Доложите ситуацию с другой водой, коллега, — буднично попросил вп куда-то на телекамеры и удобно устроился в кресле, расстегнув пиджак.
Я молчала, собираясь с мыслями, которые никак не собирались. Он терпеливо ждал, глядя в сторону, будто не хотел рассмотреть меня получше.
— Мне кажется, в первую нашу встречу вы были выше ростом, не правда ли? — сказала я, не сумев собраться с мыслями.
— Очень может быть, — это был почти дословный кусок из разговора Хлестакова с Земляникой. Только на этом терпение вп, похоже, кончилось, потому что, презрев высокий штиль, поинтересовался несильно:
— Почему не передаёшь Изделие родине, чува!
Я поняла, что крутой пацан из послевоенных дворов северной столицы ещё и оловянный. Только зачем он спрашивает, если сам менталист и прорицатель, посильнее меня. Да ещё экстрасенс и телепат в придачу? Сумел же он внушить поданным, что они счастливы с ним, что другого не надо. И пока он есть, им гарантировано то, что восторженные почитатели принимают за процветание.
«Может, это — бубновый заход?» — подумала я. И принялась суматошно бормотать на понятном ему языке, что согласно двустороннему договорняку, институт передал Изделие и научный отчёт двум представителям кремля: пз, значит. И что другой воды у меня нет, и родины тоже.
— Мне отнять у тебя другую воду, как два пальца обоссать своему пресс-секретарю, — стал грузить вп по-тупому.
А я пыталась как-то остановить вспыхнувшую любовь к нему и виляние хвостом, и сказала:
— Нельзя отнять то, чем не владеешь. Мужа, к примеру, или свечной заводик.
Я попыталась улыбнуться, но поправлять бретельку лифчика не стала, потому как снова писала на оголённый провод. И понимала, что из ямы, в которую он загнал страну, легко не выбраться, даже после его смерти. Только он один может сделать это малой кровью, покаявшись и попросив прощения у народонаселения, пока армия и фсб верны ему. А без него дорога наверх будет мучительно долгой, трудной и кровавой. И никто не даст гарантий, что выбранный маршрут окажется верным, что выберемся. Потому что он — «сладкий недуг» страны, как у Лермонтова. Сладкий, даже сладостный для большинства, но недуг. Потому что «Бог взял концы вещей и связал в узел неразвязываемый: распутать невозможно, а разрубить — всё умрем». И сказала:
— Не хуже меня знаете, что нас ждёт, если останетесь во власти и продолжите сберегать систему, построенную на неэффективности.
Он молчал.
— Значит, знаете и всё-таки остаетесь? — и подумала: «Зачем ему другая вода? Ни один великий человек не знает, чего хочет, пока ему не скажут».
Он услышал и заговорил как пророк:
— Думаешь, я хочу пожить хотя бы немного вечно, монополизировав другую воду, «собирая себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют, где воры подкапывают и крадут»?
Я именно так и думала.
— Обладание богатством не делает человека лучше, чем он есть, — гнул своё вп. — И если богатство принадлежит одному человеку, оно вообще не имеет особого смысла и цены. Только тогда, когда оно принадлежит…
Он вдруг взял паузу, будто не знал, кому должно принадлежать богатство. И я поверила, что не знает. А может, это была одна из его личных тайн, которые он давно научился трансформировать в государственные секреты? И, замыливая тему, попыталась вернуть его к тезисам оппозиции. Это был очень тонкий лёд:
— Только вы, правитель, можете обустроить страну, превратив её в процветающее государство, свободное от воровства, беспредела власти, легального произвола фсб и полиции… всех этих безумных санкций и ещё более безумных запретов. Распустите парламент, разрешите свободные выборы, запретите СМИ врать… Otherwise we wouldn’t survive. (Иначе нам не выжить.)
— Не гони! Nothing needs to be changed (Ничего менять не нужно), — рафинированный верховный правитель снова наехал на меня. — Твой бубновый заход не вставляет. Ослабление монополии немедленно приведёт к эрозии ключевых элементов всей системы власти. Я приехал сюда не в картишки перекинуться с тобой, — он начал терять контроль. — Если всё, что написано в научном отчёте твоего института, правда, то эффект влияния другой воды на человечество на порядки превосходит открытие электричества и создание атомной бомбы. С таким ресурсом я обрету значимость и влияние, которые не снились ни одному правителю, и завоюю мир…
Он ещё не знал, что безграничной власти даже в завоёванном мире не бывает, и продолжал говорить что-то…
— Хотите дам рецепт вечной жизни? — я подняла ставки.
— Давай! — согласился вп. — Только помни: за базар ответишь.
— Если потребуется, высосу гвоздь из стены. Откажитесь от власти на пике могущества.
— И что будет со мной?
— Не стану участвовать во всеобщем вранье и обещать вам вечную жизнь, если хлебнёте другой воды. Мы просто не знаем пока всех её эффектов из-за стараний кремлёвской челяди. Только знаю точно: вы останетесь национальным лидером, неприкасаемым императором и войдёте в историю не как тупой диктатор, прославившийся сомнительными поступками, но мудрым правителем, сумевшим подняться над собственными слабостями. И станете жить вечно в памяти благодарного народонаселения, которое обожествит вас. И бренные останки смогут из мавзолея наблюдать результаты благородного поступка их бывшего владельца…
— Опять грузишь?! — хитрый прищур добрых глаз вонзился в меня и принялся буравить. — А что в прикупе?
— В прикупе — другая вода! — сказала я, хотя больше всего на свете хотелось заорать, забыв о благих порывах, которыми пудрила мозги себе и окружающим: «И не надо отнимать её. Сама принесу, как настоящий патриот… с радостью, с чувством глубочайшей преданности и гордости за страну, за вас. И не попрошу ничего взамен».
Он действовал на меня, как психоделик, формируя туннельное сознание. Я вдруг перестала замечать окружающий мир, потому что склонность к культу личности, даже если эта личность сомнительна, у нас у всех в крови, независимо от даты рождения и степени инакомыслия.
— Хорошо, — то ли согласился вп, то ли нет. — Расскажи о возможностях другой воды?
— Вы говорите с главной её возможностью, — не стала скромничать я.
— Ты самонадеянна.
— А ещё другая вода не замерзает даже в жидком азоте. её капля может бесконечно долго гореть холодным белым пламенем, — продолжала я. — Бретон писал: «Прекрасно всё, что нарушает законы привычной логики».
— Знаешь, что губит всякое дело сильнее всего?
— Воровство и непрофессионализм?
— Нет! Деликатность, которой ты не страдаешь.
— Вы мне просто открыли глаза.
— Сыграем? — он впервые улыбнулся.
— Что? — не сразу поняла я. — Здесь?! Вы говорили, что прибыли не за…
— Ну не лететь же из-за этого в Монте-Карло.
Для меня по сей день остаётся загадкой, что он хотел этим сказать? Стрессануть непредсказуемостью? Загадочностью при принятии решений? Просто эпатировать неожиданными формулировками? А может, от долгого управления страной в одиночку у него тоже поехала крыша. И так заметно, что было неловко за него, хотя был ещё крепок и силён духом. Только возраст и надвигающуюся старость не скроешь. Это даже не физиология. Это биологический закон. Но пока он играл себя короля сам. А постареет, станет играть свита.
— У тебя психология подростка, — победно заметил вп, будто собрался её расшатать.
А знакомый снегирь снова сделал шаг в сторону и оголил границу, через которую старательные молодцы в гражданских одеждах тащили прямо из кабинок столики с напитками и едой, ломберный стол с креслами, какие-то диванчики, подставки, стулья… письменный стол, компьютеры…
Дальше диалог продолжался, как перекидка теннисного мяча у сетки:
— Часто играешь?
— Когда везёт, — хотя раньше никогда не играла.
— Что предпочитаешь?
— Мне всё равно.
— Тогда «очко», — ну да, в его юности других игр не было, если не считать преферанса, в который поголовно играла вся северная столица. Он выдвинуло ящик письменного стола. Достал карты. Разорвал упаковку. — Зарабатываю на жизнь игрой в карты.
— Серьёзно?
— Шучу. На что играем? На деньги, на поцелуи?
Целоваться с верховным правителем?! Об этом мечтает большинство женского народонаселения страны. Всё равно, что напрямую приложиться к длани Господней. И сказала:
— На деньги.
Мы разыграли подачу. Он был уверен, что переиграет меня, как переигрывал противников и партнёров на любой площадке… и не только в карты.
— Сдавай! — сказал вп.
Я протянула карту.
— Ещё!
Протянула вторую.
— Ещё!
Третью.
— Ещё.
Я видела карты под рубашками: король, два валета, дама…
— Ещё!
«Если вп сам явился в аэропорт, — думала я, доставая новую карту из колоды, — значит, ему очень нужна другая вода. А иначе, зачем ему я, зачем урюпинск?» Только, где оно, его всегдашнее умение скрывать свои истинные цели, хоть играем и беседуем, кажется, вечность. Он так и с журавлями летал, потратив на сомнительное развлечение целый день…
Пятой картой был туз, но вп торжествовал, будто держал на руках очко.
— Теперь ты, — сказал он.
Я могла остановить игру при любом наборе, поскольку у него был перебор. Взяла три карты — девятнадцать очков. Открыла.
Он открыл свои. Сказал:
— Перебор, — поджал губы. А потом внезапно заявил: — Другая вода — зло, пришедшее на землю. Джон Локк говорил, что природа не терпит посягательств на свои права.
— Джон Локк говорил: «То, что каждый должен найти стараниями своего ума, нельзя отдавать на попечение другому человеку, даже если он обладает такой привилегий в силу своего положения». Особенно в науке… в которой бескорыстие и любознательность творят чудеса. Удовлетворение от того, что ты нашёл или открыл что-то, делает тебя настолько счастливым, что размер гонорара перестаёт доминировать. А сегодня обман и подделка стали неотъемлемой частью научных исследований… Во все времена целью науки являлся поиск истины. И попытки заменить её демонстрацией преданности власти порождают молчание учёных, которое гораздо опаснее молчания ягнят… потому что научная этика важнее политических взглядов, — я повела плечом, трепетно отстаивая банальные истины.
— Сегодня, согласно стратегии финансовой инициативы, учёные обязаны зарабатывать деньги стране, — стал поучать вп. — Мы стараемся расставить на ключевых местах управленцев с незапятнанной совестью: честных и достойных, преданных науке и стране, способных…
— Your people with fucking conscience (люди с «чистой» совестью…) могут натворить в науке не меньше бед, чем такие, как вы, успели в политике, — не сдержалась я.
Но он не услышал и продолжал моросить:
— А они, те, что не уехали пока, превратились в бизнесменов и лижут гранит науки, хотя, по всем правилам, его надо грызть. Занимаются ипотекой. За гроши продают на сторону дорогостоящее оборудование. Торгуют помещениями, земельными площадями, учёными степенями… Ходят на митинги, братаются с оппозицией, — он умело пользовался моей психологической уязвимостью, неосведомлённостью в вопросах политики и финансового управления в науке.
— Не знаю, как обстоят дела в целом по стране, но, согласно той же стратегии финансовой инициативы, чтобы зарабатывать деньги стране, учёные должны жить безбедно, — отбила я. — Тогда они не будут уничтожать науку и уезжать за бугор. Художники перестанут уничтожать культуру, а бандиты не станут следить за безопасностью дорожного движения. И воры не будут бороться с коррупцией. А пока всё это — результат стратегии кремля, старательно подавляющего науку и солидарность учёных, которые во все времена страдали независимостью и любознательностью, потому как у них были собственные убеждения, достоинство, имя и мозги. А ещё вера, что в природе есть тайна.
— Не гони, чува! — остановил меня вп. — Дело не в кремле. Наука кишит сальери, а ей нужны Моцарты.
С этим было трудно не согласиться. Однако я не желала падать с лошади и стояла на своем:
— Образованным народом трудно управлять. Этот тезис актуален уже нескольких столетий. А всякий талантливый учёный нуждается в приличном заработке, уважении и ласке власти не тогда, когда станет Моцартом, но пока остаётся Сальери. Потому как руками бесчисленных сальери делается наука. Степень неопределённости в науке…
— Никогда Сальери не стать Моцартом. Никогда! Слышишь?! — заорал вп. — Современная наука построена по принципу конвейера и не может позволить учёным медитировать, завидовать и ошибаться. Они должны быть эффективны.
— Меня учили, что в ошибках учёных, в научных артефактах порой сокрыты гениальные откровения природы. А понятие эффективности имеет такое же отношение к науке, как ромашки — к прогнозу погоды.
Я понимала, что зло — не другая вода. Зло — сам правитель, потому как ущерб от его правления намного превышает потенциальную пользу. Однако зло это привлекательно и интересно. А ещё понимала, что зло требует любви, как требовал её Сальери. Как требует её все безобразное и ужасное, чтобы измениться, стать другим, стать лучше. И уже давно любила его. По крайней мере, с момента появления в аэропортовском туалете…
Я думала, что, проигрывая, он будет злиться, кричать, жульничать. Позовет охрану. Ничуть не бывало. Он играл честно. При счете 3:0 до меня дошло, что вп тоже научился видеть карты под рубашками. Только менять их значения пока не научился. Игра теряла смысл. Всё определяло умение правильно тасовать колоду. Я не умела. Он, похоже, умел, потому что увидела две червовые дамы в колоде, два одинаковых туза… Мы сыграли ещё два гейма…
— Скажи, где хранится другая вода, а не тот эрзац, что поступил в кремль по контракту, — в который раз поинтересовался вп.
— Вас это не должно заботить.
Это был плохой ответ, но я пребывала в состоянии волатильности, удручённая неопределённостью. Он усёк и сразу пошёл в атаку, такую яростную, будто я была причиной всех его политических и экономических неурядиц, которые никогда не держал за облом.
— Ты думаешь, я притащился в ваш урюпинск, чтобы посидеть на толчке?!
— You don’t need to (Может, не стоит). Не церемоньтесь со мной. Своя душа — потёмки. Чужая тоже. Это как импрессионистский этюд. Надо всматриваться.
— А если твоя вода — фикция?
— Разве можно намазать фикцию на бутерброд?
— Ещё как!
— Против моей воли вам её ни получить, ни намазать, правитель, — я устала выбирать слова и линию поведения, и постоянно меняющиеся ментальные посылы. И интерьер аэропортовского туалета удручал. И понимала, что задираю самогó верховного правителя, перегибая палку. Понимала, чем это может кончиться для меня, но остановиться не могла. Во мне жили два начала, две сущности: кошка, которая хочет гулять сама по себе — to walk by herself — и собака, которая не может без хозяина — that need a master. А он стойко сносил мои нападки. Не звал охрану. И сам руки не поднимал… даже не кричал. — Зоя Космодемьянская по сравнению со мной — первоклассница, — закончила я.
— Остынь! — он встал с кресла.
И мне до судорог в теле захотелось крикнуть: «А король-то — голый!». Но не посмела. И утешилась беззлобным:
— Весь наш многолетний массовый бред про стахановцев, павликов морозовых, челюскинцев, отважных папанинцев, Александров Матросовых, юных ленинцев, верных сталинцев, героев-панфиловцев и космонавтов… не вставляет давно. И не меня одну. Вы слишком долго царствуете. Это утомляет, как долгое замужество. Рано или поздно кто-то уйдёт на сторону. Понятно, что у народонаселения шансы предпочтительнее.
Я всё больше погружалась в противостояние с ним. Странно, но он скушал, лишь заметил миролюбиво:
— Только не держи себя за жертву режима, ты тоже его участница, и отвечать будешь вместе со всеми.
Я постаралась вспомнить, кто ещё говорил мне такое, но не могла. И тогда сказала:
— Мне не нравится ваш покровительственный тон.
— Я покровительствую огромной стране, — ответил вп. И я почувствовала, как душа его наполнилась гордостью и не пропускает сострадания к народонаселению, которое держит за яйца и ещё презирает за это. Он помолчал, разглядывая меня, а потом неожиданно добавил, будто я возражала: — И пока живу, не поступлюсь ни чем, чтобы не говорили и не делали враги.
«Знает ли он неписаный лозунг Квизиции: Cuius testiculos habes, habeas cardia et cerebellum (Если ты взял его за яйца, ты владеешь его сердцем и разумом. — Лат.)», — подумала я и заметила осторожно:
— Возможно, вы воспринимаете демократию искажённо… А может, мы неправильно встаём с колен?
Он ошалел от моей наглости. Однако взял себя в руки и спокойно поинтересовался:
— Почему вместо требуемых по всем правилам прописных букв, ты используешь строчные, даже в аббревиатурах?
— Только очень больное и забитое народонаселение может писать аббревиатуру «фсб» большими буквами, — сказала я. — И про законы лучше не вспоминать. А писать я ничего не писала. И вряд ли напишу, если сижу здесь. А про строчные буквы… Николай Гумилёв мечтал, чтобы портреты правителей страны в кабинетах чиновников были не больше почтовой марки. И чтобы фамилию мучительно вспоминали. За это его и убили.
— Убили не только за это, — сказал вп. — Главная причина — недоносительство.
— Донос в нашей стране всегда держали за подлость, хоть доносило пол страны, — заметила я.
И понимала, что участь Гумилёва мне не грозит, потому что нынешняя власть труслива. К тому же орлы — я про нашего вп — не ловят мух: aquila non captat muscas. Это успокаивало.
Возникла пауза. Он умело держал её, пребывая на авансцене. Пауза затягивалась. Миманс уже негромко покашливал за спиной. Пора было возвращаться к заготовленным текстам. Я зашевелилась и вп вышёл из ступора:
— Кто из нас останется в накладе?
«На волка не посылают зайца, — подумала я. — А может, я — приманка». И заученно ответила:
— Любой ответ будет правильным.
— Нет! Так не бывает, — сказал вп и посмотрел на пресс-секретаря.
Тот порылся в карманах. Протянул монетку. И монетка, умело подброшенная вп, повисла в воздухе. Повисела и встала на ребро, звякнув о кафельный пол…
Он что-то говорил. Привычно врал, выдавая действительность за желаемое, а я верила. И вспоминала наш разговор, продолжавшийся какими-то экзистенциальными скачками, полный сумбура, недосказанности, обещаний, притворства и угроз.
— Поспеши с другой водой. Нужда в ней давняя. Не жди большей, — куда-то в телекамеры проговорил вп. — У тебя в запасе два дня. А взамен проси, что хочешь: место в свите, в парламенте или сенате, министерский портфель или… I’ll make your wishes come true. (Исполню любое твое желание.) Хочешь, определю на постой в кремль?
— Пусть ваши люди вернут малышку Дарвин… Я вам ещё нужна?
— Это я тебе нужен. Девочку получишь в обмен на другую воду.
— Нет! Другая вода — в обмен за отказ от самодержавия. Вы говорили: «Единовластие — сомнительное благо».
— Дура! Насильственный транзит власти всегда заканчивается катастрофой. К тому же народонаселение не выказывает готовности взять власть.
— Да, дура, потому что думала, единственная стабильность в стране — нестабильность.
— Выигрыш забери! — остановил дискуссию верховный правитель.
Я была уверена, что подарит вазу для фруктов. А он посмотрел на пресс-секретаря. Тот полез в карман. Достал платиновую кредитную карточку Visa. Протянул, улыбнулся, став привлекательней в семь раз, и сказал шепотом в ухо:
— Кастинг окончен. Вот тебе телефончик на один звонок правителю. Только сюжет пока не ясен, потому как в нашей стране всё — имитация: свобода, благополучие, равные права.
Я полезла в карман за словом…
Кто-то тормошил меня за плечо. Подняла голову. Открыла глаза и не увидела ничего. Матерно подумала, что теперь ко всему ещё ослепла. Поняла, что сижу на унитазе. Вытянула руки вперёд и упёрлась в мужской живот. Меня снова удручала неопределённость, а пальцы привычно двинулись вниз, нащупывая застёжку-молнию. «Господи, что я делаю?». Но ответа не ждала. Встала. С колен упала книга. Мужчина, что долго молчал, сказал голосом теплокровного Кирилла:
— Как ты, Никифороф?
— В порядке. Только потрёпана немного и ослепла. Помоги выбраться на свет. Как это могло случиться? — я нервничала.
Ретроградная амнезия была так глубока, что не помнила ничего из случившегося.
— Мы — в туалете урюпинского аэропорта. Провожали монаха Илюшу Зверина и перевозчика Марианну в столичный институт психиатрии. Они прошли паспортный и таможенный контроль, и теперь, надеюсь, благополучно летят в столицу, — голос Кирилла был излишне артикулирован и громок.
— А это что? — я протянула упавшую книгу.
— Радищев. «Путешествие из Петербурга в Москву», — сказал Кирилл, пошелестев страницами. Помолчал и добавил: — С экслибрисом верховного правителя. Где ты взяла?
Ко мне внезапно вернулось зрение. И свет, ослепительный, до боли в глазах, вернул память. Не частями, как обычно, а сразу всю, целиком. Я вспомнила последние слова вп:
— Книга — букинистическая редкость. Первое издание, отпечатанное в собственной типографии Радищева. Обязательно прочти.
— Я читала.
— Тогда должна понимать, какой была страна и какой стала.
— Господи, правитель! С чем вы сравниваете?! «Чудище, по-прежнему, обло, озорно, огромно, стозевно и лайяй», — сказала я, чувствуя такую тоску в душе и отчаяние, будто мальчик из старшей группы отобрал у меня недоеденное яблоко и поколотил при всех в придачу.
Мы вышли из туалета. За нами увязался ментовский пёс, таща за собой на поводке полицейского… Я вернулась домой. Отыскала в спальне початую бутылку виски. Приложила горлышко к губам. Ах, какое наслаждение этот первый большой глоток с потрясающим послевкусием… МаркБорисыч, размером с индюка, тёрся о колени прижатыми колючками. Пахнул молоком и клубничным вареньем. Я легла. Ёж забрался в постель и, пыхтя, принялся устраиваться рядом, норовя пролезть под одеяло. «Once a hedgehog forgot to die. And when he remembered it was late (Однажды ёж забыл умереть, а когда вспомнил, было поздно), — вспомнила я и решила: — Всё, баста! Утром отвезу его в Виварий и достану из живота контейнер с другой водой…»