De Profundis

Георгий Пряхин

​

Интеллигенция и жестокость

Полемические заметки

Мою мать пы­та­лись за­ре­зать.

Если бы зло­де­я­ние уда­лось, она, и без то­го, сво­ей смертью, скон­чав­ша­я­ся в со­рок пять, ушла бы во­об­ще не­по­сти­жи­мо ра­но, где-то в со­рок. Ухо­дят, ко­неч­но, и ку­да рань­ше, смерть не спра­ши­ва­ет, но — на ру­ках у неё оста­лось бы трое. Мал-ма­ла мень­ше — мы в ко­неч­ном счёте и оста­лись, по­вис­ли, без её спа­си­тель­ных рук, но — всё-та­ки пятью го­да­ми поз­же.

Са­мо­го п р о ц е с с а, са­мой тра­ге­дии я, тог­да, ка­жет­ся, де­ся­ти­лет­ний, не ви­дал, не на­блю­дал. Со­би­рал в степ­ной ле­со­по­ло­се «ни­чей­ные» пер­вые аб­ри­ко­сы и уже трус­цой воз­вра­щал­ся в се­ло: тут, на пол­пу­ти, на вы­го­не, ме­ня и пе­ре­хва­тил, «пе­ре­ст­рел» как вы­ра­жа­лись в Ни­ко­ле, со­сед­ский маль­чиш­ка Вов­ка Лит­вин. За­ика. И, за­ика­ясь ещё от­ча­ян­нее, вос­тор­жен­но, оди­ноч­ны­ми, вы­па­лил:

— Б-е-е-г-и к нам!.. Т-в-о-ю мам­ку за­ре­за­ли!..

Впро­чем, «за­ре­за­ли», из не­го вы­ле­те­ло пря­мо-та­ки су­цель­ным, не­ру­ши­мым сло­вом...

Вов­ка где-то го­да на три мо­ло­же ме­ня. Он сра­зу же от­стал (к то­му же — хо­зяйст­вен­ный! — тот­час же ки­нул­ся со­би­рать рас­сы­пав­ши­е­ся по тра­ве из вы­бро­шен­но­го, от­бро­шен­но­го мною алю­ми­ни­е­во­го би­дон­чи­ка толь­ко что до­бы­тые мною, це­ною жес­то­ких ца­ра­пин, по­лу­зре­лые, но уже со­блаз­ни­тель­ные аб­ри­ко­сы). Я же, за­ды­ха­ясь от смерт­но­го стра­ха боль­ше, чем от бе­га, стрем­глав ри­нул­ся к, Вов­ки­ной ха­те, что сто­я­ла в по­лу­ки­ло­мет­ре от на­шей. Рас­спра­ши­вать его под­роб­нее всё рав­но бес­по­лез­но — быст­рее до­бе­гу до той их под за­вяз­ку на­би­той раз­но­ка­ли­бер­ны­ми и раз­но­по­лы­ми оголь­ца­ми зем­лян­ки, чем по­лу­чу вра­зу­ми­тель­ный от­вет.

Мать пы­тал­ся за­ре­зать мой от­чим.

Са­пож­ник. Луч­ший не толь­ко в Ни­ко­ле, но и во всей на­шей окру­ге. Бро­не­бой­щик — то­же, на­вер­ное, луч­ший, о чём сви­де­тельст­во­ва­ла жес­тя­ноч­ка из-под до­ро­гих, мед­ных ко­ва­ных са­пож­ных гвоз­ди­ков, за­пол­нен­ная по­звя­ки­ва­ю­щи­ми, ког­да тря­сёшь, ме­да­ля­ми и да­же од­ним ор­де­ном — «Крас­ной Звез­ды». Кон­ту­жен­ный — у бро­не­бой­щи­ков кон­ту­зии да­же по­хле­ще, по­страш­нее, чем у их по­тен­ци­аль­ных жертв, тан­кис­тов. Фрон­то­вик... Ви­ди­мо, на­ки­нул­ся он, по-пья­ни, на мою ма­туш­ку ещё в до­ме, она же вы­рва­лась, вы­ско­чи­ла, он пе­ре­хва­тил её на ули­це, что и ули­цей-то на­звать с на­тяж­кою: в ней три-че­ты­ре ха­ты, вклю­чая Вов­кин ин­ку­ба­тор, и сто­я­ли они, каж­дая, на от­ши­бе друг от дру­га... В об­щем, ос­нов­ная му­ка ра­зыг­ра­лась пря­мо на пу­с­тын­ной пыль­ной до­ро­ге. От­чим, впол­не ещё вну­ши­тель­ный муж­чи­на, по но­чам скри­пев­ший зу­ба­ми так, что во­робьи из-под стрехи ру­ши­лись, ки­дал­ся на мать с но­жом, а она си­ли­лась удер­жать его, обе­зу­мев­ше­го, за ру­ки. Пря­мо за но­жик — это я узнал уже поз­же, на­вер­ное, от то­го же мо­е­го друж­ка — за­ики. Впол­не воз­мож­но, что он, веч­но сло­няв­ший­ся на ули­це, и был единст­вен­ным сви­де­те­лем дра­мы. Но, по­сколь­ку за­ика, то чтоб рас­ска­зать мне эти де­та­ли, ему по­тре­бо­вал­ся весь остав­ший­ся день. За­яви ма­туш­ка в ми­ли­цию, и вы­зо­ви ми­ли­ция Во­лодь­ку, она б, ми­ли­ция, от не­го б во­об­ще ни­че­го не до­жда­лась: ми­ли­цию в на­шем ссыль­ном, не­ког­да ко­мен­дант­ском се­ле бо­я­лись, сто­ро­ни­лись вся­чес­ки и ге­не­ти­чес­ки, — мой Вов­ка на­вер­ня­ка бы окон­ча­тель­но и бес­по­во­рот­но оне­мел. На­ве­ки.

...Нож, ско­рее все­го, был са­пож­ный — по­то­му и не до­ре­зал. Я его хо­ро­шо знал: вы­руб­лен­ный из уз­кой по­лос­ки ста­ли, с ко­сым, вострым, но очень ко­рот­ким лез­ви­ем — по-хо­ро­ше­му, им да­же ку­ри­цу не за­ре­жешь. Но по­ка­ле­чить, изу­ро­до­вать, осо­бен­но по пьян­ке, осо­бен­но бро­не­бой­щи­ку и особ­ли­во кон­ту­жен­но­му, ко­го угод­но мож­но в два счёта.

Он и изу­ро­до­вал. Изу­ве­чил. На­ве­ки.

Все две­ри Лит­ви­нов­ской хат­ки на­стежь. И я, не оста­нав­ли­ва­ясь, про­ско­чил сен­цы, «пе­ред­нюю» ком­нат­ку, где и нам с ма­терью и ещё дву­мя ма­лы­ша­ми иног­да, ког­да са­пож­ник в оче­ред­ной раз впа­дал в не­ис­то­вую дурь, да­ва­ли угол на ночь, по­ка тот не про­спит­ся и сам не явит­ся ту­да про­сить у ма­те­ри про­ще­ния, как уни­жен­но про­сят ру­ки у бо­га­той вдо­вы, — в са­мую даль­нюю и са­мую чис­тую, гор­ни­цу. И сра­зу уви­дал мать. Не в гро­бу — в гро­бу мне ещё пред­сто­ит её уви­дать, не так уж не ско­ро.

Жи­вую.

В окру­же­нии Вов­ки­но­го се­мейст­ва си­де­ла она на ни­зень­ком стуль­чи­ке, на ка­ко­вом мно­го­дет­ная Лит­вин­ка до­ит ко­ро­ву. Си­де­ла, скорб­но сгор­бив­шись и опус­тив ру­ки в сто­я­щее пе­ред нею вед­ро. Мед­лен­но-мед­лен­но по­вер­ну­ла го­ло­ву ко мне. И так же мед­лен­но, ти­хо, не сво­им, а ка­ким-то яг­нячь­им го­ло­сом, как бы да­же удив­лён­но — слов­но уже и не на­де­я­лась ме­ня уви­дать, в об­щей мёрт­вой ти­ши­не про­из­нес­ла:

— Сы-но-о-чек...

У ме­ня да­же мельк­ну­ло: не ста­ла ли и она ча­сом за­икою?

Я мед­лен­но, ещё не от­ды­шав­шись, ис­пу­ган­но, на цы­поч­ках по­до­шёл. И пер­вым де­лом за­гля­нул в вед­ро. В нём тяж­ко, лос­нясь и взб­лёс­ки­вая на солн­це, пе­ре­ли­ва­лась, как-то по жи­вот­но­му ко­по­ши­лась — кровь.

Чёр­ная, но со зло­ве­щим зо­ло­ти­с­тым, мас­ля­ным ис­по­дом.

Мать, ойк­нув, сла­бо по­ше­ве­ли­ла где-то там, в глу­би­не, паль­ца­ми, и на по­верх­ность дон­ной ры­би­ной ле­ни­во вы­вер­ну­лось — цве­та вет­ре­но­го за­ка­та.

От вед­ра не­сло ке­ро­си­ном.

Оно и бы­ло пол­но — ке­ро­си­на. Впе­ре­меш­ку с ма­ми­ной кровью. Так в на­шей Ни­ко­ле в пя­ти­де­ся­тых, где тог­да всё-та­ки, в от­ли­чие от дней — ны­неш­них, ещё бы­ла да­же ам­бу­ла­то­рия и при ней да­же что-то на­по­до­бие ста­ци­о­нар­чи­ка на па­ру же­лез­ных ко­ек, в ос­нов­ном для не­за­дач­ли­вых ноч­ных ро­же­ниц, — ле­чи­ли лю­бые ра­ны. И боль­шие, и ма­лые. Ке­ро­си­ном.

Мать не по­шла ту­да, в ам­бу­ла­то­рию, по из­вест­ным при­чи­нам.

Пер­вая — не до­шла бы. Вто­рая — не хо­те­ла «сда­вать» Ко­ло­дяж­но­го — та­ко­ва фа­ми­лия от­чи­ма, — хо­тя все пре­ды­ду­щие жё­ны сда­ва­ли его ис­прав­но, и в ос­нов­ном за не­у­пла­ту али­мен­тов, по ка­ко­вой при­чи­не он то и де­ло от­лу­чал­ся от нас на Се­ве­ра. На ле­со­по­вал.

Кровь ма­ми­на, то­же не­дав­ней ро­же­ни­цы, кровь — она и до­бав­ля­ла ке­ро­син­но­му глян­цу этот тя­жёлый, баг­ро­вый, вос­па­ли­тель­но-за­кат­ный от­те­нок.

Ма­ми­ны ру­ки, веч­ной до­яр­ки, так и не вос­ста­но­вят­ся. Да­же поз­же, в гро­бу, бу­дут гро­моз­дить­ся на ху­доб­но про­ва­лив­шем­ся жи­во­те как па­ра укры­тых са­ва­ном ко­ря­вых и не­су­раз­ных ин­ва­ли­дов. По­ре­зы, как глу­бо­ки они ни бы­ли, с го­да­ми за­жи­вут — ке­ро­син по­мог? Но — ру­ки, паль­цы, ла­до­ни... Чёр­ные шра­мы на них оста­нут­ся на­всег­да, бу­дут от­ны­не бо­леть и бо­леть. На по­го­ду, на ве­тер, на до­ждь, на снег. На ра­бо­ту, ко­то­рой всег­да в Ни­ко­ле не­впро­во­рот.

Це­лый ме­сяц, на­вер­ное, я — на­учил­ся! — сам до­ил, при­мос­тив­шись на кор­точ­ки под её тёп­лое мо­ло­зив­ное пу­зо, Ноч­ку: мать нян­чи­ла свои пе­ре­вя­зан­ные сти­ран­ны­ми пе­лён­ка­ми ла­до­ни, по­ста­вив их «стол­би­ком» и по­ка­чи­вая, ба­ю­кая пе­ред со­бою. Как ещё дво­их, до­пол­ни­тель­ных, мла­ден­цев: на­ше­го млад­ше­го она дейст­ви­тель­но ро­ди­ла не­дав­но.

Как же при­го­дит­ся мне эта на­ука — до­ить смир­ную, всё по­ни­ма­ю­щую, то­же поч­ти по-ма­те­рин­ски, Ноч­ку! — ког­да ма­туш­ка сля­жет, те­перь уже по жес­то­кой бо­лез­ни, а по­том уже — и на­всег­да.

Оцин­ко­ван­ное вед­ро го­рю­чей ма­те­рин­ской кро­ви. Смот­реть в не­го страш­но — до тош­но­ты, до го­ло­во­кру­же­ния, как в безд­ну, но и глаз отвес­ти не­воз­мож­но.

Мать у ме­ня бы­ла нег­ра­мот­ной. Успе­ла за­кон­чить толь­ко пер­вый класс, а даль­ше — по­ле, степь, птич­ник, ссыл­ка, ран­няя смерть ро­ди­те­лей и двое млад­ших брать­ев на ру­ках: по­жа­луй, впер­вые в жиз­ни, пос­ле этой се­мей­ной по­но­жов­щи­ны, они на ка­кое-то вре­мя по­вис­ли у неё без­ра­бот­ны­ми плеть­ми.

Её уни­вер­си­те­ты. Да­же за её гро­шёвую зар­пла­ту рас­пи­сы­вал­ся я.

От­чим же на её фо­не гра­мо­тей. Па­ру клас­сов цер­ков­но-при­ход­ской шко­лы — он лет на де­сять-один­над­цать стар­ше ма­те­ри, чи­тал, на­пя­лив круг­лые ме­тал­ли­чес­кие, изо­лен­тою пе­ре­бин­то­ван­ные оч­ки бег­ло, а пи­сал так и во­об­ще по-цер­ков­но­му, округ­ло и бе­реж­но. Под­мас­терь­ем у луч­ших са­пож­ни­ков Пред­кав­казья (да­же я на­учил­ся у не­го под­ши­вать чу­вя­ки): са­пож­ная учёба, ра­зу­ме­ет­ся, пе­ре­ме­жа­лась у не­го с вы­во­лоч­ка­ми, что обу­ча­ют, у ч а т ещё убе­ди­тель­нее, чем прос­то аз­бу­ка. Вой­на — с двух­пу­до­вым ПТР «за спи­ной». Уж она-то, вой­на, учи­ла ку­да без­жа­лост­нее. До­шёл до Ке­ниг­с­бер­га и да­же до ко­ман­ди­ра от­де­ле­ния: не­мец­кие сло­ва до сих пор ещё вы­ры­ва­лись из не­го вмес­те с зу­бов­ным скре­же­том. За ду­шу хва­та­ли его чу­дес­ные укра­ин­ские пес­ни. «Очи де­вочьи», «Чо­му жь ни со­кия», «По­си­я­ла оги­роч­ки...» Си­дит пе­ред окош­ком, су­чит са­пож­ным мо­ло­точ­ком с раз­дво­ен­ным лас­точ­ки­ным хвос­том и рас­пе­ва­ет. Го­лос, да­же с по­хмелья, на удив­ленье чи­с­тый, звон­кий, са­мо­заб­вен­ный. Взле­та­ет, про­са­чи­ва­ет­ся, су­лит что-то вол­шеб­ное сквозь все по­ры на­шей са­ман­ной ха­ты — лю­ди к стен­кам под­хо­ди­ли и об­ми­ра­ли.

Да­же сказ­ки мне, чу­жо­му и яв­но не­до­люб­ли­вав­ше­му его, рас­ска­зы­вал. То­же тро­га­тель­ные, как пес­ни, «Про Ива­шеч­ку» пом­ню до сих пор — сам по­том де­тям рас­ска­зы­вал. Прав­да, вну­кам уже нет: при­хо­дят и сра­зу вты­ка­ют­ся в гад­же­ты. В сле­ду­ю­щем по­ко­ле­нии сен­ти­мен­таль­но­го «Ива­шеч­ку» и во­все за­бу­дут.

Да и во­об­ще, са­пож­ник-зо­ло­тые ру­ки уже по при­ро­де сво­ей в пя­ти­де­ся­тых — это уже не кресть­я­нин, не на­воз­ный жук, а фи­гу­ра про­дви­ну­тая.

И при этом — вед­ро, в ко­то­рое за­гля­ды­ва­ешь, как в про­пасть. Я бы мог на­пи­сать: мол, ма­те­ри­ны про­зрач­ные-про­зрач­ные, трой­ной пе­ре­гон­ки, слёзы па­да­ли ту­да же. В вед­ро. Но слёз у неё уже не бы­ло. Вы­го­ре­ли — ещё до мо­е­го при­хо­да. Раз­ве что мои — и то ми­мо вед­ра.
 

***

Мо­гу по­нять, ког­да лю­ди тём­ные, не­раз­ви­тые, не­об­ра­зо­ван­ные бьют и ка­ле­чат сла­бых и ма­лых сих, пре­иму­щест­вен­но де­тей и жен­щин. Хо­тя и «по­нять» — не­точ­ное сло­во. Ну, сми­рить­ся, что ли. Увы, ве­дёт­ся это ис­по­кон ве­ку. И да­же ка­кая-то изу­вер­ская оправ­да­тель­ная при­сказ­ка ро­ди­лась в этих са­мых ве­ках: «Бьёт — зна­чит, лю­бит...», пре­вра­ща­ю­щая по­бои, си­ня­ки поч­ти что в за­стен­чи­вый ма­ки­яж.

Но в по­след­нее вре­мя если не всё ча­ще, всё боль­нее, то по край­ней ме­ре всё г р о м ч е лу­пят и уро­ду­ют имен­но об­ра­зо­ван­ные. «Я и та­кая, и эда­кая, и м у ж е м б и т а я...». Это ведь на стра­ни­цах по­пу­ляр­ной га­зе­ты ед­ва ли не с гор­достью воз­вес­ти­ла же­на весь­ма про­све­щён­но­го и со­сто­я­тель­но­го муж­чи­ны.

От­ку­да эта тя­га к на­си­лию — у вы­со­ко­ло­бых?

У при­ма­тов са­мый раз­ви­тый ор­ган — ру­ки, ла­пы. У ин­тел­ли­ген­ции, вро­де бы, го­ло­ва. Впро­чем, она ведь и ко­ман­ду­ет да­же ру­ка­ми.

Мо­жет, от это­го не­со­от­вет­ст­вия и идет пер­вый им­пульс?

Ин­тел­ли­ген­ция, осо­бен­но рос­сий­ская, поч­ти по­го­лов­но (го­ло­вас­ти­ки!) пи­та­ла и пи­та­ет стра­да­тель­ную сла­бость к силь­ным ми­ра се­го и прос­то к силь­ным. Это у неё ро­до­вой, поч­ти ге­не­ти­чес­кий знак. Вон да­же Аку­нин в не­дав­но вы­шед­шем сво­ём оче­ред­ном ис­то­ри­чес­ком то­ме на­пом­нил: Алек­сан­др I (Бла­го­сло­вен­ный), од­ним из сво­их дер­жав­ных ука­зов при­гро­зил: — мол, еже­ли по­пов­ские ве­ли­ко­воз­раст­ные не­до­рос­ли не пой­дут учить­ся, то, за­меть­те, — во­все «не же­нить­ся», а — в сол­да­ты. И учи­ли­ща-уни­вер­си­те­ты сра­зу рез­ко по­пол­ни­лись по­пов­ским се­ме­нем. А его ро­до­вые чер­ты из­вест­ны: низ­ко­пок­лонст­во там, на­ря­ду со все­ми оче­вид­ны­ми до­блес­тя­ми, не на по­след­нем мес­те. А по сво­ей дет­до­мов­ской жиз­ни пом­ню: го­ло­вас­ти­ки-оч­ка­ри­ки всег­да по­че­му-то ту­ли­лись, лип­ли к бру­таль­ным ото­рвам.

Всё то, что со­гну­то, как бы дол­го оно в та­ком, ущерб­ном со­сто­я­нии ни на­хо­ди­лось, име­ет ак­си­ом­ную спо­соб­ность ра­но или позд­но — вы­пи­нать­ся в об­рат­ную сто­ро­ну.

Увы, ни­кто в мо­ём род­ном се­ленье не лу­пил и не «го­нял» так жес­то­ко сво­их жён, как вче­раш­ние фрон­то­ви­ки.

...Пе­ред властью ин­тел­ли­гент ле­бе­зит ещё и по­то­му, что власть, осо­бен­но се­год­ня, всег­да бо­га­та: ин­тел­ли­гент поль­зу­ет­ся кро­ха­ми с её сто­ла. А пе­ред прос­то силь­ным, на­хра­пи­с­тым — не толь­ко по­то­му что его по­ба­ива­ет­ся, но ещё и по той при­чи­не, что его и са­мо­го, ин­тел­ли­ген­та, поч­ти по Фрей­ду, под­спуд­но вле­чёт эта его про­ти­во­по­лож­ность. Пом­ни­те, что ста­ло из­люб­лен­ным хоб­би у ан­глий­ских арис­то­кра­тов кон­ца де­вят­над­ца­то­го ве­ка? Бокс! Мор­до­бой — и, по­хо­же, не для то­го, что­бы при слу­чае за­щи­тить се­бя от плеб­са, с ко­то­рым он, арис­то­крат, фи­зи­чес­ки поч­ти не со­при­ка­сал­ся, толь­ко с пло­да­ми его, плеб­са, пре­зрен­но­го, но кор­мя­ще­го, — обуст­ра­ива­ю­ще­го тру­да.

По­смот­ри­те, как пол­ны сей­час до­ро­гу­щие фит­нес-клу­бы, за­лы все­воз­мож­ных еди­но­борств и прос­то учеб­ных драк, осо­бен­но по но­чам. Ка­кие ма­ши­ны, ка­ких ма­рок сто­ят пе­ред эти­ми свер­ка­ю­щи­ми мас­тер-клас­са­ми, ци­та­де­ля­ми уза­ко­нен­но­го на­си­лия. На­род? Да что вы, ещё с де­вя­но­с­тых если и на­ка­чи­ва­ет­ся, то ли­бо в пив­ных, ли­бо по-преж­не­му в при­ми­тив­ных «ка­чал­ках».

Культ си­лы, раз­ду­тый в де­вя­но­с­тых, ког­да ин­тел­ли­гент (рань­ше об­хо­ди­ли по­дво­рот­ни) да­же по цент­раль­ным ули­цам жал­ся к сте­ноч­ке, ги­перт­ро­фи­ро­ван, в том чис­ле и го­су­дар­ст­вен­ной по­ли­ти­кой, и се­год­ня. Код­лы, «бри­га­ды», «груп­пи­ров­ки» — день­ги до­бы­ва­лись (как и власть) если не властью, то — си­лою. Сей­час в боль­шинст­ве слу­ча­ев эта си­ла ле­га­ли­зо­ва­лась и уже да­же и ще­го­ля­ет не в крас­ных пид­жа­ках, а ис­клю­чи­тель­но во фра­ках. «В чём си­ла, брат?» Да ко­неч­но же, не в прав­де!

Ин­тел­ли­гент гре­зит си­лою, и сам в ме­ру собст­вен­но­го та­лан­та или его от­сут­ст­вия, флей­тою, в тран­се, са­мо­заб­вен­но вы­кли­ка­ет гюр­зу из-под «го­ря­че­го кам­ня». Из-под ко­пы­та «ко­ня сво­е­го». Что там го­во­рить о так на­зы­ва­е­мой «эк­шн-ли­те­ра­ту­ре» и про­чей ма­ку­ла­ту­ре, о бес­ко­неч­ных кро­ва­вых ки­но и те­ле­по­дел­ках — не­по­треб­ные раз­бор­ки куль­ти­ви­ру­ют­ся се­год­ня и пря­мо в «пря­мых» эфи­рах, впол­не, по на­зва­ни­ям, рес­пек­та­бель­ных, по­ли­ти­чес­ких (и весь­ма по­ли­тич­ных к силь­ным ми­ра се­го) офи­ци­оз­ных и об­слю­няв­лен­ных влас­тя­ми пе­ре­дач — прав­да, по­ка ещё ис­клю­чи­тель­но до пер­вой кро­ви.

...Шай­ка мо­ло­ко­со­сов-бан­дю­ков ве­дёт мо­ло­дую жен­щи­ну в чах­лый, уны­лый ле­сок. Не для то­го, о чём вы сей­час по­ду­ма­ли. На рас­стрел. Ну, ду­маю, сей­час кадр обо­рвёт­ся, ну, и по­ка­жут, ска­жем, стаю ис­пу­ган­но взле­та­ю­щих во­рон. Нет. Це­лят­ся. В спи­ну. Стре­ля­ют. Кровь весь­ма на­ту­раль­но вски­па­ет на коф­точ­ке. Жен­щи­на со сто­ном ва­лит­ся спер­ва на ко­ле­ни, а по­том и во­все, не по-жен­ски, нич­ком. Сла­ва бо­гу, это был уже ко­нец ка­кой-то оче­ред­ной се­рии, ко­то­рую смот­ре­ли на ди­ва­не мои взрос­лые до­че­ри. За­дер­жав­шись у те­ле­ви­зо­ра, я ах­нул: в тит­рах зна­чи­лась весь­ма зна­ме­ни­тая фа­ми­лия!

В «Чёр­ном квад­ра­те», еже­ли вгля­деть­ся, ужа­са боль­ше, чем в ту­по-по­ста­но­воч­ном, на­ту­ра­лис­ти­чес­ком кад­ре ис­тер­зан­но­го, да­же жен­ско­го, те­ла — по­то­му что боль­ше т а л а н т а. От­сут­ст­вие та­лан­та сплошь и ря­дом и при­кры­ва­ют, бес­стыд­но, по­хаб­щи­ной и на­ту­ра­лиз­мом...

Гос­по­ди, да лю­бая жес­то­кость на­чи­на­ет­ся с жес­то­кос­ти по от­но­ше­нию к жен­щи­не. Той, ко­то­рая и так боль­ше все­го тер­пит от на­ше­го мас­ку­лин­но­го ми­ра: спер­ва ро­жая нас, за­быв­чи­вых, а по­том ещё и мно­го­крат­но уни­жа­ясь пе­ред на­ми, в том чис­ле и во имя на­ших по­зво­ноч­ных удо­вольст­вий. Рань­ше го­во­ри­ли, что куль­ту­ра об­щест­ва опре­де­ля­ет­ся — нет, во­все не ко­ли­чест­вом книг! — а объ­ёмом по­треб­ля­е­мой во­ды на ду­шу на­се­ле­ния. Сей­час бы я ска­зал, что да­же не куль­ту­ра, а прос­то все­объ­ем­лю­щая зре­лость лю­бо­го об­щест­ва из­ме­ря­ет­ся ис­клю­чи­тель­но от­но­ше­ни­ем к жен­щи­не и ста­ри­кам. Де­ти уже не в счёт — их лю­бят всё боль­ше уже как ути­ли­тар­ных на­след­ни­ков ро­да и иму­щест­ва. Впро­чем... По пре­ступ­ле­ни­ям пе­ред с о б с т в е н н ы м и деть­ми на­ша стра­на то­же, го­во­рят, сто­ит на пер­вых мес­тах. Не го­во­ря уже о де­тях чу­жих.
 

***

При каж­дой пе­ре­ме­не об­щест­вен­но­го строя боль­ше всех стра­да­ет ин­тел­ли­гент. Осо­бен­но при тех пер­тур­ба­ци­ях, ко­то­рые опять же вы­зы­ва­ет, вы­кли­ка­ет, вы­сви­с­ты­ва­ет — не­ред­ко за от­сут­ст­ви­ем под­лин­но­го го­ло­са — он сам. Ин­тел­ли­гент вся­кий раз уни­жен: он на­де­ял­ся на со­всем дру­гое. А тут сно­ва-здо­ро­во: опять вни­зу, нич­ком, или в луч­шем слу­чае — сбо­ку-при­пёку. И он сам, бе­до­ла­га, в ком­пен­са­цию, хо­тя бы пе­ред са­мим со­бою, на­чи­на­ет на­тя­ги­вать, при­ме­рять раз­лич­ные бру­таль­ные мас­ки. Ска­жем, зэков­ские пес­ни — хри­па­тым, зэков­ским же ре­чи­та­ти­вом. Ли­бо сам их по­ёт — или со­чи­ня­ет, «под­пе­ва­ет» оче­ред­но­му хри­па­то­му и на­хра­пис­то­му «ма­эст­ро» — или, что ещё ху­же, «упи­ва­ет­ся» ими.

Мас­ки слу­ча­ют­ся раз­ные. И по­рой при­рас­та­ют так, что от­ди­ра­ют­ся по­том — с кровью. У всех на слу­ху ис­то­рия пи­тер­ско­го име­ни­то­го про­фес­со­ра, что не то до­пил­ся, не то «до­играл­ся» до­ли­це­дейст­во­вал­ся аж до жут­ко­го па­та­ло­го­ана­то­ми­чес­ко­го убийст­ва. Де­вуш­ки. Го­во­рят, да­же ка­ять­ся хо­тел на пуб­ли­ке, пе­ред Пе­тро­пав­лов­кой, под ка­ме­ра­ми, в На­по­лео­нов­ском об­ла­че­нии — иг­рал­ся-то он не в На­по­лео­на, а сра­зу: — в сверх­че­ло­ве­ка. Вон как за­са­сы­ва­ет иг­ра. (Об­ра­ти­те вни­ма­ние: в те же де­вя­но­с­тые под­ви­зал­ся, при­слу­жи­вал в учё­ной, «экс­перт­ной» сви­те од­но­го из тог­даш­них оли­гар­хов, родст­вен­ни­ков мос­ков­ской оли­гарх-влас­ти, прав­да, то­же пос­ле не из­бе­жав­шем тюрь­мы).

По­стыд­ный, и горь­кий, и го­рест­ный ре­ванш. Фи­ас­ко. Про­валь­ная за­клю­чи­тель­ная сце­на.

Бед­ные ро­ди­те­ли — и этой, и то­го...

Бед­ный, в том чис­ле не толь­ко фи­гу­раль­но, со­кру­ши­тель­но уяз­ви­мый наш ин­тел­ли­гент: он и с ума се­год­ня схо­дит ча­ще дру­гих. Гар­шин, во­оду­шев­ля­е­мый пат­ри­о­ти­чес­ки­ми об­ще­с­ла­вян­ски­ми гал­лю­ци­на­ци­я­ми, от­пра­вил­ся в кон­це 19-го ве­ка на вой­ну с тур­ка­ми — при­вёз от­ту­да, с вой­ны, про­трез­вев, по­тря­са­ю­щий, поч­ти как лер­мон­тов­ский «Ва­ле­рик», толь­ко в про­зе, ан­ти­во­ен­ный рас­сказ. И — бро­сил­ся в лест­нич­ный про­лёт.

Ин­тел­ли­гент ин­тел­ли­ген­ту рознь.

Как и гал­лю­ци­на­ции — раз­ные.

Мы са­ми по­вы­ша­ем и по­вы­ша­ем по­рог вос­при­я­тия на­си­лия. При­вы­ка­ем. Одо­маш­ни­ва­ем его, и оно по­все­мест­но вхо­дит в наш быт, аки тать в но­щи. На но­соч­ках.

Тех же тер­ро­рис­тов по­за­вче­ра ещё уби­ва­ли.

Вче­ра ста­ли го­во­рить: лик­ви­ди­ро­ва­ли.

Се­год­ня со­об­ща­ют: нейтра­ли­зо­ва­ли.

Не ду­маю, что эти де­фи­ни­ции вы­ду­ма­ны ис­клю­чи­тель­но ге­не­ра­ла­ми, а не их ин­тел­ли­гент­ны­ми, на­ход­чи­вы­ми по­мощ­ни­ка­ми. Воз­мож­но, да­же в штат­ском.

Чи­та­ли, как уби­ли иран­ско­го ге­не­ра­ла?

Ра­ке­той? Что вы, ку­да гу­ман­нее! То бы­ла прос­то пу­до­вая бол­ван­ка, ле­тя­щая со ско­ростью че­ты­рёх­сот ки­ло­мет­ров в час. Без бое­во­го за­ря­да. Что­бы мень­ше, гу­ман­нее был ра­ди­ус по­ра­же­ния. Прав­да, пе­ред са­мым под­лётом к це­ли бол­ван­ка рас­пус­ка­ет, как ур­ка­ган­ский нож-ба­боч­ка, не­сколь­ко лез­вий. Го­ри­зон­таль­но: вот по­че­му и иден­ти­фи­ци­ро­ва­ли ге­не­ра­ла толь­ко по до­ро­го­му перст­ню: не по зу­бам ока­зал­ся пер­стень «ба­боч­ке», при­ле­тев­шей с вы­со­ты двух ки­ло­мет­ров.

Бол­ван­ка... Две пер­вых вы­це­лен­ных и как бы «пра­во­мер­ных» жерт­вы. По­том — пять­де­сят шесть по­гиб­ших на дав­ке при по­хо­ро­нах «гра­мот­но» ис­кром­сан­но­го ге­не­ра­ла. И сле­дом — ужас! — сто семь­де­сят шесть со­всем уж без­вин­ных пас­са­жи­ров не­счаст­но­го укра­ин­ско­го «Бо­ин­га», взле­тав­ше­го в те же ро­ко­вые дни из Те­ге­ра­на. По­че­му-то ни в од­ном со­об­ще­нии не ука­зы­ва­ет­ся, а бы­ли ли там, в са­мо­лёте, де­ти?

На­вер­ня­ка бы­ли.

Эта раз­вёр­ну­тая це­поч­ка, удав­ка — гро­теск­ная ме­та­фо­ра лю­бой, да­же мик­ро­ско­пи­чес­кой, точ­ки на­си­лия...

Пом­ню, как по лёт­но­му по­лю та­щи­ли за но­ги мёрт­во­го Ар­тёма Бо­ро­ви­ка — в то не­по­го­жее мар­тов­ское ут­ро я сам, с за­поз­да­ни­ем, при­ле­тал в Ше­ре­меть­е­во. Прав­да, «кар­тин­ку» ви­дал уже ве­че­ром, до­ма, по те­ле­ви­зо­ру. По­ка­за­ли.

Те­перь та­кие кар­тин­ки ста­но­вят­ся всё обы­ден­ней и обы­ден­ней. При­вы­ка­ем... Век эв­фе­миз­мов. Обе­ре­га­ем собст­вен­ные пси­хи­чес­кое здо­ровье. Не пов­то­рить бы по­том гар­шин­скую ги­бель­ную пси­хи­чес­кую тра­ек­то­рию.

Ко­то­рая во­все — не вниз.
 

***

Ког­да, мно­го лет на­зад, од­на из мо­их до­че­рей учи­лась в на­чаль­ной шко­ле, од­нок­лас­сник очень уж лов­ко и силь­но за­ле­пил мок­рым тя­жёлым снеж­ком ей в ли­цо. На сле­ду­ю­щее ут­ро я при­ехал в шко­лу, от­про­сил па­рень­ка у учи­тель­ни­цы. Мол­ча при­вёз к нам до­мой. За­вёл в квар­ти­ру, мы с ним — на нос­ках! — про­шли по­ти­хонь­ку в ком­на­ту, где спа­ла до­чур­ка. Я, опять же мол­ча, по­ка­зал ему её рас­пух­шее, си­ня­ком, с рас­ква­шен­ным но­си­ком, ли­чи­ко.

— Ви­дишь, что ты на­де­лал? — про­шеп­тал. — А она, воз­мож­но, ещё вы­рас­тет тво­ей не­вес­той...

Он опус­тил го­ло­ву.

По­том я так же ос­то­рож­но до­ста­вил его в класс и сдал с рук на ру­ки учи­тель­ни­це.

А не­дав­но, не­сколь­ко дней на­зад, мой млад­ший вну­чок, пер­вок­лас­сник, при­шел из шко­лы с рас­пух­шей от слёз и оби­ды фи­зио­но­ми­ей. «На хо­ре» де­воч­ка-од­нок­лас­сни­ца уда­ри­ла его в пах но­гой (вид­но, уже за­ни­ма­ет­ся не толь­ко хо­ро­вым ис­кус­ст­вом).

— За что?

Под­жи­ма­ет, хны­кая, пле­ча­ми.

Не спе­лись? А ведь и он мо­жет вы­рас­ти её же­ни­хом...

— Ты от­ве­тил?

От­ри­ца­тель­но и поч­ти ви­но­ва­то по­вер­тел оча­ро­ва­тель­ной вих­рас­той го­ло­вой.

— Мо­ло­дец. По­сту­пил, как на­сто­я­щий муж­чи­на, — как мож­но бодрее всё-та­ки вы­да­вил я из се­бя.

Он, меж­ду про­чим, то­же за­ни­ма­ет­ся не толь­ко в хо­ре, но ещё и в круж­ке ка­ра­те...

По­хва­лил, но сам, про се­бя, гре­шен, по­ду­мал: ну, и за ка­кие же та­кие пре­гре­ше­ния отве­ча­ет мой по­ка ещё со­вер­шен­но без­вин­ный ан­гел муж­ско­го по­ла?

Се­мей­ные? Ро­до­вые?..

Чет­вер­ту­ют... Ру­бят ру­ки... Те­перь, вон, по­хо­же, учат ле­тать с под­окон­ни­ков, с ай­па­дом в ру­ках.

Эх...

Мо­жет, и т а м где-то, на­вер­ху-на­вер­ху, то­же уже на­учи­лись эв­фе­миз­мам? И, рав­но­душ­но, рав­но­уда­лён­но, при­выч­но сво­дя де­бет с кре­ди­том, щёл­ка­ют: н е й т р а л и з о в а н н о...