Интервью

Инесса Галанте

​

«Хочется, чтобы люди имели шанс...»

Наталья Савельева, Юлий Пустарнаков

Что для нас Лат­вия? Это уз­кие улоч­ки Ри­ги с брус­чат­кой, Дом­ский со­бор, де­ре­вян­ный конь Брен­тис око­ло со­бо­ра Свя­то­го Пет­ра, ре­ка Да­у­га­ва — За­пад­ная Дви­на, впа­да­ю­щая в Риж­ский за­лив, пес­ча­ные дю­ны взморья, где с од­ной сто­ро­ны — сос­ны, с дру­гой — мо­ре, всё ещё иног­да в шторм вы­мы­ва­ю­щее сре­ди во­до­рос­лей ска­зоч­ный ян­тарь. И жен­щи­на в платье ян­тар­но­го цве­та, ухо­дя­щая в мо­ре вслед ко­раб­лю, уплыв­ше­му в за­кат.

Эта за­во­ра­жи­ва­ю­щая кар­ти­на сто­ит пе­ред гла­за­ми до сих пор. И го­лос — «глу­бо­чай­шее в ми­ре — го­лос…» — впер­вые услы­шан­ный на­ми три го­да на­зад на фес­ти­ва­ле Summertime в зна­ме­ни­том кон­церт­ном за­ле «Дзин­та­ри» в Юр­ма­ле.

Тог­да на фес­ти­ва­ле за­ме­ча­тель­ные опер­ные го­ло­са со­про­вож­да­ли ви­део­ис­то­рии, по­ка­зы­ва­е­мые на боль­шом эк­ра­не. И как ни пре­крас­ны бы­ли эти го­ло­са, но имен­но го­лос жен­щи­ны, ухо­дя­щей в мо­ре, под­ни­мал слу­ша­те­лей на та­кую вы­со­ту, где че­ло­век прос­то не мо­жет ды­шать — зал за­ми­рал, за­та­ив ды­ха­ние.

Это был её фес­ти­валь, фес­ти­валь Инес­сы Га­лан­те. Она про­во­дит его каж­дый год в ав­гус­те. В этом ав­гус­те про­шёл юби­лей­ный, пят­над­ца­тый меж­ду­на­род­ный му­зы­каль­ный фес­ти­валь «Summertime — при­гла­ша­ет Инес­са Га­лан­те».

Инес­са (Ине­се) Га­лан­те ро­ди­лась в Ри­ге, тог­да ещё в СССР. Все­мир­но из­вест­ная опер­ная пе­ви­ца, об­ла­да­ю­щая вы­ра­зи­тель­ным го­ло­сом ши­ро­ко­го диа­па­зо­на — от ко­ло­ра­тур­но­го со­пра­но с неж­ней­ши­ми гра­да­ци­я­ми пи­а­нис­си­мо до глу­бо­ко­го дра­ма­ти­чес­ко­го со­пра­но. В её ре­пер­ту­а­ре — ве­ду­щие опер­ные пар­тии. Имен­но Инес­са Га­лан­те, за­пи­сав в 1994 го­ду в Ри­ге «Ave Maria» Кач­чи­ни, от­кры­ла это бо­жест­вен­ное про­из­ве­де­ние все­му ми­ру.

Она вы­сту­па­ет в круп­ней­ших опер­ных те­ат­рах и кон­церт­ных за­лах ми­ра. В Ев­ро­пе, Аме­ри­ке, Ав­стра­лии, Азии… Поч­ти вез­де, кро­ме Аф­ри­ки. Пе­ла для чле­нов бри­тан­ской ко­ро­лев­ской семьи, для но­бе­лев­ских ла­у­ре­атов. И в Рос­сии — в Ма­ри­ин­ском те­ат­ре, в Боль­шом те­ат­ре, в Мос­ков­ском Крем­ле.

У нас с Инес­сой Га­лан­те по­лу­чи­лось ин­тервью боль­ше по­хо­жее на мо­но­лог-рас­суж­де­ние пе­ви­цы, при­чём боль­шей частью на те­мы, с му­зы­кой на­пря­мую не свя­зан­ные — Инес­са уди­ви­тель­но не­рав­но­душ­ный че­ло­век, ко­то­ро­го ка­са­ет­ся всё про­ис­хо­див­шее и про­ис­хо­дя­щее в ми­ре в це­лом и в не­по­средст­вен­ной бли­зос­ти в этот миг. Не толь­ко её фа­ми­лия вы­зва­ла у нас ас­со­ци­а­ции с Га­лант­ным ве­ком — эпо­хой про­све­ще­ния и куль­ту­ры, но и она са­ма — ши­ро­той взгля­дов, жи­востью ума, ост­ро­уми­ем, жиз­нен­ны­ми прин­ци­па­ми и иде­а­ла­ми, и, ко­неч­но, че­ло­ве­чес­ким оба­я­ни­ем и жен­ским шар­мом.



— Инес­са, Вы с дет­ст­ва хо­те­ли стать пе­ви­цей? Ва­ши ро­ди­те­ли бы­ли му­зы­кан­та­ми?

— Со­всем нет. Пер­вой в мо­ей жиз­ни бы­ла ме­ди­ци­на, и во­об­ще пла­ны бы­ли очень да­лёки­ми от пе­ния. Мне не нра­ви­лось, ког­да лю­ди по­ют, осо­бен­но если очень ма­нер­но. Дру­гое де­ло — му­зы­ка, ска­жем, ви­о­лон­чель. Без же­манст­ва, зна­чи­тель­но оду­хотво­рён­нее, бла­го­род­нее. По­это­му к го­ло­сам я тог­да от­но­си­лась без­ум­но пред­взя­то и слиш­ком тре­бо­ва­тель­но. Кра­со­та го­ло­са, темб­раль­ная окрас­ка, вы­ра­зи­тель­ность зна­чи­ли и зна­чат для ме­ня слиш­ком мно­го, то есть это для ме­ня ос­нов­ной кри­те­рий. Важ­но — хо­чет­ся ли мне пла­кать или сме­ять­ся с этим ис­пол­ни­те­лем, или нет.

В дет­ст­ве мне хо­те­лось за­ни­мать­ся фи­зи­кой, аст­ро­но­ми­ей, скульп­ту­рой, ди­зай­ном, ар­хи­тек­ту­рой, по­то­му что по­ло­ви­на род­ни — ар­хи­тек­то­ры или вра­чи. Ме­ня при­вле­ка­ли и ме­ди­ци­на, и пси­хо­ло­гия. В ито­ге, я по­лу­чи­ла дип­лом фар­ма­цев­та, и ду­ма­ла, что пой­ду ещё на ка­кой-то фа­куль­тет, свя­зан­ный с ме­ди­ци­ной.

Для ар­хи­тек­ту­ры, к со­жа­ле­нию, ост­ро­та мо­е­го зре­ния бы­ла не­до­ста­точ­ной, там на­до серь­ёз­но кор­петь над чер­те­жа­ми. Мне это бы­ло из­вест­но, мой дя­дя — один из ар­хи­тек­то­ров, про­ек­ти­ро­вав­ших из­вест­ный юр­маль­ский рес­то­ран и ноч­ной бар «Юрас пер­ле», ко­то­рый, к со­жа­ле­нию, не со­хра­нил­ся, но ин­фор­ма­ция о нём есть во всех спра­воч­ни­ках. У дя­ди мно­го ин­те­рес­ных ра­бот. Учил­ся он за гра­ни­цей, по­это­му и мыс­лил со­вер­шен­но по-ино­му. И кол­ле­ги у не­го бы­ли хо­ро­шие, ар­хи­тек­ту­ра — это ведь кол­лек­тив­ное твор­чест­во.

В об­щем, я не ви­де­ла се­бя пе­ви­цей, хо­тя моя ма­ма пе­ла, иг­ра­ла на ак­кор­део­не и фор­те­пи­а­но. Од­на­ко она окон­чи­ла гим­на­зию с ма­те­ма­ти­чес­ким укло­ном и Пле­ха­нов­ский ин­сти­тут, ра­бо­та­ла эко­но­мис­том. У неё во­об­ще был син­дром от­лич­ни­цы, не дай бог, чет­вёр­ка — это слёзы. Всё всег­да бы­ло с зо­ло­той ме­далью или крас­ным дип­ло­мом.

Моя ма­ма бы­ла су­пер­ко­ро­ле­вой, всег­да не­ве­ро­ят­но эле­гант­ная. Пы­та­лась и нас с сест­рой хоть как-то под­тя­нуть до сво­е­го уров­ня. Она всег­да хо­ди­ла «на каб­луч­ке», всег­да у неё бы­ла пря­мая спи­на. Её ни­кто и ни­ког­да не ви­дел уни­жен­ной, все пе­ред ней кла­ня­лись. Если ко­го-то оби­жа­ли, она как гля­нет — этот че­ло­век на ко­ле­нях при­пол­зал пе­ред ней из­ви­нять­ся, не пе­ред тем, ко­го уни­зил, и не нуж­но бы­ло ни­ка­ких бран­ных слов. Всег­да в шля­пе... Ког­да ма­моч­ка умер­ла, с тех пор я ста­ла но­сить шля­пу, до это­го ни­ког­да не осме­ли­ва­лась, я прос­то не до­рос­ла до неё, да ни­кто не до­рос! Па­па был не­имо­вер­но горд, по­то­му что все на неё огля­ды­ва­лись. Де­ло не в по­ма­де и «по­крас­ке» — всё бы­ло очень сдер­жан­но, и не в ко­ли­чест­ве одеж­ды. Всег­да бы­ло то, что под­хо­дит имен­но ей, и ни­ко­му дру­го­му. Она ни­ког­да не оде­ва­лась, как все. И моё же­ла­ние «быть, как все», она по­нять не мог­ла. Мой отец и мы с сест­рой ей слу­жи­ли, это бы­ла без­ого­во­роч­ная ка­пи­ту­ля­ция. Но та­ко­го пре­дан­но­го дру­га, как ма­ма, у нас не бы­ло. Ро­ди­те­ли меч­та­ли, что­бы я бы­ла опер­ной пе­ви­цей, но ни­ког­да не да­ви­ли на ме­ня: «Как ты, до­чень­ка, ре­ши­ла, так и де­лай, а мы те­бе по­мо­жем всег­да, мы всег­да на тво­ей сто­ро­не».

Они вос­пи­ты­ва­ли и мою дочь, и при­хо­ди­ли на спек­так­ли-кон­цер­ты. Мне все за­ви­до­ва­ли, и бы­ло че­му! Мы бы­ли пре­да­ны ро­ди­те­лям, а они — нам до по­след­не­го вздо­ха. Они бы­ли не­ве­ро­ят­ные...

Ког­да на­ча­лась вой­на, ма­ме бы­ло 17 лет, она жи­ла с ро­ди­те­ля­ми в Да­у­гав­пил­се. Семья бы­ла бо­га­той — у её от­ца был не­боль­шой за­во­дик по про­из­водст­ву са­мых раз­но­об­раз­ных щёток, рас­чё­сок. Ког­да фа­ши­с­ты под­хо­ди­ли к го­ро­ду, они су­ме­ли бе­жать — стар­ший ма­мин брат бук­валь­но впих­нул их всех в ва­гон. При­еха­ли в Рос­сию, в Бо­ри­сог­леб­ск Во­ро­неж­ской об­лас­ти, впа­ли в пол­ный транс — в от­ли­чие от Лат­вии там всё бы­ло по-дру­го­му, и вре­ме­на су­ро­вые. Вско­ре они ока­за­лись в эва­ку­а­ции в Са­мар­кан­де.

Вто­рой мой дя­дя вое­вал. А отец был ком­му­нис­том-под­поль­щи­ком в бур­жу­аз­ной Лат­вии. Его отец, учи­тель гим­на­зии, очень ра­но умер, оста­вив чет­ве­рых сы­но­вей. На мо­ги­ле од­но­го из млад­ших брать­ев от­ца, умер­ше­го в 24 го­да от ту­бер­ку­лёза, на­пи­са­но: «Здесь по­ко­ит­ся ге­ний». Ту­бер­ку­лёз в те вре­ме­на — са­мая рас­прост­ра­нён­ная при­чи­на ухо­да из жиз­ни, бо­лезнь бед­нос­ти.

Кста­ти, это за­бо­ле­ва­ние сей­час воз­вра­ща­ет­ся в Ев­ро­пу вмес­те с бе­жен­ца­ми, ведь они бе­жа­ли из са­мых «ни­щих» угол­ков ми­ра, где че­ло­век прос­то ни­что, му­сор, и вы­жи­ва­ет да­же не силь­ней­ший, прос­то как судь­бе бу­дет угод­но.

Во­об­ще мир ин­те­рес­но устро­ен, и аб­со­лют­но не­пред­ска­зу­е­мо, что бу­дет даль­ше. Мы ду­ма­ем — о, моё мес­то там, в куль­тур­ной эли­те, а по­том всё вдруг ме­ня­ет­ся...

Да, жизнь очень раз­но­об­раз­на и не­пред­ска­зу­е­ма. Я, на­при­мер, не же­лая быть пе­ви­цей, где-то с 9–10 лет са­ма вы­ду­мы­ва­ла опе­ры, пе­ла за всех все­ми го­ло­са­ми, муж­ские и жен­ские, ко­ло­ра­ту­ры, ба­сы, ба­ри­то­ны. Всё это бы­ло ими­та­ци­ей, иг­рой. Хо­тя хо­дить в на­сто­я­щую опе­ру и на­блю­дать за всем этим на сце­не мне со­вер­шен­но не хо­те­лось, я это­му прос­то не ве­ри­ла, и да­же ско­рее это бы­ло по­теш­но, увле­ка­тель­но, но со­вер­шен­но не­важ­но для ме­ня.

Зна­е­те, мой па­па пре­крас­но тан­це­вал, хо­тя это­му ни­ког­да не учил­ся, у не­го бы­ли внут­рен­ний ритм, плас­ти­ка. Без­ум­ная добро­та, лю­бовь к лю­дям, со­стра­да­ние ко всем, же­ла­ние всем по­мочь. Он был оп­ти­мист по на­ту­ре, ве­сель­чак, жиз­не­люб. И очень му­жест­вен­ный че­ло­век, силь­ный фи­зи­чес­ки, с честью про­шёл вой­ну с ра­не­ни­я­ми, ор­де­на­ми и ме­да­ля­ми. И ни­ко­го не пре­да­вал всю жизнь, а бро­сал­ся за­щи­щать. А эта не­ве­ро­ят­ная добро­та — от его ма­мы, ко­то­рая сла­ви­лась не толь­ко добрым серд­цем, но и же­ла­ни­ем по­мочь в лю­бое вре­мя су­ток. Её две­ри во­об­ще не за­кры­ва­лись, и все лю­ди со сво­и­ми стра­ха­ми и про­бле­ма­ми бе­жа­ли к ней. Это был та­лант — всем по­мо­гать и всех жа­леть, и это оста­лось в мо­ём от­це. Это идёт из по­ко­ле­ния в по­ко­ле­ние. Да­же го­во­рю, и серд­це сжи­ма­ет­ся. Как он к лю­дям был рас­по­ло­жен… Всег­да си­дел и рас­ска­зы­вал нам ис­то­рии и со­гре­вал нам нож­ки, сво­им ма­лень­ким доч­кам, если нам бы­ло хо­лод­но или если мы че­го-то бо­я­лись. Уди­ви­тель­но, та­кое бла­го­родст­во и ог­ром­ное серд­це. Если бы все бы­ли та­ки­ми, как мой па­пу­ля, все бы жи­ли, где нам пред­ска­зы­вал Хру­щёв, не в ком­му­низ­ме да­же, а в ка­ком-то иде­аль­ном об­щест­ве. Но лю­ди раз­ные: есть лю­ди с не­уём­ным ап­пе­ти­том, есть скром­ные, есть от при­ро­ды бла­го­род­ные, есть бес­стыд­ные, в на­шем по­ни­ма­нии, но это со­всем не зна­чит, что и в по­ни­ма­нии их са­мих.

Ма­ма и па­па — это це­лый мир для ме­ня, и чем даль­ше, тем боль­ше я это по­ни­маю. Тог­да всё это ка­за­лось ес­тест­вен­ным и нор­маль­ным. И ког­да я ви­жу, что бы­ва­ет по-ино­му, мне это стран­но. Как они лю­би­ли нас и бо­ро­лись за нас и от­да­ва­ли свою жизнь ра­ди нас. Мне ка­жет­ся, это пра­виль­но.



— В ин­тер­не­те мы про­чли, что Ваш па­па пел...

— Нет, пел его брат, по­тря­са­ю­щий дра­ма­ти­чес­кий ба­ри­тон. Лю­ди вспо­ми­на­ли его го­лос, что рав­но­го ему не бы­ло. Ког­да при­шли фа­ши­с­ты, его же­на не за­хо­те­ла уез­жать из Лат­вии, и они по­гиб­ли.

На­до ска­зать, в мас­се сво­ей лю­ди в не­за­ви­си­мой Лат­вии жи­ли бла­го­по­луч­но. До 1940 го­да стра­на раз­ви­ва­лась до­стой­но. Бы­ли, ко­неч­но, те, кто жил по­бед­нее, по­ху­же, это всег­да су­щест­ву­ет, тем бо­лее, что эта гра­ни­ца «ху­же-луч­ше» по­сто­ян­но пла­ва­ю­щая.

Су­щест­во­ва­ли гим­на­зии, част­ные шко­лы, шко­лы раз­но­языч­ные. Мо­ей ма­ме пре­по­да­ва­ла швед­ка, ко­то­рая учи­ла и то­му, как дер­жать спи­ну, как де­воч­кам оде­вать­ся, как дер­жать­ся в муж­ском об­щест­ве. Бы­ло на­сто­я­щее вос­пи­та­ние, слов­но в Смоль­ном ин­сти­ту­те бла­го­род­ных де­виц.

Ма­му­ля вспо­ми­на­ла, что мог­ла бы се­бе по­зво­лить быть прос­то из­ба­ло­ван­ной доч­кой. Од­на­ко её отец, мой де­душ­ка, был без­ум­но строг и пунк­туа­лен. Он це­нил вре­мя, ува­жал лю­дей, с ко­то­ры­ми ра­бо­тал, был очень кор­рек­тен. Всег­да под­тя­ну­тый, ак­ку­рат­ный, ра­дост­ный. Ему го­во­ри­ли: «Вы, на­вер­но, сын Ша­ля­пи­на! — он был на не­го очень по­хож. «Да, лю­би­мый!» — отве­чал де­душ­ка. Он был очень ост­ро­умен, как по­том и один его сын, ко­то­рый ра­бо­тал в ин­сти­ту­те ор­то­пе­дии и трав­ма­то­ло­гии. Ког­да он про­хо­дил ми­мо, лю­ди улы­ба­лись, гля­дя ему вслед. Бы­ва­ют та­кие ра­дост­ные лю­ди.

И он ни­че­го не бо­ял­ся, по­сколь­ку не знал за со­бой ни­ка­кой под­лос­ти. До­пус­кал и до­воль­но опас­ные шут­ки. На­при­мер, го­во­рил: «Рань­ше у нас толь­ко один за­вод был, а те­перь всё моё!» Или: «Дай­те мне, по­жа­луй­ста, “Прав­ду”, ко­то­рая сто­ит две ко­пей­ки, и трёх­ко­пе­еч­ные “Из­вес­тия”». Ему го­во­ри­ли: «Вульф, ты с ума со­шёл!» А он: «А что я ска­зал не так?»

Ког­да на­ча­ли вы­сы­лать в Си­бирь, ра­бо­чие за­во­да его прос­то не пус­ти­ли, до­би­лись от­ме­ны рас­по­ря­же­ния об от­прав­ке: «Он нам отец род­ной! Ра­бо­тал с на­ми на­рав­не: в пять ут­ра вста­вал, в шесть мы на­чи­на­ли ра­бо­тать, за­бо­тил­ся о на­ших семь­ях».

Де­душ­ка по­лу­чил хо­ро­шее об­ра­зо­ва­ние в Бер­ли­не. Ещё со вре­мён Рос­сий­ской им­пе­рии у не­го на сто­ле сто­ял пись­мен­ный при­бор — по­да­рок от им­пе­ра­то­ра за ра­бо­ту. Ведь де­душ­кин за­вод из­го­тав­ли­вал щёт­ки и для ло­ша­дей, и для слу­жа­ще­го со­ста­ва ар­мии, для чист­ки са­пог и ки­те­лей. У нас до­ма ещё бы­ли рас­чёс­ки и щёт­ки для во­лос с руч­ка­ми из сло­но­вой кос­ти.

Что­бы жить нор­маль­но, на­до бы­ло хо­ро­шо и мно­го тру­дить­ся. Не­льзя прос­то си­деть и раз­вле­кать­ся, и при этом жить хо­ро­шо. Ба­буш­ка це­лый день ра­бо­та­ла в ма­га­зи­не, где все то­ва­ры бы­ли с за­во­да, ко­то­рые они про­из­во­ди­ли. Их мог­ли по­ку­пать и обыч­ные жи­те­ли, не толь­ко ар­мия.

Бы­ло трое де­тей. Если кто-то из них опаз­ды­вал к обе­ду на пять ми­нут, то обед не по­лу­чал до ужи­на — умей ува­жать чу­жое вре­мя.

Ког­да ба­бу­ля за­бо­ле­ла, де­душ­ка всег­да хо­дил с по­ло­тен­цем и под­но­сом, всё ей при­но­сил: «Я — твой кель­нер, я вот те­бе при­нёс». Да­же уже по­жи­лым, пос­ле вой­ны, был ухо­жен­ный, со­бран­ный, кор­рект­ный, всег­да фо­то вну­чек но­сил в кар­ма­не пид­жа­ка.

В семье мо­их ро­ди­те­лей бы­ло ма­ло по­си­де­лок, от­кро­вен­ных раз­го­во­ров — сво­бод­но­го вре­ме­ни не хва­та­ло, ро­ди­те­ли ра­бо­та­ли, жи­ли ра­ди нас, все всег­да бы­ли чем- то за­ня­ты.

И мы с сест­рой то­же: ан­глий­ская шко­ла, тен­нис, спор­тив­ная гим­нас­ти­ка, фи­гур­ное ка­та­ние, пла­ва­ние, тан­цы, дет­ский хор, фор­те­пи­а­но. Кро­ме это­го, мы долж­ны бы­ли каж­дый день сде­лать че­ты­ре пунк­та из спис­ка дел. Если в те­че­ние не­де­ли всё бы­ло бо­лее-ме­нее сде­ла­но, мы в кон­це не­де­ли по­лу­ча­ли мо­ро­же­ное. И ещё мы страст­но лю­би­ли кни­ги, бы­ли прос­то по­ме­ша­ны на них.

Ко­неч­но, бы­ли празд­ни­ки, дни рож­де­ния, Но­вый год, празд­ни­ки мо­их ро­ди­те­лей, ко­то­рые они счи­та­ли важ­ны­ми. Со­би­ра­лось ог­ром­ное ко­ли­чест­во лю­дей, прос­то на две ком­на­ты, тол­па дру­зей, родст­вен­ни­ков. Эти празд­ни­ки дол­го-дол­го не за­бы­ва­лись. По­ка мы бы­ли деть­ми, нам де­ла­ли от­дель­ный сто­лик, и кто-то из взрос­лых был с на­ми. Это бы­ло вкус­но, яр­ко, все хо­хо­та­ли, по­то­му что мой дя­дя, как и его отец об­ла­дал не­ве­ро­ят­ным крас­но­ре­чи­ем и ост­ро­уми­ем. Сей­час нет, на­вер­но, та­ких за­сто­лий, ли­бо ма­ло и ред­ко, по­то­му что нет та­ких пер­со­на­жей в на­шей жиз­ни — ис­кря­щих­ся, не­ве­ро­ят­но ода­рён­ных и ост­ро­ум­ных, и тех, кто ни­че­го не бо­ит­ся...

Каж­дое ут­ро нор­маль­ные де­ти спа­ли, а мы с сест­рой в семь ут­ра уже бы­ли на пля­же, ещё при­хо­ди­ли ма­ми­на под­ру­га с доч­кой, и мы бе­жа­ли три стан­ции вдоль мо­ря, оку­на­лись в во­ду, да­же если она бы­ла все­го +9 гра­ду­сов по Цель­сию, по­лос­ка­ли рот со­лё­ной во­дой. За­то ни­ког­да не бо­ле­ли! А сей­час на ме­ня в транс­пор­те кто-то не­добро по­смот­рит — я уже прос­ту­же­на, уже бо­лею.

Я так при­вык­ла, что во­да долж­на быть све­жей. В очень тёп­лых мо­рях мне да­же не­ком­форт­но, ког­да нет ни­ка­ко­го кон­трас­та. Но это — де­ло при­выч­ки.

А тог­да мы хо­ди­ли по­лго­да бо­си­ком, это прос­то был об­раз жиз­ни. Мож­но ска­зать, что дет­ст­во моё, мо­ей сест­ры и мо­их дру­зей про­шло в Юр­ма­ле, на стан­ции Мел­лу­жи. Мы ту­да при­ез­жа­ли как в рай, это и сей­час не­ве­ро­ят­ное мес­то.



— А как же Вы ста­ли пе­ви­цей?

— Я пом­ню, что на­ча­ла петь для се­бя, экс­пе­ри­мен­ти­ро­вать. На ме­ня про­из­ве­ла ис­клю­чи­тель­но силь­ное впе­чат­ле­ние уни­каль­ная пе­ви­ца Има Су­мак, она при­ез­жа­ла в СССР из Пе­ру с му­жем, сы­ном и ан­сам­блем. По­слу­шай­те, как она по­ёт, и вы пой­мёте, о чём я го­во­рю.

Она вла­де­ла поч­ти пятью ок­та­ва­ми! Она пе­ла, как дель­фин, ры­ча­ла, как рысь или ягу­ар — у неё бы­ли та­кие уни­каль­ные связ­ки. Плюс ма­не­ра пе­ния её на­ро­да. Ведь рань­ше не бы­ло те­ле­фо­нов, не­льзя бы­ло по не­му со­об­щить — тут про­бе­жал олень, будь на­го­то­ве. Пе­ру­ан­цы по­да­ва­ли друг дру­гу сиг­на­лы го­ло­сом, как пти­цы или как зве­ри. Вот, на­при­мер, в Ис­лан­дии, где я бы­ла, ког­да спо­кой­ная по­го­да, мож­но тем, кто уме­ет пра­виль­но пе­ре­да­вать зву­ки, стоя на од­ном бе­ре­гу ост­ро­ва, «до­кри­чать­ся» до дру­го­го кон­ца ост­ро­ва. Рань­ше это был зе­лё­ный ост­ров, сплош­ная зе­лень, те­перь од­но де­ре­во на всё на­се­ле­ние. Всё ме­ня­ет­ся, всё в по­сто­ян­ном дви­же­нии, и кли­мат то­же.

А дип­лом фар­ма­цев­та я по­лу­чи­ла уже бу­ду­чи со­лист­кой Лат­вий­ской на­цио­наль­ной опе­ры и гаст­ро­ли­руя по все­му ми­ру, тог­да же и окон­чи­ла Лат­вий­скую ака­де­мию му­зы­ки в Ри­ге.

Пре­по­да­ва­те­ли ко мне от­но­си­лись очень сни­схо­ди­тель­но, дру­же­люб­но, с боль­шим пи­е­те­том, но я не по­лу­чи­ла бы свой дип­лом, если бы не­до­ста­точ­но хо­ро­шо учи­лась.



— В 1991 го­ду Вы уеха­ли в Гер­ма­нию…

— Да, ме­ня при­гла­си­ли со­лист­кой в На­цио­наль­ный те­атр в Ман­гей­ме и Не­мец­кую опе­ру на Рей­не в Дюс­сель­дор­фе.

Но с Лат­ви­ей я ни­ког­да не пре­ры­ва­ла свя­зи. Я очень мно­го ра­бо­та­ла и жи­ла в Сток­голь­ме, Хель­син­ки, Тал­ли­не — они все на мо­ре, и Санкт-Пе­тер­бург — то­же. Там прос­то сду­ва­ет с ног, сы­рость, влаж­ность. Мно­гие удив­ля­ют­ся, как там мож­но жить? А в Ри­ге кли­мат на­мно­го мяг­че за счёт Риж­ско­го за­ли­ва, нет та­ко­го без­ум­но­го вет­ра. Ты как в за­кут­ке, в объ­я­ти­ях ма­мы, та­кая ма­лень­кая тёп­лая га­вань… Ри­га, Лат­вия всег­да на пе­ре­путье, эта­кая бу­фер­ная зо­на. И лю­ди здесь очень чис­топ­лот­ные, очень лю­бят цве­ты. Не­мно­го­с­лов­ные, до­ста­точ­но ти­хие, сдер­жан­ные. Му­жест­вен­ные. Очень ра­душ­ные. На ла­ты­шей всег­да мож­но по­ло­жить­ся, есть у них ста­биль­ность и от­вет­ст­вен­ность. Не­ве­ро­ят­но тру­до­лю­би­вые. При­вык­ли справ­лять­ся со всем са­ми, и ху­тор­ная сис­те­ма это­му спо­собст­ву­ет. Ты дол­жен всё уметь де­лать. Ко­неч­но, и ре­ли­гия на­кла­ды­ва­ет от­пе­ча­ток.

А в Гер­ма­нии, где я жи­ву поч­ти трид­цать лет, зем­ли раз­ные. Хо­тя вро­де нем­цы и нем­цы. Кёльн, Ахен, Дюс­сель­дорф, Бер­лин — там лю­ди бо­лее де­мо­кра­тич­ные. А вот Мюн­хен, где жил мой друг, дру­гой — бо­лее чван­ли­вый, кон­сер­ва­тив­ный.

Это бы­ло от­дель­ное Ба­вар­ское го­су­дар­ст­во — гер­цог, мощ­ные тра­ди­ции, да­же пос­ле вой­ны они не да­ли се­бя раз­ру­шить. За­мкну­тое об­щест­во — бла­го­по­луч­ные и са­мо­в­люб­лён­ные, тог­да как все осталь­ные зем­ли Гер­ма­нии быст­ро ме­ня­лись, на­хо­ди­ли своё мес­то в со­вре­мен­ном ми­ре.

Кста­ти, Гит­лер ро­дил­ся в Ав­стрии, а Мо­царт — в Гер­ма­нии. В то вре­мя Зальц­бург от­но­сил­ся к Зальц­бург­ско­му ар­хи­епи­скоп­ст­ву в со­ста­ве Свя­щен­ной Рим­ской им­пе­рии гер­ман­ской на­ции. Ум­ные ав­стрий­цы не ак­цен­ти­ру­ют вни­ма­ние на том, что ис­ча­дие ада Гит­лер из Ав­стрии, а Мо­царт — не­мец.

Мо­царт при­зы­вал пи­сать для не­мец­ко­го на­ро­да, на не­мец­ком язы­ке. Он мно­го пи­сал и не­мец­ких опер, по­том бы­ли под­строч­ни­ки италь­ян­ские. Так что мы при­вы­ка­ем к усто­яв­шим­ся мне­ни­ям, сте­рео­ти­пам, а на­до всё про­ве­рять.

Лю­бой ре­аль­ный пер­со­наж, ко­то­рый вы­зы­ва­ет ин­те­рес у лю­дей, мо­жет под­нять дух на­ро­да, на­пра­вить его и, гру­бо го­во­ря, про­та­щить свою идею. Прос­то и эле­гант­но мо­жет пе­ре­вер­нуть ис­то­рию, для это­го ли­де­ру на­до уметь под­би­рать нуж­ных лю­дей. Не хо­чу ска­зать, что мир стро­ит­ся на лжи, но во мно­гом — на фан­та­зи­ях.

Ко­неч­но, вой­ну я не за­ста­ла, но, жи­вя в Гер­ма­нии, мно­го ду­ма­ла о том, по­че­му нем­цы при та­кой куль­ту­ре, ли­те­ра­ту­ре, му­зы­ке, фи­ло­со­фии (выс­ший пи­ло­таж, ма­ло кто мог с ни­ми кон­ку­ри­ро­вать!), и вдруг по­шли на та­кой ужас.

И по­ня­ла, что на­цизм ро­дил­ся из ро­ман­тиз­ма, из воз­ве­де­ния в аб­со­лют идеи ве­ли­чия сво­е­го на­ро­да. Эта идея ока­за­лась востре­бо­ван­ной пос­ле по­ра­же­ния Гер­ма­нии в Пер­вой ми­ро­вой вой­не. Ведь для сво­е­го на­ро­да по­че­му бы не по­ста­рать­ся? Бе­да в том, что лю­бая по­ли­ти­зи­ро­ван­ная идео­ло­гия и воз­ве­де­ние лю­бо­го пос­ту­ла­та в аб­со­лют тре­бу­ет, в ито­ге, ог­ром­но­го ко­ли­чест­ва че­ло­ве­чес­ких жертв.

Я ког­да-то очень увле­ка­лась по­ли­ти­чес­ки­ми ме­му­а­ра­ми, ви­ди­мо, пы­та­лась воз­мес­тить от­цу от­сут­ст­вие сы­на. По­мо­га­ла ему в ра­бо­те, он это очень це­нил.

Де­виз па­пу­ли — не что­бы не бы­ло бо­га­тых, а что­бы не бы­ло бед­ных. Он мне всег­да го­во­рил, что каж­дый че­ло­век, раз он при­шёл на этот свет, до­сто­ин гу­ман­но­го под­хо­да, че­ло­ве­чес­кой ци­ви­ли­зо­ван­ной жиз­ни, и дол­жен иметь шанс. Это так уко­ре­ни­лось в мо­ём со­зна­нии, мне то­же так это­го хо­чет­ся. Хо­чет­ся, что­бы лю­ди име­ли шанс. Увы, он есть да­ле­ко не у всех.

Ещё в дет­ст­ве я хо­те­ла быть ге­не­ра­лом, кос­мо­нав­том и спа­сать че­ло­ве­чест­во. Ког­да па­да­ла, ни­ког­да не пла­ка­ла, вос­пи­ты­ва­ла в се­бе во­лю. Я хо­те­ла за­ме­нить па­пе сы­на. о ко­то­ром он меч­тал. И я вос­пи­ты­ва­ла в се­бе му­жест­вен­ные чер­ты, всег­да по­мо­га­ла ему во всем. Ме­ня сме­ши­ли де­воч­ки со все­ми эти­ми су­моч­ка­ми и по­ма­да­ми, кап­ри­за­ми, сплет­ня­ми. Я и сей­час не­на­ви­жу сплет­ни, шеп­та­ния, по­но­ше­ние друг дру­га, ин­три­ги. Не по­то­му что я та­кая хо­ро­шая, прос­то у ме­ня это вы­зы­ва­ет от­тор­же­ние. У ме­ня всег­да бы­ло мно­го дру­зей, я умею дру­жить, без «яканья», ку­хон­ных пе­ре­су­дов друг у дру­га за спи­ной. Есть лю­ди, ко­то­рых мож­но осуж­дать, го­во­рить о них дол­го и не­при­ят­но, но я остав­ляю это Гос­по­ду Бо­гу, ко­то­рый сам с этим бу­дет раз­би­рать­ся, не я. Да, мне ка­жет­ся, без­нравст­вен­но и отвра­ти­тель­но — су­дить. Я долж­на отве­чать за се­бя. Важ­но — бу­дет ли мне стыд­но и не­при­ят­но смот­реть на се­бя в зер­ка­ло или нет.

По­том я по­па­ла в опе­ру — это бы­ло мес­то еди­но­мыш­лен­ни­ков, кол­лег и парт­нёров. Я со все­ми дру­жи­ла, бы­ли не­ве­ро­ят­ные от­но­ше­ния. Но, ко­неч­но, встре­ча­лись пер­со­на­жи, не уме­ю­щие сдер­жи­вать свои эмо­ции. Да и об­сто­я­тельст­ва жиз­ни у всех раз­ные. В те­ат­раль­ной сре­де об­ост­ре­но чувст­во за­вис­ти, оби­ды, иног­да и спра­вед­ли­вой — кто-то про­дви­га­ет­ся бла­го­да­ря чьей-то сим­па­тии, лю­бов­ни­кам, друзь­ям, бла­ту. Но вот ты вы­хо­дишь на сце­ну, ты «рас­пят» пе­ред все­ми, и по­жа­луй­ста, дейст­вуй-зло­дейст­вуй, де­лись со­бой. Вот твоё мес­то от­чёта. И от­счёта.

По край­ней ме­ре, для опер­но­го пе­ния толь­ко блат не ра­бо­та­ет, мо­жет, в ка­ком-то дру­гом жан­ре это бо­лее раз­ви­то. И ещё мне ка­жет­ся, как ты к лю­дям, так и они к те­бе, хо­тя, ве­ро­ят­но, это на­ив­ное рас­суж­де­ние.

Ко­неч­но, те­ат­раль­ная сце­на — де­ло субъ­ек­тив­ное: у ко­го-то го­лос луч­ше или бла­го­род­нее, кто-то внеш­не пред­ста­ви­тель­ней. Мно­гие ак­те­ры за­ме­ни­мы, это для се­бя ак­тёр — единст­вен­ный в сво­ём ро­де. Од­на­ко су­щест­ву­ют лич­нос­ти, ко­то­рых не за­ме­нишь ни­ког­да и ни­кем, и лю­ди о них вспо­ми­на­ют со сле­за­ми и вос­тор­гом. Го­во­рят: «Та­ко­го боль­ше ни­ког­да не бу­дет», а спек­такль про­дол­жа­ет­ся. В том ак­тёре бы­ло что-то та­кое, что ни­ка­ки­ми день­га­ми, бла­том, лю­бов­ни­ка­ми ни­как не за­ме­нить. Бы­ва­ет так — че­ло­век в жиз­ни ка­жет­ся со­вер­шен­но не­ин­те­рес­ным, не­при­ме­ча­тель­ным, а на сце­не — глаз не ото­рвать. И на­обо­рот — кра­са­ви­ца, а слу­ша­ешь её пе­ние пять ми­нут, де­сять — и ты за­ску­чал, по­то­му что ни­ка­ких флю­и­дов, ни­ка­ких мыс­лей и эмо­ций она не рож­да­ет, ду­ма­ешь, ка­кая при­ят­ная цел­лу­ло­ид­ная Бар­би, вот и всё…



— Вы очень хо­ро­шо зна­е­те ис­то­рию…

— Я её со­всем не знаю. Сколь­ко бы я не про­чла, это кап­ля в мо­ре. Я толь­ко знаю, что всё име­ет своё на­ча­ло, а кон­ца нет, всё пе­ре­пле­те­но в этом ми­ре. Не­льзя де­лить на «моё» и «твоё» — мои во­ло­сы луч­ше, мои гла­за дру­гие… Не­ко­то­рые лю­ди де­ла­ют ДНК-тест, что­бы убе­дить­ся, что ка­кой-то кро­ви у них нет, и впа­да­ют в лёг­кий транс —а это как раз и есть!

Пов­то­рю, мир устро­ен бо­лее чем раз­но­об­раз­но, и это да­ёт ему устой­чи­вость: у каж­до­го — свой опыт, пре­тен­зии к этой жиз­ни, же­ла­ния, ин­те­ре­сы со­вер­шен­но раз­нят­ся. И че­ло­ве­чест­во всё-та­ки идёт впе­ред. Есть фор­вар­ды, ко­то­рые че­рез «не мо­гу» дви­жут­ся впе­рёд. Их мыс­ли не унич­то­жишь.



— У Вас не­обыч­ная фа­ми­лия...

— Это фа­ми­лия быв­ше­го му­жа, ко­то­рая оста­лась со мной на всю жизнь. Она — от ис­пан­ских се­фар­дов.

В Ита­лии мне го­во­рят, что я италь­ян­ка, в Ис­па­нии — ис­пан­ка, во Фран­ции — фран­цу­жен­ка. В каж­дой стра­не при­ни­ма­ют за свою. А я пою не для ка­ко­го-то кон­крет­но­го на­ро­да, я пою для всех, для че­ло­ве­ка. Для тех, ко­му я нуж­на, кто при­шёл ме­ня слу­шать, я бу­ду де­лать мак­си­мум. Я ведь не прос­то вы­шла и про­пе­ла не­ко­то­рое ко­ли­чест­во нот и по­кру­ти­ла сво­им плать­ем.

Ког­да-то я про­хо­ди­ла прак­ти­ку в ин­тен­сив­ной те­ра­пии, где лю­ди ле­жат уже на смерт­ном од­ре. Там твоё по­ни­ма­ние ми­ра кар­ди­наль­но ме­ня­ет­ся, ты ни­ког­да не бу­дешь преж­ним, ме­ло­чи ис­че­за­ют, ос­та­ёт­ся глав­ное. Эта бес­по­мощ­ность в гла­зах, этот страх, по­те­рян­ность, ни­ко­му не­нуж­ность — всё это те­бя ме­ня­ет.

Так вот, в той боль­ни­це я при­нес­ла во­ды жен­щи­не, к ко­то­рой ни­кто не под­хо­дил. Про­шло вре­мя, я стою на сце­не, ме­ня сни­ма­ет те­ле­ви­де­ние, вдруг ре­жис­сёр идёт на ме­ня, при­бли­жа­ет­ся к ор­кест­ро­вой яме, смот­рит при­сталь­но, и ста­но­вит­ся крас­ной как свёк­ла. Я по­ду­ма­ла: душ­но, на­вер­ное. А она спра­ши­ва­ет: «Это Вы да­ли мне на­пить­ся тог­да в боль­ни­це?». Я го­во­рю: «Не пом­ню, воз­мож­но...» «Это Вы, я Вас узна­ла!» И я её по­том вспом­ни­ла то­же.

Лю­дей мно­го оди­но­ких, не очень нуж­ных, не очень удач­ли­вых, разо­ча­ро­ван­ных, бро­шен­ных, не­здо­ро­вых, без пер­спек­ти­вы, или им так ка­жет­ся, не­до­оце­нен­ных… Не все хо­тят за­бы­вать­ся в спирт­ном или бе­гать по дис­ко­те­кам. А мне хо­чет­ся, что­бы лю­ди улы­ба­лись, бы­ли счаст­ли­вы­ми, здо­ро­вы­ми, что­бы у них всё ла­ди­лось, что­бы встре­ти­ли че­ло­ве­ка или лю­дей по ин­те­ре­сам. Что­бы на­шли се­бя, что­бы их ра­бо­та бы­ла хоб­би — в этом же всё на­пол­не­ние жиз­ни. Что­бы бы­ли окру­же­ны сим­па­ти­зи­ру­ю­щи­ми им и лю­бя­щи­ми людь­ми. Это опять-та­ки меч­та мо­е­го от­ца. Но лю­бовь — де­ло тру­до­ём­кое, там на­до вкла­ды­вать­ся очень.

Прос­то нам с дет­ст­ва обе­ща­ли, что жизнь бу­дет очень ра­дост­ной. Так бы­ло у ме­ня и у мо­их дру­зей. И в сказ­ках добро всег­да по­беж­да­ет зло. И что если ты че­го-то хо­чешь, то обя­за­тель­но до­бьёшь­ся, и бу­дешь жить дол­го и счаст­ли­во. Но за­бы­ва­ли до­ба­вить, что для это­го на­до очень мно­го ра­бо­тать, очень-очень ста­рать­ся, быть в нуж­ный мо­мент в нуж­ном мес­те. Что есть ве­щи вза­и­мо­за­ме­ня­е­мые. Если не по­шло здесь или ты не очень счаст­лив в этой про­фес­сии, в этом мес­те, то мож­но по­про­бо­вать что из­ме­нить. Ви­ди­мо, бы­ло тог­да у нас та­кое вре­мя - лю­ди при­вык­ли ни­че­го не ме­нять. В Аме­ри­ке, на­обо­рот лю­ди мно­го пе­ре­дви­га­ют­ся, очень мо­биль­ны, осва­ива­ют но­вые про­фес­сии, идут на кур­сы...



— Рас­ска­жи­те, по­жа­луй­ста, о Фон­де Инес­сы Га­лан­те.

— Мы со­зда­ли Фонд во­семь лет на­зад. Как раз для то­го, что­бы дать шанс, воз­мож­ность, мо­жет быть, для ко­го-то до­пол­ни­тель­ную воз­мож­ность про­явить се­бя в му­зы­ке. У нас нет огра­ни­че­ний в воз­рас­те, но, ко­неч­но, это долж­но быть аде­кват­но, что­бы у та­лант­ли­вых лю­дей ещё бы­ло вре­мя для ре­а­ли­за­ции сво­е­го по­тен­ци­а­ла.

Бы­ло шесть кон­кур­сов та­лан­тов в че­ты­рёх груп­пах — во­ка­ли­с­ты (вклю­чая джаз), удар­ные ин­ст­ру­мен­ты, кла­виш­ные и ду­хо­вые.



— А у Вас есть диск, за­пи­сан­ный на рус­ском язы­ке?

— Да, есть. Го­во­рят, за двад­цать лет моя за­пись — луч­шая за­пись Тать­я­ны Ла­ри­ной.

Ска­жу чест­но, в мо­ло­дос­ти к рус­ской му­зы­ке я от­но­си­лась с боль­шим стра­хом, не­взи­рая на то, что это язык для ме­ня аб­со­лют­но род­ной. Но мне ка­за­лось, что петь Чай­ков­ско­го, Рах­ма­ни­но­ва, Глин­ку я ещё не го­то­ва, это долж­ны петь дру­гие. Мной вла­де­ли сте­рео­ти­пы, хо­тя не долж­но быть сте­рео­ти­пов, за­шо­рен­нос­ти ни в му­зы­ке, ни в ди­зай­не, ни в чём. Всег­да бо­я­лась, всег­да от­ка­зы­ва­ла, о чём очень со­жа­лею сей­час. Хо­тя тог­да я уже мно­го пе­ла и в Ан­глии де­ла­ла кон­цер­ты рус­ской му­зы­ки. И с аме­ри­кан­ца­ми, и в Рос­сии с ма­эст­ро Вла­ди­ми­ром Фе­до­се­е­вым. Не­ко­то­рые ве­щи я пе­ла дав­но, и все бы­ли в экс­та­зе, но он дал мне ещё па­ру идей, и всё за­иг­ра­ло по-но­во­му. Об­ра­тил вни­ма­ние на па­у­зы, ка­кие-то де­та­ли, ко­то­рые рань­ше я про­пус­ка­ла. Я пе­ла к то­му вре­ме­ни «Сне­гу­роч­ку», но это бы­ло ско­рее ху­до­жест­вен­ное по­лот­но, а Чай­ков­ский, Рах­ма­ни­нов — это дру­гое. А, на­при­мер, Рим­ский-Кор­са­ков — это кра­соч­ная кар­ти­на, изу­ми­тель­ная сказ­ка, к ней под­хо­дишь по-ино­му. «Пи­ко­вая да­ма» Чай­ков­ско­го — од­на из мо­их са­мых лю­би­мых опер, это эта­лон. Я дол­го го­то­ви­лась, что­бы спеть Ли­зу.



— Вы в этом го­ду при­ни­ма­ли учас­тие и в фес­ти­ва­ле «Ран­де­ву» Лай­мы Вай­ку­ле...

— Да, пе­ла в на­ча­ле две ве­щи. Я по­ня­ла, что нет «моё-не моё», есть — «хо­ро­шо и не очень хо­ро­шо». Со все­ми по­зна­ко­ми­лась, ког­да ещё вхо­ди­ла в жю­ри юр­маль­ской «Но­вой вол­ны». Ма­эст­ро Па­улс ме­ня ту­да втя­нул. Ат­мо­сфе­ра бы­ла очень вол­ну­ю­щая, ар­тис­ти­чес­кая.

Во­об­ще, чле­ном жю­ри му­зы­каль­ных кон­кур­сов бы­ваю час­то. Ста­ра­юсь мо­ло­дёжь про­дви­гать, если ви­жу, что че­ло­век та­лант­лив. До­пус­тим, что-то сей­час не по­лу­чи­лась. Мо­гу дать пят­над­цать ми­нут от­дох­нуть, по­пить во­ды и пов­то­рить. Один та­кой маль­чик сей­час по­ёт по все­му ми­ру, пел в «Ко­вент-Гар­ден», пре­крас­ный пе­вец! А если бы его «за­ко­па­ли»? Пе­вец и так — очень за­ви­си­мое и ра­ни­мое су­щест­во, его на­до под­дер­жи­вать и за­щи­щать.



— Пос­ле «Ave Maria» Кач­чи­ни в Ва­шем ис­пол­не­нии к Вам не­воз­мож­но от­но­сить­ся как к прос­то­му смерт­но­му...

— Ин­те­рес­но, что мой диск «Debut» с «Ave Maria» дол­жен был вый­ти в Моск­ве, он ока­зал­ся по­след­ним в пла­не на фир­ме «Ме­ло­дия» в пред­две­рие раз­ва­ла СССР. Ком­пакт-диск к вы­пус­ку был го­тов, но тут про­изо­шли из­вест­ные со­бы­тия. Пра­ва на из­да­ние пе­ре­ку­пи­ла ан­глий­ская фир­ма, и я ока­за­лась пер­вой в Лат­вии, кто вы­пус­тил ком­пакт-диск за гра­ни­цей, толь­ко по­то­му, что бы­ло та­кое вре­мя. Диск был как мос­тик меж­ду дву­мя сис­те­ма­ми.

Тог­да мы все ока­за­лись да­же не над про­пастью, это бы­ла Третья ми­ро­вая вой­на, прос­то не бы­ло та­кой ак­тив­ной стрель­бы. Кто-то умер, кто-то мо­раль­но был унич­то­жен. По­жи­лым лю­дям в ха­о­се 90-х бы­ло очень слож­но. Мой па­па бо­лел, пе­ре­жи­вал серь­ёз­но, хо­тя ви­дел всё не­со­вер­шенст­во бы­лой сис­те­мы. Он ис­крен­не ве­рил в ком­му­нис­ти­чес­кую ро­ман­ти­ку.



— Что бы Вы хо­те­ли по­же­лать на­шим чи­та­те­лям?

— Я очень не люб­лю за­нос­чи­вых лю­дей. Са­мо­и­ро­ния и юмор не толь­ко по­мо­га­ют жить, они долж­ны быть во гла­ве уг­ла. Ко­неч­но, бы­ва­ет, что ты их те­ря­ешь на ми­ну­ту, воз­ни­ка­ют не­ожи­дан­ные слож­нос­ти, ты в рас­те­рян­нос­ти... Но ког­да вклю­ча­ешь­ся и смот­ришь на се­бя со сто­ро­ны и уме­ешь сам над со­бой сме­ять­ся, то ка­мень с ду­ши дол­жен упасть. Я ве­рю в то, что боль­шинст­во лю­дей — добрые, не­без­раз­лич­ные, твор­чес­кие, слы­ша­щие, ви­дя­щие, чи­та­ю­щие, ду­ма­ю­щие, оза­бо­чен­ные тем, что­бы мир не ска­тил­ся в тар­та­ра­ры, а улуч­шал­ся. Я ду­маю, му­зы­ка — та сфе­ра, та ме­ди­ци­на, ко­то­рая ни­ког­да не под­ве­дёт, не бу­дет по­боч­ных эф­фек­тов. Это я го­во­рю, как фар­ма­цевт. По­то­му что лю­бое ле­кар­ст­во в 15% слу­ча­ев дейст­ву­ет со­вер­шен­но по-ино­му, не­ожи­дан­но или име­ет по­боч­ное дейст­вие, а му­зы­ка не име­ет ни­ког­да. Это ле­кар­ст­во, ко­то­рое рож­да­ет крылья за спи­ной, де­ла­ет лю­дей ду­хов­но бо­га­че, креп­че, но оно и раз­мяг­ча­ет серд­це и вы­зы­ва­ет слёзы. Это слёзы очи­ще­ния, они при­да­ют си­лу.

Ког­да-то лю­ди то­же стра­да­ли, но со­би­ра­лись с си­ла­ми и шли даль­ше, раз­ве не так? И всё, что слу­ча­ет­ся, все пе­ре­жи­ва­ния и бо­ли, это бы­ло, не толь­ко с то­бой в пер­вый раз. Всё бы­ло. Ве­ли­кие ком­по­зи­то­ры, ху­дож­ни­ки, глу­хие, сле­пые, пре­одо­ле­ва­ли свои го­рес­ти и про­дол­жа­ли тво­рить. Тот же Ре­ну­ар, ко­то­ро­му кисть при­вя­зы­ва­ли к ру­ке пос­ле то­го, как его раз­бил па­ра­лич. А Бет­хо­вен с его глу­хо­той? А сколь­ко слеп­цов… Ту­луз-Лот­рек, ма­лень­кий кар­лик, над ко­то­рым хо­хо­та­ли, по­ни­ма­е­те? Не это важ­но — ДУХ ва­жен. И твоё же­ла­ние что-то из­ме­нить. За это я го­ло­сую, и мой фонд, и мой фес­ти­валь при­зва­ны дать ми­ру ви­та­ми­ны счастья, кра­со­ты и си­лы ид­ти даль­ше. Вот это я всем же­лаю. Будь­те все счаст­ли­вы, и ни­ког­да не опус­кай­те крылья. Жизнь очень мно­гог­ран­на, и как зеб­ра — бе­лая-чёр­ная, бе­лая-чёр­ная. Да­же если эта чёр­но-се­рая по­ло­са рас­ши­ри­лась зна­чи­тель­но, там за по­во­ро­том бу­дет что-то дру­гое, толь­ко не си­ди­те на мес­те, дви­гай­тесь и верь­те. Мо­жет, вы ку­да-то не ту­да свер­ну­ли. Я вас люб­лю и дай Бог нам всем уда­чи в ми­ре. Нам не нуж­на вой­на, нам нуж­но мир­ное не­бо. Будь­те здо­ро­вы. Ва­ша Инес­са Га­лан­те.



И тут мы по­ня­ли, что, ока­зы­ва­ет­ся, уже не­ко­то­рое вре­мя идёт до­ждь, а сза­ди нас под ко­зырь­ком кры­ши око­ло вхо­да в ка­фе со­бра­лись лю­ди, вни­ма­тель­но слу­ша­ю­щие сло­ва Инес­сы Га­лан­те.

 

P. S.

И от се­бя до­ба­вим, если вы хо­ти­те по­бы­вать в ро­ман­ти­чес­кой сказ­ке с хо­ро­шим кон­цом, при­ез­жай­те в Лат­вию.

Да­же на­ше зна­ком­ст­во с Инес­сой Га­лан­те бы­ло по­хо­же на сказ­ку про Зо­луш­ку.

Встре­тив её слу­чай­но на юр­маль­ской ули­це за сто­ли­ком ка­фе в со­про­вож­де­нии куд­ря­во­го прин­ца в бе­ре­те (как по­том вы­яс­ни­лось, пя­ти­лет­ний «принц» с удо­вольст­ви­ем изу­ча­ет че­ты­ре язы­ка и пи­шет, как взрос­лый). Мы по­те­ря­ли за­пис­ку с но­ме­ром те­ле­фо­на ба­буш­ки прин­ца — её прос­то унёс штор­мо­вой бал­тий­ский ве­тер.

Хо­ро­шо, что в Фон­де Инес­сы Га­лан­те ра­бо­та­ют от­зыв­чи­вые лю­ди.

Фо­то предо­став­ле­ны Фон­дом Инес­сы Га­лан­те