По волне моей памяти

Марк Ляндо

​

Воспоминания о Софии Губайдулине

(часть 3)

Са­док в Да­е­вом пе­ре­ул­ке

Из кни­ги вос­по­ми­на­ний «Звез­да над сне­га­ми»
(Ко­нец 1950-х — на­ча­ло 1960-х гг.)

…Итак, Оль­га рас­ска­за­ла мне о не­ко­ем Литобъ­еди­не­нии в Да­е­вом пе­ре­ул­ке. И вот уже я там и вхо­жу в дверь «се­рой в ду­хе мос­ков­ско­го мо­дер­на ка­мен­ной мо­на­ды» (вы­ра­же­ние Ал. Берд­ни­ко­ва). Здесь на пер­вом эта­же по­ме­ща­лась ре­дак­ция Гос­стро­ев­ской мно­го­ти­раж­ки «Зна­мя стро­и­те­ля». Од­на из ком­нат ре­дак­ци­он­ных. Ве­чер. Вы­со­кие ста­ро­ре­жим­ные по­тол­ки, ог­ром­ное ок­но. Си­дит че­ло­век двад­цать раз­но­шёрст­но­го на­ро­да от 17–18 лет до пен­си­о­не­ров. Этот млад­ший на­уч­ный, тот сту­дент, там кра­нов­щик, ра­бо­чий, там ти­хая де­ви­ца из му­зу­чи­ли­ща. Здесь за­мше­лый ста­рик с меш­ком — пря­мо из горь­ков­ско­го «На дне», там школь­ный учи­тель с порт­фе­лем, сбе­жав­ший из ка­кой-то мор­дов­ской про­вин­ции…

За пе­ред­ним сто­ли­ком ве­ду­щий: вы­со­кий рос­лый па­рень с чу­бом, чем-то на­по­ми­на­ю­щий мо­ло­до­го Ма­я­ков­ско­го, но бо­лее уз­ко­ли­цый и в оч­ках. Про­из­но­сит речь по по­во­ду чье­го-то риф­мо­ван­но­го опу­са, энер­гич­но про­ты­кая воз­дух ру­кой. Ка­жет­ся, я его слы­шал од­наж­ды в ре­дак­ции га­зе­ты «Мос­ков­ская прав­да» на ка­ком-то ве­че­ре: он упо­ён­но чи­тал свою це­лин­ную по­эму с ро­ман­ти­чес­кой мыслью: «Мне не на­до си­ни­цу в ру­ки, я хо­чу — жу­рав­ля в не­бе!» «Но­вый Ев­ту­шен­ко», — ска­зал кто-то ря­дом. Сю­да мэтр ста­ра­тель­но за­зы­вал, а слу­ча­лось и при­во­дил ка­кую-ни­будь зна­ме­ни­тость. Сю­да вдруг за­бре­дал ка­кой-ни­будь ре­пор­тёр из «Па­ри-матч» и за­пи­сы­вал на «маг» и фо­то­гра­фи­ро­вал со вспыш­кой сей за­бав­ный рус­ский вид раз­вле­че­ний. Иног­да по­яв­лял­ся за­тас­ки­ва­е­мый мэт­ром мо­ло­дой Ан­дрей Воз­не­сен­ский или же умуд­рён­ный го­да­ми и опы­том Ду­дин­цев — про­честь что-ни­будь но­вень­кое или услы­шать здесь.

О, эти «Литобъ­еди­не­ния» 1960–1970-х го­дов! Эти стран­ные ли­те­ра­тур­ные сад­ки сов­де­пии! «СА­ДОК — ис­кус­ст­вен­ный во­до­ём для со­дер­жа­ния и раз­ве­де­ния ры­бы. Устройст­во для со­хра­не­ния пой­ман­ной ры­бы» (Сло­варь рус­ско­го язы­ка. М.: Рус­ский язык, 1988). Ну как не про­петь вам веч­ную сла­ву! Че­го толь­ко не про­ис­хо­ди­ло в них и во­круг них в те бас­но­с­лов­ные го­ды! Здесь чи­та­ли сти­хи, об­суж­да­ли их, сти­ра­ли ко­го-то в по­ро­шок или воз­во­ди­ли в ге­нии, пы­та­лись из­да­вать кол­лек­тив­ные сбор­ни­ки. Иг­ра­ли на ба­ла­лай­ках, вы­во­ди­ли ко­го-ни­будь чрез­мер­но «на­брав­ше­го­ся» под ру­ки. Здесь зна­ко­ми­лись и влюб­ля­лись сре­ди не­ис­то­вых гра­фо­ман­ских за­вы­ва­ний и го­во­ре­ний. Зву­чал ка­кой-ни­будь стих с блёст­ка­ми та­лан­та, или су­ро­вая жиз­не­прав­да. Сю­да иной раз за­ха­жи­вал не­кто не­из­вест­ный, ссы­ла­ясь на ка­ко­го-ни­будь зна­ко­мо­го, а мо­жет, и сам дав­но уже был всем зна­ком, но всё рав­но хо­тел быть «ин­ког­ни­то» и вни­ма­тель­но вы­слу­шал все раз­го­во­ры и воз­гла­ше­ния, что­бы где-ни­будь в ти­хой ком­на­те обоб­щить услы­шан­ное в чёт­ком ра­пор­те и пе­ре­дать его в со­от­вет­ст­ву­ю­щий ка­би­нет на близ­ле­жа­щей Лу­бян­ке. И пос­ле ка­ких-ни­будь раз­дра­жи­тель­ных с «на­мёка­ми» и ал­лю­зи­я­ми стиш­ков кто-ни­будь «от­ту­да» зво­нил ре­дак­то­ру га­зет­ки, при ко­ей юти­лось Ли­тО, и мэт­ру «Сад­ка» де­ла­ли оче­ред­ную вы­во­лоч­ку: «Ста­рик, мать твою! Ты же по­ни­ма­ешь, что я-то всё по­ни­маю, но они-то, ну, а мы-то!.. Ну а вы­го­нят на ули­цу — ку­да я пой­ду?! Ко­ро­че, мо­жет, ты най­дёшь се­бе ещё ка­кое-ни­будь мес­то по­даль­ше для сво­ей бра­тии?»

И «Са­док» пре­кра­щал своё су­щест­во­ва­ние, но по­том, гля­дишь, и сно­ва вы­ска­ки­вал под ка­кой-ни­будь но­вой мно­го­ти­раж­ной «кры­шей» и во­пил и гу­дел по-преж­не­му, на ма­нер под­зем­ной церк­ви, со­би­рая иной раз весь­ма ко­ло­рит­ных пер­со­на­жей, да­вая скуд­ное про­пи­та­ние и мэт­ру и обо­га­щая оную мно­го­ти­раж­ку ког­да по­до­зри­тель­ны­ми, а ког­да и тяж­ки­ми вир­ша­ми. Пос­ле бур­ных «за­се­да­лищ» шли в зна­ме­ни­тую «Бу­лоч­ную-пе­кар­ню» на Сре­тен­ке и жад­но раз­ди­ра­ли и съеда­ли мяг­чай­ший ри­ту­аль­ный ба­тон за 13 ко­пе­ек! Сло­вом, жизнь, хо­тя и под при­смот­ром, всё же ки­пе­ла! Над мо­дер­ны­ми «мо­на­да­ми», об­вет­шав­ши­ми ам­пир­ны­ми особ­ня­ка­ми, за­сне­жен­ны­ми их кров­ля­ми, буль­ва­ра­ми, клад­би­ща­ми вста­ва­ли зо­ри, плы­ли об­лач­ные и звёзд­ные но­чи, про­хо­ди­ли вес­ны, осе­ни, ле­та… Рас­ши­ря­лась и мед­лен­но под­та­чи­ва­лась из­нут­ри ма­хи­на Им­пе­рии. По­пу­гал Ку­бин­ский кри­зис. Уби­ли пре­зи­ден­та Кен­не­ди. Ушли Хру­щёва. Всполз к им­пер­ско­му ру­лю мед­ве­же­ва­тый, слас­то­лю­би­вый и лу­ка­вый «бро­ве­но­сец» Бреж­нев. А здесь об­суж­да­ли риф­мы и рит­мы, об­ра­зы и ме­та­фо­ры, в ко­то­рых, од­на­ко, вся эта жизнь ды­ша­ла, во­пи­ла, пре­лом­ля­лась и по­сте­пен­но осо­зна­ва­лась, ме­няя из­нут­ри тех, кто при­шёл сю­да ког­да-то роб­ки­ми не­смыш­лё­ны­ша­ми.

От­го­во­рив, рас­хо­ди­лись от­сю­да по до­мам, ра­бо­чим об­ще­жи­ти­ям, же­ни­лись, раз­во­ди­лись, то­ну­ли в ор­ги­ях, пьянст­вах, пе­ре­чи­ли на­чальст­ву, гиб­ли или всё же упор­но вы­стра­ива­ли свой от­дель­ный кру­жок, мир, все­лен­ную, опи­ра­ясь на по­ни­ма­ю­щих, со­чувст­ву­ю­щих, на дру­зей или ин­ту­и­тив­но по­сти­га­ю­щих что-то жен­щин. Наш мэтр, Эд­мунд Иод­ков­ский, из по­ля­ков, был ти­пи­чес­кой фи­гу­рой мос­ков­ской по­луофи­ци­аль­ной-по­лу­под­зем­ной бо­гем­ной жиз­ни 60-х, а так­же и по­сле­ду­ю­щих го­дов, в зна­чи­тель­ной сте­пе­ни люм­пен-ин­тел­ли­ген­том, как, увы, мно­гие и мно­гие зна­ме­ни­тые фи­гу­ры — как тог­да, так и сей­час. С чу­до­вищ­но пёст­рым и пу­та­ным рос­сий­ским ха­рак­те­ром и ма­не­ра­ми, где сме­ши­ва­лось всё — от на­хальст­ва и не­раз­бор­чи­вос­ти в средст­вах до дет­ской на­ив­нос­ти, не­за­щи­щён­нос­ти, без­за­вет­ной люб­ви к по­э­ти­чес­ко­му сло­ву и дру­жес­ко­му об­ще­нию. От де­шёвой ло­зун­го­вой «ком­со­мо­лис­тос­ти» до сен­ти­мен­таль­но-ще­нячь­ей эро­ти­ки и от­кро­вен­ных вы­па­дов про­тив офи­ци­аль­ной идео­ло­гии… У не­го бы­ло зо­ло­тое для пас­ту­ха этой стран­ной по­лу­ли­те­ра­тур­ной бра­тии ка­чест­во: он ни­ког­да не оби­жал­ся на кри­ти­ку его собст­вен­ных опу­сов, ко­то­рые час­то остав­ля­ли же­лать луч­ше­го. Это со­зда­ва­ло сво­бо­ду об­ще­ния, каж­до­му да­ва­ло воз­мож­ность нес­ти лю­бую от­се­бя­ти­ну, в ко­ей, на­ря­ду с черт зна­ет чем, иног­да мель­ка­ли яр­кие мыс­ли или ост­ро­ты, а иног­да и сам мэтр ожив­лял об­щест­во дер­зостью эс­ка­пад на скольз­кие те­мы: «Вы­но­си­ли сар­ко­фаг из мав­зо­лея — Раз-два, взя­ли! — Пет­ров, Си­до­ров и два ев­рея — Эх, при­под­ня­ли!!!»

В об­щем, это был, что на­зы­ва­ет­ся, свой па­рень, и я вмес­те с дру­ги­ми по­плыл в ут­лом суд­не се­го «Сад­ка» на Да­е­вом пе­ре­ул­ке бог весть ку­да, чувст­вуя по­сте­пен­но, что моя жизнь об­ре­та­ет ка­кое-то но­вое из­ме­ре­ние… Из-за нас, в част­нос­ти из-за мо­ей ги­пер­ре­а­лис­ти­чес­кой «Бал­ла­ды о Пре­снен­ской дра­ке», его пе­ри­о­ди­чес­ки вы­ки­ды­ва­ли из-под оче­ред­ной кор­мя­щей «кры­ши», до­пра­ши­ва­ли в КГБ, но он толь­ко мо­тал го­ло­вой, слов­но отря­хи­ва­ю­щий­ся «щен», на­хо­дил ка­кую-ни­будь за­вод­скую мно­го­ти­раж­ку или так­сист­скую га­зет­ку «Зе­лё­ный ого­нек» и тут же со­би­рал «ста­рую гвар­дию», к ко­то­рой при­со­еди­ня­лись но­вые и но­вые пи­шу­щие или прос­то ис­ка­те­ли нео­фи­ци­аль­но­го спа­си­тель­но­го сло­ва и об­ще­ния. И суд­но плы­ло и до­плы­ло-та­ки до ны­неш­них Ве­ли­ких, хо­тя и та­ких, опять же, пе­ре­ход­ных и зыб­ких вре­мён! Он в 1994 го­ду тра­ги­чес­ки по­гиб под ко­лё­са­ми ма­ши­ны не­из­вест­но­го во­ди­те­ля, из­му­чен­ный борь­бой за вы­жи­ва­ние сво­ей га­зе­ты «Ли­те­ра­тур­ные но­вос­ти», слу­жив­шей, по су­щест­ву, про­дол­же­ни­ем его мно­го­лет­ней «сад­ко­вой» эпо­пеи. Га­зе­ты, где он всех нас, те­перь уже в бо­лее сво­бод­ные го­ды, пе­ча­тал. Его от­сут­ст­вие в сре­де ли­те­ра­тур­ной Моск­вы ощу­ща­ет­ся му­чи­тель­ным про­ва­лом.

В го­ро­де тог­да бы­ло не­сколь­ко та­ких «Сад­ков». Наибо­лее ин­те­рес­ны­ми мне ка­за­лись наш и ещё Ли­тО «Ма­гист­раль» у Ка­зан­ско­го вок­за­ла в Цент­раль­ном до­ме же­лез­но­до­рож­ни­ков. Ту­да как раз хо­дил Ана­то­лий Леонть­ев. Бы­вал там и я. В «Ма­гист­ра­ли» «мэт­р­ст­во­вал» по­эт Гри­го­рий Ле­вин, взыс­ка­тель­ный, по­рой кап­риз­ный, об­ла­дав­ший боль­шим вку­сом, чем наш мэтр, но, по­жа­луй, ме­нее от­ча­ян­ный. Име­на тех, кто вы­шел из «Ма­гист­ра­ли» и сей­час из­вест­ны в рос­сий­ской сло­вес­нос­ти и не толь­ко. Мож­но на­звать Бу­ла­та Окуд­жа­ву, ко­то­рый был свя­зан в той или иной сте­пе­ни с «Ма­гист­ралью». Глу­би­ной и зна­чи­тель­ностью сти­хо­во­го на­пе­ва вы­де­ля­лась и тог­да Зи­на­и­да Мир­ки­на, став­шая в по­сле­ду­ю­щие де­ся­ти­ле­тия, по мо­е­му мне­нию, од­ним из са­мых глу­бо­ких мис­ти­чес­ких по­этов ХХ ве­ка. За­ки­нув куд­ря­вую «нег­ри­тян­скую» го­ло­ву, бой­ко чи­тал свои тек­с­ты Са­ша Аро­нов, по­эт и кри­тик, из­вест­ный чи­та­те­лям «Мос­ков­ско­го ком­со­моль­ца». Бы­вал фи­ло­соф Гри­го­рий По­ме­ранц и мно­гие дру­гие. За­пом­нил­ся мо­ло­дой ис­то­рик Алек­сан­др Янов, став­ший из­вест­ным ис­сле­до­ва­те­лем рос­сий­ской ис­то­рии, пер­вым ука­зав­шим на угро­жа­ю­щее сходст­во на­ше­го со­вре­мен­но­го по­ло­же­ния с Гер­ма­ни­ей 30-х го­дов пе­ред при­хо­дом к влас­ти Гит­ле­ра. Это вы­ра­зи­лось в его опре­де­ле­нии «Вей­мар­ская Рос­сия».

Из да­ев­ско­го «Сад­ка» вы­шли по­эт Бо­рис Ка­мя­нов, жи­ву­щий сей­час в Из­ра­и­ле, про­за­ик Фе­ликс Ро­зи­нер, по­лу­чив­ший за свой ро­ман пре­мию в США, по­этес­са Ла­ри­са Мил­лер, по­эт Ва­дим Ков­да, про­за­ик Вла­ди­мир Гал­кин, фи­ло­соф и по­эт, ис­сле­до­ва­тель сред­не­ве­ко­вой ал­хи­мии Ва­дим Ра­би­но­вич, фи­ло­соф и по­эт Ар­се­ний Ча­ны­шев, он же Ар­се­ний Про­хо­жий и мно­гие дру­гие. Во вре­мя из­вест­ных по­э­ти­чес­ких ра­де­ний на Ма­я­ков­ке и пос­ле здесь бы­ва­ли смо­ги­с­ты: Лео­нид Гу­ба­нов, Вл. Алей­ни­ков, Вл. Бат­шев, по­том бу­ду­щая груп­па «Мос­ков­ское вре­мя» — не­дав­но по­гиб­ший яр­кий по­эт и мыс­ли­тель Алек­сан­др Сап­ров­ский, его друг Сер­гей Ганд­лев­ский. А сколь­ко бы­ва­ло без­вест­ных или не успев­ших стать из­вест­ны­ми, сги­нув­ших во вью­гах и безд­нах мос­ков­ско­го и рос­сий­ско­го Ша­да­на­ка­ра в те го­ды!

Вспо­ми­на­ет­ся час­то тот са­мый при­ез­жав­ший иног­да в Ли­тО из Мор­до­вии учи­тель школь­ный. С про­с­тым круг­лым ли­цом, стар­ше нас, лет со­ро­ка, с ми­лой фа­ми­ли­ей Дожди­ков. Вспом­ни­лись его при­вет­ли­вые и горь­кие гла­за мно­го по­ви­дав­ше­го и ис­пы­тав­ше­го че­ло­ве­ка. Его тек­с­ты по­вер­га­ли в за­дум­чи­вость. За­пом­ни­лось: «Тя­же­ло бы­то­вать при Ба­тые. У Ба­тыя — за­ко­ны блат­ные. А за­кон­ни­ки — кон­ни­ки, кон­ни­ки!.. При­хо­ди­ли ту­ме­ны в по­лын­ной си­ни. За со­бой остав­ля­ли пу­с­ты­ни, пу­с­ты­ни…» Где он сей­час? Жив ли? А меж­ду тем эта по­лу­бо­гем­ная «под­зем­ная» жизнь всё боль­ше втя­ги­ва­ла ме­ня… «Са­док» со­би­рал­ся раз в две не­де­ли, по втор­ни­кам или сре­дам. Воз­ни­ка­ли зна­ком­ст­ва, хож­де­ния со­вмест­ные по ули­цам, по буль­ва­рам мос­ков­ским… Пи­ли пи­во по дво­рам, за­се­да­ли в гос­ти­ных. Хо­те­лось влю­бить­ся, за­быть Со­ню, но не­зри­мые узы, тень на­деж­ды не да­ва­ли мне ре­шить­ся. К то­му же каж­дый ве­чер мне на­до бы­ло бе­жать на вок­зал, ехать в свое То­ми­ли­но, то­пить печь, осо­бен­но в зим­ние мо­ро­зы, что­бы не вы­мер­з­ли ба­та­реи.

Как-то пос­ле ве­че­рин­ки я остал­ся но­че­вать у Иод­ков­ско­го в Остан­ки­но, где он сни­мал с же­ной ком­на­ту в ста­ром де­ре­вян­ном до­ме. Моск­вич, он был по су­щест­ву без­дом­ным, по­те­ряв ком­на­ту сво­ей ба­буш­ки, про­пи­сав­шись ещё бу­ду­чи сту­ден­том на Лен­го­рах в об­ще­жи­тии, что­бы иметь от­дель­ную ком­на­ту и кру­тить ро­ма­ны со сту­дент­ка­ми на воль­ной во­ле. «Смот­ри-ка, у ме­ня, у те­бя и у Ев­ту­шен­ко же­ны — та­тар­ки, — сме­ясь, го­во­рил он, — это, на­вер­ное, свойст­вен­но по­этам — гиб­рид­ные бра­ки!» Же­на его встре­ти­ла нас без улыб­ки, гля­дя из­му­чен­ны­ми гла­за­ми; не пом­ню, уж чем он тог­да или до это­го пе­ред ней про­ви­нил­ся, но за ве­чер­ней сне­дью она ста­ла от­кро­вен­но жа­ло­вать­ся на Иод­ков­ско­го, ко­то­рый веч­но без де­нег и веч­но в «ро­ма­нах», не­из­вест­но с кем. Сло­мал ей жизнь, и во­об­ще все вы… «Вот он ка­кой, ваш Эд­мунд, а вы все ему в рот смот­ри­те!» — «Но ведь он по­эт, — пы­тал­ся воз­ра­жать я. — Ему труд­но: не пе­ча­та­ют, не пла­тят!» «Ну что вы по­ни­ма­е­те?! Жи­вые лю­ди, семья не мо­гут при­но­сить­ся в жерт­ву, у нас же дочь! Она-то чем ви­но­ва­та?! Он мог бы, если бы хо­тел за­ра­бо­тать, ваш Эд­мунд, пой­ти в га­зе­ты, он — пре­крас­ный жур­на­лист, пе­ре­стал бы фрон­ди­ро­вать, хва­тит уже это­го дет­ст­ва!.. Я боль­ше не мо­гу!» Эд­мунд пы­тал­ся за­щи­щать­ся, го­во­ря, что он та­кой, ка­кой уж есть, и что не мо­жет быть дру­гим. Она пла­ка­ла, а я с ужа­сом ду­мал, что вот она — прав­да.

Эта де­неж­ная «сушь», при­дав­лен­ность, ущерб­ный быт бо­ге­мы, по­этов — а ведь он, по мо­е­му тог­даш­не­му рас­суж­де­нию, был по­эт на­сто­я­щий, в от­ли­чие от ме­ня — пе­ча­тав­ший­ся, — эта «жизнь по­эта, та иль эта» (сло­ва Пав­ла Ан­то­коль­ско­го) от­кры­ва­лась мне по­сте­пен­но с раз­ных сто­рон. Да, если ты хо­чешь со­зда­вать то, что ты хо­чешь, а де­нег не пла­тят, об­сто­я­тельст­ва не спо­собст­ву­ют, то ты рвёшь, тер­за­ешь се­бя и дру­гих… И тут я вспом­нил и Со­ню, не вы­но­ся­щую ни­че­го, что отвле­ка­ло бы её от му­зы­каль­ных мыс­лей и во­пло­ще­ния их. «Жизнь, жи­вые лю­ди не мо­гут при­но­сить­ся в жерт­ву?» Да толь­ко и при­но­сят­ся не­пре­рыв­но в го­дах, де­ся­ти­ле­ти­ях, ве­ках!.. Вез­де и всег­да… И при тво­ре­нии по­эм, пи­ра­мид, со­бо­ров и сим­фо­ний… А уж при во­пло­ще­нии идей по­ли­ти­ков или без­ум­ных уто­пис­тов! Пла­тон был ве­ли­кий фи­ло­соф, но уто­пист, и вот он ряд — от Пла­то­на че­рез Мо­ра, Кам­па­нел­лу до Ле­ни­на, Ста­ли­на, Гит­ле­ра и до Пол По­та… Ко­неч­но, по­эт — не ген­сек и не фю­рер, у не­го в под­чи­не­нии толь­ко го­су­дар­ст­во слов, ну, раз­ве что же­на, хо­тя, ско­рее, он у же­ны в под­чи­не­нии… Но же­на, из­ви­ни­те, в рва­ных са­по­гах? Не­до­корм­лен­ный или не­до­ле­чен­ный в от­сут­ст­вии до­ро­гих ле­карств ре­бёнок? Или опять же бро­шен­ная или бро­сив­шая его от его ро­ма­нов или без­де­нежья же­на? И опять же пла­чу­щий ре­бёнок без от­ца? … Не та ли это «сле­зин­ка ре­бён­ка» Фёдо­ра Ми­хай­ло­ви­ча? Что же, от­ка­зать­ся от куль­ту­ры, от это­го сла­дост­но-му­чи­тель­но­го со­зи­да­ния форм — «то­го, что ещё ни­ког­да не бы­ло»? Вер­нуть­ся в «ор­га­ни­чес­кое со­сто­я­ние» — до ца­ря Пет­ра, до по­то­па? В тро­пи­чес­кий рай дри­о­пи­те­ка? Ах, но ведь и там по сло­ву биб­лей­ско­му за­вёл­ся Змий, ко­то­рый, ко­неч­но, в риф­му, на­пел Пер­во­жен­щи­не о слад­ком-слад­ком рай­ском яб­ло­ке!.. И в по­те ли­ца Адам до­бы­ва­ет свой хлеб, и в му­ке для се­бя и дру­гих под­час тво­рит рит­мы по­эм, и воз­ды­ма­ет кам­ни со­бо­ров, за­жи­гая рай­ские са­ды вит­ра­жей… Ох, прав­да, в сла­дост­ной иног­да для се­бя му­ке… Но раз это длит­ся столь­ко ве­ков, зна­чит, это греш­но­му се­му Ада­му нуж­но? Во­про­сы… Веч­ные во­про­сы. И нет на них от­ве­та.

«Как же это­му Эд­мун­ду, — ду­мал я, — мо­жет быть, бро­сить “Са­док” с жал­ки­ми ко­пей­ка­ми от мно­го­ти­раж­ки и сесть ку­да-ни­будь на хлеб­ную зар­пла­ту?» А как же мы? Эта жаж­да встреч? «Без­за­кон­ных» раз­го­во­ров? Вы­пе­ва­е­мых строк, со­зда­ю­щих струй­ки, ру­чей­ки, раз­мы­ва­ю­щие тяж­кие пла­с­ты офи­ци­аль­ной лжи, ту­пос­ти, стра­ха? Но, с дру­гой сто­ро­ны, эти жен­ские слёзы, про­клятья, бро­шен­ные де­ти? Как это со­вмес­тить? Раз­ре­шить? Ах, раз­ве что имея чувст­во ме­ры… И лю­бовь, о ко­то­рой ска­зал апос­тол? Ах, чувст­во ме­ры и на­ши ма­не­ры! Ку­да уж там! Ма­не­ры на­шей под­зем­ной по­лу­бо­ге­мы, вы­шед­шей из ограб­лен­ных вой­ной, боль­шей частью без от­цов, не­до­корм­лен­ных под­рост­ков, вос­пи­тан­ных дво­ра­ми и ба­ра­ка­ми под слёзы и воп­ли тех же ма­те­рей, за­мо­ро­чен­ных служ­бой или «про­из­водст­вом», бы­ли, ко­неч­но, ох и ах! Иод­ков­ский, к мо­е­му изум­ле­нию, мог на хо­ду, где-ни­будь в мет­ро­пе­ре­хо­де, схва­тить у тор­гов­ки пи­ро­жок или мо­ро­же­ное и под её про­клятья уда­лить­ся, не за­пла­тив! Из­вест­но­му уже ны­не, а тог­да «под­зем­но­му» пи­са­те­лю Г. же­на на­ши­ла из­нут­ри паль­то длин­ные, до ни­за, кар­ма­ны, ко­то­рые он, зай­дя в уни­вер­сам (они тог­да толь­ко ста­ли по­яв­лять­ся) тай­но на­би­вал кол­ба­сой, бан­ка­ми или бу­тыл­ка­ми, стре­мясь прой­ти че­рез кас­су без опла­ты. Сла­ва бо­гу, его, ка­жет­ся, ни ра­зу не пой­ма­ли…

Де­нег веч­но не хва­та­ло и хо­ло­с­тым и се­мей­ным; я, на­при­мер, имея зар­пла­ту стар­ше­го ин­же­не­ра в гео­ло­ги­чес­ком ин­сти­ту­те, по­лу­чал 110 руб­лей, и ров­но не­де­лю каж­дый раз не до­жи­вал до зар­пла­ты, хо­дил обе­дать к сво­ей со­ав­тор­ше по либ­рет­то, до­цен­т­ше ГИ­ТИ­Са Чеф­ра­но­вой, да бу­дет зем­ля ей пу­хом! И сам, греш­ный, как-то на­по­до­бие Иод­ков­ско­го сбе­жал с од­ной из сни­ма­е­мых квар­тир, не рас­пла­тив­шись с хо­зя­и­ном. Сти­хи, об­ще­ние, вы­пив­ка — мно­гим они за­ме­ня­ли про­пав­ший ин­те­рес к мо­но­тон­ной, час­то бес­смыс­лен­ной и пло­хо опла­чи­ва­е­мой ра­бо­те, за­глу­ша­ли об­щее чувст­во ущерб­нос­ти жиз­ни в ог­ром­ном го­су­дар­ст­ве.

Оно тра­ти­ло мил­ли­ар­ды неф­те­дол­ла­ров — а я-то как гео­лог пре­крас­но знал, что день­ги идут от­нюдь не от про­да­жи на­шей не­кон­ку­рент­ной то­вар­ной про­дук­ции, — на ра­ке­ты, на ку­бин­скую ре­во­лю­цию, на Мо­зам­бик, на Ан­го­лу, на Ни­ка­ра­гуа, на араб­ских тер­ро­рис­тов, на вьет­нам­скую, ко­рей­скую вой­ну — чёрт зна­ет, на что ещё! Толь­ко не на свой на­род, на ко­то­рый пра­вя­щим ком­му­нис­ти­чес­ким ба­ты­ям бы­ло аб­со­лют­но нас­рать. Им­пе­рия, этот «Крас­ный улус», за­быв­шая о сво­их граж­да­нах, бы­ла об­ре­че­на. И по­это­му глу­бо­ко не пра­вы те из но­вых по­ко­ле­ний, или тот же Игорь Зо­ло­тус­ский из шес­ти­де­сят­ни­ков, кто об­ви­ня­ет нас в раз­ва­ле это­го ев­ра­зий­ско­го Егип­та и в не­го­тов­нос­ти к сво­бо­де. Да, ущерб­на бы­ла Им­пе­рия, ущерб­ны, ту­зем­ны и «сов­ко­вы» бы­ли и мы, а ку­да же деть­ся от не­дав­не­го кре­пост­но­го пра­ва и се­ми­де­ся­ти лет при­дав­лен­нос­ти? Но нам блес­нул осле­пи­тель­ный, хоть и не­дол­гий свет хру­щёв­ской от­те­пе­ли, и мы не за­бы­ли его и не ста­ли оче­ред­ным «по­те­рян­ным по­ко­ле­ни­ем», и по­нес­ли этот свет сквозь тьму за­стоя, и всё-та­ки про­рва­лись в 80–90-х. И сей­час на раз­ва­ли­нах чу­до­вищ­но­го мон­ст­ра есть ещё воз­мож­ность и нам, и но­вым по­ко­ле­ни­ям всё-та­ки по­стро­ить че­ло­ве­чес­кое об­щест­во и го­су­дар­ст­во, не­взи­рая на жал­кие или злоб­ные тос­ко­ва­ния не­ко­то­рых по «еги­пет­ским кот­лам с мя­сом». По­ка ещё та­кая воз­мож­ность есть. Су­ме­ем ли мы ею вос­поль­зо­вать­ся?

​

Как-то я но­че­вал у Эд­мун­да в пе­ре­ул­ке вб­ли­зи Боль­шой Лу­бян­ки, где он сни­мал ком­на­ту пос­ле раз­во­да со сво­ей оче­ред­ной же­ной. Ря­дом был Ма­лый Ки­сель­ный пе­ре­улок, где мы жи­ли в да­лёком мо­ем дет­ст­ве. За ок­ном был кос­тёл, в ко­то­рый в дет­ст­ве во­ди­ла ме­ня моя ня­ня-поль­ка. Мес­то на­во­ди­ло нос­таль­ги­чес­кие вос­по­ми­на­ния. Я пре­да­вал­ся чте­нию не­зна­ко­мых мне по­этов, сбор­ни­ки ко­то­рых в не­ко­то­ром всё та­ю­щем ко­ли­чест­ве Эд­мунд пе­ре­во­зил с со­бой с квар­ти­ры на квар­ти­ру. Осо­бен­но при­вле­ка­ла ме­ня кир­пич­но­го цве­та ан­то­ло­гия аме­ри­кан­ской по­э­зии ХХ ве­ка в пе­ре­во­дах Ива­на Каш­ки­на. Я со­всем не знал её: Кар­ла Сэнд­бер­га, Кар­ло­са Уиль­ям­са, Кам­мин­г­са, Ро­бин­со­на Джеф­фер­са и дру­гих. По­то­му эта книж­ка ока­за­лась у ме­ня, греш­но­го, а по­том у ко­го-то ещё. От­лу­чив­ший­ся не­на­дол­го Эд­мунд явил­ся в со­про­вож­де­нии ма­ло­оп­рят­но­го не­боль­шо­го рос­та ста­ри­ка с бре­зен­то­вым, ка­жет­ся, порт­фе­лем. «Это Кру­чё­ных», — та­инст­вен­но шеп­нул он мне в пе­ред­ней. Гос­по­ди, не­уже­ли это… Один из ве­ли­ких аван­гар­дис­тов, со­рат­ник Ма­я­ков­ско­го, Хлеб­ни­ко­ва? И по­ду­мать, ещё жи­вой! Но бо­же мой, ка­ким же он стал за го­ды на­шей сов­де­пии. Тор­ча­щий нос, под­бо­ро­док, ост­рень­кие жи­вые мыш­ки-глаз­ки ста­ро­го Гоб­се­ка! Мы пи­ли чай с кол­ба­сой и хле­бом. Он не­мно­го рас­ска­зал о Хлеб­ни­ко­ве, не пом­ню уже что. По­том мы его по­про­си­ли что-ни­будь про­честь из сво­е­го. Он встал по­сре­ди ком­на­ты, и ста­рый волк аван­гар­да гром­ко и хлёст­ко про­кри­чал-вы­стре­лил сти­хом: «Хлюст­ра упа­ла хлоп­ну­лась… Хлюст­ра с раз­зво­ном!» И сра­зу ста­ло яс­но, что рус­ский аван­гард не умер, не­смот­ря на тон­ны ру­га­ни от вся­ких со­вет­ских «ве­дов», со­жже­ние книг, спец­х­ра­ны и т. д. и т. п., а на­обо­рот, жив, что «ве­щест­во жиз­ни» (по Пла­то­но­ву) спо­соб­но к воз­рож­де­нию, и что зна­ме­ни­тый ав­тор «Дыр бул щи­ла» на­шёл се­бе не­ма­ло уче­ни­ков в гря­ду­щих по­ко­ле­ни­ях… А я счаст­лив тем, что Бог спо­до­бил ме­ня в сво­ей жиз­ни уви­деть его во пло­ти. Хо­тя, ко­неч­но, на­вер­ное, на­до бы­ло мне при­с­тать, при­вя­зать­ся к не­му, встре­тить­ся ещё раз, по­рас­спро­сить о мно­гом из тех слав­ных вре­мён, за­пи­сать… Но я был слиш­ком за­нят со­бой, сво­и­ми пе­ре­жи­ва­ни­я­ми, ки­пя­щей во­круг ме­ня веч­но об­нов­ля­ю­щей­ся пёст­рой мос­ков­ской жизнью…

Че­рез два квар­та­ла по Сре­тен­ке от Да­е­ва, ка­жет­ся, в Сер­ги­е­вом пе­ре­ул­ке бы­ла мас­тер­ская Эр­н­ста Не­из­вест­но­го. Иод­ков­ский бы­вал у не­го и как-то за­вёл к не­му часть на­шей ком­па­нии. Мы во­шли в двор в пе­ре­ул­ке. За ста­рой ко­сой дверью был как бы ог­ром­ный там­бур с тус­клой «соп­лёй» лам­поч­ки на­вер­ху, за­став­лен­ный тор­са­ми, ка­ки­ми-то му­ску­ли­с­ты­ми но­га­ми и ру­ка­ми из кам­ня, гип­са, гли­ны; ог­ром­ны­ми брусь­я­ми, про­хо­дя­щи­ми сквозь те­ла, слож­ны­ми пла­не­тар­ны­ми, га­лак­ти­чес­ки­ми кон­струк­ци­я­ми. Нас встре­тил ко­ре­на­с­тый че­ло­век с уси­ка­ми, с бес­по­кой­ны­ми чёр­ны­ми гла­за­ми и со­би­ра­ю­щим­ся в мор­щи­ны на­пря­же­ния и мыс­ли лбом. «Эр­н­ст», — крат­ко на­звал­ся он. Я уже ви­дел как-то его ра­бо­ты в Ху­до­жест­вен­ном са­ло­не на Куз­нец­ком. Он по­тряс ме­ня сво­им «Джор­да­но Бру­но» — оша­ле­лой вы­та­ра­щен­ностью крас­но-брон­зо­вой го­ло­вы, рву­щей­ся в по­след­нем по­ры­ве сквозь пла­мя и смерть к ис­ти­не, к бес­ко­неч­ным ви­ди­мым толь­ко ей ми­рам… К Бес­смер­тию. Он, мо­жет быть, на­учил ме­ня экс­та­зу, вул­ка­низ­му фор­мы. Про­ры­ву сквозь се­бя, сквозь страх…

И вот я ви­жу его пе­ред со­бой. Он охот­но го­во­рил, по­ка­зы­вал свой но­вый в кос­ми­чес­ком ду­хе про­ект па­мят­ни­ка на­уке или бу­ду­ще­му че­ло­ве­чест­ва в Но­во­си­бир­ском Ака­дем­го­род­ке. Нер­в­но за­ме­чал, что скульп­ту­ра, в от­ли­чие от по­э­зии и жи­во­пи­си, не мо­жет жить в ан­дег­ра­ун­де, что не бы­ва­ет под­поль­ных скульп­то­ров. Что нуж­ны за­ка­зы от го­су­дар­ст­ва, что ему на­до­е­ла иди­от­ская кри­ти­ка, что его ра­бо­ты не аб­страк­ция, а осо­бый ре­а­лизм, ска­жем, сверх­ре­а­лизм… А ведь это бы­ло ещё до зна­ме­ни­то­го раз­гро­ма в Ма­не­же, до хру­щёв­ских «пи­до­ра­сов». Гос­по­ди, сколь­ко же при­шлось пе­ре­нес­ти ему и мно­жест­ву тех, кто тя­нул­ся что-то со­чи­нять, тво­рить, ле­пить по-но­во­му в этой сюр­ре­аль­ной Рос­сии! Я на­пи­сал сти­хотво­ре­ние о не­ко­ем твор­це с по­свя­ще­ни­ем ему и, зай­дя как-то на Сер­ги­ев, про­чёл и от­дал его ему. На­ив­но, ко­неч­но, хо­дуль­но, мо­жет быть, но так я тог­да чувст­во­вал, как бы на греб­не вол­ны… Но но­вый век, дейст­ви­тель­но, на­чи­нал­ся у нас в Ги­пер­бо­рее имен­но тог­да. Он, пом­ню, по­бла­го­да­рил ме­ня. Я, уже до то­го боль­ше си­де­лец биб­лио­тек, стал всё ча­ще бы­вать на вы­став­ках, стре­мясь рас­ши­рить плас­ти­ку и ко­ло­ризм сво­е­го зре­ния и чувст­вуя, что и там на­чи­на­ет про­ры­вать­ся по­рой Не­что.

В Ма­не­же, у са­мых стен Крем­ля, в 1965 го­ду от­кры­лась поль­ская вы­став­ка. Го­во­ри­ли о мас­се аб­стракт­ных и вся­чес­ких «мо­дер­ных» ра­бот. И вот я в ог­ром­ной «ко­нюш­не» Ма­не­жа. Дейст­ви­тель­но, по срав­не­нию с на­ши­ми «ака­де­ми­ка­ми» здесь бу­ше­ва­ла «сти­хия». Аб­стракт­ная гра­фи­ка, ка­кие-то не­при­выч­ные ра­бо­ты… — все­го уже не упом­нишь. При­ми­ти­вист­ская страш­ная чья-то «Ёл­ка в Освен­ци­ме» с удав­лен­ны­ми вмес­то ёлоч­ных иг­ру­шек. По­ля­ки, ку­да там, об­ска­ка­ли на­ше офи­ци­аль­ное ис­кус­ст­во, всё-та­ки им мно­гое, очень мно­гое бы­ло «мож­но», они — бли­же к За­па­ду. Удив­ля­ли «Ва­вель­ские го­ло­вы» в ду­хе цвет­но­го ку­биз­ма скульп­то­ра Кса­ве­рия Ду­ни­ков­ско­го. Его ку­бис­ти­чес­кая мощ­ная, пря­мо ро­де­нов­ская плас­ти­ка… Страш­ная, на­при­мер, скульп­ту­ра «Рок», где ка­кая-то гро­мад­ная не­умо­ли­мая фи­гу­ра, скло­ня­ясь, да­вит дру­гую, как бы сво­е­го сы­на, чем-то по­хо­же­го на неё. На­ро­ду мос­ков­ско­го из лю­би­те­лей жи­во­пи­си и сен­са­ций на­бра­лось мно­го. По уг­лам у скульп­тур и по­ло­тен ки­пе­ли спо­ры. Вос­хи­ще­ние од­них и ру­гань дру­гих сме­ши­ва­лись. При Ста­ли­не та­кой вы­став­ки и ду­ху бы не бы­ло!

В од­ном от­се­ке «Ко­нюш­ни» в групп­ке мо­ло­дёжи и ста­ри­ков я за­ме­тил блед­но­го ог­ром­но­ло­бо­го юно­шу с со­ло­мен­ны­ми во­ло­са­ми, слег­ка пры­ще­ва­то­го, с жид­кой коз­ли­ной бо­род­кой и ост­рым при­щу­ром го­ря­щих го­лу­бо­ва­тых глаз, стре­ми­тель­но, как шпа­гой, по­ра­жав­ше­го во­пя­щих на не­го стар­цев яз­ви­тель­ны­ми фра­за­ми. «Прос­ти­те, гос­по­да, но если вы не по­ни­ма­е­те, то это не зна­чит, что кар­ти­на пло­ха!» — воз­гла­шал он звон­ким фаль­це­том. «Мо­жет быть, прос­ти­те, ва­ши го­ло­вы так устро­е­ны, что…» — «Маль­чиш­ка! Ты пе­ре­жил бы то, что мы, то узнал бы, где ис­кус­ст­во, а где маз­ня ду­рац­кая их­няя, что­бы с лю­дей день­ги со­драть!» — во­пи­ли раз­дра­жён­ные ве­те­ра­ны. Он чем-то на­пом­нил мне юно­го Вла­ди­ми­ра Уль­я­но­ва, так­же рез­ко по­ра­жав­ше­го ка­ких-ни­будь сво­их оп­по­нен­тов. Тог­да мне та­кое срав­не­ние ка­за­лось лест­ным. Я под­дер­жал его. Мы по­зна­ко­ми­лись. Идя из Ма­не­жа вьюж­ным ве­че­ром с ним и дву­мя его при­яте­ля­ми, за­шли в ка­фе гос­ти­ни­цы «Моск­ва» и взя­ли пи­ва с со­сис­ка­ми. Воз­буж­дён­но об­суж­да­ли кар­ти­ны и сце­ны на вы­став­ке. Ре­бя­та ока­за­лись с фи­ло­соф­ско­го фа­куль­те­та и ин­те­ре­со­ва­лись те­ми же об­щи­ми во­про­са­ми, что и я. Взгля­ды на­ши во мно­гом схо­ди­лись.

Ни­ко­лай Бо­ков, так зва­ли мо­е­го но­во­го зна­ко­мо­го, пи­сал, как вы­яс­ни­лось, сти­хи, знал мно­гое из то­го, что не знал я, и, бу­ду­чи род­ным пле­мян­ни­ком из­вест­но­го со­вет­ско­го ли­ри­ка Вик­то­ра Бо­ко­ва, весь­ма пре­зри­тель­но от­зы­вал­ся о «по­эте Дя­ди­не» и всей «со­вли­те­ра­тур­щи­не». Сти­хи его мне по­ка­за­лись не­мно­го «ма­я­ко­ви­с­ты­ми», блед­но­ва­ты­ми по об­ра­зам и рит­мам, но ис­пол­нен­ны­ми ост­ро­го по­ли­ти­чес­ко­го па­фо­са: «Ейн-цвай драй! Эй, вы­хо­ди, про­фес­сор! Ейн-цвай-драй! Но­вой на­ча­ло мес­сы»! Дек­ла­ми­ро­вал он сво­им яз­ви­тель­ным фаль­це­том. Он рас­ска­зы­вал мне об эк­зис­тен­ци­а­лиз­ме, о Кьер­ке­го­ре… По­ве­дал его весь­ма мно­го­зна­чи­тель­ный миф о бы­ке ти­ра­на Фа­ла­ри­да: ког­да в это­го мед­но­го бы­ка по­ме­ща­ли че­ло­ве­ка, а по­том под­жи­га­ли под бы­ком кос­тёр, воп­ли не­счаст­но­го пре­о­бра­жа­лись в хит­ро­ум­но сде­лан­ной глот­ке бы­ка в неж­ней­шие ме­ло­ди­чес­кие зву­ки, услаж­да­ю­щие ти­ра­на и тол­пу. «Это ал­ле­го­рия жиз­ни по­эта в ми­ре», — за­клю­чил Ни­ко­лай. Я при­вёл его в «Са­док» к Иод­ков­ско­му, и он про­из­вёл на мэт­ра впе­чат­ле­ние.

Мы ста­ли час­то встре­чать­ся. И один из уз­лов мо­ей судь­бы стал при­бли­жать­ся к раз­вяз­ке. Ни­ко­лай жил на юго-за­па­де, у не­го бы­ла ком­на­та в ком­му­нал­ке. Я бы­вал у не­го. Мы час­то за­си­жи­ва­лись за­пол­ночь, по­едая бан­ки зна­ме­ни­той хру­щёв­ской ку­ку­ру­зы с пи­вом и де­шёвой кол­ба­сой. Иног­да он, та­инст­вен­но оскла­бясь, за­пус­кал вил­ку в каст­рю­лю сво­ей толс­той ев­рей­ской со­сед­ки Бер­ты и от­лав­ли­вал ка­кую-ни­будь ку­ри­ную но­гу. «Ни­че­го, она уж прос­тит», — при­щу­ри­вал­ся он. Жил он поч­ти всег­да один, мать ра­бо­та­ла для де­нег штур­ма­ном-си­ноп­ти­ком в За­пад­ной груп­пе на­ших вой­ск в Гер­ма­нии. От­ца он не знал. И был он мо­ло­же ме­ня ров­но на 17 лет, но при этом не ка­зал­ся слиш­ком юным, ибо был весь­ма са­мос­то­я­тель­ным и во­об­ще при­спо­соб­лен­ным к «под­зем­ной» со­вет­ской жиз­ни пар­нем. Он сво­бод­но вла­дел ан­глий­ским, а по­том изу­чал и дру­гие язы­ки. Не­за­у­ряд­ность его чувст­во­ва­лась мно­ги­ми, и он знал се­бе це­ну.

Я и мои то­ми­лин­ские то­ва­ри­щи, в част­нос­ти один то­ми­лин­ский мыс­ли­тель, ны­не уже по­кой­ный — увы! — Бо­рис Пет­ров, иног­да оста­ва­лись у не­го но­че­вать, по­сте­лив на по­лу мат­ра­цы или паль­то. Шла стран­ная «об­щин­но-под­зем­ная» жизнь. Мы об­суж­да­ли про­чи­тан­ное, уви­ден­ное, го­во­ри­ли о на­шей жиз­ни, при­хо­дя по­сте­пен­но к мне­нию, что ни­ка­ко­го со­ци­а­лиз­ма тут по­стро­е­но не бы­ло, а то, что есть, — это гос­ка­пи­та­лизм с ти­ра­ни­чес­кой властью пар­тии и КГБ, жад­ным во­ровст­вом чи­нов­ни­чест­ва, скры­тым нэ­пом под­зем­ных дель­цов и об­щим стрем­ле­ни­ем че­рез тер­рор и ре­во­лю­цию к ми­ро­во­му гос­подст­ву «сис­те­мы». И что от Треть­ей ми­ро­вой вой­ны ком­му­нис­тов удер­жи­ва­ют толь­ко аме­ри­кан­ские ядер­ные ра­ке­ты. Как-то гу­ляя с Ни­ко­ла­ем по Ле­нин­ско­му про­спек­ту, мы за­шли в гос­ти к Со­не Гу­бай­дул­ли­ной в квар­ти­ру, ко­то­рую она сни­ма­ла. Си­де­ли и бе­се­до­ва­ли. По­том он бы­вал у неё в гос­тях и без ме­ня. Я всё ещё не мог при­ми­рить­ся с мыслью, что мы рас­ста­лись с Со­ней на­всег­да. Иног­да в то­ми­лин­ских по­лях, в ог­нях го­ро­да я слов­но бы ви­дел её си­лу­эт. Слы­шал её звон­кий смех. Ви­дел её во сне но­ча­ми. И тут, ко­неч­но, в ду­ше мо­ей ше­вельну­лось не­кое бес­по­койст­во…

В на­ча­ле 60-х в ан­дег­ра­ун­де про­шёл слух о чте­нии сти­хов на пло­ща­ди Ма­я­ков­ско­го. Чи­та­ли у па­мят­ни­ка ко дню рож­де­ния «пи­и­та ре­во­лю­ции» да и в дру­гие дни, и, ка­жет­ся, чем-то ре­во­лю­ци­он­ным, во вся­ком слу­чае, фрон­дой, по­па­хи­ва­ло… Я дви­нул­ся ту­да. Был уже ве­чер. Ог­ни ма­шин, фо­на­рей, ред­ких рек­лам про­хва­ты­ва­ли су­м­рак. Чёр­ная ма­хи­на па­мят­ни­ка вы­ре­за­лась на фо­не зда­ния Мос­про­ек­та. На­вер­ху ог­нен­ный транс­па­рант «Ком­му­низм — это мо­ло­дость ми­ра, и его воз­во­дить мо­ло­дым!». Сле­ва в тон­нель под па­мят­ни­ком ны­ря­ет Ниа­га­ра ав­тоог­ней. У па­мят­ни­ка чер­не­ет не очень боль­шая тол­па. Над ней, на цо­ко­ле мо­ну­мен­та, ка­кие-то та­ра­ня­щие воз­дух ру­ка­ми фи­гур­ки. Чи­та­ют! И вот я сре­ди этой тол­пы. Мо­ло­дые и не очень чи­та­ют свои сти­хи и Ма­я­ков­ско­го, ча­ще — «Про ло­шадь»: «Все мы не­множ­ко — ло­ша­ди. Каж­дый из нас по-сво­е­му ло­шадь». Иные — яв­но уже — толь­ко что-то своё! Гос­по­ди! Не­уже­ли же в на­шем «за­прет­ном цар­ст­ве» та­кое? И где? В са­мом цент­ре «Треть­е­го Ри­ма»! И до сих пор не схва­ти­ли? Ни­ко­го? За­пом­нил­ся строй­ный чер­но­во­ло­сый па­рень с тон­ки­ми рез­ки­ми чер­та­ми ли­ца. За его спи­ной ещё све­ти­лись даль­ние по­ло­сы за­ка­та. Он сме­лы­ми крас­ка­ми ри­со­вал кар­ти­ну вре­ме­ни «Пос­ле бом­бы»: «Ну вот, свер­ши­лось, че­го вы все жда­ли! Она упа­ла… И вы ви­ди­те, что вас нет, что сто­ят пу­с­тые до­ма, что нет тех, ко­го вы не­на­ви­де­ли или лю­би­ли…» При­мер­но в этом ду­хе. Боль­ше я его ни­ког­да не слы­шал. Но впе­чат­ле­ние со­хра­ни­лось. И вот, на­ко­нец, — о, как же труд­но бы­ло ре­шить­ся влезть на край пос­та­мен­та, об­ра­тить на се­бя взо­ры тех, ко­го я аб­со­лют­но не знал! А что если крик­нут что-ни­будь? Об­ру­га­ют? За­сме­ют­ся пре­зри­тель­но? А по­том ка­кие-ни­будь двое по­дой­дут и уве­зут? Но про­ры­вая страх… Опять, как в во­ду, — я, уже стоя на вы­со­те, про­из­нёс пер­вые ка­кие-то свои сло­ва! О, не­ве­ро­я­тие! Слу­ша­ют вни­ма­тель­но, про­сят ещё. По­том усту­паю мес­то сле­ду­ю­ще­му.

Кто-то с бо­ро­дой зна­ко­мит­ся со мной. Фи­зик. Сам пи­шу­щий, идём вмес­те. Зна­ко­мит со сво­и­ми друзь­я­ми, бе­се­ду­ем, ша­та­ем­ся весь ве­чер. По­сколь­ку я оди­нок, а осенью не на­до то­пить печ­ку, бе­рём пи­во, кол­ба­су, хлеб и идём к не­му но­че­вать. Я уже не пом­ню, как его зо­вут. Жил он в сво­ём до­ми­ке где-то на Уль­я­нов­ской. Не­ма­ло ве­че­ров и но­чей в раз­го­во­рах мы про­ве­ли с ним и его друзь­я­ми. Сти­хи при­во­ди­ли лю­дей. Воз­ни­ка­ли зна­ком­ст­ва, уже не бо­я­лись вы­ска­зы­вать всё друг дру­гу на кух­нях, в ком­па­ни­ях. Хо­тя… О, хо­тя на Ма­я­ков­ке на­чи­на­ли по­сте­пен­но тес­нить тол­пу и вы­сту­па­ю­щих, в том чис­ле и буль­до­зе­ра­ми, — яко­бы ком­со­моль­ские дру­жи­ны и т. д. На­чи­на­ли «вя­зать» и вы­яс­нять лич­нос­ти в от­де­ле­ни­ях. Фо­то­гра­фи­ро­вать — «на па­мять». От это­го воз­ни­ка­ли тос­ка и зло­ба… Не­уже­ли опять? А еще друж­ба с За­па­дом! Но уже вул­ка­низм, на­ко­пив­ша­я­ся му­ка нес­быв­ших­ся же­ла­ний, страс­тей вы­ры­ва­лась на по­верх­ность, крис­тал­ли­зо­ва­лась в мне­ния, груп­пы. Про­слой­ки, ко­то­рые по­том влас­тям так и не уда­лось пол­ностью сте­реть, унич­то­жить, за­гнать на дно бы­тия…

Я не пом­ню, где я впер­вые уви­дел смо­гис­тов. То ли на Ма­я­ков­ке, то ли в «Сад­ке» у Иод­ков­ско­го, то ли в од­ном из мос­ков­ских биб­лио­тек. Но вот он, Лео­нид Гу­ба­нов, не­боль­шо­го рос­та с се­рым вы­ка­том ши­ро­ко рас­став­лен­ных глаз ис­под­лобья под бит­лов­ской, нет, есе­нин­ской чёл­кой: «Се­рый конь мо­их глаз! Се­рый конь мо­их глаз!» — бро­сал он не­ве­ро­ят­ные прос­то­на­род­но-рус­ские, но та­кие бью­щие в серд­це об­ра­зы. Он оша­ра­ши­вал. И сно­ва без­ум­но на­по­ми­нал вос­крес­ше­го и во­рвав­ше­го­ся в ог­ни и мглу шес­ти­де­ся­тых — ря­зан­ско­го, по­гиб­ше­го от пе­сен, ви­на и рус­ской тос­ки ли­ри­ка…

«Ког­да ко­лы­шет­ся вда­ли-и Фа­на­го­рия зо­ло­тая-я», — за­крыв гла­за, за­пе­вал ры­же­ва­тый и лох­ма­тый за­по­ро­жец Во­ло­дя Алей­ни­ков. Пря­но-ост­рые жи­во­пис­ные не­мно­го «ев­рей­ские» стро­ки вы­го­ва­ри­вал Юрий Куб­ла­нов­ский. Ба­сил Ар­ка­ша Па­хо­мов. Звон­ко и раз­дра­жи­тель­но вос­сы­лал в тол­пу на пло­ща­ди свою агит­по­э­му ро­зо­во­щёкий тог­да и эк­заль­ти­ро­ван­ный Во­ло­дя Бат­шев: «Мо­ло­дость злая!.. Мо­ло­дость мо­жет».

«Что это за СМОГ та­кой?» — спра­ши­ва­ли со­брав­ши­е­ся око­ло биб­лио­те­ки на Бе­го­вой, где был один из ве­че­ров СМО­Га. «СМОГ — са­мое мо­ло­дое об­щест­во ге­ни­ев, — охот­но объ­яс­нял “те­о­ре­тик” Во­вик Бат­шев лю­бо­пыт­ным. — Или — сме­лость, об­раз, глу­би­на». Ви­се­ли цвет­ные пла­ка­ты, ка­жет­ся, ху­дож­ни­ка Нед­бай­ло. Всё бы­ло са­мо­дель­ным, но — празд­нич­но, рис­ко­во, жут­ко… На ули­це у тро­туа­ра сто­я­ла ми­ли­цей­ская «Вол­га». Я ост­ро за­ви­до­вал этим юным «очер­тя­го­ло­вам», сам я был лет на шест­над­цать-сем­над­цать стар­ше их и уже как-то не ре­шал­ся рва­нуть­ся к ним, про­сить ме­ня за­чис­лить в этот не­ве­ро­ят­ный СМОГ, да и при­ня­ли бы? И в то же вре­мя сдер­жи­ва­ла не­ко­то­рая лег­ко­вес­ность всей за­теи… Сы­рость, ин­фан­тиль­ность текс­тов, от­сут­ст­вие, мо­жет быть, по­э­ти­чес­кой и об­щей куль­ту­ры, ко­то­рую я на­би­рал в пре­ды­ду­щие го­ды. Но всё рав­но с изум­ле­ни­ем при­тя­ги­вал­ся я к ним. Мы зна­ко­ми­лись. Я их та­щил к Иод­ков­ско­му, мы вмес­те вы­сту­па­ли на «Ма­я­ке»… Я уво­дил ка­ких-то дев­чо­нок из их ком­па­нии. Мы ды­ша­ли од­ним пья­ня­щим, су­м­рач­ным и рис­ко­вым воз­ду­хом той по­ры… Я по­свя­щал им тек­с­ты; Гу­ба­нов и Алей­ни­ков но­че­ва­ли у ме­ня в То­ми­ли­но. Мы с Бат­ше­вым за­си­жи­ва­лись и но­че­ва­ли у Ни­ко­лая Бо­ко­ва, ко­то­ро­го, ка­жет­ся, взя­ли в СМОГ. СМОГ, пло­щадь Ма­я­ков­ско­го бы­ли как бы эпи­цент­ром ду­хов­но­го про­ры­ва 60-х, наибо­лее вул­ка­ни­чес­кой точ­кой Моск­вы и Им­пе­рии, как бы вы­рвав­шей­ся на миг в бу­ду­щую глас­ность кон­ца 80-х. Рит­ми­чес­кая энер­гия по­этов слов­но ра­ди­а­ция об­лу­ча­ла куль­тур­ные слои Моск­вы, ин­тел­ли­ген­цию, сту­ден­чест­во, вол­на­ми рас­прост­ра­ня­лась по стра­не, бу­до­ра­жи­ла умы, вы­ры­ва­лась за гра­ни­цу, воз­вра­ща­ясь от­ту­да че­рез за­пад­ные «го­ло­са». Вы­зы­ва­ла не­на­висть ко всей па­рад­ной ту­пос­ти ре­жи­ма, к его про­па­ган­де, по­се­ля­ла в ду­ше меч­та­ния об иной жиз­ни и, ко­неч­но, при­тя­ги­ва­ла при­сталь­ный ин­те­рес пар­тий­ных идео­ло­гов и все­силь­но­го ап­па­ра­та Лу­бян­ки. Но по­ка ещё дли­лось, как бы на из­лёте, хру­щёв­ское вре­мя…

По ка­кой-то, мо­жет быть, и не слу­чай­но остав­лен­ной Бо­ко­вым на сво­ём сто­ле за­пис­ке я, но­чуя у не­го, узнал, что у них с Со­ней ро­ман. Я, ко­неч­но, смут­но уже о чём-то до­га­ды­вал­ся, но вихрь чувств овла­дел мной… «А, собст­вен­но, что про­изо­шло? — пос­ле пер­вых ми­нут за­тме­ния ума за­дал я се­бе во­прос. — Мы дав­но уже не вмес­те. Она и я сво­бод­ны. Хо­тя, прав­да, ещё фор­маль­но не раз­ве­де­ны…» Но всё же он мог бы мне как-то рань­ше дать по­нять, что… А я-то жа­ло­вал­ся ему на свои скор­би и оди­но­чест­во! Но всё же и об­лег­че­ние ка­кое-то то­же смут­но чу­я­лось в ду­ше… Вот и сво­бо­ден, сво­бо­ден! Мо­жет, и сам ты это­го тай­но хо­тел? Вот и на дом, то есть на часть его она, мо­жет быть, те­перь пре­тен­до­вать не бу­дет — и та­кие мыс­ли, что гре­ха та­ить, то­же бы­ли в смут­ной мо­ей ду­ше, но ведь, собст­вен­но, я не хо­зя­ин, а хо­зя­ин — мой до­шлый отец. Ох, гре­хи, гре­хи! И тём­ный страх зем­ной и ка­кие-то по­ры­вы все во мне, зве­ре дву­но­гом, всё тут…

Но уже встре­чать­ся мне с ни­ми не хо­те­лось. По­том, ко­неч­но, бы­ли и встре­чи, и объ­яс­не­ния, вихрь обид и но­вых угры­зе­ний, и со­вмест­ные воз­ли­я­ния на свадьбе Кон­стан­ти­на Бо­ко­ва, бу­ду­ще­го аме­ри­кан­ско­го ху­дож­ни­ка. Но, на­ко­нец, всё это пре­кра­ти­лось. Они по­се­ли­лись вмес­те на сня­той Со­ней квар­ти­ре, по­том по­же­ни­лись, и Ни­ко­лай про­пи­сал её в сво­ей ком­му­нал­ке на Ло­мо­но­сов­ском. Я с от­ча­янья же­нил­ся на го­лу­бо­гла­зой длин­но­но­гой и юной на­тур­щи­це из Су­ри­ков­ско­го ин­сти­ту­та Оль­ге Б., по­зна­ко­мив­шись с ней в семье од­но­го мос­ков­ско­го по­эта. О. Б. при­гла­си­ла ме­ня взгля­нуть, как она по­зи­ру­ет об­на­жён­ная пе­ред клас­сом мо­ло­дых да­ро­ва­ний…

И вот ка­ким-то зим­ним ве­че­ром я ле­чу от Та­ган­ки к Су­ри­ков­ско­му, не чуя ног, к на­зна­чен­но­му ча­су этюд­ных за­ня­тий. От­крыв дверь ука­зан­но­го клас­са, ви­жу не­что бе­лоп­ле­чее, бе­ло­бёд­рое, из­вив с ры­жим тре­уголь­ным флаж­ком под округ­лостью жи­во­та, гля­дя­щее на ме­ня го­лу­бым от­ча­ян­ным «до­ми­ком» глаз! И всё это пе­ред двад­цатью ста­ра­тель­но ри­су­ю­щи­ми уг­лём на кар­то­не пар­ня­ми и де­ви­ца­ми… Эда­кий учё­но-ху­до­жест­вен­ный стрип­тиз! За­хлоп­нув дверь клас­са, я оша­ра­шен­но-об­нов­лён­ным дви­нул­ся в То­ми­ли­но. На сле­ду­ю­щий день мы от­пра­ви­лись в ЗАГС. А че­рез не­де­лю или две пос­ле скром­ной, но то­же слег­ка оша­ра­шив­шей мо­их при­яте­лей свадьбы я из­ба­вил­ся от всех сво­их ком­плек­сов и был поч­ти счаст­лив. Вспо­ми­на­лись толь­ко иног­да груст­ные, хо­тя и по­ни­ма­ю­щие гла­за мо­ей ма­те­ри.

Горь­кие, хмель­ные, но, мо­жет быть, чем-то счаст­ли­вые вре­ме­на? Длил­ся мой вто­рой брак и жизнь с Оль­гой в Бла­го­ве­щен­ском пе­ре­ул­ке у Твер­ской ули­цы, ко­неч­но, не­дол­го — слиш­ком у неё бы­ло мно­го по­клон­ни­ков, с ко­то­ры­ми ей по­ры­вать бы­ло труд­но, да и за­чем? И я с ни­ми с боль­шим ин­те­ре­сом бе­се­до­вал — один юный дип­ло­мат, дру­гой ин­же­нер, очень ми­лый и по­э­тич­ный гру­зин, тре­тий — ху­дож­ник, но по­том это всё уже ста­ло чрез­мер­ным… К то­му же веч­ная стес­нён­ность в средст­вах. И стра­да­ния ее от не­лёг­кой в са­мом де­ле ра­бо­ты и, собст­вен­но, скан­да­лы при­ве­ли к то­му, что я сно­ва ока­зал­ся в То­ми­ли­но, где жи­ла моя мать, при­ехав­шая из Ка­за­ни.

Оль­га сей­час жи­вёт в Шта­тах, тор­гу­ет в ка­кой-то фир­ме, иног­да при­ез­жа­ет в Рос­сию и да­же, дай ей бог здо­ровья, иног­да по­мо­га­ет нам греш­ным.

…В этом ли­хо­ра­доч­ном ки­пе­нии пло­ща­дей, квар­тир­ных схо­док, лич­ных драм, в са­мом су­мас­шед­шем вре­ме­ни с но­во­чер­кас­ским, ка­ра­таус­ским, вор­ку­тин­ским рас­стре­ла­ми, с чу­до­вищ­ным Ка­риб­ским кри­зи­сом, ког­да всё за­вис­ло на са­мом об­ры­ве над безд­ной, на ше­ве­ля­щей­ся от её смрад­но­го ды­ха­ния трав­ке, на ша­та­ю­щих­ся уже и сып­лю­щих­ся в неё ка­муш­ках… И на­ко­нец, в го­ря­щих все­ми эти­ми раз­ря­да­ми сти­хах по­этов был, мо­жет быть, пер­вый по­во­рот вин­та к бу­ду­щей, — ког­да же она при­дёт? — сво­бо­де, пры­жок к той звез­де, го­ря­щей над сне­га­ми… Да что там, пляс­ка — пусть хоть в во­об­ра­же­нии! — со все­ми со­звез­ди­я­ми и га­лак­ти­ка­ми, как в мо­ём «Ви­но­гим­не» — кар­на­валь­ном ва­ри­ан­те меч­ты о звёзд­ном Все­че­ло­ве­чест­ве, глу­бин­ном им­пуль­се Ре­нес­сан­са ги­пер­бо­рей­ско­го на­ча­ла ХХ ве­ка, — бы­ла! У бед­ной, всё ещё по­лу­кре­пост­ной стра­ны силь­нее по­рыв к Раю! «Эрос не­воз­мож­но­го» — по сло­вам од­ной со­вре­мен­ной кни­жи­цы. От­ку­да это? Мо­жет быть, от са­мой су­ти стра­да­ю­щей в сво­ей ко­неч­нос­ти и еди­нич­нос­ти тва­ри, хра­ня­щей смут­ную пра­па­мять о тех не­во­об­ра­зи­мых вре­ме­нах, ког­да жизнь бы­ла бес­смерт­ной про­то­плаз­мой, студ­не­вы­ми об­ла­ка­ми на по­верх­нос­ти ар­хей­ско­го оке­а­на, ещё не зна­ю­щи­ми раз­де­ле­ний тра­ги­чес­ких — зве­ри­ных, че­ло­вечь­их, — не­рож­дён­ной ещё Аф­ро­ди­той. Пля­шу­щий Ди­о­нис, ра­дость осво­бож­де­ния, при­плёс­ки­ва­ю­щая иног­да в тра­ге­дию, в зло­счаст­ное на­си­лие, в тра­ге­дию рус­ских ре­во­лю­ций, — и здесь на­до ска­зать, что мы в боль­шинст­ве сво­ём бы­ли тог­да про­тив на­си­лия! Ра­дость кос­ми­чес­ко­го экс­та­за, раз­би­ва­ю­ща­я­ся о не­от­ме­ни­мость от­дель­ной судь­бы, о пан­ци­ри и клеш­ни го­су­дар­ст­ва… Но вос­по­ми­на­ние об этих го­дах и ми­гах, свет той фев­раль­ской звез­ды све­тил нам по­том и в са­мые тём­ные го­ды.

Мы с Бо­ко­вым как-то вы­сту­па­ли на Ма­я­ков­ке при за­стыв­шем в на­пря­же­нии то­ми­лин­ском на­шем мыс­ли­те­ле Бо­ри­се Пет­ро­ве и при вни­ма­нии не­боль­шой тол­пы слу­ша­те­лей. К нам по­сте­пен­но при­дви­ну­лись ка­кие-то спор­тив­но­го ви­да ком­со­моль­ские маль­чи­ки. Они весь­ма за­ин­те­ре­со­ва­лись «Ви­но­гим­ном», воз­гла­шён­ным мной с не­ма­лой экс­прес­си­ей. Один, кри­во улыб­нув­шись, отверз ус­та: «Это что ещё за бунт на ко­ле­нях?» — «Все мы тут на ко­ле­нях! — хо­чет­ся мне крик­нуть че­рез трид­цать лет. — И всё же пусть и та­кой, но это был бунт! Бунт про­тив ва­ше­го и мо­е­го ко­ле­нос­то­я­ния и спи­нос­ги­ба­ния. Бунт и при­зыв к вам всем, к Даль­ней Звез­де над сне­га­ми Ги­пер­бо­реи. И был он — не вот­ще». Да, мы раз­ру­ши­ли эту им­пе­рию, но не по­то­му, что мы осо­знан­но хо­те­ли это­го, мы хо­те­ли Сво­бо­ды, без вос­ста­ния, без кро­ви, хо­те­ли прос­то че­ло­ве­чес­ко­го, осмыс­лен­но­го су­щест­во­ва­ния… Им­пе­рия рух­ну­ла, ибо бы­ла ос­но­ва­на на не­прав­де и ис­чер­па­ла свои ма­те­ри­аль­ные и ду­хов­ные воз­мож­нос­ти.

«Комс-маль­чи­ки» веж­ли­во, но жест­ко взя­ли нас с Бо­ко­вым под лок­ти и за­ве­ли в на­руж­ный ин­терь­ер стан­ции мет­ро «Ма­я­ков­ская» — в ма­лень­кую бо­ко­вую двер­ку на­ле­во, за вхо­дом, в ми­ли­цей­ский от­сек. Не­то­роп­ли­вый де­жур­ный в фор­ме стал под­роб­но вы­яс­нять: «Кто вы, от­ку­да, где ра­бо­та­е­те?» Я пы­тал­ся со­врать, но он по сво­ей вер­туш­ке до­воль­но быст­ро про­ве­рил и по­про­сил уточ­нить. А че­рез не­де­лю ме­ня вы­звал мой на­чаль­ник и то­же веж­ли­во, от­час­ти жа­лея ме­ня, по­про­сил осво­бо­дить его от мо­е­го при­сут­ст­вия во вве­рен­ном ему гео­ло­ги­чес­ком от­де­ле Ин­сти­ту­та гор­но-хи­ми­чес­ко­го сырья в под­мос­ков­ных Лю­бер­цах, вви­ду, как он ска­зал, мо­е­го до­ста­точ­но про­хлад­но­го от­но­ше­ния к тру­до­во­му про­цес­су (что бы­ло прав­дой), и тут он не­сколь­ко за­мял­ся — об­ще­го не­со­от­вет­ст­вия мо­их идей­ных устрем­ле­ний пра­ви­лам об­щест­вен­ной жиз­ни (что бы­ло до­ста­точ­но ту­ман­но). Я, ес­тест­вен­но, не стал спо­рить и ока­зал­ся за во­ро­та­ми ин­сти­ту­та «по собст­вен­но­му же­ла­нию».

По­том год-пол­то­ра ра­бо­тал по ту­риз­му в од­ной шко­ле на Лен­го­рах, а ког­да ме­ня от­ту­да вы­гна­ли за устро­ен­ный мной и Вл. Бат­ше­вым ве­чер по­э­зии СМО­Га, ка­кой-то горь­кий за­штат­ный пи­са­тель в Биб­лио­те­ке Ле­ни­на по­со­ве­то­вал мне пой­ти в экскур­си­он­ное бю­ро, где я был при­нят бла­го­да­ря добрым, чут­ким к по­э­зии жен­ским ду­шам, сна­ча­ла вне шта­та, а по­том и в штат. И мно­го лет спа­сал­ся в лит­сек­ции оно­го бю­ро от ко­че­га­рок, сто­ро­жек и двор­ниц­ких, углуб­ля­ясь в био­гра­фии ли­те­ра­то­ров рос­сий­ских и в гео­гра­фию их странст­вий, при­об­щая к это­му тол­пы лю­боз­на­тель­ных со­граж­дан… Увы, сей­час эта бла­гая для об­щест­ва моя де­я­тель­ность сник­ла, вви­ду воз­рос­шей сто­и­мос­ти го­рю­че-сма­зоч­ных ма­те­ри­а­лов…