«...А ты, профессорский сынок
И незадачливый геолог...»
Арс. Чанышев, поэт-философ
...1954 год. Послевоенная Казань. В которую мы попали после эвакуации из Москвы с Рождественского бульвара... Только около десяти лет после Мировой бойни, загнавшей под землю или искалечившей миллионы и миллионы жизней, особенно из нашей многострадальной страны... После голодных военных дней моего детства Я, тощий студент 5-го курса Геологического факультета Казанского Университета, увлекаюсь геологической историей этой планеты, минералами, историей прошлых живых существ — наших органических предков. Но в свободное время сижу часами в библиотеках, поглощая романы и повести с яркой жизнью их героев. Здесь Жюль Верн, Эдгар По, Майн Рид, и Стивенсон, «Сказки Южных морей» Джека Лондона с пальмовыми атоллами и бесконечными пляжами с шириной и бездной океанов... И, конечно, дивный Александр Грин, которого еще в четырнадцать моих лет положила мне на столик старая библиотекарша в районной библиотеке, бытовавшей тогда в особнячке стиля модерн недалеко от нашего жилья.. Его «Бегущая по волнам» покорила навсегда мое сердце! Но и поэты, поэты — Пушкин с его плеядой потом и ранний Маяковский, и с ранних лет — напев Александра Блока... Я ведь тогда, как и моя давно ушедшая из жизни мать, бежал от жизни в литературу и мечтал, естественно, поступить на историко- филологический, но... Уже после вынужденной, из-за «проклятого» ЗАПАДА с его колоссальной ЛЕНД-ЛИЗ помощью, спасшей нас от голодной смерти, — сталинской «Оттепелью» военной — «ВОШТЬ» озверел и ввязался в новую, уже холодную, войну все с тем же ненавистным Западом, с его свободами. И вот сначала взялись за писателей — пресловутое «Постановление о журналах Звезда и Ленинград», потом за всех остальных, развязавших языки после разгрома нацистской Германии, мечтавших хотя бы о роспуске каторжных беспаспортных колхозов! А мама моя как раз ходила тогда в Литобъединение при Казанском университете с довольно вольными авторами-фронтовиками, пытавшимися поведать своему народу реальную правду о страшной войне — она писала об их рассказах эссе.
А потом о тот же «ВОШТЬ». Дело о «космополитах», считай, евреев.., и все «заверте...!» И какой уж тут историко-филологический!
Увы, мой сын, не будь гуманитарий —
Сказала мать, взглянув невеселО,
А то как раз и в пенитенциарий! —
Надежд я не имею ни малО...!
...И вот я учусь на геологическом... Но Муза покою мне не дает и какие-то строчки бегут иногда из-под карандаша....Но спасшаяся чудом от войны студенческая и другая молодёжь рвалась к жизни, к трофейным кинофильмам, к новой музыке, к странствиям и, конечно, к любви... А я еще в десятом классе со своим другом, будущим ученым — биологом Женькой Сугоняевым, увлекался солнечными неаполитанскими песнями и джазом. И вот в Казани появился Джаз Олега Лундстрема с американской музыкой, допущенный Сталиным из Китая, может быть, как жест в сторону недавних союзников? В столицы он этих детей русских эмигрантов, однако, не пустил, и они оказались, к великой нашей радости, — в Казани! А у меня стали возникать под снеговую музыку Ал. Блока строчки более внятных моих виршей...
...Январский день на запад, рдея, стёк.
Страниц усталые закрыты веки
И я иду сквозь вьюжный ветерок,
Метущий улицы — заснеженные реки.
А буйная мелодий карусель
Улыбок, смеха — мчится без умолку.
И город, запахнувшийся в метель,
Вдруг видится одной, огромной елкой.
И вот, рождённые блуждающей мечтой
Рисуются среди ее созвездий
Виденья вьюги смутно- голубой -
Творенья позабытых здесь поэзий...
... Город. Вечера, огни, вихри джаза, фокстротов и танго в Доме ученых, в Университете и в Доме офицеров — Бывшем Дворянском собрании, и особенная и решающая для меня встреча в некоем Клубе меховщиков при озере Кабан. Вот после военных холодов и голодов и бесконечных детских хворостей, я, спасенный, наверное, еще воздухом Волги и вишней бесконечной на ее берегах, кружусь с какой-нибудь «юницей» в вихре вальса или движусь в плавной «елочке» танго в том самом Клубе меховщиков. И было это в далеком 54-м году, уже после смерти Сталина. И вдруг вижу стройную девушку в алом рдеющем платье, танцующей с кем-то. Черные трубчатые волосы вокруг нежнобрового татарского лица. Маленький упрямый подбородок. На щеке родинка. В пристальных черных глазах — бездна. Гриновская Фрези Грант, скользящая узкой туфелькой по ночной страшной воде вдруг привиделась мне!
...И вот заснеженная площадь, носившая имя Свободы, отчаянная решимость заговорить здесь с ней, уходящей наискось к путанице окраинных улиц по снеговым извивам — на вечере ведь я так и не успел пригласить ее на танец!.. и я бегу за ней словно в некоем магнитном поле.
«Ну, не трусь же, робость несчастная! — кричу я неслышно сам себе! — Сейчас или НИКОГДА!» И — как прыжок с вышки в ночную воду: «Простите! Скажите, пожалуйста, если кто-то на вечере не успел с кем-то потанцевать, а потом подошел и заговорил — то этого нельзя? — А что, вас кто-нибудь отверг? — услышал я. Свершилось! — разговор родился — Или нет? Пока еще нет! ...А как ваше имя? — Соня — Я назвал себя. И где же вы учитесь? — В консерватории — Рояль? — И рояль тоже! — А что же еще? — Я занимаюсь композицией. О! Мне осталось только открыть рот, но потом однако сообщить, что я учусь на геологическом, на последнем курсе и пишу иногда... стихи! И вот я уже иду рядом, провожая ее по бревенчатой улочке старой Казани, ибо это была именно Казань.
...Мы кружили с ней по городу, ходили в концерты, ездили на Волгу... Бродили по лесистым холмам и лугам Заволжья. Я часто провожал ее на улочку Тельмана, где рядом, на Касаткина, до перезда к центру, раньше жили и мы. Вот их деревянный старый двухэтажный домок — там сейчас уже и музей ее имени! Как—то, поднявшись с ней на лестницу перед их дверью, я захотел поцеловать ее и, неожиданно для себя, робко попросил разрешения...
Тебе вопрос я задал свой,
Обидеть вовсе не желая,
Но что-то странное стеной
Меж нами стало угрожая
Ответь же, милая, скорее:
Кто виноват из нас с тобой-
Я? Ты? Или Кассиопея,
Горящая над головой...?
Потом мы, конечно, целовались... Но тогдашняя робость и стишок почему-то мне запомнились. Видимо, я тогда уже смутно чувствовал разницу между ней и собой. Ей, устремленной всецело к своей цели, занимающейся сразу на двух факультетах — композицией и фортепиано — с лучшими учителями, закинутыми в Казань войной из столицы, и собой, весьма еще несозревшим молодым человеком, маменькиным сынком, качающимся между геологией, и литературой — с некой весьма незрелой, неопределенной плазмой всей своей души.
...Однажды я пришел к ним, когда она разыгрывалась на рояле и, присев рядом, попросил ее сыграть мне что-нибудь, близкое ей. И вот я услышал балакиревский «Исламей», играемый ею с такой страстностью и силой, что это меня просто ошарашило. Страсть, виртуозность, блеск! Казалось, это летел по степи кочевой монгольский всадник, твердой рукой пускающий стрелы в цель. Ее пальцы бешено летали по клавиатуре, и она еще невольно шипела на некоторых пассажах. В сведенных бровях ее, в черных бездонных глазах было что-то демоническое. И снова образ все той же гриновской Фрези Грант, несущейся по ночным волнам в окружении каких-то чудовищ с острыми плавниками на спинах, привиделся мне... Говорили, что Соня могла бы стать удивительной пианисткой, если бы не увлекла композиция. И я снова остро почувствовал разницу между ею и тогдашним собой.
А она как-то поведала мне, что в военном детстве она жестоко болела, кажется, скарлатиной, после которой у нее было некое потемнение сознания, галлюцинации, набегали какие-то потусторонние образы... Её отец и мать были в отчаянье, думая, что она уже не выйдет из своих глубин. Но она все же вырвалась из этого. Однако, мне казалось, что основной трагический строй ее творений — оттуда. Конечно, при ярчайшем природном ее таланте и упорнейшей выучке. Я же, как я чувствую сейчас, при своем романтическом, а тогда еще наивно-романтическом лиризме, духовных шатаниях, незрелости и, может быть, некой женственности натуры был внутренне весьма и весьма далек от нее. «Эх, Марк! Не по себе ты дерево срубил,» — сказал мне тогда кто-то из моих близких геологических ребят.
И вот после того, как мы как-то бродили с ней чудным маем в лесах у подказанской станции «Обсерватория», у меня написались строки:
ЗЕЛЕНЫЙ ЗВУК
С. Г.
...Мы в лес вошли. Природа пела
Звучаньем первых майских дней,
И вдаль мелодия летела
В зеленый дым среди ветвей!
Играла это ты, казалось,
По светлым нотам облаков,
И темнохвойных струн касалась
Милльоном солнечных смычков!...
И звуки буйно рокотали
Прелюдией весенних гроз,
То твои пальцы пролетали
По белым клавишам берез...
Потом средь огненных стволов
В закатном радужном пыланье
Ты стала сказкой древних снов,
Лесным таинственным преданьем...
...И ты смотрела на меня
Озерной смутной глубиною,
Игрой закатного огня.
Разводьем неба и травою...
И ты ли всем тогда была?
Иль все тобой одною было?
Сиянье мига, словно мгла,
Ответ навеки мне затмило.
И мнилось — лучше мне уйти
В лесное дремное забвенье
И никогда в твои пути
Не рваться беспокойной тенью...
Казань. Май 1954 г.
