Шпана
Гости ушли. Кент подумал: «Назавтра мы договорились с ребятами сходить в театральный институт на Мешковой. Давненько я не был в театре. Да и вообще на людях». Спектакль современный, продвинутый — зрители и актёры меняются местами. Звёзды — не ах! называется. Дело не в спектакле. Завтра он увидит Лину. Нет, нет, эта мысль лишняя — Лина принадлежит Румбу. В любом случае лишняя мысль. Ведь он точно знает, завтра он найдёт свою суженую. Завтра.
Кент немного прибрался, запустил посудомоечную машину и теперь с удивлением посматривал на полное мусорное ведро. Всего ничего поели, а мусор с трудом поместился. Надо бы поговорить на эту тему с Шародеем. Он, Кент, стоит сейчас не перед тривиальным slop-ведром, а перед огромной цивилизационной проблемой. Что такое пищевые отходы, если откинуть упаковку? С точки зрения химического состава это ровно то, что мы потребляем. Почему нам приходится выбрасывать столько полезного продукта? И самое, главное — ему, неофиту, вновь возродившемуся для новой жизни, вновь приходится идти на помойку. А он ведь дал себе слово, что теперь на чёрный двор ни ногой. Что ты скажешь об этом, Люси? Что ты вообще можешь сказать? Ты даже ещё не птица. Маленький динозавр, только-только начавший свой эволюционный забег.
Раз уж надо идти на помойку, придётся обставить этот выход с подобающей серьёзностью и торжественностью. Вынос помойного ведра — типовая процедура девятнадцатого века, в крайнем случае — двадцатого, ну уж никак не двадцать первого. Что надевали мужчины в прохладную погоду на рубеже тех прошедших веков? Ему лично для этой миссии подойдут длинный плащ и шляпа. Хорошо, что он на всякий случай обзавёлся подобной старомодиной. И тростью. Всё есть у предусмотрительного, суперзапасливого Кента.
Накинув на плечи плащ, обмотав шею лёгким шарфом, в шляпе, с тростью в одной руке и ведром в другой, элегантный, словно абсолютно непостижимый Зощенко, Кент вышел на Кавалергардскую. Он, конечно, мог выйти и с чёрного хода, но это было бы, пожалуй, не комильфо. Надо сказать, что ведро совершенно не портило его элегантный облик — он вновь стал человеком, который украшает собой любые вещи — никак не наоборот. Незнакомые люди с восхищением смотрели на него и учтиво раскланивались. Пространство вновь радовалось за Кента, возможно, даже — гордилось. Поэтому пространственные эволюции его несравненно-элегантной прогулки прошли совершенно незаметно и гладко. Кент просто шёл, покачивая бёдрами и помахивая тростью, а пространство само услужливо изгибалось — так что Кент, двигаясь прямо и никуда не сворачивая, миновал Кавалергардскую, арку, часть двора и оказался как раз перед искомыми контейнерами. Он приостановился, взмахнул ведром, содержимое выпало из него в бак в виде самозавязывающегося герметичного пластикового мешка, наполненного безвредным уже для всего человечества мусором. Пространство любезно развернулось под ним ровно на сто восемьдесят градусов, и Кент готовился уже продолжить свой путь, но — по факту — в обратном направлении. Ему пришлось опустить приподнявшуюся было ногу, потому что в процессе поворота он боковым зрением заметил что-то смутившее его, что-то нарушившее картину так удачно скомпонованного под его запросы, благостного мира. Тросточкой приостановив движение услужливого пространства, Кент сам — САМ! — повернулся туда, откуда пришёл сигнал явного нарушения гармонии вселенной.
Его удивлённому взору явилась странная пара. Эту старушку в поролоновой куртке он вроде уже видел. Не она ли устраивалась вчера ночевать у стены в картонной коробке в дальнем конце двора? Пожалуй, она. А вот мальчишку наблюдал впервые. Подросток, джинсики — SO SO, не особо, впрочем, затёртые, курточка невзрачная, туфли большие, с чужой ноги, лаковые, остроносые. Личико худое, землистое, глаза твёрдые и безжалостные. Злобный волчонок, чистильщик городских дворов. Он дёргал за ручку клошаркиной сумки, та упиралась, держала её двумя руками. Они смотрели в упор друг на друга, и клошарка тихо произнесла:
— Возьмёшь сумку, глаза залью из баллончика. На всю жизнь слепцом останешься.
— Рамсы попутала, бабуля?
— Чо?
— Чо, чо, через плечо. Деньги есть, хавка есть, мобила? А ну быстро на кости, лапки сверху, чтоб я видел.
Старушка намотала ручку на предплечье, свободной рукой достала из кармана острейший канцелярский нож и прошептала:
— Последний раз предупреждаю тебя, малчик. Лудше уж иды сваей дарогой. Не хотелось бы мнэ ребенка обыжать, но если что — порэжу и руки, и лицо.
— Что ты сказала, прошмандовка старая? А ну, отпусти сумку. Мой район, здесь я решала.
Дело принимало нешуточный оборот. Кент положил трость на руку гопника. Тот от неожиданности ослабил хватку, бомжиха выдернула клеёнчатую сумку и побежала, косолапо загребая валенками снег.
Кент поставил на тротуар ведро, прислонил к нему трость и хотел достать сигареты. Кто-то подкатился ему сзади под ноги. «Наверное, был напарник, а я не заметил», — успел подумать Кент. Мальчишка воткнулся ему головой в живот, и взрослый дядя полетел, высоко вскинув ноги в модельных туфлях, по снегу колёсиком покатилась его старомодная щегольская шляпа. На Кента обрушились удары четырёх ног, кто-то хотел попасть ему в глаз остроносой туфлей. Он закрывал лицо одной рукой, второй ему удалось поймать ногу, а потом схватить и выкрутить яйца гопнику. Тот закричал и упал. Пока Кент вставал, напарник мальчишки бросился наутёк и исчез.
Кент отряхнулся, поднял шляпу, достал сигареты и спросил у лежащего мальчишки:
— Куришь, крутой бандит?
— Кто ты такой? Убью, — прошипел «бандит», но от сигареты не отказался, и через несколько минут они уже сидели рядом на корточках и мирно беседовали, словно давние знакомые. Мальчишка сказал, что узнал Кента, видел, как тот бомжевал в подвале, что он тоже бомж, позавидовал, что Кент так козырно поднялся.
— Зачем же ты у своей, у этой несчастной старухи, отбираешь? Если такой крутой, бомби воздушных челов. Один приёмник с тачки — неделя сытной жизни.
Подросток ответил:
— Какой такой своей? Я вор, а она кто? Никто — старый матрац, нах, бановая бикса. Риска ноль, а навар есть. Мог быть, если бы не ты.
— А воровская жизнь — какая она?
— Вор — тот, кто ворует, нах, и мусорам не сдаёт, нах. И вообще двигается нормально. А бродячая жизнь какая? Это тот, кто страдает, страдал и будет страдать во благо общего.
— А ты вообще кто по жизни?
— Я вообще шпана. Шпана — это тот, кто носит восьмиклинка, понял?
— Восьмиклинка?
— Ты чё, не знаешь? Это восьмиклинка, голова носит. Головной убор это, понял? Здесь это, воля, здесь нельзя говорить.
— А на будущее ты как смотришь, кем ты будешь?
— Я буду вор в законе, нах, чё ты хочешь?
Кент спросил, не думал ли «крутой пацан» поискать других путей в жизни — например, пойти чему-нибудь поучиться. Будущий уркаган сообщил, что уже пробовал. Дважды убегал из интерната, и лучше ему сдохнуть, чем возвращаться туда. Кент подумал, что и так все эти ребята, увлекающиеся блатной романтикой, рано уйдут из жизни — от выпивки, от дури, от клея…
Пацан оказался философом. Он четко знал, отчего в России все проблемы и как от них избавиться. Проблемы от таких, как Кент. Всю жизнь они брюхатили девок, бросали их, а те потом шли на панель. А ведь он в чём-то прав, подумал Кент. Разве он заботился о судьбе женщин, которых навещал? Порхал как мотылёк, не думая о последствиях. Говорят, Настёна родила…
Вспомнил, как матроны приплачивали ему, чтобы он обучал азам телесных игр их неловких прыщавых дочерей. Это был лёгкий заработок. Кент не особо церемонился с такими. Кто знает, может, где-то и бродят по свету овеществлённые результаты его поспешных эротических манипуляций.
«Ты прав, малыш, ты во всём абсолютно прав!» — хотелось ему крикнуть. Но Кент не мог себе этого позволить. Это было бы не комильфо!
— Страну просрали, совесть просрали, детей бросили в дерьмо, на улицы, меня бросили в дерьмо, — продолжал мальчишка. — Таких, как ты, надо кастрировать и на зону отправлять, чтобы работали от зари до зари, пока не сдохнете все. Кому ты нужен, недочеловек, огрызок? — распалялся он. — Воняешь, цепляешься за свою жалкую жизнь. Вымахал каланча, а ничего-то ты не видел. На хор тебя не ставили, дерьмо есть не заставляли, в рот не ссали. Наворовал бобла, и теперь всех учишь. Ты пустой, бот из LEGO, тупой легобот! Лучше тебе больше не встречаться со мной — убью, так и знай, убью! — прокричал он сквозь слёзы и кинулся бежать.
Поздно он на свет родился, подумал Кент о маленьком гопнике. Хороший бы из него комсомольский вожак получился. Или преданный делу гэбэшник. Честный и человечный. Именно такие как раз там и нужны были в своё время. А теперь на них уже нет запроса.
Убежал мальчонка. Жаль. Кент смог бы ему помочь. Хотя бы попробовал. Может, как-нибудь в другой раз. А куда эта бойкая бабуля делась? Огонь, а не бабушка.
Совсем не безумное чаепитие
Клошарка занималась долгими и сложными приготовлениями своей берлоги к ночлегу. Газеты, как ей всё-таки важны газеты! А их теперь всё меньше и меньше в мусорных баках. Покупать в киосках — слишком это накладно для скромной старушки без определённого места жительства. Скромной, но перспективной. Она внимательно осмотрела плащ, шляпу и трость только что подошедшего Кента, куртуазно раскланялась с ним и поблагодарила «галантного молодого человека» за своевременную помощь. Кент отметил её неожиданно звонкий и весёлый голос, а также абсолютно правильную петербургскую речь. Какая речь, какие обороты — это было нечто совершенно восхитительное!
— Простите, сударыня, — учтиво обратился он к ней. — Не вас ли я так долго и терпеливо искал? Я знаю, насколько неприлично задавать женщине вопросы относительно её возраста. Прошу покорно извинить меня, и тем не менее… Не вы ли являетесь той самой весьма образованной дамой ста десяти с лишним лет, выпускницей Смольненского инсинуатора благопристойных девиц со знанием четырёх европейсковских языков?
Клошарка засмеялась, морщины на её лице превратились в сплошную гармошку, сеточка кровеносных сосудов стала ещё ярче, а прядь седых волос сползла на лицо.
— Вы мне льстите, милый друг. Мой жизненный опыт существенно скромнее — мне ещё нет и пятидесяти. Но я согласна с вами — длинный путь и тяжёлые испытания, выпавшие на мою долю, раньше времени состарили моё лицо и во многом истощили ресурсы тела. Тем не менее вы не так далеки от истины. Я помню о своих прошлых реинкарнациях. И в одной из них я действительно была «смолянкой» со знанием четырёх иностранных языков. Я и сейчас полиглот в некотором смысле. Два иностранных знаю в совершенстве, а ещё два находятся в состоянии частичного освоения. Правда, не исключаю, что я много потеряла во владении языками за период своего вынужденного и весьма мучительного бродяжничания.
Кент с удивлением спросил, действительно ли она спит в нише, похожей скорее на берлогу дикого зверя, и если ситуация именно такова, то это более чем ужасно. Клошарка же ответила ему, что вначале она и сама так думала. Но здесь, во дворе между Кирочной и Кавалергардской, вокруг неё все время происходят какие-то необъяснимые и довольно благодатные изменения. Буквально за несколько дней ниша увеличилась по всем параметрам, и теперь она напоминает уже небольшой утеплённый чулан. Кроме того, у ниши со стороны входа сами собой появились металлические рамы, а в них — незавершённые конструкции остекления. Нетрудно видеть, что наружная стена её чуланчика постепенно затягивается двухкамерным стеклопакетом. «Родничок», если можно так выразиться, ещё довольно большой, но он на глазах зарастает.
Кент с интересом осмотрел «родничок», а потом изъявил желание по-соседски помочь ей. Было бы неплохо, заявил он, если бы дворник дядя Даня оказывал его новой знакомой всяческое содействие, и он, Кент, с этой целью готов авансом одарить вышеупомянутого дворника щедрыми чаевыми. Клошарка запротестовала.
— Молодой человек, вы, я смотрю, совсем не разбираетесь в людях! Неужели вы не понимаете, что наш дядя Даня — отъявленный и неисправимый лжец. Он чая не пьёт. И абсолютно невинные и к тому же неводочные чаевые в его руках нечаянно окажутся именно водочными, в крайнем случае — пивными или винными. Убедительно прошу вас, не делать этого. У меня с дядей Даней и так очень неплохие отношения.
— Тут вы явно ошибаетесь, сударыня, и вот почему. Этот дядя Даня — форменный пройдоха, он твёрдо усвоил марксистский тезис о том, что материя первична, а духовная жизнь вторична. Дядя Даня любит и то и другое. Материя для него — нечто водочное, пивное, винное или даже коньячное, а духовное — музыка стука. Любимое произведение — «ёк-стукачок!». Когда есть выбор между материей и духом, он, безусловно, предпочтет материальное. А если «винные» не светят? Бытие определяет сознание. В этом случае он, несомненно, выберет духовное, предпочтёт музыку стука и настучит куда следует. Вы меня поняли?
«Да, — подумал Кент, — с приглашением на чай к “смолянке” явно не складывается. Дома у неё нет, чая тоже нет, придётся брать это на себя — чай пойдём пить ко мне. Что касается потенциальной племянницы, не стоит забегать вперёд, жизнь сама всё расставит по своим местам».
***
Кент галантно пригласил старушку на чашку чая — та согласилась. Она долго возилась у него в прихожей, скинула поролоновую куртку, сняла ушанку, завязала волосы скромным шерстяным платком. Потом сняла валенки, от комнатных туфель отказалась — у неё есть свои, она — как улитка: «Всё своё ношу с собой». По одежде нельзя было понять, толстая она или тощая — на ней, наверное, было сто одёжек, вот и получилась как колобок. Кента удивили белые молодые руки клошарки, так не вязавшиеся с грубым, обветренным морщинистым лицом и неаккуратными седыми прядями, выбивавшимися из-под платка. А ногти-то, ногти — ухоженные, покрытые розоватым лаком, будто только после маникюрши! Старушка заметила удивление Кента и объяснила, что она особо бережёт руки. В условиях жизни на улице это её последний рубеж обороны. У неё есть множество перчаток: и резиновые, и садовые с резиновыми нашлёпками, и тёплые варежки, чтобы руки не мёрзли на морозе.
Кент познакомил гостью с Люси.
— Люси, чудесное имя! — воскликнула старушка. — Почти так же звали мою бедную сестру.
Ящерка тоже почему-то приняла гостью благосклонно. У Кента всегда было подозрение, что это скромное животное знает о людях и об окружающем мире намного больше, чем он сам. Хотя он-то, Кент, — человек и вроде бы венец природы.
***
Они говорили о высоком: о балете Терпи-па, о Чёрном квадранте Манкевича и даже о поэтике Серебристой Вечности. Кент был смущён — слово «поэтика» он явно понимал не в полной мере, а из всего другого, названного ею, он слышал, пожалуй, только о Чёртовом квадранте (Румб что-то такое говорил) и то не знал отчётливо, из какой это оперы — астрономия, наверное, подумал Кент. Всё происходившее во время чаепития настолько не соответствовало облику клошарки, настолько было похоже на сон или даже на бред, что неожиданно для самого себя он спросил, нет ли у его гостьи прелестной юной племянницы, вернее, судя по её довольно зрелому возрасту, — ради бога, Кент просит извинить его, — внучатой племянницы? Вопрос хозяина совсем не удивил старушку. Она благодушно откусывала по маленькому кусочку чёрного сахара на основе углеродно-дейтериевых соединений и прихлёбывала горячий чай из блюдца знаменитого Ломоуховского фарфориата. Посмотрела скептически на предложенные ей закуски — на бутерброды с кристаллами синтетической колбасы и кремнеорганическими имитаторами красной рыбы, а также — на выпечку на основе метеоритной пыли, — но так ни к чему и не притронулась.
— Откуда вы знаете о моей вероятной племяннице? — спросила она задумчиво. — Предположение. Всё гипотезы строите. Впрочем, это совсем даже неважно. Есть, пожалуй, есть такая. В некотором смысле… И вы совершенно правы — абсолютно прелестная девушка. Если вы ищете юную девушку, одетую, одетую… — клошарка на мгновение замялась, — в общем так: ярко-зелёный верх и красный низ, то это как раз она. Я зову её Элпис.
Сердце у Кента бешено забилось, и он буквально выкрикнул то, о чём так долго думал:
— Почему вы обращаетесь к ней на греческий манер? Она же Надежда. Хотите на французский манер — тогда Надин. Ну не Элпис же, в самом деле!
— Боже мой, никогда не думала об этом столь приземлённо! Впрочем, есть вопрос поважнее — существует ли всё-таки в природе подобная Элпис, а если существует, то кем мне приходится эта девушка? Мне всегда казалось, что у моей сестры было внучка Элпис, а если это действительно так, если я не ошибаюсь как-то особо катастрофически в этом вопросе, то мне она приходится племянницей, точнее — внучатой племянницей.
Он, конечно, хотел узнать об этом во всех деталях, но клошарка заявила, что пока этот вопрос неактуален, и категорически отказалась поддерживать разговор о племяннице. Кент решил отложить актуализацию Элпис до лучших времён и представился:
— Юрий Пантелеймонович. Друзья зовут меня просто Кент.
Клошарке больше понравилось Кент. Но своё имя она не назвала, объяснив это тем, что они ещё недостаточно знакомы. Ему захотелось выяснить, как получилось, что злодейка-судьба выбросила на улицу столь достойную даму? Гостья рассказала во всех подробностях, что случилось с ней и её сестрой, в том числе и о том, что причиной их падения оказалось некое общество Раздевалов Ltd.
«Всему конец! — подумал Кент. — Я, мерзавец, сам и виноват во всём этом, и теперь мне не видать Элпис как своих ушей. Моя жизнь сгорела и пошла под откос, как тот несчастный вагон на Старо-Нордборгском!»
А ведь Шародей считал, что с девушкой у него всё получится. Правда, он же потом и говорил, что его юному другу многое ещё придётся осознать. Кент решил не признаваться в том, что он и есть тот самый Раздевалов. Просто настала пора исправлять свои ошибки. Но как исправлять? Решение пришло мгновенно: он предложил клошарке какое-то время пожить у него — пока он не женат. Тем более что есть лишняя комната. Он показал ей и комнату, и туалет с душевой, и кухню, и даже содержимое холодильника. Да, у них получится как бы чуть-чуть коммунальная квартира. Кухней, туалетом и душевой они будут пользоваться, конечно, врозь, но Кенту кажется, что из-за таких пустяков у них не возникнет проблем.
Гостья ответила не сразу. Что-то, видно, её беспокоило. Потом она долго объясняла, насколько тронута предложением Кента, как это любезно с его стороны, что возможность какое-то время пожить в нормальных условиях — для неё бесценный подарок судьбы… И она с удовольствием примет предложение очаровательного молодого человека, но пусть он не обижается, у неё есть несколько условий. Обязательных условий. Во-первых, пока она здесь живёт, чтобы Кент никогда, ни по какому поводу не заходил в ту комнату, которую он ей выделит. Пусть он не переживает — всё будет в идеальном порядке, никакой грязи, антисанитарии и тэ-дэ не будет. Постельное бельё и полотенца у неё есть свои, и она будет за всем этим самостоятельно следить — до тех пор, пока она здесь. Во-вторых: когда она будет посещать туалет, душевую, во время утренних гигиенических процедур, она будет запираться изнутри.
Какие проблемы? Это понятно и естественно, у Кента нет просто никаких возражений.
И наконец, третье. Она не хочет быть в тягость и бременем. В качестве частичной компенсации она предлагает взять на себя уборку всей его квартиры и приготовление завтраков и обедов для Кента. И тогда они будут квиты. Убирает она отменно. Но если Кенту не понравится её работа, что же, в любой момент можно будет отказаться от этих договорённостей. А приготовление пищи… Разве это пища, то, что у него на столе и в холодильнике? Если он согласится, она будет готовить ему питание из натуральных продуктов. Растительные продукты: овощи, фрукты, орехи, всё остальное — генно-скомпонованное сразу из исходных химических элементов без гидропоники и фотосинтеза. А лучшие мясные продукты — куриные ножки, шейка свинины, куриные и перепелиные яйца — всё это сейчас синтезируется в лучшем виде в обычных геногенераторах. Это же гораздо лучше. Пища почти такая же, как это получалось дедовскими методами в приснопамятном и архаичном Советском Союзе, о котором Кент, наверное, ничего уже и не знает. Что может быть вкуснее натурального кофе с яичницей и поджаренными гренками из фирменных имитаторов настоящих кофейных зерён, как бы куриных яиц и как бы пшеничной муки?
***
Кент вспоминал историю своего восхождения к Раздевалов Ltd. Пришёл из армии, поужинал с мамой, побродил по городу. Здоровье после армии было отменное. Навестил кое-кого из старой клиентуры, немного приподнялся. Немного. А охота была жить на широкую ногу и добиться всего самого-самого.
Смотрит: теперь во всём другой размах. Время бурное. Автомобильный альянс АГГА собирает деньги у населения, компании МУМУ, Пластилина тоже собирают. Он быстро сообразил, что рваные надо не отдавать и потом как бы проценты получать, а брать сразу и лучше в зелёных — выигрывает банкующий. Объяснил маме, она сняла с книжки что было — всё равно деньги обесцениваются на глазах. Добавил свои. Зарегистрировал юрлицо ООО «Раздевалов Ltd-инвест», снял офис, купил деловой костюм, навесил бедж Генеральный директор. Через неделю у него был штабель ящиков с напечатанными акциями-билетами фантастической художественной силы и убедительности, четыре девчонки за окошечками, охранник, дал объявления в газеты, радио, TV.
И народ попёр. Картонные коробки с деньгами не успевали в банк отвозить. Пирамида — любимая игра российских бизнесменов. До сих пор, наверное. Через полгода в десяти городах работали филиалы Ltd., в каждом — юрист, бухгалтер, охрана, менеджеры. Жил на широкую ногу, как сыр в масле катался. За чужой счёт. Сколько людей пострадало!
На следующий день
Утро началось как обычно. Кент допоздна валялся в постели и вспоминал свой какой-то особо длинный вчерашний день. Вставать не хотелось, вернее — не хотелось столкнуться нос к носу в душевой с его новой весьма светской и образованной, но довольно-таки нелепой соседкой. Может, он поспешил поселить её у себя? В мире много терпящих бедствие, всем не поможешь. Спешите добрыми делами отличиться — дарите ближнему душевное тепло! Дело, конечно, не в красивых фразах… Он вспомнил, что стал причиной несчастий этой клошарки и, возможно, гибели её сестры. Нет, не случайные прохожие написали столько всякой дряни на стене его жизни, сам он и написал — при чём тут прохожие?
Кент глубоко вздохнул. Но не таков, однако, был его характер, чтобы долго предаваться грустным мыслям и самобичеванию. Вчера он неплохо принял друзей — не ударил, так сказать, в грязь лицом. Познакомился с необычной клошаркой, даже подрался из-за неё с местной шпаной. Добро бы, подрался из-за молодой красотки — а то довольно-таки страхолюдная бабуля… Поговорить, правда, с ней вечером было очень даже интересно. Откуда она столько знает об астрономии? Обещала, кстати, помочь ему с уборкой квартиры и приготовлением пищи — держи карман шире, наивный Кент.
Румб с Линой пригласили его на спектакль Ох, уж эти звезды! — или может, какое-то другое название? — который будет сегодня в ТЮЗКе на Мешковой. Кент поинтересовался, не опасно ли это? Всё-таки театр зэка. Там, наверное, будут асоциальные элементы, а раз так — то и силовики. Кент не рвался к встрече с асоциальными элементами и особенно — с силовиками. Друзья объяснили ему, что название архаично. Сейчас это учебный театр актерского вуза, и от тех времён осталось одно название. В ТЮЗКе выступают теперь вовсе не зэки, а обычная студенческая молодёжь, раскованная, конечно, но её асоциальность и отвязность вполне в пределах современных норм. «Замечательно!» — воскликнул Кент. «А безопасность будет обеспечена, — добавил Румб. — И вовсе не силовиками какими-то, а самыми что ни на есть настоящими слабовиками». — «Убедительно!» — согласился Кент.
Там выступят студенты, будущие актёры, — причём зрители все будут на сцене, а актеры — наоборот, в зрительном зале. В общем, Кент не понял, как это у них задумано — видимо, все будут перемешаны со всеми. Факт тот, что сердце его бешено забилось, когда он вспомнил о Лине. Сегодня Кент непременно пойдёт в театр и вновь увидит её. Нет, нет и ещё раз нет — он уже однажды решил: надо оставить эту назойливую мысль, Лина — подружка Румба. «Завтра же я всенепременно найду себе девушку», — настойчиво повторял Кент, но от мыслей о Лине не так-то легко было избавиться. Как можно не думать о ней? Просто надо взять себя в руки, встать и решительно заняться домашними делами, и тогда ненужные мысли сами собой уйдут — как сон, как утренний туман!
***
Проблем с туалетом не возникло — клошарка, судя по всему, только что ушла. Везде был идеальный порядок, на кухне его ждал готовый, ещё тёплый завтрак — кофе с кардамоном, яичница с сыром и поджаренные гренки. Неизвестно, что за технологии использовались при производстве исходных продуктов, но выглядело это очень аппетитно и натурально. Да-да, и вкусно тоже. Интересно, что скажет Люси?
— Ну-ка говори, Люси, как тебе новая соседка и чем она занималась, пока дремал демиург нашего крошечного квартирного мирка?
Ящерка сделала вид, что не слышит вопроса. Она развалилась в кресле, поставила рядом лак для ногтей и принялась абразивной пилкой обрабатывать свои когти.
— Не пойму я тебя, Люси, неужели тебе действительно понравилась эта древняя бабуля? Она, конечно, очень хорошо образована и когда-то, видимо, отличалась прекрасными манерами, но ведь тебе этого не понять своими даже ещё не птичьими мозгами. Она ведь довольно-таки страшненькая, никак не услада для глаз, и в некотором роде эстетический антипод нам с тобой, разве нет?
Всё-то слышала эта хитренькая ящерка. Она подняла голову, скептически взглянула на Кента, будто говоря: «Что бы ты понимал в эстетике!», но, как всегда, ничего не сказала и продолжила обрабатывать свои ноготки. Да-да, вы не ошиблись, именно ноготки — она ошлифовала свои когти и придала им вид плоских человеческих ногтей. Один к одному — ногти клошарки, только кукольные какие-то, в сильно уменьшенном виде, невольно подумал Кент. Смешно. Пилочку и лак, наверное, тоже у бабули взяла. И на задних лапах тоже обработала. Что эта ящерка вообще о себе думает?
— Кто тебя надоумил это делать, да еще и на задних лапах? Неужто у нашей клошарки педикюр есть? «И впрямь с ума сойдешь от ваших ланкартачных взаимных обучений». (Грибоедов. «Горе от ума». — Примеч. автора.)
Люси ответила Кенту взглядом, полным презрения.
— Вот они, плоды просвещения. «Ученье — вот чума, учёность — вот причина!» Все мы гоняемся за моралью, за нравственностью. Эстетику нам подавай. А «упражняемся в расколах и безверье». Кто, интересно, обычные дела делать будет? Так и вымрет человечество — от собственной своей болезненной умственности. И ты, смешной динозаврик, — туда же! Как ты теперь будешь по стенам бегать, как мошкару ловить? Ничего-ничего, твой лучший друг Кент всегда принесёт тебе акриды из магазина — так ведь ты рассуждаешь?
***
Кент заглянул в холодильник. Кислые щи. Не просто щи — классический суп из топора. Вон и остатки топора лежат на столике. Мясо и хрящи — всё стоящее срезано для супа. От топора остались косточки — грудная клетка, ключицы и всё такое, а ещё деревянное топорище. Записка лежит: «Уважаемый Юрий Пантелеймонович! Надеюсь, вам понравится суп. Остатки топора не выбрасывайте, пожалуйста. Топорище нам ещё пригодится — для следующего раза. Убежала по делам — не успела его снять. Вернусь поздно, всё приведу в порядок. Хорошего вам дня!»
Мясо от топора, видать, пошло и на второе — котлеты получились пышные и пахучие. С белейшим пюре на сливках. В помойном ведре — остатки земли, принесённой, видимо, из палисадника. Кент слышал о подобной процедуре. Почва разводится водой, взбивается, тяжелые фракции сливаются. Остаются сливки. Котлеты с пюре получились на славу, они напомнили мамин обед в стародавние доперестроечные времена, когда Кент был Юрочкой и совсем ещё ребенком. Да, вот что значит натуральный продукт — топор и дёрн из палисадника — без всякой химии.
Дверь холодильника захлопнулась со специфическим чавканьем — будто кто-то с оттяжкой шлёпнул голой ладонью по голому же заду. Кент невольно содрогнулся — к чему бы это? Прибрал на кухне после завтрака, вытер руки и бросил мокрую салфетку на столешницу — та упала с чмоканьем, похожим на влажный поцелуй. Интересно, можно ли отличить на слух поцелуй в плечо от поцелуя в грудь? Надо бы проверить при случае. Стал резать хлеб серрейторным ножом — звуки тоже напоминали что-то знакомое, но давно забытое, ударно-чавкающее что ли, — такое, о чём и сказать-то в приличном обществе неловко. О боже, что за наваждение, чур меня — чур! Надо постараться забыть о грустном, потому что пока это всё не для него. И продолжить осмотр обеда.
Ничего не скажешь, обед, подготовленный клошаркой, выглядел довольно привлекательно. Для начала неплохо; бабуля — большой молодец, слово своё держит, да и готовит отменно. Неясно, правда, с её племянницей. Что-то здесь концы с концами не сходятся. Видимо, на её племянницу Кенту не стоит особенно рассчитывать. Вряд ли столь вожделенная племянница по имени Элпис сегодня покажется на горизонте жизни Кента. Не надо увлекаться строительством песчаных замков. Ведь именно сегодня он должен встретить свою суженную и тут же влюбиться в неё. Влюбиться с первого взгляда. Уж Лина-то наверняка знакома со многими необыкновенными девушками. Возможно, она завсегдатай вечеринок этого учебного заведения — и с Румбом они, кстати, как раз там и познакомились. Говорят, что дипломантки ТЮЗКа всегда нарасхват, после окончания этого прославленного учебного заведения девушки поступают на службу в элитные дома горничными или даже Актрисами с большой буквы — правда, об этой стороне их профессии говорить немного неприлично. Хотя-я-я… Да, именно там, на вечеринке, Кент встретит девушку, которая станет его невестой.
Если сегодня вечером он всерьёз не влюбится… Тогда назло Румбу начнёт собирать произведения Нюши Рыжки об её секс-тренере Кресли или наоборот — произведения пикапера Кресли об его талантливой ученице Рыжке, мастерицы на все руки и особенно на некоторые другие части тела.
***
Отобедав Кент принялся подбирать одежду, галстук, обувь. После вчерашних кульбитов с беспризорниками подкладка на рукаве порвалась по шву… Скотча нет, степлера тоже, гусеницы шелкопряда превратились в бабочек и улетели. Зато суп из топора получился наваристым. Кент смазал им шов, дождался, пока бульон превратится в студень, крепко сжал края шва и оставил под прессом. Через час все подсохнет, и шов станет крепче прежнего.
Вышел из дома пораньше, решил прогуляться. Эх, что за настроение чудное — что-то расширялось внутри него и поднималось вверх. «Раззудись плечо, размахнись рука», он резко распахнул дверь и вышел на крыльцо — «Мороз и солнце, день чудесный!», дверь с размаху ударила его под зад, и Кент полетел с крыльца в сугроб. Да, конфуз получился — подъёмная сила, накопившаяся в подъяремной впадине, не помогла избежать публичного низвержения с Олимпа. Он встал, отряхнул снег с одежды… Вряд ли кто-то видел его полёт, холод разогнал всех по домам. Почти всех.
В воздухе висело голографическое объявление. Министерство НОС сообщало, что ожидается примораживание всего ко всему даже на расстоянии. И действительно, мороз оказался очень хватким, и неподготовленному человеку было трудно вырваться из его объятий. Кому-то, видимо, это всё же удавалось — на стенах и металлических оградах оставались клочья вдрызг разодранных дублёнок, шарфов, дутиков и даже мунбутсов. Владельцы их ушли с остатками одежды и обуви. «Где-то теперь умирают от специально заброшенной нам американской ангины или ещё того хуже — от смертоносной вьетнамки, гриппа вьетнамской вислобрюхой травоядной мини-свиньи», — подумал Кент.
После этого НОС предупреждало об опасности наледей в проездах и на тротуаре и рекомендовало пожилым людям в целях предупреждения возможного травматического падения обязательно использовать для передвижения не только ноги, но и руки.
Мимо лёгкой рысью протрусил на четвереньках солидный мужчина с бородкой клинышком — в старинном пенсне, в норковой шапке и короткой дублёнке — профессор, наверное! На руках и ногах у него были невысокие сапоги с подкладкой из овчины. «Холодно, холодно», — стонал очкарик и всё пытался ускориться. Его на тонком ремешке вёл такой же, как и он, солидный бассет в пухлой телогрейке. В отличие от «профессора», тот шёл на двух ногах и строго следил, чтобы его подопечный не сбивался с рыси на галоп — а то поскользнётся с непривычки, что-нибудь сломает, а в эту скорую по 103 никогда ведь не дозвониться.
Так, что ещё интересного на этой улице?
Гастарбайтеры прыгали через скакалку, официанты из соседнего кафе бегали вокруг них, чтобы хоть как-то согреться. В голове всплыло: «Казах на тормозах, писька на волосиках, жопа на колёсиках». Какой ужас, что-то он явно не в себе сегодня — из-за чего это, из-за мороза, что ли? Казах, так казах, ничего не поделаешь, — Кент двинулся дальше.
Справа и слева возвышались красивые здания, оклеенные плотным мехом гигантских антарктических брейквотеров и построенные в стиле эльф-деко или гном-деко — с экзотическими окнами из патинированного альгарробо, а может даже из квебрахо, произраставших в южноамериканской сельве как раз в период расцвета творчества великого Эрьзи. Из одного такого окна высунулась женщина. Кент тут же послал ей воздушный поцелуй, она в качестве знака ответной симпатии вытряхнула ему на голову мусор из пластиковой корзины. «Как всё-таки могут быть изобретательны женщины, если им кто-то понравится», — подумал Кент.
Яркие витрины оживляли этот мрачный городской пейзаж. Он заметил, что витрина секс-шопа предлагает весьма необычные товары, призванные внести разнообразие в личную жизнь посетителей магазина. Женские и мужские анус-гвозди с нейлоновыми шляпкам для соревнования, кто выдернет из доски больше гвоздей за фиксированный промежуток времени. Салат оливье с толчёным стеклом, который, по мнению специалистов, в разы эффективнее виагры. Товары эти, видимо, стали теперь особо популярны, именно по этой причине цены на них с прошлой недели сильно пошли в гору.
Мимо прошагал Юрий Тамерлан-Хан, знаменитый музыкант, дирижер филар-оперного оркестра и руководитель филар-оперы. «Мой тёзка!» — с умилением подумал Кент. Его удивило, что народный артист одет совсем по-летнему. Ах, вот оно что: он идёт внутри золотистого шара и ступает на тротуар только лишь через оболочку этого шара. Видимо, внутри шара поддерживается нормальная температура, а воздуха для дыхания там вполне хватает. Вслед за профессором музыки мимо проскользил вкрадчивым шагом Марселя Марсо — тоже, кстати, в золотистом шаре, — подающий надежды мим Толян Сгорных-Полян с огромным котом на плече. Продефилировало несколько пешеходов, явно наделённых творческим душком актёров, — но в шариках поменьше.
Из-за горизонта выскочил легкоатлет с длинными усами и шестом в руках — в дешёвых советских тапочках, чёрных сатиновых трусах и в застиранной майке. С гиканьем и воем нёсся он вдоль тротуара, перелетая через собранные кучи снега. Совершенно очевидно, что он бежал в ритме спондея: «Швед, русский — колет, рубит, режет. Бой барабанный, клики, скрежет». В голове у Кента вдруг всплыло: «в квалитативной силлаботонике спондей трактуется как ямбическая стопа со сверхсистемным ударением», что за чушь, откуда это взялось? Нет, знакомство с бабулей, «смолянкой» в прошлых реинкарнациях, Кенту явно не на пользу пошло. Атлету было не холодно, потому что он тоже был внутри золотистого шара, который при каждом прыжке взлетал вместе с ним метра на три-четыре. «Гром пушек, топот, ржанье, стон, и смерть, и ад со всех сторон!»
В подворотнях жались друг к другу и целовались влюблённые. Их тоже защищали золотистые шары.
— Я не хочу видеть ничего такого! Убийцы, они тихо убивают меня. Один из них — точно убийца… да мне от одной только этой мысли хочется бежать отсюда без оглядки. Не хочу их видеть, этих девчонок, — ни сегодня, ни завтра не буду дарить им розы, ни фига подобного! Нет, надо сильней сказать — НИ ЧЕРТА ПОДОБНОГО! Никакой любви, никаких отношений. Это всё девочки на раз, они словно мишени, одноразовые мишени, одноразовые девочки.
Кент бросился наутёк. Как пробежать по этим зебрам: по полоскам или между ними? Полоски оказались на высоте десятого — никак не меньше — этажа, а между ними его ждало — он успел увидеть это — свободное падение вниз, если вдруг промахнётся. Что-то он, видимо, делал не так. Потому что одна из зебр поддала ему под зад копытом — хорошо, что он долетел до тротуара — скользкого, обледеневшего, но всё же вполне твёрдого тротуара, рано ему искать ещё тверди небесной! Другая зебра на глазах превратилась в полосатую пуму, которая так и норовила цапнуть Кента когтистой лапой, да не куда-нибудь, а как раз в зону сакраментальной промежности. Такого вот приключения ему совсем не надо бы.
А вот и унитарная девушка. Одна, без спутника, и как раз перед ним. Пальто плясало вокруг её хрупкого тела, словно хула-хуп, из-за этого казалось, что у неё широкие плечи и тонкая талия. Боже, какая походка! Ему были отчетливо видны её соблазнительные ножки в чулках с модными коричневыми разводами, в сапожках из высокогорного шишкоголова, манто из кожи непробиваемого медоеда и подходящая к ансамблю шляпка в виде маленького гнезда йети, а также — медные волосы, буйно выбивающиеся из-под шляпки.
— Мне надо её обогнать. Надо увидеть, наконец, её фас…
— О, какой чудный мальчик, ты хочешь любви?
На Кента смотрело сильно напудренное лицо неопределённого — не острого, но и не особо тупого — пола, с ярким макияжем, наклеенными ресницами и аккуратно подстриженной чёрной бородкой. Виолончелина Хруст собственной персоной, знаменитый трансвестит, звезда межгалактического масштаба. Её накрашенные, ботексные губы призывно открылись навстречу Кенту, обнажая идеальные фарфоровые бусы искусственных зубов. Дрожь пробежала по его телу, дрожь и омерзение, он стремительно обогнал её и заплакал. Потом сел на край заледеневшего тротуара и поплакал ещё. Как ни странно, второй раунд плача его немного утешил. Слёзы одна за одной выкатывались из его глаз, с лёгким потрескиванием замерзали и падали вниз, разбиваясь о бетонную плитку тротуара.
Через некоторое время он обнаружил, что находится как раз против здания ТЮЗКа на Мешковой. Две молоденькие девушки простучали каблучками недалеко от него и проникли в вестибюль. Сердце его раздалось во все стороны, аорта наполнилась легчайшим гелием и каким-то особенным воодушевлением, неизвестная сила оторвала Кента от земли, и он взлетел по лестнице вслед за ними.
Вечер в ТЮЗКе
Было слышно, как галдят собравшиеся наверху зрители. Лестница несколько раз оборачивалась вокруг себя и напоминала бесконечные подъёмы и спуски на картинах Эшера. Те посетители, что начали подъём существенно раньше Кента, вскоре оказывались позади и ниже его. Но те, что шли непосредственно перед ним, оставались всё время впереди.
Лестничная клетка усиливала звуки, создавая эффекты необычного вибрато и розлива одновременно. На площадке гостей встречала беломраморная Мельпомена, муза — покровительница театра собственной персоной. Она была в мантии, венке из виноградных листьев и головной повязке, в одной руке держала трагическую маску, в другой — палицу как символ возмездия, которое всегда настигает людей, решившихся пойти против её божественной воли.
«Неужели меня ждут здесь позор и наказание? Я не самовольно пришёл, не врывался, не дебоширил, просто меня пригласили — пригласили, вот потому и пришёл. Вряд ли в чем-то я нарушил волю богов», — так думал Кент, хотя в языческих богов (тем более античных) он не особо верил.
Кент поднимался, уткнувшись носом в каблуки двух девушек. В каблуки, в красивенькие пяточки, в туфельки из тонкой кожи и нежнейшие лодыжки. Чуть выше — швы чулок, подколенные впадинки с ямками. У одной девушки ноги абсолютно ровные, сужающиеся клином вниз, у другой — местами перевязанные наподобие сосисок. От обилия нахлынувших на него впечатлений он потерял равновесие, остановился, чтобы перевести дух, отстал на две ступеньки и тут же бросился догонять. Теперь в поле его зрения были верхние части чулок обеих девушек и потаённая, обычно недоступная постороннему взгляду, белизна их бёдер с нежными синеватыми рефлексами в стиле Дегара Эдга. Всё, что выше, было прикрыто и не доставляло уже какого-либо увеселения, но зато спрятанные юбками и шубками от нескромного глаза парные округлости обеих девушек перекатывались довольно забавно, создавая задумчивую игру объёмов и легкомысленную рябь летучих складок.
Кент миновал уже несколько площадок, и на каждой — эта навязчивая Мельпомена! Интересно, одна и та же или разные? Он достал лазерный маркер и на правой щеке маски поставил чернильную точку. Лестница сделала полный оборот, Кента встретила новая Мельпомена, новая, но с той же чернильной меткой на маске. Надо бы выбираться из этой дурной бесконечности. «Пас в сторону» — это всегда выход из затруднительного положения. Только он так подумал, как увидел, что девушки, идущие впереди него, остановились. Какая-то приветливая молодая женщина — видимо, работница театра — открыла двум прелестницам дверь, им удалось покинуть упрямую лестницу, и он решительно устремился вслед за ними.
Кента встретила Лина, и неожиданно выяснилось, что она умеет не только молчать, но и говорить. Возможно, рядом с Румбом её охватывали метафизические переживания, связанные с многочисленными ипостасями Пустоты, и потому она постоянно находилась в состоянии некой остолбенелости. Сейчас перед Кентом стояла абсолютно вменяемая, раскованная и поразительно привлекательная девушка, внешне неотличимая от Лины. Новая реинкарнация подружки Румба.
— Приветик, Кент, — сказала аватар Лины. — Как добрались?
Он привлёк её за талию к себе, задержал на несколько секунд, поцеловал в уютный уголок между ушком и волосами — что за чудный запах! — и задержался в этом уголке, тоже на несколько секунд. Лина запротестовала:
— Не забывайтесь, вы пришли в театр, а не ко мне в гости, блин! Будь рядом Румб, он решил бы, что его дружбан ведёт себя довольно зашкварно!
— Не Румб, а вы, персонально вы, Лина, пригласили меня на спектакль, и, следовательно, в некотором смысле я пришёл именно к вам, — заметил Кент и нехотя отпустил её.
В фойе были видны всякие разные молодые люди и девушки. Кто-то ел попкорн, кто-то пил шампанское, некоторые танцевали. Чтобы движения танцоров были более или менее синхронизованы, гости держали в руках таблички с названием танцев, которые они приготовили, и сходились в пару только с одинаковыми табличками. Под ритмы бомбы и плены, традиционной пуэрто-риканской музыки, они танцевали «Сальненько», «Борщато», «Харкато», «Кисломба», «Накося ВыКуСи» и другие популярные социопатические дэнсы. Те же, кому не удавалось найти своего дэнс-партнёра или партнёрши, группировались в гомогенные пары, их невостребованные таблички выглядели при этом весьма неубедительно. Чтобы скрыть свою танцевальную несостоятельность, многие из них говорили друг другу: «Вот, все они танцуют, но это же просто вульгарное “Вихлято”. Потому что им не по зубам настоящие танцы, такие как “Аргентинское Тангатто”, “Регающий стон” или, в крайнем случае, — “Хипстер-Хлоп”». Кент слушал подобные разговоры и думал о том, что это, пожалуй, звучит тоже довольно-таки неубедительно.
— О чём грустишь, кекс? — прервала его размышления Лина. — Скидовай шмот, я отведу в муж-раздёвку.
— Неужели здесь раздельные раздевательные раздевалки? Как это всё-таки несовременно в наше весьма современное время! Мне, Юре Раздевалову, слышать всякое такое даже оскорбительно в какой-то степени.
— Было бы стрёмней, если бы чики раздевались рядом с незнакомыми челами?
— Совершенно неубедительно, но, увы, абсолютно неоспоримо! — произнёс Кент и двинулся вслед за Линой.
Навстречу им попались всё те же две девушки, выходящие из женской раздевалки, но уже в полной боевой экипировке и раскраске; одежды, правда, на них уже совсем почти никакой не осталось. Они навели на Кента свои невообразимо прекрасные глаза и отработанными движениями передёрнули затворы своих сумочек и многочисленных пудрениц.
Кент немного покачнулся, но нашёл в себе силы устоять, а потом и войти в мужскую раздевалку. С потолка свисали огромные крюки, подаренные учебному театру в качестве спонсорской помощи крупнейшим в регионе мясокомбинатом «Пята Далилы». Вклад в культуру, так сказать. Спонсоры этим не ограничились. Чтобы украсить помещение и придать новому театральному действу соответствующий блеск, на крюках были закреплены лучезарно улыбающиеся свежесрезанные головы лучших быков-производителей и наиболее отличившихся при забое скота козлов-загонщиков.
В общем, повесить верхнюю одежду было негде. Зрители — в основном современная, продвинутая молодёжь — сочли это забавным. Они с размаху швыряли пальто и куртки прямо на пол и выскакивали из раздевалки. Но не таков был Кент. Он без спешки положил пальто в стороне от общей кучи и остановился у зеркала, чтобы проверить, не сбился ли пробор, не сошлись глаза к переносице и не потерялись ли в его причёске попсовые фиолетовые межгалактические кристаллы.
— Да пошли уж, наконец, тормоз вы наш, ливер встрёпанный, — тормошила его Лина. — Пошли, познакомлю с отпадными чиками.
Он взял её за руки и притянул к себе.
— Какое очаровательное платье, — сказал он.
Это было маленькое, совсем простенькое платьице цвета речной капусты с прожилками железистого лайма, сшитое из шерсти альпаки обыкновенной с вплетением волос йети, недавно пойманного в зубро-бизоньем питомнике на Фриляндском перешейке. Керамические пуговицы были выполнены в технологии пассивного лазера, а коротенькая юбочка представляла собой довольно изящную решётку из патинированного кованого железа, закрытую снизу бергамским замком. Через решётку видны были чудесные красные трусики и бледные нежности верхней части бёдер.
На металлических прутьях висели гроздья маленьких хромированных и бронзовых замочков. Кент задумчиво коснулся самой притягательной части её груди и спросил как бы безразличным тоном:
— Откуда столько замочков, Лина?
— Няшные посетители замочки оставляют, где кому однажды уже в кайф было. Это шанс ещё раз попасть в закладку. А бергамский замок Румб прицепил — пояс целомудрия, блин! Понты кидает, хотя это и не требуется — просто дизайнерский рустик. Ну как вам мой прикид? — спросила Лина, покачивая бёдрами. — Настоящий шебби-шик.
— Восхитительски необыкновенновское платье. Зелёное с красным — в этом заключено столько мистического смысла. Или, может, замысла? А если, например, просунуть между решётками руку, никто не укусит?
— Не очень-то надейтесь на подобный джангл, рукосуй вы наш, — ответила Лина, сказала — как обрезала. — Тем-боле, где-то здесь Румб кантуется, в амфитре зрилки.
Она высвободилась, схватила Кента за руку и потащила в зал театра.
По пути они оттолкнули двоих довольно никчёмных вновь прибывших представителей маскулинного пола, проскользнули по коридору и, пройдя через дверь какого-то технического помещения, оказались в зрительном зале.
Определить, кто здесь зрители, кто актёры было практически невозможно. Это было очень современное представление, гораздо более продвинутое, чем обычное реалити-шоу. Open Reality Show? Тинэйджеры называют ОРШа! Это было не За стеклом, а вокруг всех и каждого, и зрители могли участвовать абсолютно во всех мизансценах и стать полноценными персонажами. Даже слабовики, которых легко было опознать по одежде камуфляжных тонов, вели себя довольно-таки раскованно — танцевали что-то типа корявого брэйк-дуранса, обнимались с девушками и орали под гитару: «Хочу жить с Бузовой, подружкой беспонтовой!» Какой-то качок в голубой полосатой майке пел: «Нынче мода в интернете по зиг хайлю угорать, в интернете любят дети форму немцев надевать». А его подружка тоненьким голоском подпевала: «Мама, я не зигую. Мамочка, мамочка, я не зигую. Не звони в полицию, я не оппозиция». В другом месте стриженная наголо девушка хрипела в микрофон: «Я слушаю вич панк хард трип раплорвэйв, блэк фолк чип вэйв дарк стэп трэп!» Несколько групп музыкантов перекрикивали друг друга: «Хочешь раздеться… Стой, не спускайся вниз. Залезь мне в сердце, а не в ширинку джинс».
Интересно, а кто это пел: «Я не видела кальсоны, я не трогала носков, но уверена, что пахнут кучей мёртвых стариков»? (Монеточка. — Примеч. автора.) Как тонко, какая игра слов! Экзистенциальненько! Это актриса или кто-то из зрителей?
На потолке и стенах были размещены сотни нанокамер TV. В соседних помещениях десятки операторов монтировали и тут же продавали на интернет-рынке сотни часов кинороликов проекта Звёзды — ДАУны, а некоторые втупую стримили. Почему Дауны? Потом можно будет разобраться, сейчас не до этого — совсем времени не осталось. О начале показа проекта ДАУны на следующей неделе объявлено уже сразу в трёх пространствах в центре Парижа — в театре Шатай-алле, театре Дяди Вилля и Центре Великой Помпезности — и на двух десятках экранов. Прокат рассчитан на полгода для любителей бинджвотчинга, вложены триллионы еврофунтов. Вот на какой грандиозный проект попали наши герои. Но у каждого из них были совсем другие, куда менее амбициозные задачи.
— Объясни мне, Лина, спектакль уже начался или всё это так, разминка, настройка инструментов оркестра? — спросил Кент.
— Как хочешь, так и считай, тульский ты валенок. Здесь нет начала, но никто и не эндится. Звезды — не ах!, Ох, уж эти звезды! — нет точного коллинга. Всё это — маленькие писы мегапроекта Старз — ДАУны. Мне симится, лицедеи-лохотронщики уже здесь. И преподы ТЮЗКа тоже. Вот и мы с тобой, мы же люкари. Давай вливаться. Видишь Румба? Пойдём к нему!
— Кент, мы тебя сейчас с кем-нибудь познакомим, — сказал Румб и как-то смешно взъерошил свои усы.
Картины необыкновенно очаровательных девушек перед глазами Кента струились, размывались, нимфы рек и ручьёв то сливались, то разъединялись в окружении водяных лилий, которые, казалось, поднимались по стенам к потолку. Интегральная сумма доморощенных нимф представлялась ему чрезвычайно притягательной.
Одна из них была в совсем простеньком платьице цвета речной капусты с прожилками железистого лайма. Керамические пуговицы были выполнены в технологии пассивного лазера, а короткая юбчонка представляла собой довольно изящную решётку из кованого железа или его синтетического имитатора, не закрывавшую в полной мере чудесные красные трусики и бледные нежности верхней части ног. Знакомое сочетание — зелёное с красным, зачем искать что-то новое?
— Непременно представьте меня вон той, — взволнованно сказал Кент, а потом подумал: «А вдруг у неё тоже бергамский замок, что же мне тогда делать? Нет, такого удара я не перенесу».
— Ты не в себе, экий ты — ни украсть, ни покараулить, — сказала Лина, переходя на ты, и слегка встряхнула Кента, чтобы немного привести его в чувство. — Образумься же, наконец.
Тем временем он уже выслеживал другую и тянул Лину к ней. Лина не поддавалась на провокации, твёрдо выдерживала принятую линию поведения и в конце концов всё-таки подтащила его к девушке с решётчато-металлической юбкой.
— Это Кент, — сказала Лина. — Кент, знакомься, это Надя.
Кент судорожно сглотнул слюну. Так и есть — Надя! Показалось, что в рот ему только что опросталось не меньше десятка дворовых кошек.
— Добрый день! — сказала Надя.
— Добротень… Ой, извините, добролень… Это вас изобразили на самой известной иконе «Вера, Надежда, Любовь и мать их Софья»? — спросил он… И тут же кинулся прочь. «Боже, что я несу!»
Румб поймал его за рукав.
— Интересно, куда это ты разлетелся? Неужели уходишь? Что-то рановато… Лучше посмотри, чем я разжился.
Он вытащил из кармана маленькую книжечку в переплете из шкурки нутрии.
— Оригинал Парадокса Пустоты…
— Ты всё-таки его купил? — удивился Кент. Он хотел было пристыдить Румба за нездоровое увлечение Плезневичем, но тут же вспомнил, что решил исчезнуть из поля зрения… и побежал дальше. Но дорогу ему загородила упорная Лина.
— Неужели скипанешься, так и не отдансив со мной крошечного Хипстер-Хлопчика? — строго спросила она.
— Извините, — вздохнул Кент, — но я только что отпраздновал день болвана, и теперь мне стыдно здесь оставаться.
— Однако, когда на тебя все зырят, ты не можешь так отстойно свинтить…
Кент обнял девушку, потерся щекой о её волосы и жалобно заскулил:
— Лина, Лина, если бы вы только знали… Чёрт… Чёрт и дьявол!.. Как мне остоетенили эти мандоедритские дышло-опроушины. В рот твои костылечки! Едри твою в Босфор, в Дарданеллы! Вы видите вон ту девушку?..
— Надю?
— Ты её знаешь?..
— Ну конечно, старина Кент, ведь это я только что вас корешила, а теперь ты решил зачем-то оффнуться.
— Ты знакомила… А я… Только что ляпнул ей фантастическую глупость, и именно поэтому мне необходимо немедленно удалиться. Просто необходимо и причём абсолютно незамедлительно.
В ушах били барабаны: «Громъ победы раздавайся! Веселися храбрый Россъ!» И ещё: «Взлетает красная ракета, бьёт пулемёт, неутомим. И значит, нам нужна одна победа, одна на всех. Мы за ценой не постоим!» Но он ничего не сказал об этом музыкальном сопровождении.
— Не правда ли, она кавайная? — спросила Лина.
У Нади яркие губы и тёмные волосы. Кент выбрал её из-за платья, почти такого же, как у Лины. Но у Лины светлые волосы, у Настёны — тоже светлые, а у Нади — тёмные, почему он выбрал такие непривычно тёмные, почти чёрные волосы? Это нетипично для Кента выбирать столь нетипичное. Почти невидимые капельки счастья, словно брызги шампанского, зависли нимбом вокруг её головы — вот в чём действительная причина, а это платье с металлической решёткой, видимо, совсем даже ни при чём.
— Нет, нет, я никогда не осмелюсь на это! — отчаянно вскрикнул Кент, выпустил Лину и помчался приглашать Надю.
Девушка взглянула на него, засмеялась и положила правую руку на его плечо. Что они будут танцевать? Он не думал об этом — ноги сами его несли.
Кент чувствовал на своей шее её прохладные пальцы. Кто-то пел на ухо: «Можешь дарить мне шубы, водить в клубы, целовать в губы. Можешь быть со мной нежным, а можешь быть дерзким, крутым и грубым…» Ему казалось, что сама Надя и поёт ему. Может, она студентка ТЮЗКа, может она немного актриса и подрабатывает в этом реалити-заведении?
Его правая рука заняла абсолютно неоспоримую, гениально найденную правильную позицию, поясница прогнулась назад, грудь расправилась, и эта несомненно разумная тактика его поведения свела до минимума взаимную дислокацию их тел.
Надя заметила его манёвр и ответила полным пониманием. Ах, какие прекрасные голубые глаза! Она тряхнула головой, откинула назад ухоженные длинные волосы и решительно прижалась лицом к щеке Кента. Все стихло, окружающий мир безо всякой подготовки мгновенно переместился в другое измерение и полностью исчез из их поля зрения — туда ему и дорога!
Но, как и следовало ожидать, музыкальный трек когда-то должен был завершиться. И когда Кент вернулся на землю, он заметил многочисленные пробоины в сферическом потолке амфитеатра, сквозь которые за происходящим наблюдали неприглашённые на вечернее мероприятие мигранты из соседнего общежития. Заметил он также выбивающиеся из-за кулис живописные дрожащие струи и разводы водяного пара и других разнообразно раскрашенных газов неизвестного происхождения. Только в самую последнюю очередь он заметил Лину, стоящую перед ним с двумя бокалами.
— Выпейте, — произнесла она, — это хелпнет вам ачивнуться в метафизический, блин, реал заморочек.
— Спасибо, — ответил Кент. — Это шампанское?
— Это микс.
Кент не пьёт. Но ведь рядом Надя. И опять же возможность приблизиться к «метафизическому реалу заморочек»…
После непростой внутренней борьбы он сделал большой глоток и тут же поперхнулся. Надя не могла сдержаться и засмеялась, все увидели её красивые зубы.
— Что случилось? — спросил Румб.
— Он не умеет пить! — сказала Надя.
Лина похлопала Кента по спине, та ответила ей гудением, напоминающим звук металлического идиофона, обладающего мрачным, грозным и даже немного зловещим тембром. Надя удивилась и с уважением посмотрела на Кента.
— Повихляйся со мной, — сказала Лина Румбу.
Румб подошел к диджею, что-то шепнул ему на ухо, и все вновь кинулись танцевать. Надя ждала.
— Вы же не будете танцевать под это вульгарное «Вихлято»? — спросил Румба с Линой ужаснувшийся Кент.
— Почему бы и нет?.. — удивился Румб.
— Не смотрите туда, — сказал Кент Наде. — Всё, что здесь происходит, это моветон.
Он наклонил голову и поцеловал её между ухом и плечом. Она вздрогнула, но не отстранилась. Кент тоже не отвёл губы. Между тем Лина и Румб предавались уже демонстрации замечательного «Вихлято» в стиле Западного Побережья.
Трек закончился, Лина пошла к диджею обсудить что-то весьма приземлённое, может, даже и танцевальное, а Румб в пароксизме тотальной расслабухи повалился на первый подвернувшийся диван, потащив с собой Кента с Надей.
— Ну-сссс, как дела у телка с ярочкой? «Овечке сделали аборт. Лев принёс в больницу торт. Два лифчика принёс ей волк. Он в этом деле знает толк. А друг баран принёс сирень. Он думал, у овцы мигрень».
Кент и Надя уселись рядом.
— Тебе нравится эта овечка? — спросил Румб, непроизвольно распушив свои усы.
Надя улыбнулась, а Кент ничего не ответил, он лишь обвил рукой шею Нади и принялся небрежно играть верхней пуговичкой её платья. Он делал вид, что его не интересует эта пуговичка и даже то, что за ней скрывается, и задумчиво спросил:
— Как вам всем удалось преодолеть входную лестницу, которая с виду идёт вверх, а на самом деле опускается вниз? Если бы не те две девушки, я бы ни за что не добрался до вестибюля.
Румб был занят подошедшей Линой, а Надю, видимо, немало увлекали манипуляции Кента с её верхней пуговичкой — в общем, ему никто так и не ответил. После некоторых размышлений он задал ещё один вопрос.
— Но ведь это серьёзная проблема, друзья. Когда мы все соберемся домой и будем спускаться по лестнице вниз, она ровно на столько же будет подниматься вверх, и мы не сможем достичь входной двери, которая, несомненно, ниже вестибюля. Может, лучше продолжать подниматься вверх, может, таким образом мы вернее окажемся на улице?
Все глубоко задумались.
— Надо спросить у более опытной в этом вопросе Нади, — произнёс, наконец, Румб, — она ведь студентка, и почти каждый день решает эту проблему.
Вот-вот, подумал Кент, так оно и есть. Именно так он и предполагал. Она из этого сомнительного заведения. Плохо это или хорошо? Впрочем, какая теперь разница, это же его Надя, и он, наконец, нашел её.
— Нет, нет, — запротестовала студентка Надя в ответ на заявление Румба. — Не такая уж я опытная, как вы все подумали. Что правда, то правда, этим летом я сдала экзамены и поступила в ТЮЗК, но ходить на занятия стала совсем недавно, всего два дня назад. До этого у меня не получалось, не складывалось из-за самых различных обстоятельств. Но, честно говоря, во взаимоотношениях с этой лестницей у меня никаких проблем пока не возникало.
Румб сказал, что не стоит ломать голову из-за всякой ерунды. Вечер закончится, они все — вместе с Надей, разумеется, — пойдут по домам. И всё разрешится само собой. Но оказалось, что Надя не сможет помочь друзьям. Потому что она на работе. За реалити-шоу следят преподы, и после окончания вечера ей придется остаться на разбор полётов — как это ни грустно, добавила она. Кенту хотелось выглядеть независимым и мужественным, он решил успокоить друзей и сказал, что они справятся. Им помогут те две девушки, с которыми Кент вошёл сюда. В крайнем случае, они поднимутся на крышу, а оттуда наверняка есть спуск по пожарной лестнице.
Пуговичка уступила, наконец, титаническим усилиям Кента, роликовые петли — тоже, и его губы достигли, наконец, волнующих и нежных впадин, но в это момент вновь заиграла музыка. Какая-то обскрыженная девица в дальнем конце зала пела популярную песню: «Ах, Надя, Наденька, мне за двугривенный в любую сторону твоей души!» Кент, покусывая Надины волосы, шептал: «Это о нас с тобой». Кругом кричали: «Танцевать, всем танцевать! Не время рассиживаться по мягким диванам!», а Надя тихо сказала: «Какая жалость, однако! Мне совсем не хочется танцевать».
Есть ли в нашей жизни место для аримаспов?
Утром Кента ждал горячий завтрак. Помимо кофе — нежная фриттата итальянская с картофелем, сладким перцем и зелёным луком, испанская тортилья (ещё одна вариация на тему картофельной запеканки) и брутальный бутерброд с маринованным огурцом, яйцами, ломтиками бекона, красным луком и разрезанной пополам помидоркой черри. Как все это аппетитно выглядело, чёрт возьми, — и какой запах! Похоже, сделано из натуральных продуктов. Что за времена, разве теперь поймёшь? На тарелке может оказаться синтезированная голограмма с объёмным имитатором вкуса… Нет, нет, похоже, всё настоящее — что-то ведь проваливается в желудок и создаёт эти непередаваемо восхитительные ощущения. Как она всё успела? Вечером её ещё не было, вернулась, видимо, когда Кент уже спал, — прокралась словно мышь, он ровно ничего не услышал. А теперь, удивительное дело: только он встал и пожалуйста — завтрак уже готов!
Вот, кстати, и сама виновница гастрономического фестиваля. Доброе утро, фея из сказки! Имени своего не говорит — мы пока недостаточно знакомы! Фу ты ну ты, тоже мне формулировочка! Он ей жильё доверил, ключи от квартиры, деньги на ведение хозяйства, ещё денег дал, чтобы она себе одежду приличную купила, не посчитал, что они, блин, недостаточно знакомы…
Появилась в каком-то халате, повязка на голове — точь-в-точь, сестра милосердия. Вся в белом, молчаливо-таинственная, похожая на гостью из древней Гипербореи, в крайнем случае — из Исседонии. Гиперборейско-исседонская гостья, появляется беззвучно, словно привидение, и преподносит простым смертным мистические дары земли; один глаз постоянно закрыт прядью выбившихся из-под косынки волос — ведунья одноглазая.
— Циклопы огромными были, а вы, сударыня, невысокого росточка всё-таки, никак вам не потянуть на циклопиню — или циклопшу, как правильно?
— Ну, тогда я, стало быть, не из циклопов и не из исседонов буду, — ответила клошарка, будто услышав мысли Кента. — Скорее, из одноглазых аримаспов! — решительно добавила она. — Не слышали о таких? Аримаспы — северный сибирский народ — сражались с грифонами за золото. Судя по моему сегодняшнему состоянию, пращуры нашего племени не особенно-то преуспели в этих войнах.
Кент наговорил ей кучу комплиментов по поводу её сегодняшних и вчерашних кулинарных сюрпризов, а она осведомилась, как чудесному Кенту удалось провести вчерашний вечер? Она предполагает, что всё получилось очень даже неплохо, потому что в настоящее время этот мир устроен так, что всё быстро меняется в лучшую сторону. Пока что именно так. Кстати, обратил ли он внимание, что у Люси появилось оперение на хвосте, а под мышками передних лап выросло какое-то подобие крылышек? Люси крутилась тут же и, видимо, очень хорошо понимала, что разговор идёт именно о ней, вертелась, поворачивалась во все стороны, чтобы лучше были видны её новые перьевые украшения. Кент сказал Люси, что нечего ей форсить — она пока что обычная ящерка, у которой почему-то кое-где выросли пёрышки, но это ровно ничего не значит — возможно, у неё болезнь такая, и как бы ещё не пришлось всё удалять путём грубого хирургического вмешательства. Пёрышки — это ещё не извилины в голове! Люси недовольно фыркнула и, смешно откинув назад головёнку, гордо удалилась.
— Что касается посещения театра, то вечер во всех отношениях удался на славу, — продолжил Кент и довольно артистично, как ему казалось, закатил глаза.
— Означает ли это, — спросила клошарка, — что молодого человека больше не интересует факт существования в этом мире моей племянницы Элпис?
Вот вопрос, так вопрос! Как же он раньше не подумал о племяннице? По всему получалось, что он должен был познакомиться с Элпис и полюбить её всеми нерастраченными силами своего сердца. И предполагалось, что это должно было случиться именно вчера. Но вчера не случилось. Может, и к лучшему — а что если эта племянница такая же страхолюдна, как её тетушка? Пусть и образована необыкновенно, и тонка… Но ведь Элпис — его судьба, его будущее семейное счастье. Но именно вчера он встретил Надю, встретил и сразу поверил, что это та самая девушка, которую он искал. Возможно, ошибся, но с этим уже ничего не поделаешь. Если всё-таки его судьба Элпис, то с Надей у них не будет счастья. И если идти на поводу у подобной логики, то получается, что Надя тянет его в пропасть. Сладкое падение, гибель… Но с другой-то стороны — что может быть лучше, чем забыться и пропасть в объятиях такой девушки?
Как он должен отвечать клошарке? Очень хорошо, что они, Кент и клошарка, познакомились. Но в отношении её племянницы что-то пошло не так. А с другой стороны, она же сама позавчера сказала, что вопрос о знакомстве с Элпис пока не стоит — вот племянница и не актуализировалась в его жизненном пространстве. Человек предполагает, а судьба располагает. Видимо, пока ещё не наступило время Элпис. «Как трудно жить», — подумал Кент и тяжело вздохнул. Он вздохнул, а клошарка промолчала, и тема племянницы сама собой иссякла.
***
— Когда ты встретишься с ней? — спросил Румб Кента, нависая над столом перед последним творением клошарки. Это был баклажан, фаршированный по-корейски, с очень вкусным верхом — смесью крошек белого домашнего хлеба, чеснока, петрушки и растительного масла. Хруст — на весь дом, аромат на весь микрорайон от Кирочной до Кавалергардской.
— Я в полной растерянности. Надя — воспитанная, тонкая, неординарная натура… На этом вечере в ТЮЗКе она выпила такое количество шампанского…
— Знаешь, Кент, есть люди, которым все к лицу, Надя — прелестное дитя! Ишь, оскорбился, нахохлился — подумаешь, выпила шампанского, не будь ты мокрой курицей! Я сегодня нашёл — ты даже не представляешь — Смотритель Пустоты, распечатано на влажных салфетках без спирта с запахом то лимона, то лимончелло и даже лимончеллито… Постранично запрограммированный запах.
— Ух, ты, немало, наверное, стоит. Один только синтетический запах, это же настоящий хай-тек! Наверное, опять без денег сидишь?
— Ты прав, обошлось немало, но без этого никак не обойтись, — лицо Румба стало пунцовым. — Ты знаешь, что такое коллекционер? Мне теперь надо всё, что издано под именем Плезневич.
— Каждый день по статье, два новых издания в месяц. Плезневич — это же фабрика по производству Пустоты…
— Я это отлично знаю, — грустно ответил Румб.
Кент добавил ему кусок баклажана и спросил:
— Как ты думаешь, смогу я ещё раз увидеть Надю?
— Извини, старина, — улыбнулся Румб. — Надоедаю тебе занудными историями о книжной коллекции и совершенно напрасно. Interim (А между тем. — Примеч. автора), мне действительно хотелось бы чем-нибудь тебе помочь.
— Я ужасно себя чувствую. Потерять надежду вновь увидеть Надежду, вконец безнадежно отчаяться и ощущать себя при этом ужасно счастливым. Когда чего-то очень хочешь, кажется, что находишься в каком-то совсем другом месте. Лежишь себе на животе среди выжженной травы, кизяков и коровяков, вокруг сухая земля; и солнце, знаешь ли, жёлтое почему-то, и ломкая трава — тоже жёлтая, как солома, с уймой копошащейся мелюзги, и ещё желтоватый сухой мох. Лежать на животе и наблюдать. Мелюзга спаривается и тут же рожает другую, ещё меньшую мелюзгу, а та — ещё меньшую, и так дальше, и уже не усмотреть, но вся земля — как живая, шевелится и живёт простой сельской жизнью вместе с тобой.
И холмы — это, пожалуй, во-первых, а деревья — скорей всего, во-вторых. Земля дышит так, будто грудь вздымается и опускается, вздымается и опускается, а я дышу в такт взгорбам и поворотам дороги, уже по-человечески узкой. Измельчавший малинник сбегает в овраг, и я вместе с ним. Там струится загнивший ручеек, и новая дощечка перекинута через него. Новая дощечка со свежими смолистыми потёками и отвратительный прогнивший ручеёк — замечательное сочетание!
— И Надя?
— И Надя, естественно — ответил Кент. — Надя, как кода, как потрясающая финальная идея!
Появилась клошарка, она внесла новое экологически чистое блюдо — нашпигованные орехами кешью запечённые яблоки с мёдом и пастеризованными кизяками — как она смогла столь точно угадать настроение Кента? Румб уже был знаком с компаньонкой Кента, он оценил её кулинарные таланты и потому с восторгом принял десерт. Запах кизяков, правда, не добавлял ему особого воодушевления, но он постарался ничем не проявлять своего отрицательного отношения к прогрессистским экспериментам поварихи, одержимой идеей «назад к природе!»
— Благодарю вас, сударыня, вы, как всегда, неподражаемы, — сказал Кент. — Ваше изысканное воспитание и высокий культурный ценз подталкивают меня попытаться выяснить ответ на один чрезвычайно важный для меня вопрос. На ваш взгляд, что должен сделать воспитанный молодой человек, чтобы ещё раз увидеть девушку, в которую влюблён?
— О, вы влюблены! — воскликнула она и всплеснула руками. — Это полная для меня неожиданность… Но послушайте, милейший Кент… Вам наверняка может ещё представиться благоприятный случай. Должна признаться, что в своей прошлой жизни мне не доводилось решать подобные проблемы, я ведь была когда-то просто девушкой, но уж никак не мужчиной.
— А вы попытайтесь, попробуйте мысленно поставить себя на моё место, — настаивал Кент.
— Во-первых, я хотела бы поблагодарить столь достойного молодого человека за высокую оценку моего воспитания, она тронула меня до глубины души, — произнесла клошарка и поклонилась. — Что касается вашего вопроса, я бы советовала этому достойному молодому человеку всячески постараться получить посредством той персоны, которая в своё время организовала встречу молодого человека с другой персоной, присутствия которой, видимо, столь не достаёт этому молодому человеку, максимальное количество важных сведений о привычках последней, а также о местах её обычного пребывания и времяпрепровождения.
— Несмотря на необычайную сложность оборотов вашей речи, которые, видимо, столь характерны для людей столь высокого уровня образования, — сказал Кент, — я думаю, сударыня, что подобная возможность и впрямь имеет место быть. Но знаете, любовь сносит крышу, и влюблённый становится немножко имбецилом. Возможно, и олигофреном тоже в какой-то степени — я не специалист в подобных гештальтах. Именно поэтому я и не сказал Румбу, что уже давно обдумываю этот способ.
Клошарка отбыла на кухню.
— Замечательная у тебя помощница, — сказал Румб.
Кенту не хотелось обсуждать личность клошарки, поэтому он ограничился ответом, что она действительно прекрасно готовит, вопрос только, как ей удалось достать столько разнообразных натуральных продуктов? Румб выпил немного пастиса. Он заметил, что чёрные полоски лакрицы в бокале оживились и, напоминая пиявок, стали играть в догонялки — то скручиваясь в клубок, то разбегаясь в разные стороны.
— Солодка придаёт вкус даже примитивной анисовке, — глубокомысленно произнёс он. — Да, о чём это мы? О твоей помощнице… Всё в ней хорошо, батенька, только уж больно страшненькая.
«Надо же когда-нибудь попытаться исправить ошибки прошлого. Хотя бы частично», — подумал Кент, но вслух сказал другое:
— А мне она нравится. Даже очень. В ней есть что-то от смолянки. Ну и готовит неплохо, в этом ты прав.
Вернулась «смолянка», принесла огромный яблочный пирог.
Кент взялся за нож, но в последний момент замер, так и не надрезав блестящую плетёную поверхность шарлотки. Слишком красиво, подумал он и решил немного подождать.
— Ожидание, — сказал Румб, — это прелюдия надежды. Корень-то один — ждать.
— Ожидание имеет все возможные оттенки минусов и плюсов. Надежда никогда не бывает со знаком минус.
— Надежда — это чувство. А ожидание — процесс, вот в чём все дело! — возразил Румб.
— Ничем они по смыслу не отличаются, только по времени. Ожидание — это скорее определённое время надежд. Ожидание мучительно, надежда же — наоборот, заряжает и даёт силы жить дальше. При этом девушка с именем Надежда — это уже вполне конкретно. Надежда — воплощение «надежды».
— Бездоказательно! — заявил Румб и выпил золотистого вина.
— Ожидание — это безумие, а что такое безумие, если не частичка надежды? Дюма-отец, Ойстрах-сын, Борис Вяткин, братья Тур, сёстры Фёдоровы — все как один свидетельствуют именно об этом!
Румб посмотрел на Кента. Тот был очень бледен, на лбу выступили прозрачные капельки пота, губы дрожали. Румб взял у него из рук нож и без всяких интеллигентских рефлексий вонзил его в пирог, рассёк надвое — внутри шарлотки оказались новая статья Плезневича для Румба и записка о свидании с Надей для Кента.
Свидание — как ещё можно назвать главу
о свидании?
Записка о свидании, откуда она появилась на свет божий? Кент передал статью «смолянке» перед изготовлением пирога, а записку о свидании кто мог передать? Если Румб — как он умудрился это сделать, чтобы никто этого не заметил? Интересно, когда клошарка успела запечь записку в шарлотку? Может, днём Лина приходила, хотела сделать сюрприз и сумела поговорить со «смолянкой», причём это случилось именно тогда, когда Кента не было дома? Стоит ли размышлять об этом? Главное, что его ждёт Надя. Его Надя.
Кент стоял в центре сквера на Драма-литургической площади и ждал встречи. Рядом возвышался громоздкий ржавый памятник с отлитыми в чугуне фигурами полководцев всех времён и народов. Венчала композицию огромная статуя императрицы, которую все называли почему-то «Мисс Конгениальность». Имя её Кент не помнил в точности — то ли Фредерика, то ли Догмара. Полководцы перешёптывались и по привычке суетились — соревновались в комплиментарности императрице. Фигуры полководцев и «Мисс конгениальности» были в неровных потёках голубиного помёта, так что их мнимое великолепие производило на Кента скорее отталкивающее, чем благоговейное впечатление. Мимо сквера по заледеневшей колее с шумом носились взад-вперёд грязные автобусы, машины и троллейбусы, по скверу бродили сизари, вечно озабоченные едой и своим странным птичьим сексом, а на скамейках сидели разномастные женщины пониженной социальной ответственности. Время от времени они рискованно поднимали ноги, призывно махали руками и пытались всячески обратить на себя внимание очередного сладенького денди местного разлива начала третьего тысячелетия.
Солнце, как, впрочем, и Кент, не обращало особого внимания на малоинтересную артикуляцию участников этой унылой мизансцены, оно тоже ждало Надю и, видимо, развлекалось, играя тенями, заставляя, несмотря на мороз, прорастать через снег семена диковатой настурции и удушающего горошка, толкая взад-вперёд лаковистые двери Драма-литургического театра и заставляя краснеть от стыда уличный фонарь, зажжённый благодаря чьей-то безалаберности как раз посреди дня.
Кент нервно теребил перчатки, то снимая их, то вновь надевая. Он готовил первую фразу. «Добрый день, Надя, как вы добрались домой после того вечера?» Суховато, слишком отстранённо и обезличено. «Ах, Надя, как же вы нализались в тот вечер в ТЮЗКе!» Смело, раскованно… но слишком дерзко. «Дорогая Надюша, как же я рад нашей встрече!» Так, пожалуй, нельзя — покажет свою слабость, будет ясно, насколько он нервничает и волнуется перед первым свиданием. Чем меньше оставалось времени до прихода девушки, тем быстрее генерировались всё новые и новые варианты этой незадавшейся ему фразы.
Ждал этой встречи, мечтал о ней, а сейчас он совсем не представлял, что же ему теперь делать с этой прекрасной и, можно даже сказать, — фантастической Надей. Пойти с ней в кино? Она не такая, чтобы с первого раза согласиться на кино. В музей «Яйца Фаллос-берже» — честно говоря, не очень-то это прилично. «Депутатские бега» или «ДУПА-дром» — ей будет скучно. В «Эрмитажке» все заставлено статуями голых мужчин, видны все их причиндалы. В «Сайгоне» слишком много эмо, всякой другой шпаны, рэперов, антифа, и дурь всучивают посетителям слишком уж беззастенчиво. В джазовую оркестроманию — там весь вечер играет на скрипкозвоне и саксопатологофоне Гарри Голошейкин, — хороший музыкант, но Кенту он не очень симпатичен. «Литературное кафе»? Забито дамами бальзаковского возраста, которые с томным видом, оттопырив пухлые пальчики и якобы внимая стихам, поглощают десятки пирожных с кремом — брр, какая гадость! Знаменитые «Боткинские бараки» — туда впускают не всех, только инфицированных брюшным тифом, в крайнем случае — клещевым энцефалитом, а Надя вроде производит впечатление довольно здоровой девушки. Зубро-бизонник — быки там такие обгаженные и неухоженные… Зоопарк сейчас на переучёте, на зиму все звери упакованы, сложены в штабеля и пересыпаны гипергидрозом, чтобы не прели. Катание на санях, запряжённых хаски, — она сказала, что терпеть не может рэпа и рэперов. Поехать на аэровокзал на самолётики посмотреть — там сейчас одни тележки для перевоза багажа, да упаковщики стретчем — они уже от нечего делать плёнкой замотали всё, что можно и чего нельзя, а самолётов нет — не летают из-за морозов… Кент торопливо перебирал всё, что приходило в голову, судорожно ища приемлемое решение.
— Добрый день! — окликнули его сзади.
Это Надя! Она была одета во всё меховое, короткие сапожки тоже были с меховыми отворотами, и всё это очень ей шло.
Кент попытался сдёрнуть с руки перчатку, вывернул подкладку, вконец запутался, потянул сильнее и, не рассчитав усилий, ударил себя по лицу внезапно освободившейся кистью, сделал: «Упст!» и пожал, наконец, Наде руку.
— У вас смущённый вид! — засмеялась она. — Почему бы вам самому не предложить девушке руку? Сегодня вы не в своей тарелке.
— В прошлый раз как-то всё получалось само собой, — потерянно прошептал Кент.
Надя опять засмеялась, ещё раз взглянула на него и почему-то стала смеяться ещё сильнее.
— Умоляю, будьте же милосердны ко мне. Зачем вы смеётесь над несчастным Кентом?
— Хорошо, я сжалюсь над вами. Но прежде вы должны сказать, рады ли вы меня видеть?
— О да, несомненно! — прокричал Кент, и они пошли туда, куда их сами собой несли молодые и довольно-таки счастливые ноги.
Их путь проходил по очень красивой улице, соединяющей здание Драма-литургического театра с площадью Разини, названной в честь знаменитого архитектора, придумавшего эту улицу. Улица состояла из трёх домов с абсолютно одинаковыми фасадами, в них располагалось специальное женское училище. Два здания — на каждой стороне улицы, третьим зданием улица была накрыты сверху — как крышкой шкатулки. В этих домах учили только одному — балеро, поэтому учащихся здесь называли балеринами. Через окна третьего здания были видны зажигательные танцевальные репетиции молоденьких девушек — снизу, разумеется. Кент старался не смотреть наверх, боялся, что Надя неправильно поймёт его взгляды.
Строгость архитектурных форм фасадов улицы в модном когда-то стиле балеро-деко подчёркивала величественность и пышность здания театра. Уникальность этой улицы состояла в том, что она следовала античным канонам — её ширина точно равнялась высоте её боковых зданий (двадцать два метра), а длина была ровно в десять раз больше. Если здесь гуляли англоговорящие туристы, улица корректировала свои размеры, подгоняя их под дюймы, ширина — 25.4 метра, тысяча дюймов, а длина — десять тысяч дюймов. Кента удивило, что стены и потолок улицы как-то скачут — то они дальше, то немного ближе, — может, в родословной Нади есть какие-то английские корни?
— Что вы хотите делать? — спросил Кент.
— Просто погулять… Вы со мной не заскучаете?
— Ну, так расскажите что-нибудь, я ведь ничего о вас не знаю.
— Во мне нет чего-то особенного, просто студентка. Начинающая причём, — сказала Надя. — Давайте разглядывать витрины. Смотрите, как интересно.
В витринах были представлены девушки в балетных пачках. Одни стояли довольно-таки вертикально, другие — наклонившись, кто вниз, а кто и вперёд. Но все они стояли на одном пуанте. Вторая нога была поднята строго вверх. Непростая позиция. Губы девушек дрожали от напряжения, улыбки у них у них были вымученными, а по ногам стекали холодные струйки пота.
— Мне это не нравится — сказала Надя. — Одежда должна прикрывать кое-что.
— Мне кажется, она прикрывает. Беда в том, что это кое-что оказывается повёрнутым вверх, но так ведь иногда бывает в жизни.
Надя строго посмотрела на Кента, но ничего не ответила.
Рядом с каждой балериной стояла служащая в сереньком халатике и промышленным феном обогревала ноги и трусики танцовщицы. На витринах были одинаковые таблички: «Высушить и сохранить вашу обувь поможет фен покровителя путешественников преподобного Индиана Крестьянского».
— Вот это правильно, — одобрила надпись Надя.
— Бессмысленная надпись! — возразил Кент. — Гораздо приятнее согревать этих девушек рукой.
Надя покраснела и попросила, чтобы он больше ничего такого не говорил. Она терпеть не может молодых людей, которые говорят девушкам гадости. Кент был в отчаянии, умолял простить его, он не хотел… У него был настолько огорчённый вид, что Надя улыбнулась и даже слегка потрясла его, чтобы показать, что уже не сердится.
Мимо них катился золотистый шар с шашечками на боку, Надя проголосовала, тот сразу остановился и учтиво предложил подойти к ним. Кент предупредил Надю, что воздухом внутри, под этой золотистой оболочкой дышать можно, но там гелий вместо азота, и у гелия есть свои нюансы. Надя кивнула, Кент крикнул: «Таможня даёт добро!», и шарик обволок их. Внутри было сухо и тепло, пахло французским сыром — наверное, от гелия. Голос у Надя стал нежным и звенящим, а у Кента — бархатным, — вот они, оказывается, каковы эти нюансы.
— Жаль, что он прозрачный, — сказала Надя. — Мы всех видим, но и они нас тоже немного видят.
— Пусть хотя бы так, — ответил Кент, — это лучше, чем у всех на виду. Вон ещё витрина.
За стеклом улыбчивый респектабельный мужчина в форме пилота гражданской авиации нарезал аккуратными ломтиками только что принесённого поросёнка. Поросёнок немного подёргивался и тоже приветливо улыбался Кенту с Надей. На пол сыпались ошметки потрохов и стекали поросячьи технологические жидкости. Витрина призывала летать самолётами Анджелофлота, потому что только там пассажир может получить настоящее экологически чистое, почти ангельское питание.
— Вот почему билеты Анджелофлота получаются такими дорогими, — сказал Кент. — Каждый день отмывать всю эту гадость — вот куда уходят деньги пассажиров.
— Поросёнок ненастоящий, — прошептала испуганная Надя.
— Думаю, вполне настоящий. Перед всем этим его помещают в особо мощное магнитное поле, и всю память животного целиком выдёргивают из него и записывают на чип. Чип монтируют внутри мягкой игрушки, и дети получают интеллектуального синтетического поросёнка, а поросёнок уже ничего не ощущает во время показательной экзекуции. Поэтому в окороке, ветчине, буженине нет гормонов страха. Просто экология и ничего больше.
— Что ни говори, мне всё равно это не нравится. До перестройки не было такого безобразия. Ни таких витрин, ни такой рекламы. В чём они здесь видят прогресс?
— А мне без разницы, — сказал Кент. — Одна только глупость. Подобная реклама действует лишь на тех, кто во всё это уже заранее поверил. Так им тогда и рекламы никакой не нужно.
Потом им попалась витрина, на которой показывали, как с помощью раскалённого утюга можно добиться идеально гладкой кожи на животе. Кенту показалось, что представленный на витрине экспонат ему уже знаком — это бесстыдно оголённое пузо их дворника. Вот ведь хитрован этот дядя Даня: днём сдаёт в аренду такую важную часть тела, а вечером забирает её и может выполнить всю свою дворницкую работу. Потому что как можно днём без живота работать дворником? Так что днём он не работает. За него работает его пузо — на витрине, что приносит, наверное, неплохую прибавку к жалованию — а иначе, зачем сдавать живот в аренду?
Надю совершенно не заинтересовали забавные приключения отдельных частей тела какого-то дяди Дани. Она сказала, что ей расхотелось смотреть витрины. В общем, все эти витрины были ей крайне неприятны — так оказалось в конце концов, — и поэтому она предложила поскорее уйти отсюда.
— Не хотите ли попить где-нибудь чаю? — спросил Кент, надулся от переживаний и очень сильно напрягся. Дело в том, что он сомневался, есть ли поблизости хорошая чайная и вообще — будет ли это комильфо?
— О, чай! Как это мило с вашей стороны. Чудесный викторианский обычай. Но пока ещё рано для файв-о-клок. И, говоря между нами, я терпеть не могу эту английскую манеру пить днём чай, да ещё с молоком, фу-у-у.
Кент вздохнул облегчённо, сдулся, и всё его плотно пригнанное обмундирование — ремень брюк, резинка трусов, термобельё, поясная сумка — со скрипом и треском вернулось в исходное состояние.
— Что за странный треск? — нахмурилась Надя.
— Это трещит лёд, потому что я, видимо, не обратил внимания и наступил на засохшую лужу, — объяснил Кент, притворно отвернувшись, чтобы Надя не заметила его пунцовые щёки.
— Может, прогуляемся по парку? — спросила она.
Восхищению Кента не было предела, потому что в парке зимой никто не гуляет, и они смогут там остаться наедине.
— Мы пойдём в парк, но вовсе не для этого, — строго сказала Надя. — Будем гулять только под фонарями, и чтобы никаких укромных уголков!
Девушка внимательно посмотрела на своего спутника и потом язвительно добавила:
— Чтобы вы ещё раз случайно не попали ногой в засохшую ещё в прошлом году лужу.
— Мы сделаем всё именно так, как вы захотите. Можем пройти в парк через этот подземный переход, — сказал Кент и прижал к себе её локоть.
Золотистый шар наотрез отказался спускаться с ними в тоннель, потому что переход служит источником ужасных вихрей и сквозняков, в которых парят мельчайшие пылинки, обладающие ярко выраженным абразивным эффектом. И он, золотистый шар, в этом переходе может испортить свою лёгкую полувоздушную окраску, являющуюся неотделимой чертой его замечательного имиджа. Пусть молодые люди сами идут через тоннель, а он подождёт их с другой стороны.
Вдоль перехода с обеих сторон шли ларьки, в которых были разложены кожаные ремни, пояса, сетки с металлическими нашлёпками, хлысты, плётки, нижнее бельё, присыпки, мази, парфюмерия… И та штуковина, которую он называл почему-то стресс-поном. Всё, что продавалось на перекрестке Целокудровой и Нордборгской трассы. Как сделать так, чтобы Надя ничего этого не увидела? Ему хотелось заслонить её от свидетельств безнадёжного падения нашего грешного мира — а вдруг она догадается, что в прежней жизни он имел ко всему этому какое-то отношение?
Но Кент напрасно волновался. Порывы налетевшего ветра отвлекли их внимание — Надя с трудом удерживала шляпку, а Кент героически боролся с полами своего пальто и разматывающимся шарфом.
— Давайте поскорее убежим отсюда, — сказала Надя, плотнее прижимаясь к Кенту.
Пришлось поспешить, и вскоре им удалось покинуть опасную зону. У выхода их ждал золотистый шар, и они успокоились.
***
На аллее было немного людей, и Кенту с Надей было здесь совсем неплохо. Скамейка, которую они выбрали, тоже отогрелась внутри их шара, остатки снега на ней слегка растаяли, но молодые люди не почувствовали, что она всё ещё слегка влажная.
Кент спросил, не замёрзла ли Надя. Она ответила, что в шарике довольно-таки тепло, но ей всё равно хотелось бы прижаться. Кент в очередной раз смутился и покраснел, но это не помешало ему обнять Надю за талию. Так получилось, что её шляпка при этом смешно сбилась набок и рядом с его лицом оказалась ракушка её фарфорового ушка, не совсем прикрытого чёрной, блестящей прядью шелковистых волос.
— О, как мне хорошо с вами — прошептал он.
Ответа не было, но Кент услышал, как участилось её дыхание, почувствовал, что она ещё на граммулечку придвинулась к нему. Он задавал какие-то дурацкие вопросы, она качала головой в знак согласия или, наоборот, несогласия, и каждый раз они оказывались всё ближе и ближе. Потом Кент ещё что-то шепнул Наде в самое ухо, она повернулась, и как бы по ошибке коснулась его губами. Это прикосновение трудно было назвать поцелуем. Но вторая их попытка получилась уже гораздо удачней. Кент погрузился лицом в волосы Нади, и так они сидели, не проронив ни слова, пока золотистый шар вежливо не напомнил им, что, к его глубокому сожалению, рабочий день всех без исключения золотистых шаров уже заканчивается.
Явление преподобной Элпис
— Сегодня вы встретитесь с Элпис, — безапелляционно и довольно сурово заявила «смолянка», внося в столовую поднос с аппетитным завтраком.
Как так, при чём тут Элпис? Разве он не говорил этой безымянной клошарке — она, кстати, до сих пор не сообщила ему своего имени! — что отчаянно влюблён?
— Вы же знаете, сударыня, — вчера я был на свидании…
— И что из этого следует?
— Из этого следует то, что я не могу встречаться с Элпис, потому что меня застолбили.
— Вас? Застолбили? — возмущению компаньонки Кента не было предела. — Не слишком ли вы много на себя берёте? Да кому вы нужны? Этой продвинутой и, судя по вашим же рассказам, очень даже прелестной и вполне современной девушке?
— Ну, может, и не застолбили. Но не станете же вы отрицать, что со мной можно проводить время, и, между прочим, — достаточно интересно. В конце-то концов… Просто я люблю эту девушку, и ни с кем другим уже встречаться не собираюсь.
— Вот как вы заговорили! Влюблены: сегодня — в одну, завтра — в другую, вы ведь такой! Может, увидите мою Элпис и решите однозначно и бесповоротно, что именно такая девушка вам и нужна в жизни.
Кент заявил, что ему очень жаль, но он не станет знакомиться с Элпис, будь она хоть Афродитой, хоть музой звёздного неба, музой подлунного мира или даже покровительницей музыки сфер. Клошарка выслушала эти пассажи с довольно равнодушным лицом и бесстрастно сообщила, что ничего уже не изменить — он сам хотел встретиться, она попросила Элпис приехать, та уже в пути, позвонить ей нельзя, потому что у племянницы мобильник разрядился, и она всенепременно будет здесь уже к середине дня. Кроме того, она пригласила Элпис ещё и для помощи по дому, потому что сегодня неважно себя чувствует — имеет она право на недомогание в её-то весьма зрелом возрасте? И что это за принципы такие — он влюблён, а дальше пусть хоть трава не расти? Элпис приедет не к нему — помочь любимой тётушке. Не заставит же он девушку, которая тащилась в общественном транспорте через весь город, поцеловать дверь и вернуться назад, несолоно хлебавши? Это какие-то несуразные капризы. Enfant capricieux! (Капризное дитя! — Фр.) (Надо же хоть иногда соблюдать нормы, принятые в кругу приличных людей. Она произнесла заключительную формулу как категорический императив и, высоко подняв голову, торжественно удалилась, оставив Кента в полной растерянности.
К счастью, в столовую вбежала ящерица, она прыгала то вправо, то влево, пытаясь поймать на лету крошечную дрозофилу, и Кент решил посоветоваться с ней, потому что ничего другого он уже не мог придумать.
— Ну и что ты скажешь, Люси, относительно столь недвусмысленного требования немедленно встретиться с некоей Элпис? «Что он Гекубе? Что ему Гекуба?» «Смиряться под ударами судьбы, иль надо оказать сопротивленье?» «Так всех нас в трусов превращает мысль, и вянет, как цветок, решимость наша в бесплодье умственного тупика, так погибают замыслы с размахом, вначале обещавшие успех».
Люси остановилась, оставив мушке шанс немного ещё пожить на белом свете, наклонила голову, будто вслушиваясь в смысл стихов Шекспира и размышляя о незнакомых ей материях, потом внезапно куда-то умчалась. «Что это с ней?» — подумал Кент.
Как он сможет объяснить Наде его сегодняшнюю встречу с другой девушкой? И что ему теперь делать с этой Элпис — натужно улыбаться, соблюдать «политик», как принято в кругу «приличных людей»? Но ведь и «смолянку» тоже не хочется обижать, он и так стал уже причиной всех её несчастий. Может, не стоит говорить Наде? Нет, он, конечно, всё ей расскажет. Раз уж начал жизнь с чистого листа, теперь ему не надо вранья. А Надя, как она отреагирует на это? Скажет, что терпеть не может молодых людей, которые так себя ведут — вот, что она скажет, какой ужас! Нет, он не хочет её потерять. Мысли бежали наперегонки, всё быстрее и быстрее, лихорадочно меняли друг друга в поисках выхода из этой ситуации — тупик!
В проходе двери появилась Люси. Она держала в зубах какой-то прорезиненный комок или тряпку. Что ты принесла? Кент взял у неё изо рта непонятный предмет. Это оказалась раскрашенная силиконовая маска, с высокой точностью имитирующая структуру настоящего эпителия. Искусственное лицо толщиной в доли миллиметра — с бровями, с отдельными волосками, с сеточкой кровеносных сосудов и порами — было сделано настолько реалистично, что даже вблизи производило впечатление кожи, снятой с живого человека. Ото лба вперёд отходила длинная седая, неаккуратная прядь. Боже мой, это же маска «смолянки»! «Смолянка»-то с двойным дном, а может, и с тройным… А ты, Люси, все это давно знала и молчала — как же тебе не стыдно? А ещё подругой называешься! Люси и не думала извиняться. Возможно, Кент переоценивал способность ящерки понимать человеческую речь и её умственные способности вообще.
Теперь-то как раз и стоит поговорить со «смолянкой» обо всём. Интересно, как она объяснит эту клоунаду? Вот почему появились такие её условия: никогда и ни по какому поводу не заходить в выделенную ей комнату, она будет запираться изнутри при посещении туалета, душевой… Какие проблемы? Это всё понятно, у Кента и сейчас нет возражений. Но дело в том, что, как выясняется, в своей комнате и в ванной комнате она совсем не такая, какой он её видит. Интересно бы взглянуть на этот её новый, вернее — старый, но неизвестный ему образ. Наверное, её лицо как-то особенно обезображено… А вдруг у неё проказа? Да нет, проказы давно уже в Европе нет, её привезли в своё время с Востока. Не стоит ставить «смолянку» в неловкое положение, надо бы как-то незаметно вернуть ей маску. Всё равно, интересно было бы посмотреть на неё без маски. Ничего, со временем она сама раскроется и всё объяснит.
Да, маску надо бы занести. В комнату не стоит заглядывать — он же обещал. Если она в комнате, то маску можно оставить в душевой. А если она в душевой, то дверь ванной комнаты будет закрытой. Не заперто — очень хорошо!
Кент хотел войти, но через открытую дверь увидел, что в запотевшей душевой кабинке кто-то есть. Забыла закрыть дверь, мелькнула первая мысль. Но от того, что его цепкий взгляд успел выхватить из полумрака душевой, лоб Кента мгновенно покрылся капельками испарины. Спиной к входу в кабинке мылась прекрасная Афродита, иначе никак не скажешь. Захлопнул дверь, прижался к ней спиной, сердце его стучало словно пулемёт Максима. Ну, никак не мог он ошибиться. В душе, в разводах пара, он только что видел юную Киприду с потрясающей фигурой. Что сегодня за день? Откуда она появилась здесь? Похоже, он понемногу сходит с ума. Коснулся «мёртвой зоны» своего сознания, описанной Стивеном Кингом. Только там, у Кинга, герой начинает предвидеть будущее, а тут Кент и в настоящем-то не может разобраться.
Надо бы положить маску на место. Сделать так, чтобы клошарка не знала, что её тайна раскрыта. Где она могла оставить маску? У Люси не спросишь… Вряд ли в комнате — тогда ей пришлось бы идти в душ без маски. Значит, в душевой и сняла. Кент заглянул в щёлочку двери, убедился, что его никто не видит, ещё раз с восторгом взглянул на это прекрасное в мыльных разводах тело, бросил на столешницу маску и осторожно прикрыл дверь. Если это сон, то к чему он? Видеть обнажённое женское тело — к счастью. Видеть намыленное тело — к разрешению от проблем.
И тут до него дошло. «Смолянка» носила маску, чтобы скрыть своё уродство. Или чтобы спрятаться — от милиции, например. А в душевой — вовсе не она! «Смолянка» — старая, сгорбленная, руки-крюки, ноги загребают по-медвежьи. И голос — нельзя сказать, что старый, но уж и немолодой, это точно. Разве можно, к примеру, сравнить её голос с голосом Нади? А в душевой — совсем молоденькая девушка, откуда она могла появиться в его квартире? Может, это и есть Элпис? «Смолянка» привела её, потому что обещала Кенту устроить с ней встречу. Или, действительно, чтобы помочь по дому… Какая разница? Тогда не надо было ему оставлять маску в ванной комнате. Клошарка — неглупая, проницательная, теперь она точно будет знать, что её рассекретили. Ничего теперь не изменить. Ещё один заход в ванную — и тогда уже он сам будет рассекречен. Да и некрасиво входить в ванную в тот момент, когда там раздетая девушка, которая ни на что такое не давала своего согласия.
Да, эта Элпис, если это она, — очень даже хороша, тут уж ничего не скажешь. Правда, он не видел её лица. Но это не имеет ровно никакого значения. Он уже нашел свою Надю. Хотя было бы интересно всё-таки взглянуть. Неважно, какое у неё лицо. Мало ли в мире красивых женщин. Каждый день появляются новые восемнадцатилетние девушки, и с этим придётся смириться. Надя, Надя, у него в голове одна только Надя. Ну и загадки же загадала ему клошарка с корнями смолянки.
Всё должно разрешиться само собой. Об Элпис было сказано, что она появится в середине дня. Обед тоже должен появиться к середине дня. В обед прорежется «смолянка», и можно будет поговорить с ней о сменах её имиджа и их причинах. Или просто понаблюдать за её поведением: не станет же она делать вид, будто ничего не произошло! Возможно, и Элпис покажет своё личико, и тогда они втроём смогут пообедать и всё обсудить.
Что ни говори, но в голове всё-таки какая-то путаница. Мираж, сон, всё идет кувырком. Если обычные явления и предметы занаоборотились, надо попробовать поставить этот мир опять на ноги. Кент положил на пол подушечку, упёрся в неё головой, а руками — в пол, и поднял вверх ноги. Он надеялся, что в этом положении его видение мира приобретёт черты нормальности. Постоял некоторое время в стойке Сиршасана, но почему-то ничего в его голове не прояснилось. Неплохо бы поболтать об этом с Люси, но та убежала. Хрен её найдешь где, если она не хочет. Придётся ждать.
Послышались шаги в коридоре. «Смолянка» несёт обед, подумал Кент. Интересно, она одна?
Дверь распахнулась, и у входа в столовую он увидел незнакомку, скромную девушку в белом накрахмаленном переднике, смиренно потупившую взор, вероятно, перед ним, хозяином квартиры, которому она спешила подать весьма изысканный горячий обед на подносе из абсолютно простецкой нержавейки.
Костюм девушки состоял из серебристо-серой юбки с белым фартуком и корсажа золотистого цвета с большим старомодным воротником из какого-то позапозапрошлого века. На голове — розовый бабушкин чепчик с белой отделкой рюшем. Что за маскарад? Официянтка осьмнадцатого аж века. Зачем нужны эти нелепые театральные постановки в его приватной жизни? Ну, «смолянка» даёт — красивая разводка, ничего не скажешь, да и девушка недурна, это и есть Элпис, что ли? Спектакль История золушки.
Стакан с водой бликовал от света из окна столовой, стекло и вода преломляли отражение верхнего края подноса. Один к одному — Шоколадница, подумал Кент, вспомнив фотографию в статье Огонька о выставке картин из Дрездена. Кто там художник — Лёвотар, что ли? Нельзя было не обратить внимания на высокий бюст и тонкую талию девушки.
В голове мелькнула вычитанная в том же Огоньке, когда он ждал мастера в парикмахерской, история о том, как князь Дитрих-арш (arsch — задница (нем.). — Примеч. автора) женился на служанке. Заказал портрет невесты Лёвотару, — или Лёвотуру? — и после того, как заказчик поведал ему о своей избраннице, художник изрёк: «Девушки с потупленным взором всегда добиваются, чего хотят. А уж как добьются, бежать-то вам будет и некуда». — «Объяснитесь, сударь!», — вспылил князь, но художник ему ответил: «Всему своё время. Настанет миг, и вы сами все поймёте. Боюсь, однако, будет уже поздно». Художник знал эту простушку — её звали Нандль, — происходившую вовсе не из дворянского рода; все её предки были слугами, а женщины добивались жизненных благ, частенько оказывая особые услуги в господских постелях. Берегись, Кент, «шоколадницы» только поначалу кажутся сладенькими! А с другой стороны, как всё-таки хороша, чертовка, — просто картина маслом, олицетворение любви с первого взгляда!
Все эти разнообразные и пока что довольно отчётливые и даже можно сказать разумные мысли почти мгновенно пролетели внутри незамутненного сознания юного Кента — буквально за те несколько долей секунды, пока он поднимал свой взгляд, огибая соблазнительные изгибы абриса фигуры пикантной «шоколадницы»… До тех пор, пока не увидел её лицо.
И тут в голове у него что-то взорвалось — не слишком ли много неожиданностей на сегодня? — Кент чувствовал, что теряет сознание и вот-вот рухнет у ног неотразимой официантки надцатого века. Секунду назад он ещё ничему не удивлялся, готов был принять любой маскарад, готов был увидеть, что угодно — лицо несравненной красавицы, лицо простушки, лицо пьяницы или прокажённой, в крайнем случае — лицо потрёпанной жизнью и немолодой «смолянки», но только не это…
У девушки было лицо его Нади. Как она могла здесь появиться? Глаза, брови, нос, красиво очерченные губы, фарфоровая шея — все её, здесь не могло быть ошибки. И в то же время это была не она. От взгляда на лицо «шоколадницы» оставалось какое-то неприятное ощущение — будто кто-то острым гвоздём провёл по стеклу. Это напоминало сон: ты встречаешь хорошо знакомого человека, а он тебя не узнаёт. И с ужасом понимаешь свою ошибку, понимаешь, что перед тобой совсем другой человек, просто очень похожий. У Кента однажды в жизни был подобный случай. Он встретил в метро товарища по работе, тот шёл ему навстречу. Кент приветствовал его, хотел остановиться, поговорить, а тот взглянул на него как на больного, дико крутанул глазом, обогнул по дуге и, не сбавляя шага, прошёл мимо. Потом Кент вспомнил, что у товарища по работе есть близнец — его, наверное, он и встретил в метро.
Девушка заметила растерянный вид Кента. На её лице оставалась маска спокойствия и нерушимой безмятежности.
— Удивлены, Юрий Пантелеймонович? — невозмутимо спросила она. — Меня зовут Элпис. Забыли уже, моя бабуля говорила вам обо мне. Она, кстати, неважно себя чувствует — сказывается все-таки возраст, да и жизнь без определённого места жительства тоже не способствует какому-то её особо крепкому здоровью, — вот она и попросила меня помочь квартиру прибрать и обед приготовить. Но вы не беспокойтесь, я уже почти все сделала. Вот отобедаете, поставлю грязную посуду в мойку, да и отбуду потихоньку. Так что никакого беспокойства моё присутствие вам не доставит. А бабушке уже лучше, и завтра она всё сделает сама в наилучшем виде.
С этими словами она подошла к столу и красиво разложила тарелки и приборы, подготовила закуску, питьё, первое и второе блюда.
Голос у неё, пожалуй, похож был на голос Нади — немного, но похож. Да нет, другой голос — заметно глубже и бархатней. Грудной голос и чуть с хрипотцой.
— Будет ещё десерт, — улыбнулась она. — Принесу позже. Ешьте на здоровечко.
И движения другие — немного горбится, руки чуть крюками, а ногами загребает, очень похоже на то, как это её бабушка делает — родная кровь! Но как она похожа на Надю. Может, они близняшки? Да нет, не может такого быть, чтобы близняшку Элпис звали Надей — это ведь одно и то же имя.
— Что-то, я смотрю, вы совсем растерялись, — засмеялась она. — Какой смешной, я же знаю, что вы подсматривали за мной в душевой.
Кент поперхнулся куском хлеба.
— Давайте-ка, постучу… Вот так лучше будет. Да ничего страшного, вы же не специально подглядывали — просто случайно заглянули и всё, разве нет? От меня не убудет, а вам понравилось. Признайтесь, я вам понравилась в душе? Не краснейте и не отрицайте понапрасну: всем нравится, не только вам одному. У бабушки, она мне внучатая тётя, тоже фигура была очень красивая — в моём возрасте, конечно, — да и сейчас неплохая для пожилой женщины. Потому что она всегда умела за собой следить, даже когда с моей прямой бабушкой Люсей, её сестрой, по подвалам мыкалась. Вы не могли её знать. Потому что бабуля Люся уже скончалась, когда вы встретились с моей тётей. Я, кстати, очень вам благодарна за то, что приютили тётушку, а правильно говорить — всё-таки бабушку. У неё теперь совсем другая жизнь. Вы даже не представляете, как я вам благодарна за всё: за то, что бабулю приютили, и за то, что от хулиганов отбили. Есть ещё кое за что, но я об этом лучше промолчу. Почему? Потому, много будете знать, не сможете через скакалку прыгать!
Кент ответил, что совсем не стоит его благодарить. Но ему очень неудобно от того, что он вошёл, можно сказать — ввалился, в ванную комнату как раз не вовремя. Он совсем не хотел застать её в душе, просто ванная комната оказалась не заперта, да он и не знал, что Элпис уже здесь. И пусть она не волнуется и не переживает, потому что Кент ничего не имеет против того, что Элпис помылась в душе без спроса. Ведь она, видимо, только закончила уборку — и как тут без душа? Она же для него старалась, ну и ещё чтобы бабушке помочь. А у него с её бабушкой довольно-таки неплохие отношения складываются, и он очень рад и даже счастлив, что бабушка стала его компаньонкой. Бабушка — очень образованная, интеллигентная дама и готовит фантастически. К тому же её очень любит Люси — знакома ли Элпис с Люси?
В этот момент в комнату вбежала ящерка и вопросительно посмотрела на Кента. По всему было видно, что присутствие «шоколадницы» её нисколько не удивило.
— Раз уж мы заговорили о Люси, тогда почему вы не расскажете мне о том, какой неожиданный предмет вам сегодня принесла эта милая ящерка? Ведь именно его вы забросили на столешницу в ванную комнату, не так ли?
Кент опять поперхнулся — на этот раз глотком крепкой минеральной «Полулюстровой».
Элпис от души веселилась и стучала ему по спине, до тех пор, пока он не откашлялся.
— Я решил, что ваша бабушка, вернее — тётя, что-то не хочет раскрывать, утаивает какой-то дефект. А может, скрывается от милиции, я ведь тоже стараюсь не попадаться на глаза нашим славным правоохранителям. В общем, я решил, что для меня это не имеет особого значения: если ваша бабушка захочет, она сама мне скажет об этом, а не захочет — не скажет.
— Мне это очень нравится. Вы благородный человек, Юрий Пантелеймонович, и к тому же такой хорошенький! Я, знаете ли, девица незамужняя, и с превеликим удовольствием застолбила бы вас. Но бабушка сказала, что я опоздала — совсем чуть-чуть, но опоздала. Потому что вас уже застолбила какая-то другая лахудра.
— Не говорите так, прошу вас — о, не надо так говорить! Вы даже не представляете, как я влюблён. Эту девушку зовут Надя. И к тому же, вы так похожи на неё. Может, я бы и вас полюбил, но, поверьте, моё сердце занято другой, и я безмерно счастлив от этого. Мы договорились с той другой, что завтра вновь встретимся. И если она меня не разлюбит за это время, то я могу считать, что нашёл счастье всей своей жизни. Поэтому, прошу вас, не говорите о ней плохо. Разве можно называть лахудрой самую лучшую девушку на свете? Что это вообще за выражение? Оно вам не идёт — вы ведь совсем не плохая! Поверьте, я вижу вас насквозь: вы очень хорошая! Вы так плохо говорите о Наде только потому, что в вас, наверное, какая-то обида говорит. И совсем не надо вам пытаться меня столбить, потому что это и некрасиво в моей конкретно ситуации, и притом совершенно невозможно. А возможно как раз то, что мы вполне можем стать настоящими друзьями — ну скажите скорее, вас это устраивает?
Элпис нахмурилась и ответила:
— Да не суетитесь так, экий вы беспокойный человек. Это была просто шутка: поверьте, я на вас совсем не претендую, так что вы можете быть совсем спокойны за свою невинность. Бабуля уже сказала, что у меня ноль шансов. Неужели вы считаете, что такая девушка, как я, станет сохнуть из-за какого-то весьма ординарного молодого человека и пропадёт в конце концов? Ну и самомнение же у вас, не слишком ли вы много на себя берёте? И не надо говорить, что ваша девушка такая уж необыкновенна красавица: я, конечно, не видела её, но могу точно сказать: я гораздо красивее. Так что вы себя переоцениваете, считая, что мне будет какое-то расстройство от того, что вас застолбили. И давайте впредь не поднимать эту тему, а то чего доброго я возьму и забуду, сколько вы сделали хорошего для моей бабули, а ваше поведение сочту не только заносчивым, но ещё и вызывающим. Подумайте об этом хорошенько; а заодно и о том, так ли уж насквозь вы меня видите. Я пока за десертом схожу, приду с бабушкой, а вы уж постарайтесь впредь вести себя более достойно.
Пока Элпис не было, Кент размышлял о том, что он, пожалуй, погорячился, когда заявил, что видит её насквозь. Он ведь ничего о ней не знает: чем занимается, например, где живёт? Помогает ли бабушке материально, почему она решила устроить такой театральный спектакль, одевшись «шоколадницей»? Почему она, кстати, так уверенно говорила о Наде? Может, Элпис тоже учится в ТЮЗКе и хорошо с Надей знакома, а теперь просто смеётся над ним, подтрунивает? Если она из ТЮЗКа, то почему они не встретились в тот вечер? А может, она все-таки была на спектакле в загримированном до неузнаваемости виде и пела, например, «Мама, я не зигую!»? Элпис вполне могла присутствовать там и в образе другой девушки, которая исполняла тоже очень душевную песню: «Я не видела кальсоны, я не трогала носков». В конце концов, не так уж и важно, была она в театре или не была, потому что у него есть Надя, и отношения с ней для него теперь важнее всего остального. А «смолянке» все равно придётся когда-нибудь раскрыться и рассказать, что он и есть тот самый Раздевалов, который столько всего натворил. Правда, откровенный разговор надо отложить на потом, вначале следовало бы как-то урегулировать отношения с ментами и с братвой — хотя это тоже, пожалуй, не сегодня и не завтра, немного позже. Он непременно разрулит все проблемы, но сейчас в его жизни есть только Надя. Кстати, если подойдёт бабуля, надо бы как-то и с ней поговорить, чтобы она не обижалась из-за Элпис. А вот, кстати, и «смолянка»!
Шаркая ногами, вошла «одноглазая» клошарка в своём обычном больничном халате и с платком на голове. Принесла десерт из ряженки с желатином, корицей и натуральным ванилином, свежеотжатым с натурального ванильного мальчика. Кент подумал, как же расторопна эта «аримасповка»: сумела отловить ванильного мальчика и отжать его, не прибегая, судя по всему, к помощи «глиномеса». Она пришла, как ни в чём не бывало, в маске, переваливаясь с боку на бок своей неуклюжей медвежьей походкой и загребая воздух руками и ногами.
Кент обрадовался, увидев её: значит, «смолянка» уже не так плохо себя чувствует! Вон и Люси появилась, жизнь в их небольшом коллективе вроде налаживается. Кент сказал, как ему приятно убедиться в том, что сударыня вновь на ногах, и насколько ему было интересно познакомиться с её племянницей: Элпис — настоящая красавица, просто чудо как хороша! Где она, кстати, неужели ушла?
— Не знаю, не знаю. Понравилась вам моя Элпис — не понравилась, — хмуро ответила клошарка, — но вы её обидели. Потому она и не захотела выйти, а сейчас собирается, вот-вот уедет. Это моя единственная племянница, могли бы и поприветливей с ней. Хотя вы никак не обязаны — какие с нашей стороны могут быть претензии? Вы уже и так много чего хорошего для нас обеих сделали.
— Не понимаю… Зачем она так? Я просто сказал, что у меня есть девушка. Вы же знаете, это ведь так и есть. Попросите, чтобы она не уходила, давайте посидим втроём, попьем чайку, поговорим. Уговорите её остаться, зачем нам эти обиды?
— Уж и не знаю, что вам сказать… Не любит она чай, тем более с молоком, вряд ли Элпис меня послушает. Сходите сами, позовите, к вашей просьбе она отнесётся по-другому. Ножки у вас помоложе моих будут и на ходьбу куда как бойчее.
Люси прислушивалась к разговору и всем свои видом показывала, что Кенту именно так и следует поступить. Кент возразил, что не может зайти в её комнату, потому что обещал никогда не делать этого.
— Сходи, сходи, милок, прошу тебя.
Кент шёл по коридору и размышлял, что он скажет Элпис. Это, конечно, всё женские капризы. Но она ведь девушка, и потому всяко надо бы помягче с ней. Ему так и не удалось подобрать нужные слова, когда он уже открывал дверь — оказалось, что в комнате никого нет. Немного мебели, одежда, какие-то документы, знакомая ему клетчатая сумка — и никого.
— Ушла, к сожалению — сказал он, возвращаясь в столовую.
«Смолянка» сидела за столом, спиной ко входу и вроде бы пила чай. Она ничего не ответила, сняла платок и повернулась к Кенту. Из ворота больничного халата, набитого, видимо, какой-то поддёвкой, на него строго смотрела голова в розовом «бабушкином» чепчике и с лицом Элпис.
Кенту стало дурно. Он задыхался.
— Ты Элпис? А где бабуля?
Набитый тряпками манекен, похожий на то, что некогда было «смолянкой», но с головой Элпис, наскоро и неуклюже привинченной к тому же самому телу, протянул ему силиконовую маску с прядью волос. Все плыло перед глазами Кента. Завтра он встречается с Надей, ему следует сохранить душевное здоровье. В жизни всякое бывает. Перед ним обычный гибрид: «смолянка» (она ведь так же горбится, так же ковыляет) с головой Элпис, почему такого не может быть? А куда, интересно, исчезло прекрасное тело Элпис? Как всё-таки жаль… Жизнь — непростая штука, а чудеса бывают не только добрые, но и злые. Очень даже злые и жестокие!
Манекен встал, снял халат с толстым стёганым поддёвом, выпрямился, повернулся к Кенту. Элпис и окружающие её предметы стали постепенно занимать свои собственные места в этом мире. Под стёганым поддёвом скрывалась «шоколадница». На его глазах происходило чудесное превращение старушки из племени аримаспов в юную красавицу Элпис, олицетворение любви с первого взгляда. Но как же она похожа на его Надю — буквально один к одному!
Он чувствовал, что ему уже не охватить своим слабым разумом всех этих столь необычных, но реально происходящих вокруг него событий — бедный Кент, у него поехала крыша! Похоже, он стал уже немного князем Мышкиным. Один князь Мышкин и две Настасьи Филипповны: классический треугольник, хорошо хоть нет Парфёна Рогожина! Почему треугольник? Есть ещё «смолянка», только она куда-то подевалась. Из всех троих женщин перед ним сейчас только Элпис, и то — какая-то ненастоящая, обычная фарфоровая кукла в нелепых старинных одеждах. Нет, он видит не Элпис, он видит невесту князя «Задницы»! Их вообще никого нет, все трое — лишь плод его воображения, виртуальные игры сознания. Просто ему всё чудится: и новая квартира, и мебель, и деньги, — это работа блока, подаренного Шародеем. Он сам уже стал гаджетом для майнинга: бесконечно крутит в голове никому не нужные, бесконечно повторяющиеся идеи. И никакой Нади тоже нет; это просто фууу — мираж, неосуществимая мечта жалкого бомжа. Он — один, сидит в грязном, тёмном подвале, а рядом ни души. «Надя, Наденька — где ты? Если тебя нет, зачем мне жить?»
Кент присел на стул, чтобы не упасть. Элпис встала на колени, взяла его руку и стала целовать. Он чувствовал, как по руке текли её слезы.
— Очнись, Кент, не закрывай глаза. Неужели ты меня не узнал? Это же я, твоя Надя. Не уходи, дыши глубже. Ещё дыши — вот так! Всё уже хорошо; если мы вместе, разве может быть плохо? Прости меня, любимый, за глупую выходку. Это шутка — но по правде говоря, совсем чуть-чуть шутка. На самом деле всё очень серьёзно. Просто так получилось. Я уже почти умерла, стала жалкой старушкой-клошаркой, что ещё я могла сделать? Так уж сложилась моя жизнь. Разве я знала, что встречу и полюблю тебя, самого лучшего человека на свете? Ради тебя мне захотелось вновь стать юной девушкой — только для того, чтобы понравиться тебе. Случилось чудо. И это чудо сделал не кто-нибудь, а ты, мой милый.
Продолжение следует