Николай Гумилёв
Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка, Не проси об этом счастье, отравляющем миры, Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка, Что такое тёмный ужас начинателя игры…
«Если бы они все развязали себе руки, стали хоть на минуту корявыми, неотесанными, даже уродливыми, и оттого больше похожими на свою родную, искалеченную, сожженную смутой, развороченную разрухой страну!» — свой упрек весною 1921 года Александр Блок адресовал акмеистам. И в большей мере — Николаю Гумилёву.
В августе того же года один из них умрет, как деликатно пишут биографы, от болезни сердца, другого обвинят в заговоре и расстреляют. Естественно, не из-за расхождений во взглядах на место поэзии в жизни поэта. Но очень символично, что и Блок, для которого поэзия была смыслом всей его жизни, и столь непохожий на него Гумилёв, для которого жизнь стала поэтической метафорой, ушли из нее почти одновременно. Хотя и не любили друг друга. Так смерть уровняла акмеизм и символизм в правах.
А нам остались стихи, судьбы и книги. На этом благодатном материале всякий порядочный литературовед всегда склонен гадать, словно на кофейной гуще. Оставим литературоведам литературоведово. А сами порадуемся тому, что стихи Николая Гумилёва все еще выходят. И их читают. И теперь можно побродить между его вдохновенных строк со знанием дела.
Тот, кто взял её однажды в повелительные руки, У того исчез навеки безмятежный свет очей, Сколько боли лучезарной, сколько полуночной муки Скрыто в музыке весёлой, как полуденный ручей!
Но, сперва, набравшись наглости, вернем, как говорят бильярдисты, шар Блоку. Думается, что муза Гумилёва как раз и вышла из «неотесанности» и корявой подражательности Валерию Брюсову. Тут даже уместно всуе помянуть ахматовское — «из какого сора растут стихи, не ведая стыда». И хорошо, что вышла. Поскольку Боливар, вернее сказать, Пегас — не выдержал бы двоих Брюсовых. Ранние стихотворения и поэмы Гумилёва (1902-1910) служит этому подтверждением.
Первые сборники поэта («Путь конквистадоров» и «Романтические цветы») в поэтическом отношении были для того времени вполне традиционны. За исключением одной маленькой, но существенной детали. Поэт, не удовлетворенный субтильным образом салонной, жеманной поэзии, отправляется, словно средневековый рыцарь за чашей святого Грааля, на поиски живительного источника поэзии.
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд, И руки особенно тонки, колени обняв. Послушай: далеко, далеко, на озере Чад Изысканный бродит жираф…
А где он, как ни в Африке, прародине Пушкина? Где «изысканный бродит жираф» по лесистым берегам озера Чад, «и в горах, у зеленых подножий, Поклоняются странным богам Девы-жрицы с эбеновой кожей».
Даром, что в Африке Гумилёв жирафа не видел, они повстречались в Парижском зоопарке!
Поэт соткан из мифа, из вранья, выдумки, и он имеет на это полное право. Он – «начинатель игры»!
Но только откушав из священного для каждого поэта источника вдохновения, Иппокрены, поэт возвращается на круги своя.
И вот что любопытно, первое гумилёвское стихотворение, в котором лихой наездник «в панцире железном» сбрасывает-таки своего напарника и учителя Брюсова, посвящено как раз ему. «Волшебная скрипка», открывающая новый стихотворный сборник Гумилёва «Жемчуга» — одна из его бесспорных поэтических жемчужин. Оказывается для того, чтобы заглянуть с высоты в бездну, не обязательно ехать в Африку, а надо петь и плакать в тон струнам бешеной скрипки…
Вечно должен биться, виться обезумевший смычок,
И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном,
И когда пылает запад, и когда горит восток…
Согласитесь, что такое поэтическое безумие плохо согласуется с брюсовской холодной отстраненностью и рационализмом.
Да простят меня поклонники поэзии Гумилёва (к коим смеет причислять себя и ваш покорный слуга), но не удержусь от небольшого бытового штришка, кстати, точно подчеркивающего отличие санкт-петербургской и московской творческой да и не только творческой натуры.
Язвительный Ходасевич в своих воспоминаниях «Гумилёв и Блок» описывает встречу с Гумилёвым осенью 1918 в Санкт-Петербурге: «Памятуя, что я москвич, Гумилёв счел нужным предложить мне чаю, но сделал это таким неуверенным голосом, что я отказался и тем, кажется, вывел его из затруднения».
Так вот, если кто-нибудь в Санкт-Петербурге в гостях предложит вам чаю «уверенным голосом» (если вообще предложит), то знайте, он — не настоящий петербуржец. А Гумилёв — самый что ни на есть петербургский поэт (не даром к нему так настороженно относились москвичи). Такого до мельчайших (почти анатомических) подробностей образно-вещественного обоняния нет, пожалуй, больше ни у кого:
Взойди на мост, склони свой взгляд:
Там льдины прыгают по льдинам,
Зелёные, как медный яд,
С ужасным шелестом змеиным
... Так пахнут сыростью гриба,
И неуверенно и слабо,
Те потайные погреба,
Где труп зарыт и бродят жабы…
Не ли это поэтическое ощущение вещи заронил Гумилёв в душу Мандельштаму, а потом из гумилёвской воинской шинели вышел и сам Мандельштам?
26 августа — день памяти Николая Гумилёва.
Трудно поверить, но Николаю Степановичу было всего лишь 35 лет.
В наше время 35-летний человек испытывает кризис среднего возраста, не зная, куда приложить свои усилия. И вообще прикладывать что-либо куда-либо или еще обождать. А Гумилёву ждать было некогда.
26 августа 1921 он вошел в вечность.
Сто лет одиночества мелькнули, как миг…
