Отдел поэзии

Алексей Витаков

​

Спорят звёзды меж собой…

​

***

За окном снова бешеный май,

И черёмухи электросварка.

Хоть ладонью глаза прикрывай

И болей узловатостью парка.

С попугаем сирени в руке

Ты когда-то спешил, словно Ленский,

Пил с Онегиным что-то в чепке,

И дуэль не случилась в Смоленске.

Это было Бог знает зачем,

Как сюжет голубого экрана.

Ольга так и осталась ни с чем,

Никому не досталась Татьяна.

Свет тех улиц теперь не зови,

Проросли одуванчиком слёзы,

Там сиренью всегда по любви

И черёмухи беглым морозом.

Что копаешься в черновике?

Оглянись — всюду пластик и глянец.

Кот учёный, и на поводке,

Ты за ним семенишь, как китаец.

Что удумал? Спеши на трамвай!

Вдоль обочин дорога седая.

Впрочем, нет — просто так вспоминай,

Как тот май, что тебя вспоминает.

***

Задуло опять зимой. Далеко до мая.

Лежу на боку. Апрель. На спине летаю.

Смотрю в небеса, там дед мой, как чёрт, упрямый:

«Без зада жена, Олёш, что село без Храма!»

В ответ я ему кричу: «Хорош, Константиныч!»

А ветер всё прёт и чешет о ставни спину.

Откуда-то слышу сквозь вой: «Господь, помилуй!

Попариться мне бы, а потом уж в могилу».

Прищуренный глаз. Звезда за увалом меркнет.

«Ищи такую, ну, чтоб — и село, и церковь!

Запомни, да не перечь, шалопай, мерзавец!»

Хохочет. Тулуп его в небеса вмерзает.

Апрель. И полночный свет лёг крестом на раму.

За милостыней луна подошла ко храму.

Вот вижу, как дед водой ледяной сбил плесень.

Предбанник. Тулуп в углу. И — Христос Воскресе!

***

Бесконечная стужа. Похмельная дрожь.

Тлеет лампа в подъезде окурком.

Он совсем не горбат — этот высохший бомж,

Просто он носит крылья под курткой.

Вот он к мусорным бакам подходит. Приник.

Шарит палкой то бегло, то круто.

Замирает, наткнувшись на твой черновик.

Усмехается длинно чему-то.

Вяло тянется время. Ты смотришь на твердь

Из окна и сминаешь страницы.

Он приходит, когда начинает темнеть,

Как пугливая старая птица.

Но однажды ты рюмку уронишь в ночи,

И из мрака, из жути бездомной

Бомж горячкою белою в дверь постучит:

Крылья белые будут огромны.

И, хоть выколи душу, вокруг — ничего:

Ни друзей, ни врагов, ни канавы,

Только инеем сизым на крыльях его

Блеск твоей заблудившейся славы.

Ни развилки из трёх неизбежных дорог.

Камня тоже. Коли так — и не надо!

Вы пойдёте по воздуху — прах с ваших ног

Будет снегом немыслимым падать.

***

Давай проведём эту ночь без сна.

Может, водки иль «Джонни Уокер»?

Над нами, как в старые времена,

«Собаки играют в покер».

(Картина Кассиуса Кулиджа, 1903. — Примеч. автора.)

Знаток абсурда, хозяин кафе,

Запирал старый галстук в клетке.

Ты помнишь, мы звали его де Ла Фер —

Горчат без него креветки.

Он странный, наш Рыбинск, — чего молчишь? —

Остановка для одиноких.

Меняется всё. Неизменно лишь —

«Собаки играют в покер».

А там, где Волга изгиб даёт,

Опрокинуты с мясом скамейки.

Как был тогда проспиртован лёд,

И окуни в нижнем брейке.

Пусть катится Волга ко всем морям!

А чего ещё делать Волге!

Над столиком в правом углу не зря

«Собаки играют в покер».

А в паводок, помнишь, тебя я звал

Покататься со мной на льдинах?

О чём болела моя голова?

Твоя — о стихах Марины…

О чём нас на льдинах бросало в дрожь?

Наливай тогда «Джонни Уокер».

Над первой любовью теперь, ну что ж…

«Собаки играют в покер».

***

Сквозь битое стекло вороньих пересудов

Мне машет старый дуб с бровями до земли.

Я снова ухожу, я снова всё забуду,

Я вот уже пропал в заведомой дали.

И снова будет свет от листопада мутный.

Вновь осень зашуршит подолом по земле,

А после ляжет снег: так выпадет, как будто

Не таял этот снег последних тыщу лет.

А в Рязани грибы с глазами.

Их едят, а они глядят.

Да забор шевелит усами.

Их винят, а они летят.

Ты смотришь мне вослед, я превращаюсь в крылья

Желтеющих пустот, где нечего беречь.

Скользит по тверди тень мифологемной былью,

Ломается гортань, и застревает речь.

Под линзами дождя забытые кочевья,

И войлоки любви присыпаны золой.

Нет-нет да упадёт в смущённые деревья

Славянская звезда татарскою слезой.

***

Спорят звезды меж собой: кто курносее.

Ночь приплясывает от ветра.

Осень чартером летит — надо осени

На другую сторону пепла.

Мармелад из дьюти-фри и «Джек Дэниэлс».

Вот бы пива взять ещё к рыбе.

Вместе с осенью поэт из Карелии:

Он не понял, что своё выпил.

Бельмоват ноябрь в Перми и во Владике,

Хромоват лёд на Якиманке.

Кружит долго самолёт над Архангельском:

То ли снег в окне, то ли ангел.

А в Карелии мороз громко шамкает,

Воробьи кипят на погоду.

На язык попробуй санки и с санками

Дуй домой под тёплую воду.

Туча кроет небеса над Камчаткою,

Катит Невский пивные банки.

А поэт махнул, заел мармеладкою.

И представил себя — и санки.

Поздно кардиомагнил пить с омегою,

Да придумывать антитезу.

Только яркий свет над зимней Онегою —

Да приклеен язык к железу.

***

Поезд мчится за собственной тенью.

Чертовщина. В пространстве дыра.

Завывают вагоны под Кемью —

Словно знак параллельным мирам.

Что-то есть в кривоватом кареле.

Бросишь взгляд — передёрнет на раз.

Вот и воют вагоны под Кемью.

И зияет в пространстве дыра.

Птица-сирин из чащи аукнет.

Рыба-угорь пройдёт без порток.

Шепчет древняя щука над клюквой

И спешит разворачивать торг.

Ёж в тумане несётся со свистом.

Спину выгнул корявый перрон.

Кто живой здесь, плесни машинисту.

Пусть быстрей запрягает ворон.

***

Ты не знала, как тело моё заселить.

Занавеска беременна ветром.

Вымой пол расплетённой косою, а нить

Оборви. Да и хватит об этом.

Ухожу. Только тень я смогу подстелить.

Только тенью смогу я укрыться.

Ухожу. Вымой пол волосами, а нить…

Что там нить! Обещаю не сниться.

Меж собакой и волком проляжет мой путь.

Лист опавший в воде не утонет.

Я Марией назвал твою левую грудь.

Имя правой — теперь уж не помню.

Впереди только серое небо без дна.

Сизый воздух продутых окраин.

Я забуду коленей твоих имена,

Как случайных подруг забывают.

На лету поседеет ворона в окне.

Сколько лет пролетит на колёсах!

Ты, навеки пытаясь забыть обо мне,

Отстрижешь вместе с памятью косы.

Похудеет порог, да повиснет паук.

Что-то крикнешь мне в спину невольно.

Будет лес на пути и, конечно, испуг.

Ухожу. Вот уже и не больно.

***

Я шёл через горы, сквозь лес и потоп.

И вот, наконец, Бог услышал.

Я вставил звезду в твой немыслимый лоб.

И гусли закинул на крышу.

Я из рукавов твоих вынул моря.

И выманил лебедя-птицу.

Но ты мне сказала: «Наверное, зря.

Чего уж — давай разводиться!»

К чему лебедь-птица, лишённая крыл!

Дворец, ни на что не похожий!

Я, взяв чемодан, заодно прихватил

Лягушачью царскую кожу.

Когда от хандры хоть в петлю, хоть в дыру.

Хоть в чёрный асфальт головою.

Я кожу лягушачью в руки беру

И долго смеюсь над собою.

***

Выходишь в пальто из тумана.

И жадно шагаешь на свет.

Серьёзен, как текст графомана.

И пьян, как опальный поэт.

Войдёшь в бар с особенным свистом.

Начнёшь в едком дыме огней

Оплакивать с умным басистом

Руины великих идей.

Вернёшься домой в воскресенье.

Слегка послюнявишь виски.

Кутила, бродяга осенний

И фальсификатор тоски.

Она не обронит ни слова.

Лишь пёрышком кофты тряхнет.

И снова. И в сотый раз снова

Узреет сиянье твоё.

***

Бледный сумрак худой деревеньки.

Осень. Капли тумана пьяны.

В карты режутся — были бы деньги —

Старый клён и две трети луны.

Заходи. Требухой пахнет лодка.

Гнилью первое дунет окно.

Два крупье — алкоголь и чахотка

В этом старом, как мир, казино.

Что карету? Так вот вам карета!

И звенит голова, как стакан.

И дорога, как баба с приветом,

Подставляет тяжёлый кардан.

Заходи. Ветер бродит фломэном

Вдоль реки. Тянет звёзды со дна.

Жизнь лучит вековое полено

И стыдом до прожилок больна.

***

Длинногрудый, душнокрылый

Ворон выманил луну.

Год прошёл, как проводила

Поля мужа на войну.

— Где мой муж, поведай, ворон?

Если мёртвый, где погост?

Каркнул ворон: «Далеко он.

До него три тыщи вёрст».

— Как найти, поведай, ворон?

Я все земли исхожу.

Каркнул ворон: «Далеко он.

Ну, а больше не скажу».

Собрала котомку Поля

И вокруг двора пошла.

Бог на небе. Ветер в поле.

Печь — остывшая зола.

Дни идёт, идёт недели.

Круг за кругом вдоль плетня.

В круге мазанка белеет.

Притаился чёрт у пня.

А она шаги считает.

Ей пройти три тыщи вёрст.

Хата Полю забывает,

Хоть и смотрит на неё.

Ворон выпускает коготь.

Шепчет Поля на ветру:

— Ничего. Ещё немного.

Сдюжу, индо не помру.

Шла, но счёта не теряла.

Сколь кругов прошла, Бог весть.

Вдруг, как вкопанная, встала

И услышала: «Я здесь».

Грянул гром, качнулось поле.

Вихрь проснулся в ковылях.

Голосом супруга Поле

Молвила сама земля.

— Что же, здравствуй, муж мой милый.

Поглядела на луну.

Год прошёл, как проводила

Поля мужа на войну.

***

Я родился под северным солнцем

В шестьдесят позабытом году.

Положили меня на оконце —

Отводить от деревни беду.

Я лежал на отцовой портянке

Не на улице и не в дому.

Пахли ветхие шторы землянкой,

Я не скоро узнал, почему.

Помню, трещины были на раме.

Я разглядывал в трещинах тьму.

Как же пахло в избе сухарями.

Я не скоро узнал, почему.

Я лежал и распухшие дёсны

Тёр костяшками пальцев, как мог.

Видно, впрямь был мой вид очень грозным,

Коль беда обходила порог.

Облака шли в сиреневой сини

От Бояновых дней на Восток.

На портянке я плыл вместе с ними,

И беда обходила порог.

Пахли ветхие шторы землянкой.

Нависал чернотой потолок,

А я плыл на отцовой портянке

От Бояновых дней на Восток.

Над усталой землёй и морями.

И бежала, бежала беда.

Как же пахло в избе сухарями —

Так пронзительно, так навсегда.