Интервью

Инесса Галанте
«Хочется, чтобы люди имели шанс...»
Наталья Савельева, Юлий Пустарнаков
Что для нас Латвия? Это узкие улочки Риги с брусчаткой, Домский собор, деревянный конь Брентис около собора Святого Петра, река Даугава — Западная Двина, впадающая в Рижский залив, песчаные дюны взморья, где с одной стороны — сосны, с другой — море, всё ещё иногда в шторм вымывающее среди водорослей сказочный янтарь. И женщина в платье янтарного цвета, уходящая в море вслед кораблю, уплывшему в закат.
Эта завораживающая картина стоит перед глазами до сих пор. И голос — «глубочайшее в мире — голос…» — впервые услышанный нами три года назад на фестивале Summertime в знаменитом концертном зале «Дзинтари» в Юрмале.
Тогда на фестивале замечательные оперные голоса сопровождали видеоистории, показываемые на большом экране. И как ни прекрасны были эти голоса, но именно голос женщины, уходящей в море, поднимал слушателей на такую высоту, где человек просто не может дышать — зал замирал, затаив дыхание.
Это был её фестиваль, фестиваль Инессы Галанте. Она проводит его каждый год в августе. В этом августе прошёл юбилейный, пятнадцатый международный музыкальный фестиваль «Summertime — приглашает Инесса Галанте».
Инесса (Инесе) Галанте родилась в Риге, тогда ещё в СССР. Всемирно известная оперная певица, обладающая выразительным голосом широкого диапазона — от колоратурного сопрано с нежнейшими градациями пианиссимо до глубокого драматического сопрано. В её репертуаре — ведущие оперные партии. Именно Инесса Галанте, записав в 1994 году в Риге «Ave Maria» Каччини, открыла это божественное произведение всему миру.
Она выступает в крупнейших оперных театрах и концертных залах мира. В Европе, Америке, Австралии, Азии… Почти везде, кроме Африки. Пела для членов британской королевской семьи, для нобелевских лауреатов. И в России — в Мариинском театре, в Большом театре, в Московском Кремле.
У нас с Инессой Галанте получилось интервью больше похожее на монолог-рассуждение певицы, причём большей частью на темы, с музыкой напрямую не связанные — Инесса удивительно неравнодушный человек, которого касается всё происходившее и происходящее в мире в целом и в непосредственной близости в этот миг. Не только её фамилия вызвала у нас ассоциации с Галантным веком — эпохой просвещения и культуры, но и она сама — широтой взглядов, живостью ума, остроумием, жизненными принципами и идеалами, и, конечно, человеческим обаянием и женским шармом.
— Инесса, Вы с детства хотели стать певицей? Ваши родители были музыкантами?
— Совсем нет. Первой в моей жизни была медицина, и вообще планы были очень далёкими от пения. Мне не нравилось, когда люди поют, особенно если очень манерно. Другое дело — музыка, скажем, виолончель. Без жеманства, значительно одухотворённее, благороднее. Поэтому к голосам я тогда относилась безумно предвзято и слишком требовательно. Красота голоса, тембральная окраска, выразительность значили и значат для меня слишком много, то есть это для меня основной критерий. Важно — хочется ли мне плакать или смеяться с этим исполнителем, или нет.
В детстве мне хотелось заниматься физикой, астрономией, скульптурой, дизайном, архитектурой, потому что половина родни — архитекторы или врачи. Меня привлекали и медицина, и психология. В итоге, я получила диплом фармацевта, и думала, что пойду ещё на какой-то факультет, связанный с медициной.
Для архитектуры, к сожалению, острота моего зрения была недостаточной, там надо серьёзно корпеть над чертежами. Мне это было известно, мой дядя — один из архитекторов, проектировавших известный юрмальский ресторан и ночной бар «Юрас перле», который, к сожалению, не сохранился, но информация о нём есть во всех справочниках. У дяди много интересных работ. Учился он за границей, поэтому и мыслил совершенно по-иному. И коллеги у него были хорошие, архитектура — это ведь коллективное творчество.
В общем, я не видела себя певицей, хотя моя мама пела, играла на аккордеоне и фортепиано. Однако она окончила гимназию с математическим уклоном и Плехановский институт, работала экономистом. У неё вообще был синдром отличницы, не дай бог, четвёрка — это слёзы. Всё всегда было с золотой медалью или красным дипломом.
Моя мама была суперкоролевой, всегда невероятно элегантная. Пыталась и нас с сестрой хоть как-то подтянуть до своего уровня. Она всегда ходила «на каблучке», всегда у неё была прямая спина. Её никто и никогда не видел униженной, все перед ней кланялись. Если кого-то обижали, она как глянет — этот человек на коленях приползал перед ней извиняться, не перед тем, кого унизил, и не нужно было никаких бранных слов. Всегда в шляпе... Когда мамочка умерла, с тех пор я стала носить шляпу, до этого никогда не осмеливалась, я просто не доросла до неё, да никто не дорос! Папа был неимоверно горд, потому что все на неё оглядывались. Дело не в помаде и «покраске» — всё было очень сдержанно, и не в количестве одежды. Всегда было то, что подходит именно ей, и никому другому. Она никогда не одевалась, как все. И моё желание «быть, как все», она понять не могла. Мой отец и мы с сестрой ей служили, это была безоговорочная капитуляция. Но такого преданного друга, как мама, у нас не было. Родители мечтали, чтобы я была оперной певицей, но никогда не давили на меня: «Как ты, доченька, решила, так и делай, а мы тебе поможем всегда, мы всегда на твоей стороне».
Они воспитывали и мою дочь, и приходили на спектакли-концерты. Мне все завидовали, и было чему! Мы были преданы родителям, а они — нам до последнего вздоха. Они были невероятные...
Когда началась война, маме было 17 лет, она жила с родителями в Даугавпилсе. Семья была богатой — у её отца был небольшой заводик по производству самых разнообразных щёток, расчёсок. Когда фашисты подходили к городу, они сумели бежать — старший мамин брат буквально впихнул их всех в вагон. Приехали в Россию, в Борисоглебск Воронежской области, впали в полный транс — в отличие от Латвии там всё было по-другому, и времена суровые. Вскоре они оказались в эвакуации в Самарканде.
Второй мой дядя воевал. А отец был коммунистом-подпольщиком в буржуазной Латвии. Его отец, учитель гимназии, очень рано умер, оставив четверых сыновей. На могиле одного из младших братьев отца, умершего в 24 года от туберкулёза, написано: «Здесь покоится гений». Туберкулёз в те времена — самая распространённая причина ухода из жизни, болезнь бедности.
Кстати, это заболевание сейчас возвращается в Европу вместе с беженцами, ведь они бежали из самых «нищих» уголков мира, где человек просто ничто, мусор, и выживает даже не сильнейший, просто как судьбе будет угодно.
Вообще мир интересно устроен, и абсолютно непредсказуемо, что будет дальше. Мы думаем — о, моё место там, в культурной элите, а потом всё вдруг меняется...
Да, жизнь очень разнообразна и непредсказуема. Я, например, не желая быть певицей, где-то с 9–10 лет сама выдумывала оперы, пела за всех всеми голосами, мужские и женские, колоратуры, басы, баритоны. Всё это было имитацией, игрой. Хотя ходить в настоящую оперу и наблюдать за всем этим на сцене мне совершенно не хотелось, я этому просто не верила, и даже скорее это было потешно, увлекательно, но совершенно неважно для меня.
Знаете, мой папа прекрасно танцевал, хотя этому никогда не учился, у него были внутренний ритм, пластика. Безумная доброта, любовь к людям, сострадание ко всем, желание всем помочь. Он был оптимист по натуре, весельчак, жизнелюб. И очень мужественный человек, сильный физически, с честью прошёл войну с ранениями, орденами и медалями. И никого не предавал всю жизнь, а бросался защищать. А эта невероятная доброта — от его мамы, которая славилась не только добрым сердцем, но и желанием помочь в любое время суток. Её двери вообще не закрывались, и все люди со своими страхами и проблемами бежали к ней. Это был талант — всем помогать и всех жалеть, и это осталось в моём отце. Это идёт из поколения в поколение. Даже говорю, и сердце сжимается. Как он к людям был расположен… Всегда сидел и рассказывал нам истории и согревал нам ножки, своим маленьким дочкам, если нам было холодно или если мы чего-то боялись. Удивительно, такое благородство и огромное сердце. Если бы все были такими, как мой папуля, все бы жили, где нам предсказывал Хрущёв, не в коммунизме даже, а в каком-то идеальном обществе. Но люди разные: есть люди с неуёмным аппетитом, есть скромные, есть от природы благородные, есть бесстыдные, в нашем понимании, но это совсем не значит, что и в понимании их самих.
Мама и папа — это целый мир для меня, и чем дальше, тем больше я это понимаю. Тогда всё это казалось естественным и нормальным. И когда я вижу, что бывает по-иному, мне это странно. Как они любили нас и боролись за нас и отдавали свою жизнь ради нас. Мне кажется, это правильно.
— В интернете мы прочли, что Ваш папа пел...
— Нет, пел его брат, потрясающий драматический баритон. Люди вспоминали его голос, что равного ему не было. Когда пришли фашисты, его жена не захотела уезжать из Латвии, и они погибли.
Надо сказать, в массе своей люди в независимой Латвии жили благополучно. До 1940 года страна развивалась достойно. Были, конечно, те, кто жил победнее, похуже, это всегда существует, тем более, что эта граница «хуже-лучше» постоянно плавающая.
Существовали гимназии, частные школы, школы разноязычные. Моей маме преподавала шведка, которая учила и тому, как держать спину, как девочкам одеваться, как держаться в мужском обществе. Было настоящее воспитание, словно в Смольном институте благородных девиц.
Мамуля вспоминала, что могла бы себе позволить быть просто избалованной дочкой. Однако её отец, мой дедушка, был безумно строг и пунктуален. Он ценил время, уважал людей, с которыми работал, был очень корректен. Всегда подтянутый, аккуратный, радостный. Ему говорили: «Вы, наверно, сын Шаляпина! — он был на него очень похож. «Да, любимый!» — отвечал дедушка. Он был очень остроумен, как потом и один его сын, который работал в институте ортопедии и травматологии. Когда он проходил мимо, люди улыбались, глядя ему вслед. Бывают такие радостные люди.
И он ничего не боялся, поскольку не знал за собой никакой подлости. Допускал и довольно опасные шутки. Например, говорил: «Раньше у нас только один завод был, а теперь всё моё!» Или: «Дайте мне, пожалуйста, “Правду”, которая стоит две копейки, и трёхкопеечные “Известия”». Ему говорили: «Вульф, ты с ума сошёл!» А он: «А что я сказал не так?»
Когда начали высылать в Сибирь, рабочие завода его просто не пустили, добились отмены распоряжения об отправке: «Он нам отец родной! Работал с нами наравне: в пять утра вставал, в шесть мы начинали работать, заботился о наших семьях».
Дедушка получил хорошее образование в Берлине. Ещё со времён Российской империи у него на столе стоял письменный прибор — подарок от императора за работу. Ведь дедушкин завод изготавливал щётки и для лошадей, и для служащего состава армии, для чистки сапог и кителей. У нас дома ещё были расчёски и щётки для волос с ручками из слоновой кости.
Чтобы жить нормально, надо было хорошо и много трудиться. Нельзя просто сидеть и развлекаться, и при этом жить хорошо. Бабушка целый день работала в магазине, где все товары были с завода, которые они производили. Их могли покупать и обычные жители, не только армия.
Было трое детей. Если кто-то из них опаздывал к обеду на пять минут, то обед не получал до ужина — умей уважать чужое время.
Когда бабуля заболела, дедушка всегда ходил с полотенцем и подносом, всё ей приносил: «Я — твой кельнер, я вот тебе принёс». Даже уже пожилым, после войны, был ухоженный, собранный, корректный, всегда фото внучек носил в кармане пиджака.
В семье моих родителей было мало посиделок, откровенных разговоров — свободного времени не хватало, родители работали, жили ради нас, все всегда были чем- то заняты.
И мы с сестрой тоже: английская школа, теннис, спортивная гимнастика, фигурное катание, плавание, танцы, детский хор, фортепиано. Кроме этого, мы должны были каждый день сделать четыре пункта из списка дел. Если в течение недели всё было более-менее сделано, мы в конце недели получали мороженое. И ещё мы страстно любили книги, были просто помешаны на них.
Конечно, были праздники, дни рождения, Новый год, праздники моих родителей, которые они считали важными. Собиралось огромное количество людей, просто на две комнаты, толпа друзей, родственников. Эти праздники долго-долго не забывались. Пока мы были детьми, нам делали отдельный столик, и кто-то из взрослых был с нами. Это было вкусно, ярко, все хохотали, потому что мой дядя, как и его отец обладал невероятным красноречием и остроумием. Сейчас нет, наверно, таких застолий, либо мало и редко, потому что нет таких персонажей в нашей жизни — искрящихся, невероятно одарённых и остроумных, и тех, кто ничего не боится...
Каждое утро нормальные дети спали, а мы с сестрой в семь утра уже были на пляже, ещё приходили мамина подруга с дочкой, и мы бежали три станции вдоль моря, окунались в воду, даже если она была всего +9 градусов по Цельсию, полоскали рот солёной водой. Зато никогда не болели! А сейчас на меня в транспорте кто-то недобро посмотрит — я уже простужена, уже болею.
Я так привыкла, что вода должна быть свежей. В очень тёплых морях мне даже некомфортно, когда нет никакого контраста. Но это — дело привычки.
А тогда мы ходили полгода босиком, это просто был образ жизни. Можно сказать, что детство моё, моей сестры и моих друзей прошло в Юрмале, на станции Меллужи. Мы туда приезжали как в рай, это и сейчас невероятное место.
— А как же Вы стали певицей?
— Я помню, что начала петь для себя, экспериментировать. На меня произвела исключительно сильное впечатление уникальная певица Има Сумак, она приезжала в СССР из Перу с мужем, сыном и ансамблем. Послушайте, как она поёт, и вы поймёте, о чём я говорю.
Она владела почти пятью октавами! Она пела, как дельфин, рычала, как рысь или ягуар — у неё были такие уникальные связки. Плюс манера пения её народа. Ведь раньше не было телефонов, нельзя было по нему сообщить — тут пробежал олень, будь наготове. Перуанцы подавали друг другу сигналы голосом, как птицы или как звери. Вот, например, в Исландии, где я была, когда спокойная погода, можно тем, кто умеет правильно передавать звуки, стоя на одном берегу острова, «докричаться» до другого конца острова. Раньше это был зелёный остров, сплошная зелень, теперь одно дерево на всё население. Всё меняется, всё в постоянном движении, и климат тоже.
А диплом фармацевта я получила уже будучи солисткой Латвийской национальной оперы и гастролируя по всему миру, тогда же и окончила Латвийскую академию музыки в Риге.
Преподаватели ко мне относились очень снисходительно, дружелюбно, с большим пиететом, но я не получила бы свой диплом, если бы недостаточно хорошо училась.
— В 1991 году Вы уехали в Германию…
— Да, меня пригласили солисткой в Национальный театр в Мангейме и Немецкую оперу на Рейне в Дюссельдорфе.
Но с Латвией я никогда не прерывала связи. Я очень много работала и жила в Стокгольме, Хельсинки, Таллине — они все на море, и Санкт-Петербург — тоже. Там просто сдувает с ног, сырость, влажность. Многие удивляются, как там можно жить? А в Риге климат намного мягче за счёт Рижского залива, нет такого безумного ветра. Ты как в закутке, в объятиях мамы, такая маленькая тёплая гавань… Рига, Латвия всегда на перепутье, этакая буферная зона. И люди здесь очень чистоплотные, очень любят цветы. Немногословные, достаточно тихие, сдержанные. Мужественные. Очень радушные. На латышей всегда можно положиться, есть у них стабильность и ответственность. Невероятно трудолюбивые. Привыкли справляться со всем сами, и хуторная система этому способствует. Ты должен всё уметь делать. Конечно, и религия накладывает отпечаток.
А в Германии, где я живу почти тридцать лет, земли разные. Хотя вроде немцы и немцы. Кёльн, Ахен, Дюссельдорф, Берлин — там люди более демократичные. А вот Мюнхен, где жил мой друг, другой — более чванливый, консервативный.
Это было отдельное Баварское государство — герцог, мощные традиции, даже после войны они не дали себя разрушить. Замкнутое общество — благополучные и самовлюблённые, тогда как все остальные земли Германии быстро менялись, находили своё место в современном мире.
Кстати, Гитлер родился в Австрии, а Моцарт — в Германии. В то время Зальцбург относился к Зальцбургскому архиепископству в составе Священной Римской империи германской нации. Умные австрийцы не акцентируют внимание на том, что исчадие ада Гитлер из Австрии, а Моцарт — немец.
Моцарт призывал писать для немецкого народа, на немецком языке. Он много писал и немецких опер, потом были подстрочники итальянские. Так что мы привыкаем к устоявшимся мнениям, стереотипам, а надо всё проверять.
Любой реальный персонаж, который вызывает интерес у людей, может поднять дух народа, направить его и, грубо говоря, протащить свою идею. Просто и элегантно может перевернуть историю, для этого лидеру надо уметь подбирать нужных людей. Не хочу сказать, что мир строится на лжи, но во многом — на фантазиях.
Конечно, войну я не застала, но, живя в Германии, много думала о том, почему немцы при такой культуре, литературе, музыке, философии (высший пилотаж, мало кто мог с ними конкурировать!), и вдруг пошли на такой ужас.
И поняла, что нацизм родился из романтизма, из возведения в абсолют идеи величия своего народа. Эта идея оказалась востребованной после поражения Германии в Первой мировой войне. Ведь для своего народа почему бы не постараться? Беда в том, что любая политизированная идеология и возведение любого постулата в абсолют требует, в итоге, огромного количества человеческих жертв.
Я когда-то очень увлекалась политическими мемуарами, видимо, пыталась возместить отцу отсутствие сына. Помогала ему в работе, он это очень ценил.
Девиз папули — не чтобы не было богатых, а чтобы не было бедных. Он мне всегда говорил, что каждый человек, раз он пришёл на этот свет, достоин гуманного подхода, человеческой цивилизованной жизни, и должен иметь шанс. Это так укоренилось в моём сознании, мне тоже так этого хочется. Хочется, чтобы люди имели шанс. Увы, он есть далеко не у всех.
Ещё в детстве я хотела быть генералом, космонавтом и спасать человечество. Когда падала, никогда не плакала, воспитывала в себе волю. Я хотела заменить папе сына. о котором он мечтал. И я воспитывала в себе мужественные черты, всегда помогала ему во всем. Меня смешили девочки со всеми этими сумочками и помадами, капризами, сплетнями. Я и сейчас ненавижу сплетни, шептания, поношение друг друга, интриги. Не потому что я такая хорошая, просто у меня это вызывает отторжение. У меня всегда было много друзей, я умею дружить, без «яканья», кухонных пересудов друг у друга за спиной. Есть люди, которых можно осуждать, говорить о них долго и неприятно, но я оставляю это Господу Богу, который сам с этим будет разбираться, не я. Да, мне кажется, безнравственно и отвратительно — судить. Я должна отвечать за себя. Важно — будет ли мне стыдно и неприятно смотреть на себя в зеркало или нет.
Потом я попала в оперу — это было место единомышленников, коллег и партнёров. Я со всеми дружила, были невероятные отношения. Но, конечно, встречались персонажи, не умеющие сдерживать свои эмоции. Да и обстоятельства жизни у всех разные. В театральной среде обострено чувство зависти, обиды, иногда и справедливой — кто-то продвигается благодаря чьей-то симпатии, любовникам, друзьям, блату. Но вот ты выходишь на сцену, ты «распят» перед всеми, и пожалуйста, действуй-злодействуй, делись собой. Вот твоё место отчёта. И отсчёта.
По крайней мере, для оперного пения только блат не работает, может, в каком-то другом жанре это более развито. И ещё мне кажется, как ты к людям, так и они к тебе, хотя, вероятно, это наивное рассуждение.
Конечно, театральная сцена — дело субъективное: у кого-то голос лучше или благороднее, кто-то внешне представительней. Многие актеры заменимы, это для себя актёр — единственный в своём роде. Однако существуют личности, которых не заменишь никогда и никем, и люди о них вспоминают со слезами и восторгом. Говорят: «Такого больше никогда не будет», а спектакль продолжается. В том актёре было что-то такое, что никакими деньгами, блатом, любовниками никак не заменить. Бывает так — человек в жизни кажется совершенно неинтересным, непримечательным, а на сцене — глаз не оторвать. И наоборот — красавица, а слушаешь её пение пять минут, десять — и ты заскучал, потому что никаких флюидов, никаких мыслей и эмоций она не рождает, думаешь, какая приятная целлулоидная Барби, вот и всё…
— Вы очень хорошо знаете историю…
— Я её совсем не знаю. Сколько бы я не прочла, это капля в море. Я только знаю, что всё имеет своё начало, а конца нет, всё переплетено в этом мире. Нельзя делить на «моё» и «твоё» — мои волосы лучше, мои глаза другие… Некоторые люди делают ДНК-тест, чтобы убедиться, что какой-то крови у них нет, и впадают в лёгкий транс —а это как раз и есть!
Повторю, мир устроен более чем разнообразно, и это даёт ему устойчивость: у каждого — свой опыт, претензии к этой жизни, желания, интересы совершенно разнятся. И человечество всё-таки идёт вперед. Есть форварды, которые через «не могу» движутся вперёд. Их мысли не уничтожишь.
— У Вас необычная фамилия...
— Это фамилия бывшего мужа, которая осталась со мной на всю жизнь. Она — от испанских сефардов.
В Италии мне говорят, что я итальянка, в Испании — испанка, во Франции — француженка. В каждой стране принимают за свою. А я пою не для какого-то конкретного народа, я пою для всех, для человека. Для тех, кому я нужна, кто пришёл меня слушать, я буду делать максимум. Я ведь не просто вышла и пропела некоторое количество нот и покрутила своим платьем.
Когда-то я проходила практику в интенсивной терапии, где люди лежат уже на смертном одре. Там твоё понимание мира кардинально меняется, ты никогда не будешь прежним, мелочи исчезают, остаётся главное. Эта беспомощность в глазах, этот страх, потерянность, никому ненужность — всё это тебя меняет.
Так вот, в той больнице я принесла воды женщине, к которой никто не подходил. Прошло время, я стою на сцене, меня снимает телевидение, вдруг режиссёр идёт на меня, приближается к оркестровой яме, смотрит пристально, и становится красной как свёкла. Я подумала: душно, наверное. А она спрашивает: «Это Вы дали мне напиться тогда в больнице?». Я говорю: «Не помню, возможно...» «Это Вы, я Вас узнала!» И я её потом вспомнила тоже.
Людей много одиноких, не очень нужных, не очень удачливых, разочарованных, брошенных, нездоровых, без перспективы, или им так кажется, недооцененных… Не все хотят забываться в спиртном или бегать по дискотекам. А мне хочется, чтобы люди улыбались, были счастливыми, здоровыми, чтобы у них всё ладилось, чтобы встретили человека или людей по интересам. Чтобы нашли себя, чтобы их работа была хобби — в этом же всё наполнение жизни. Чтобы были окружены симпатизирующими им и любящими людьми. Это опять-таки мечта моего отца. Но любовь — дело трудоёмкое, там надо вкладываться очень.
Просто нам с детства обещали, что жизнь будет очень радостной. Так было у меня и у моих друзей. И в сказках добро всегда побеждает зло. И что если ты чего-то хочешь, то обязательно добьёшься, и будешь жить долго и счастливо. Но забывали добавить, что для этого надо очень много работать, очень-очень стараться, быть в нужный момент в нужном месте. Что есть вещи взаимозаменяемые. Если не пошло здесь или ты не очень счастлив в этой профессии, в этом месте, то можно попробовать что изменить. Видимо, было тогда у нас такое время - люди привыкли ничего не менять. В Америке, наоборот люди много передвигаются, очень мобильны, осваивают новые профессии, идут на курсы...
— Расскажите, пожалуйста, о Фонде Инессы Галанте.
— Мы создали Фонд восемь лет назад. Как раз для того, чтобы дать шанс, возможность, может быть, для кого-то дополнительную возможность проявить себя в музыке. У нас нет ограничений в возрасте, но, конечно, это должно быть адекватно, чтобы у талантливых людей ещё было время для реализации своего потенциала.
Было шесть конкурсов талантов в четырёх группах — вокалисты (включая джаз), ударные инструменты, клавишные и духовые.
— А у Вас есть диск, записанный на русском языке?
— Да, есть. Говорят, за двадцать лет моя запись — лучшая запись Татьяны Лариной.
Скажу честно, в молодости к русской музыке я относилась с большим страхом, невзирая на то, что это язык для меня абсолютно родной. Но мне казалось, что петь Чайковского, Рахманинова, Глинку я ещё не готова, это должны петь другие. Мной владели стереотипы, хотя не должно быть стереотипов, зашоренности ни в музыке, ни в дизайне, ни в чём. Всегда боялась, всегда отказывала, о чём очень сожалею сейчас. Хотя тогда я уже много пела и в Англии делала концерты русской музыки. И с американцами, и в России с маэстро Владимиром Федосеевым. Некоторые вещи я пела давно, и все были в экстазе, но он дал мне ещё пару идей, и всё заиграло по-новому. Обратил внимание на паузы, какие-то детали, которые раньше я пропускала. Я пела к тому времени «Снегурочку», но это было скорее художественное полотно, а Чайковский, Рахманинов — это другое. А, например, Римский-Корсаков — это красочная картина, изумительная сказка, к ней подходишь по-иному. «Пиковая дама» Чайковского — одна из моих самых любимых опер, это эталон. Я долго готовилась, чтобы спеть Лизу.
— Вы в этом году принимали участие и в фестивале «Рандеву» Лаймы Вайкуле...
— Да, пела в начале две вещи. Я поняла, что нет «моё-не моё», есть — «хорошо и не очень хорошо». Со всеми познакомилась, когда ещё входила в жюри юрмальской «Новой волны». Маэстро Паулс меня туда втянул. Атмосфера была очень волнующая, артистическая.
Вообще, членом жюри музыкальных конкурсов бываю часто. Стараюсь молодёжь продвигать, если вижу, что человек талантлив. Допустим, что-то сейчас не получилась. Могу дать пятнадцать минут отдохнуть, попить воды и повторить. Один такой мальчик сейчас поёт по всему миру, пел в «Ковент-Гарден», прекрасный певец! А если бы его «закопали»? Певец и так — очень зависимое и ранимое существо, его надо поддерживать и защищать.
— После «Ave Maria» Каччини в Вашем исполнении к Вам невозможно относиться как к простому смертному...
— Интересно, что мой диск «Debut» с «Ave Maria» должен был выйти в Москве, он оказался последним в плане на фирме «Мелодия» в преддверие развала СССР. Компакт-диск к выпуску был готов, но тут произошли известные события. Права на издание перекупила английская фирма, и я оказалась первой в Латвии, кто выпустил компакт-диск за границей, только потому, что было такое время. Диск был как мостик между двумя системами.
Тогда мы все оказались даже не над пропастью, это была Третья мировая война, просто не было такой активной стрельбы. Кто-то умер, кто-то морально был уничтожен. Пожилым людям в хаосе 90-х было очень сложно. Мой папа болел, переживал серьёзно, хотя видел всё несовершенство былой системы. Он искренне верил в коммунистическую романтику.
— Что бы Вы хотели пожелать нашим читателям?
— Я очень не люблю заносчивых людей. Самоирония и юмор не только помогают жить, они должны быть во главе угла. Конечно, бывает, что ты их теряешь на минуту, возникают неожиданные сложности, ты в растерянности... Но когда включаешься и смотришь на себя со стороны и умеешь сам над собой смеяться, то камень с души должен упасть. Я верю в то, что большинство людей — добрые, небезразличные, творческие, слышащие, видящие, читающие, думающие, озабоченные тем, чтобы мир не скатился в тартарары, а улучшался. Я думаю, музыка — та сфера, та медицина, которая никогда не подведёт, не будет побочных эффектов. Это я говорю, как фармацевт. Потому что любое лекарство в 15% случаев действует совершенно по-иному, неожиданно или имеет побочное действие, а музыка не имеет никогда. Это лекарство, которое рождает крылья за спиной, делает людей духовно богаче, крепче, но оно и размягчает сердце и вызывает слёзы. Это слёзы очищения, они придают силу.
Когда-то люди тоже страдали, но собирались с силами и шли дальше, разве не так? И всё, что случается, все переживания и боли, это было, не только с тобой в первый раз. Всё было. Великие композиторы, художники, глухие, слепые, преодолевали свои горести и продолжали творить. Тот же Ренуар, которому кисть привязывали к руке после того, как его разбил паралич. А Бетховен с его глухотой? А сколько слепцов… Тулуз-Лотрек, маленький карлик, над которым хохотали, понимаете? Не это важно — ДУХ важен. И твоё желание что-то изменить. За это я голосую, и мой фонд, и мой фестиваль призваны дать миру витамины счастья, красоты и силы идти дальше. Вот это я всем желаю. Будьте все счастливы, и никогда не опускайте крылья. Жизнь очень многогранна, и как зебра — белая-чёрная, белая-чёрная. Даже если эта чёрно-серая полоса расширилась значительно, там за поворотом будет что-то другое, только не сидите на месте, двигайтесь и верьте. Может, вы куда-то не туда свернули. Я вас люблю и дай Бог нам всем удачи в мире. Нам не нужна война, нам нужно мирное небо. Будьте здоровы. Ваша Инесса Галанте.
И тут мы поняли, что, оказывается, уже некоторое время идёт дождь, а сзади нас под козырьком крыши около входа в кафе собрались люди, внимательно слушающие слова Инессы Галанте.
P. S.
И от себя добавим, если вы хотите побывать в романтической сказке с хорошим концом, приезжайте в Латвию.
Даже наше знакомство с Инессой Галанте было похоже на сказку про Золушку.
Встретив её случайно на юрмальской улице за столиком кафе в сопровождении кудрявого принца в берете (как потом выяснилось, пятилетний «принц» с удовольствием изучает четыре языка и пишет, как взрослый). Мы потеряли записку с номером телефона бабушки принца — её просто унёс штормовой балтийский ветер.
Хорошо, что в Фонде Инессы Галанте работают отзывчивые люди.
Фото предоставлены Фондом Инессы Галанте
.jpg)
.jpg)
.jpg)