Отдел поэзии

Алексей Витаков
Спорят звёзды меж собой…
***
За окном снова бешеный май,
И черёмухи электросварка.
Хоть ладонью глаза прикрывай
И болей узловатостью парка.
С попугаем сирени в руке
Ты когда-то спешил, словно Ленский,
Пил с Онегиным что-то в чепке,
И дуэль не случилась в Смоленске.
Это было Бог знает зачем,
Как сюжет голубого экрана.
Ольга так и осталась ни с чем,
Никому не досталась Татьяна.
Свет тех улиц теперь не зови,
Проросли одуванчиком слёзы,
Там сиренью всегда по любви
И черёмухи беглым морозом.
Что копаешься в черновике?
Оглянись — всюду пластик и глянец.
Кот учёный, и на поводке,
Ты за ним семенишь, как китаец.
Что удумал? Спеши на трамвай!
Вдоль обочин дорога седая.
Впрочем, нет — просто так вспоминай,
Как тот май, что тебя вспоминает.
***
Задуло опять зимой. Далеко до мая.
Лежу на боку. Апрель. На спине летаю.
Смотрю в небеса, там дед мой, как чёрт, упрямый:
«Без зада жена, Олёш, что село без Храма!»
В ответ я ему кричу: «Хорош, Константиныч!»
А ветер всё прёт и чешет о ставни спину.
Откуда-то слышу сквозь вой: «Господь, помилуй!
Попариться мне бы, а потом уж в могилу».
Прищуренный глаз. Звезда за увалом меркнет.
«Ищи такую, ну, чтоб — и село, и церковь!
Запомни, да не перечь, шалопай, мерзавец!»
Хохочет. Тулуп его в небеса вмерзает.
Апрель. И полночный свет лёг крестом на раму.
За милостыней луна подошла ко храму.
Вот вижу, как дед водой ледяной сбил плесень.
Предбанник. Тулуп в углу. И — Христос Воскресе!
***
Бесконечная стужа. Похмельная дрожь.
Тлеет лампа в подъезде окурком.
Он совсем не горбат — этот высохший бомж,
Просто он носит крылья под курткой.
Вот он к мусорным бакам подходит. Приник.
Шарит палкой то бегло, то круто.
Замирает, наткнувшись на твой черновик.
Усмехается длинно чему-то.
Вяло тянется время. Ты смотришь на твердь
Из окна и сминаешь страницы.
Он приходит, когда начинает темнеть,
Как пугливая старая птица.
Но однажды ты рюмку уронишь в ночи,
И из мрака, из жути бездомной
Бомж горячкою белою в дверь постучит:
Крылья белые будут огромны.
И, хоть выколи душу, вокруг — ничего:
Ни друзей, ни врагов, ни канавы,
Только инеем сизым на крыльях его
Блеск твоей заблудившейся славы.
Ни развилки из трёх неизбежных дорог.
Камня тоже. Коли так — и не надо!
Вы пойдёте по воздуху — прах с ваших ног
Будет снегом немыслимым падать.
***
Давай проведём эту ночь без сна.
Может, водки иль «Джонни Уокер»?
Над нами, как в старые времена,
«Собаки играют в покер».
(Картина Кассиуса Кулиджа, 1903. — Примеч. автора.)
Знаток абсурда, хозяин кафе,
Запирал старый галстук в клетке.
Ты помнишь, мы звали его де Ла Фер —
Горчат без него креветки.
Он странный, наш Рыбинск, — чего молчишь? —
Остановка для одиноких.
Меняется всё. Неизменно лишь —
«Собаки играют в покер».
А там, где Волга изгиб даёт,
Опрокинуты с мясом скамейки.
Как был тогда проспиртован лёд,
И окуни в нижнем брейке.
Пусть катится Волга ко всем морям!
А чего ещё делать Волге!
Над столиком в правом углу не зря
«Собаки играют в покер».
А в паводок, помнишь, тебя я звал
Покататься со мной на льдинах?
О чём болела моя голова?
Твоя — о стихах Марины…
О чём нас на льдинах бросало в дрожь?
Наливай тогда «Джонни Уокер».
Над первой любовью теперь, ну что ж…
«Собаки играют в покер».
***
Сквозь битое стекло вороньих пересудов
Мне машет старый дуб с бровями до земли.
Я снова ухожу, я снова всё забуду,
Я вот уже пропал в заведомой дали.
И снова будет свет от листопада мутный.
Вновь осень зашуршит подолом по земле,
А после ляжет снег: так выпадет, как будто
Не таял этот снег последних тыщу лет.
А в Рязани грибы с глазами.
Их едят, а они глядят.
Да забор шевелит усами.
Их винят, а они летят.
Ты смотришь мне вослед, я превращаюсь в крылья
Желтеющих пустот, где нечего беречь.
Скользит по тверди тень мифологемной былью,
Ломается гортань, и застревает речь.
Под линзами дождя забытые кочевья,
И войлоки любви присыпаны золой.
Нет-нет да упадёт в смущённые деревья
Славянская звезда татарскою слезой.
***
Спорят звезды меж собой: кто курносее.
Ночь приплясывает от ветра.
Осень чартером летит — надо осени
На другую сторону пепла.
Мармелад из дьюти-фри и «Джек Дэниэлс».
Вот бы пива взять ещё к рыбе.
Вместе с осенью поэт из Карелии:
Он не понял, что своё выпил.
Бельмоват ноябрь в Перми и во Владике,
Хромоват лёд на Якиманке.
Кружит долго самолёт над Архангельском:
То ли снег в окне, то ли ангел.
А в Карелии мороз громко шамкает,
Воробьи кипят на погоду.
На язык попробуй санки и с санками
Дуй домой под тёплую воду.
Туча кроет небеса над Камчаткою,
Катит Невский пивные банки.
А поэт махнул, заел мармеладкою.
И представил себя — и санки.
Поздно кардиомагнил пить с омегою,
Да придумывать антитезу.
Только яркий свет над зимней Онегою —
Да приклеен язык к железу.
***
Поезд мчится за собственной тенью.
Чертовщина. В пространстве дыра.
Завывают вагоны под Кемью —
Словно знак параллельным мирам.
Что-то есть в кривоватом кареле.
Бросишь взгляд — передёрнет на раз.
Вот и воют вагоны под Кемью.
И зияет в пространстве дыра.
Птица-сирин из чащи аукнет.
Рыба-угорь пройдёт без порток.
Шепчет древняя щука над клюквой
И спешит разворачивать торг.
Ёж в тумане несётся со свистом.
Спину выгнул корявый перрон.
Кто живой здесь, плесни машинисту.
Пусть быстрей запрягает ворон.
***
Ты не знала, как тело моё заселить.
Занавеска беременна ветром.
Вымой пол расплетённой косою, а нить
Оборви. Да и хватит об этом.
Ухожу. Только тень я смогу подстелить.
Только тенью смогу я укрыться.
Ухожу. Вымой пол волосами, а нить…
Что там нить! Обещаю не сниться.
Меж собакой и волком проляжет мой путь.
Лист опавший в воде не утонет.
Я Марией назвал твою левую грудь.
Имя правой — теперь уж не помню.
Впереди только серое небо без дна.
Сизый воздух продутых окраин.
Я забуду коленей твоих имена,
Как случайных подруг забывают.
На лету поседеет ворона в окне.
Сколько лет пролетит на колёсах!
Ты, навеки пытаясь забыть обо мне,
Отстрижешь вместе с памятью косы.
Похудеет порог, да повиснет паук.
Что-то крикнешь мне в спину невольно.
Будет лес на пути и, конечно, испуг.
Ухожу. Вот уже и не больно.
***
Я шёл через горы, сквозь лес и потоп.
И вот, наконец, Бог услышал.
Я вставил звезду в твой немыслимый лоб.
И гусли закинул на крышу.
Я из рукавов твоих вынул моря.
И выманил лебедя-птицу.
Но ты мне сказала: «Наверное, зря.
Чего уж — давай разводиться!»
К чему лебедь-птица, лишённая крыл!
Дворец, ни на что не похожий!
Я, взяв чемодан, заодно прихватил
Лягушачью царскую кожу.
Когда от хандры хоть в петлю, хоть в дыру.
Хоть в чёрный асфальт головою.
Я кожу лягушачью в руки беру
И долго смеюсь над собою.
***
Выходишь в пальто из тумана.
И жадно шагаешь на свет.
Серьёзен, как текст графомана.
И пьян, как опальный поэт.
Войдёшь в бар с особенным свистом.
Начнёшь в едком дыме огней
Оплакивать с умным басистом
Руины великих идей.
Вернёшься домой в воскресенье.
Слегка послюнявишь виски.
Кутила, бродяга осенний
И фальсификатор тоски.
Она не обронит ни слова.
Лишь пёрышком кофты тряхнет.
И снова. И в сотый раз снова
Узреет сиянье твоё.
***
Бледный сумрак худой деревеньки.
Осень. Капли тумана пьяны.
В карты режутся — были бы деньги —
Старый клён и две трети луны.
Заходи. Требухой пахнет лодка.
Гнилью первое дунет окно.
Два крупье — алкоголь и чахотка
В этом старом, как мир, казино.
Что карету? Так вот вам карета!
И звенит голова, как стакан.
И дорога, как баба с приветом,
Подставляет тяжёлый кардан.
Заходи. Ветер бродит фломэном
Вдоль реки. Тянет звёзды со дна.
Жизнь лучит вековое полено
И стыдом до прожилок больна.
***
Длинногрудый, душнокрылый
Ворон выманил луну.
Год прошёл, как проводила
Поля мужа на войну.
— Где мой муж, поведай, ворон?
Если мёртвый, где погост?
Каркнул ворон: «Далеко он.
До него три тыщи вёрст».
— Как найти, поведай, ворон?
Я все земли исхожу.
Каркнул ворон: «Далеко он.
Ну, а больше не скажу».
Собрала котомку Поля
И вокруг двора пошла.
Бог на небе. Ветер в поле.
Печь — остывшая зола.
Дни идёт, идёт недели.
Круг за кругом вдоль плетня.
В круге мазанка белеет.
Притаился чёрт у пня.
А она шаги считает.
Ей пройти три тыщи вёрст.
Хата Полю забывает,
Хоть и смотрит на неё.
Ворон выпускает коготь.
Шепчет Поля на ветру:
— Ничего. Ещё немного.
Сдюжу, индо не помру.
Шла, но счёта не теряла.
Сколь кругов прошла, Бог весть.
Вдруг, как вкопанная, встала
И услышала: «Я здесь».
Грянул гром, качнулось поле.
Вихрь проснулся в ковылях.
Голосом супруга Поле
Молвила сама земля.
— Что же, здравствуй, муж мой милый.
Поглядела на луну.
Год прошёл, как проводила
Поля мужа на войну.
***
Я родился под северным солнцем
В шестьдесят позабытом году.
Положили меня на оконце —
Отводить от деревни беду.
Я лежал на отцовой портянке
Не на улице и не в дому.
Пахли ветхие шторы землянкой,
Я не скоро узнал, почему.
Помню, трещины были на раме.
Я разглядывал в трещинах тьму.
Как же пахло в избе сухарями.
Я не скоро узнал, почему.
Я лежал и распухшие дёсны
Тёр костяшками пальцев, как мог.
Видно, впрямь был мой вид очень грозным,
Коль беда обходила порог.
Облака шли в сиреневой сини
От Бояновых дней на Восток.
На портянке я плыл вместе с ними,
И беда обходила порог.
Пахли ветхие шторы землянкой.
Нависал чернотой потолок,
А я плыл на отцовой портянке
От Бояновых дней на Восток.
Над усталой землёй и морями.
И бежала, бежала беда.
Как же пахло в избе сухарями —
Так пронзительно, так навсегда.