Тамара Жирмунская
(Римма Казакова)
Холодным и дождливым майским днем Москва прощалась с поэтессой Риммой Казаковой…
Пришли сотни людей. Цветы, цветы, венки, букеты.
«Узнав, для кого я покупаю четное количество роз, денег с меня не взяли, — рассказывает очевидица. — Продавщицы погоревали и решили: пусть будет подарок от нашего магазина. Мы очень любим ее стихи…»
Почему такая боль, когда уходит коллега-современница? Потому что вспыхивает в памяти ее девчоночье лицо на страницах «Юности». И под ним стихотворение «Капитолина качает сына» — одно из первых о послевоенной женской судьбе, повторяемой в такой огромной стране, как наша, бесчисленное количество раз.
Столько лет прошло, а строки из тех ранних стихов остались во мне: «Поделись со мною счастьем,/Офицерская жена…»; «Выходит, слава/утешает слабо./Поудивляйся: пробивная баба./О, я пробьюсь до самого генштаба./Но ты прощай, прощай, мой лейтенант!»; «Мы молоды, у нас чулки со штопками…»; «Так будь же мужчиной, и в пору черемухи,/когда ничего еще толком не начато,/ мальчишка, смирись, поступай в подчиненные,/ побегай, побегай у девочки в мальчиках…», «Люби меня только,/Только люби!..»
Римма рассказывала мне, что при переводе то ли на английский, то ли на французский, иностранная «профи» стала в тупик перед словом «штопки». Пришлось объяснять, что это такое.
Стихи были звонкие, правдивые, ненатужные, касались не только автора, но и меня, многих таких, как я. Поэтессы-шестидесятницы… Все мы жаждали справедливости социальной, человеческой, семейной. Максималистки в гражданском смысле, мы частенько попадали впросак, когда речь шла о любви, о близости, о сложных человеческих отношениях. В лирике выплескивали свои недоумения, чисто женские разочарования. Римма была одной из самых бескомпромиссных.
— Что ж ты, поэтессочка, всё время одна? — жалела Римму хозяйка съемной комнаты на Дальнем Востоке. Можно составить целую сагу из ее любовных стихов первой и последней полосы одиночества, хотя такие деления всегда условны. К какому времени относится стихотворение «Я остров», которое всегда помню, люблю, читаю самой себе, потому что поэтически оно безукоризненно, ни на кого не похоже; в нем не мастеровитость, порой убивающая живое чувство, а самое настоящее мастерство. Не часто удается из слов, имеющих разновеликий объем, построить здание стиха, совершенно адекватное пережитому, где лишнего — ничего, а необходимое удивляет краткостью и скрытой под простотой изощренностью:
Я остров, я атолл, коралл,
и среди бела дня
мужчина, как большой корабль,
уходит от меня.
Уходит прямо, не тайком,
сияя и трубя!
А я мечтала о таком,
а я ждала тебя…
…Прощай, мой берег, мой корабль.
Ни слёзоньки из глаз.
К тебе, как к дереву кора,
прильну в последний раз.
Нет, это не стартовый отрезок пути — вначале все-таки случаются сбои. А тут и придраться не к чему. Поэтому отнесем эти стихи к более зрелому периоду. Когда женщина уже получила то, что желала и чего не желала, и отшатнулась от полученного. «Мечты — дьяволу! Богу — молитва!» — предостерег нас, неразумных мечтательниц, поэт-волшебник Георгий Иванов.
А до того была встреча с Ним (Он — с прописной буквы, но уж никак не Бог! Человек, со своими редкими достоинствами и разящими недостатками). Впрочем, подытоживая жизнь, она скажет о нем с высоты своего благородства: «замечательный, прекрасный человек»… Рождение ребенка, опоэтизированное еще до срока: «Мой маленький, мне тесно,/и всё трещит на мне./Я подхожу, как тесто,/зажатое в квашне…» Это она, новоявленная мать, дерзко сказала в стихах о новорожденных: «Горячие, как поковки».
«Или дети, или книги» — кто это придумал? А нельзя ли угнаться за двумя зайцами?! Егорка рос с нянькой, преданной Ульяной. А Римма писала запоем, выпускала книгу за книгой, ездила, летала. Сначала родные города и веси. Потом зарубежные «литературные десанты». Как-то раз, в другой части света, знаменитый классик, кумир нашей юности, взглянув на ее грустное лицо (недавно развелась!) предложил… любовь на несколько дней. — Я так не могу, Михал Михалыч, (назовем его этим именем)! — сказала она. Он не удивился. Подвел черту: «Жаль! Нам могло бы быть хорошо…» Нет, не мстил ей потом, небезупречный рыцарь. Наоборот: публично похвалил за высокую мораль. Передаю Риммин рассказ почти дословно.
Когда, спустя годы, попала в Индию и была сопровождена вместе с другими членами группы в настоящий индуистский храм, отошла в сторону и стала молиться втихомолку: «Господи! Мне уже немало лет, а я по-прежнему одна. Пошли мне настоящую любовь, приведи ко мне человека, способного на высокое и глубокое чувство…». И такой человек, как по-щучьему велению, появился. Не отходил от нее. Через переводчика и на ломанном иностранном говорил слова, о которых грезила когда-то.
— Ну, и что же? — не выдержала я длинной паузы. — Кто же этот человек?
— Старый индус! — огорошила меня Римма. И едко добавила: — Никогда не молись чужим богам!
Рыцари являлись и потом. Но всем чего-то не было додано. Кому меча, кому забрала. Уцененные рыцари…
Подлинным же рыцарем была она сама. Какой бы «руководящий пост» в Союзе писателей ни занимала, старалась творить добро. Бескорыстно. Безвозмездно. Узнав, что по непонятной причине я — «невыездная», пошла по начальству. Доказывала. Опровергала сплетни. И добилась своего. В середине 1970-х меня впервые выпустили за границу.
Вокруг нее бурлила молодежь: поэты, поэтессы. Несколько лет вела в ЦДЛ «Клуб одного стихотворения», в высшей степени демократичный. Каждый мог прийти «с улицы», прочитать свои вирши. К пишущим девушкам и дамам, которых появилось непредусмотренно много, относилась по-матерински строго, но справедливо. «Поэзия — мужичье дело,/ воловий труд, соленый пот./ Зачем же Орлеанской девой/ в поэты девочка идет?.." Далеко не все прибившиеся к Римминому клубу отвечали её высоким требованиям. Но, убеждена, никого она не обидела, никого грубо не оттолкнула. К ней прислушивались. С ней считались. Кровный же сын, при всей его одаренности, оказался трудно поддающимся. Любила его до безумия.
Дочь русского офицера, не забывала и материнской ветки своей родословной. «Дед похоронен на еврейском кладбище…» — так начинается одно из ее стихотворений. В то время, когда оно было написано и напечатано, громогласно объявить об этом — значило совершить поступок.
Могила Риммы Казаковой — на Ваганьковском, недалеко от могил Игоря Талькова, Михаила Танича, Булата Окуджавы. Поэты и поэтесса. На памятнике (честь и хвала тем, кто собрал на него средства! Низкий поклон художнику и скульптору!) рядом с Риммой увековечен ее сын Егор Радов, прозаик-новатор, отец двух взрослых уже детей, безвременно ушедший, поспешивший вслед за матерью…
— Мама, мне твои стихи не нравятся. Но мне нравится твоя авангардная лексика, — не без гордости процитировала она однажды его снисходительные слова…
Кто-то сравнил смерть от тромба со смертью от пули. Миг — и человека нет. Но от поэта остаются стихотворения, состоящие из летучего вещества. Некоторые из них становятся народными песнями.
