Моя малая родина — кубанская станица Петропавловская. Там, в этом милом сердцу местечке, в переулке имени Толстого, прошли, как один день, годы детства.
В один из вечеров, перед заходом солнца в своё привычное логово, в нашей хате, турлучного типа, приставив табуретку к кровати, на которой спала бабушка Прасковья, я подсел и осторожно спросил:
— Ба, помнишь мою просьбу?
Она приподняла поникшую, голову. Прядь давно седых волос распалась, на лице, густо обозначились складки тоненьких морщин. Линии губ распрямились, в глубине зрачков, как мне показалось, мелькнули тени недовольства. Тихий голос, со вздохом, назидательно приняли уши:
— Унучок, просьбу ету, что нагдысь была, помню. Но сичас балакать об етом мочи што-то нема.
Помолчала, потом говорит тихо:
— Тут вот, — и она положила сухонькую руку к области сердца, — надсадно мучает. — Лутше поди да сахарку ложечку положь в стакан. Вон, на подоконнике. Да с холодной водой подай. Должен помнить. Я отдохну, а посля просьбу твою выполню.
И добавила со вздохом:
— Ишь что удумал: разузнать про кизяки.
Скрипнула тяжко пружина сетчатой кровати — бабушка склонила голову на высокую подушку.
Я в годы детства подушку втайне величал «гора». А быльца кроватные — ходунками. Где она, та кровать? Крепкая, пружинистая, мой дорогой батут, на котором было здорово прыгать, когда летом её всю красили, а перину, подушки просушивали во дворе, у тютины, на которой уже виднелись незрелые плоды.
Солнце золотилось за окном, на котором обычно стояли: чашка с ободком, по краю — стакан гранёный, ложка — бабушкины столовые приборы.
Я, притулившись к стеклу лбом, любовался картиной заката, да мысленно очерчивал ранее увиденные станки. Деревянные. Прямоугольные. Раструбом кверху — сверху размер шире, чем понизу. Бабушка упоминала их как-то недавно, мимоходом: — Это и есть самые важные помощники, когда готовим главное топливо.
Я не стал тогда обращать внимания на сказанное, а вот недавно вспомнились её слова.
На неделе, когда у Прасковьи появилось хорошее настроение, я подсел к кровати. Справился о здоровье.
— Да какое тут здоровье? Дзибаю, как могу! Временами тяжело бывает, сам видишь. Уже на девяностый годик замахнулась, слава Богу! — и она перекрестила себя. Затем глянула в глаза, интересуясь:
— Так что, хошь про кизяки знать?
— Ага, — обрадовался и приготовился слушать.
Жду начало рассказа. Внимательно смотрю на голубенькие ручейки на коже рук. «Натрудились, бедолаги!» — сочувствую я, замирая перед повествованием о далёком мне и родном ей периоде жизни.
— Ба, начинай! О чём задумалась, как в доме советов?
Она обычно на упоминание о советах махнёт ладоней да вслед скажет:
-Иди-ка под чарты!
(Это означало — не мешай думу думати. По крайней меря так я себе переводил).
В доме советов, то есть в её голове, как ни говори, а старость! Но порой прояснится, и беседа о житье-бытье в прошлом покатится, высвечивая факт за фактом.
— Значит, так. Поначалу побалакаем о подготовке дела. Видел кучу большую навоза?
— Ба, не куча, а штабель!- уточняю, обозначая грамотность пятиклассника.
— Нехай так, — соглашается рассказчица.
— Так вот, зимой его уплотняют, чтобы вон не загорелся.
— О! Навоз горит? — удивился я.
— Горить! — охладил меня её голос,- если навоз разбросать внастил.
Потом бабушка продолжила:
— Это такая суета с ним, когда парник делают. Понял?
— Ага!
— Дале, када надо нарунживаться на работу с ним, то его, етот штабиль, разравнивают на кучи. Такие, чтоб навоз разогревался. Это важно, так как потом его смешивают с соломою, чтобы высушенный матерьял горел в печке, али у плите.
— А соломенные стебли длинные же, — вновь пробивается грамотность ботаника.
— Секут солому топором загодя! Дело теперь за станками. Теми, что в сарае.
— Ну да, там они зимуют, видел, — невпопад брякнул я, ёрзая по табуретке.
— Не ёрзай, сломаешь! Пряжкой схлопочешь по заду.
Я киваю головой
— Дале слухать будешь?
— Да!
— Тады не отвлекай, егоза! Отец подвозит на железном листу готовый матерьял. Мама и её подруга руками с листа забирают его и набивают этой мешанкой (навоз и сечка соломы), туго давят кулаками, затем отсекают верх, до уровня сторон станка. Потом берут за ручки станка, слева и справа, приподнимают и переворачивают его дном вверх, оставляя навозный пирожок на земле. И так, друг к другу, прям как пирожок к пирожку, на усушку. Как станут сухими, так заносим в сарай. Вот так! Нехитрое топливо запасено в зиму.
Бабуси милой давно нет. Умерла при своей памяти. Долго жила. Не всем достаётся счастье дожить до старости, выбрав у столетия свои, судьбой данные, 94 года.
И я, внучек Володенька, давно уже не молод. Наверно, поэтому, выгружая годовые пласты времени на листы бумаги, вначале вспоминаю её руки, согбенные плечи, милый кубанский говор, и этот незабываемый рассказ о буднях сельских.
...В душе звенят колокола памяти юных лет!
5-12-2019 год пос. Цибанобалка.