По волне моей памяти

Наталья Новохатняя

​

Счастливые сны Владимира Набокова

​

Пос­ле смер­ти Вла­ди­ми­ра На­бо­ко­ва про­шло чуть не пол­ве­ка, но – уди­ви­тель­ное де­ло! – его имя по-преж­не­му вы­зы­ва­ет у чи­та­те­лей бур­ную ре­ак­цию. И не­при­яз­ни в этом слу­чае ров­но столь­ко же, сколь­ко люб­ви. Ещё при жиз­ни пи­са­тель раз­жи­гал страс­ти сво­и­ми иро­нич­ны­ми вы­ска­зы­ва­ни­я­ми и ин­тел­лек­ту­аль­ным эпа­та­жем. Он буд­то на­роч­но драз­нил всех во­круг. Так не­смыш­лё­ныш-ре­бёнок ты­чет в мор­ду зве­ря под­вер­нув­шей­ся под ру­ку пал­кой. В от­ли­чие от ре­бён­ка На­бо­ков пре­крас­но по­ни­мал, что де­ла­ет: ему прос­то нра­вил­ся эле­мент иг­ры, пра­ви­ла ко­то­рой ус­та­нав­ли­вал он сам. Вы ска­же­те, зверь мо­жет бро­сить­ся? Так тем ин­те­рес­нее!

Вот та­кой он, На­бо­ков, на­смеш­ли­вый, да­же ци­нич­ный, с лёг­кой по­лу­улыб­кой на ли­це (см. фо­то). Эта же улыб­ка про­гля­ды­ва­ет в его про­зе, по­э­зии…. Хо­тя с на­бо­ков­ски­ми сти­ха­ми не так всё од­но­знач­но. Они в боль­шинст­ве сво­ём бы­ли на­пи­са­ны в мо­ло­дос­ти, ког­да у пи­са­те­ля ещё не за­твер­дел пан­цирь в ви­де его зна­ме­ни­той иро­нии. Да и сер­деч­ная ра­на от по­те­ри ро­ди­ны бы­ла слиш­ком све­жа.

А на­чи­на­лось всё без­об­лач­но. Дет­ст­во бу­ду­ще­го пи­са­те­ля про­шло в рос­ко­ши. Его отец, Вла­ди­мир Дмит­ри­е­вич На­бо­ков, про­ис­хо­дил из рус­ско­го ста­род­во­рян­ско­го ро­да На­бо­ко­вых. Мать – Еле­на Ива­нов­на (урож­дён­ная Ру­ка­виш­ни­ко­ва), дочь бо­га­то­го зо­ло­топ­ро­мыш­лен­ни­ка Ру­ка­виш­ни­ко­ва. В 1916-м го­ду юный Вла­ди­мир по­лу­ча­ет име­ние Рож­дест­ве­но и мил­ли­он­ное на­следст­во от дя­ди со сто­ро­ны ма­те­ри. Тог­да же в Пе­тер­бур­ге он из­да­ёт свой пер­вый по­э­ти­чес­кий сбор­ник. Ка­за­лось, На­бо­ко­ву бла­го­во­лит са­ма судь­ба. Но че­рез год всё ру­шит­ся – в Рос­сии на­чи­на­ет­ся ре­во­лю­ция.

Вско­ре семья На­бо­ко­вых на­всег­да по­ки­да­ет ро­ди­ну. Об этом «на­всег­да» Вла­ди­мир вряд ли до­га­ды­ва­ет­ся. Хо­тя по­эты про­зор­ли­вы…Вот стро­ки из сти­хотво­ре­ния «Рос­сия» (1919 г.), на­пи­сан­но­го двад­ца­ти­лет­ним На­бо­ко­вым в Кры­му:

«… Бы­ла ты и бу­дешь. Та­инст­вен­но со­здан я
из блес­ка и дым­ки тво­их об­ла­ков.
Ког­да на­до мною ночь пле­щет­ся звезд­ная,
я слы­шу твой ре­ю­щий зов.

Ты – в серд­це, Рос­сия. Ты – цепь и под­но­жие,
ты – в ро­по­те кро­ви, в смя­тенье меч­ты.
И мне ли плу­тать в этот век без­до­ро­жия?
Мне све­тишь по-преж­не­му ты».

Прой­дёт не­сколь­ко лет, и в сти­хотво­ре­нии «Сны» (1926 г.) ав­тор­ская ин­то­на­ция уже дру­гая. Преж­няя вос­тор­жен­ность обер­ну­лась тос­кой, а ре­аль­ность сном:

«…Если б знать. Ведь стран­ни­кам да­ны
толь­ко сны о ро­ди­не, а сны
ни­че­го не пе­ре­ме­нят.
Что та­ить – слу­ча­ет­ся и мне
ви­деть сны счаст­ли­вые: во сне
я со стан­ции в именье

еду, не мо­гу си­деть, стою
в та­ран­та­се тряс­ком, узнаю
все толч­ки ве­сен­них рыт­вин,
еду, с не­по­кры­той го­ло­вой,
бе­лый, что пла­ток твой, и с ду­шой,
слиш­ком пол­ной для мо­лит­вы».

Ещё од­но сти­хотво­ре­ние – «Рас­стрел» (1927 г.). Тут уже нет ме­с­та раз­мыш­ле­ни­ям, меч­та­ни­ям, все ак­цен­ты рас­став­ле­ны чёт­ко:

«Бы­ва­ют но­чи: толь­ко ля­гу,
в Рос­сию по­плы­вет кро­вать,
и вот ве­дут ме­ня к ов­ра­гу,
ве­дут к ов­ра­гу уби­вать».

И – на­пос­ле­док – при­зна­ние, ко­то­рое, не­смот­ря на сдер­жан­ные, да­же су­хие зна­ки пре­пи­на­ния, зву­чит внут­рен­ним кри­ком:

«Но серд­це, как бы ты хо­те­ло,
чтоб это вправ­ду бы­ло так:
Рос­сия, звез­ды, ночь рас­стре­ла
и весь в че­ре­му­хе ов­раг».

Пос­ле отъ­ез­да из Рос­сии про­шло не так мно­го вре­ме­ни, но для Вла­ди­ми­ра На­бо­ко­ва из­ме­ни­лось всё. По его собст­вен­ным сло­вам, в его жиз­ни бы­ло три тра­ге­дии: по­те­ря ро­ди­ны, смерть от­ца (убит в Бер­ли­не) и по­те­ря воз­мож­нос­ти пи­сать на сво­ём лю­би­мом рус­ском язы­ке. Но третья по­те­ря по­ка ещё впе­ре­ди, и На­бо­ков пи­шет, пи­шет. Имен­но тог­да по­яв­ля­ет­ся ли­те­ра­тур­ный псев­до­ним «Си­рин». В рус­ских ле­ген­дах Си­рин – рай­ская пти­ца. Иног­да она при­ле­та­ет на зем­лю и по­ёт ве­щие пес­ни о гря­ду­щем бла­женст­ве. Пес­ни эти зву­чат ча­ру­ю­ще, вот толь­ко слы­шать их че­ло­ве­ку опас­но, мож­но по­те­рять рас­су­док. Но за­прет­ный плод, как из­вест­но, сла­док, так что с вы­бо­ром псев­до­ни­ма На­бо­ков не про­га­дал.
Од­на­ко пи­са­тель не по­ла­га­ет­ся на мис­ти­ку – в ре­зуль­та­те упор­но­го тру­да один за дру­гим вы­хо­дят ро­ма­ны, не­со­мнен­но укра­сив­шие ве­ли­кую рус­скую ли­те­ра­ту­ру: «Ма­шень­ка», «За­щи­та Лу­жи­на», «Дар». И в каж­дом из них при­сут­ст­ву­ет Рос­сия. Мо­жет, та­ким об­ра­зом ав­тор пы­та­ет­ся из­ба­вить­ся от вос­по­ми­на­ний? Твор­чест­во для это­го, как из­вест­но, са­мый эф­фек­тив­ный ин­ст­ру­мент. Но в слу­чае с Вла­ди­ми­ром На­бо­ко­вым это по­че­му-то не ра­бо­та­ет: го­лос ро­ди­ны не толь­ко не сти­ха­ет, на­про­тив – с го­да­ми зву­чит всё от­чёт­ли­вей, слы­шит­ся яс­нее. Не­слу­чай­но в сти­хотво­ре­нии «К Рос­сии» (1939 г.) по­эт чуть ли не взмо­лил­ся:

«Отвя­жись, я те­бя умо­ляю!
Ве­чер стра­шен, гул жиз­ни за­тих.
Я бес­по­мо­щен. Я уми­раю
от сле­пых на­плы­ва­ний тво­их».

Мож­но ме­нять стра­ны или да­же пе­ре­стать пи­сать на род­ном язы­ке, но как убе­жать от собст­вен­но­го про­ш­ло­го…

Аме­ри­кан­ский пе­ри­од На­бо­ко­ва стал не то что­бы счаст­ли­вым – спо­кой­ным. Пос­ле «Ло­ли­ты» к пи­са­те­лю на­ко­нец при­хо­дит ми­ро­вое при­зна­ние. Но нос­таль­гия, став глу­ше, ни­ку­да не де­лась. Не­слу­чай­но по­яв­ля­ет­ся ро­ман-вос­по­ми­на­ние «Дру­гие бе­ре­га», где пос­ле дол­го­го пе­ре­ры­ва опять зву­чит рус­ский язык. Поз­же На­бо­ков сно­ва от­да­ёт дань ро­ди­не, хо­тя и де­ла­ет это в сво­ём экс­цент­рич­ном сти­ле: в ро­ма­не «Ада» по­яв­ля­ет­ся вы­ду­ман­ная стра­на, не­кий микст Рос­сии и Аме­ри­ки. И всё мож­но бы­ло бы сва­лить на обыч­ные на­бо­ков­ские мис­ти­фи­ка­ции и ре­бу­сы, ко­то­рых в ро­ма­не, к сло­ву ска­зать, предо­ста­точ­но, но – нет. Слиш­ком не­жен го­лос, ког­да ав­тор опи­сы­ва­ет пей­за­жи – рус­ские, ко­неч­но! И хо­тя с пи­са­те­лем На­бо­ко­вым во­про­сов всег­да боль­ше, чем от­ве­тов, хо­чет­ся ве­рить, что, ожи­вив на стра­ни­цах ро­ма­на пусть аме­ри­ка­ни­зи­ро­ван­ную, но та­кую узна­ва­е­мую Рос­сию, он на­ко­нец уве­ро­вал в стро­ки, на­пи­сан­ные в мо­ло­дос­ти:

«...И мне ли плу­тать в этот век без­до­ро­жия?
               Мне све­тишь по-преж­не­му ты».