Из колена Аввакумова

К 100-летию Федора Абрамова

(продолжение)

2

Ста­ру­ха бы­ла ста­рая-пре­ста­рая. Она си­де­ла на брев­не воз­ле до­ро­ги, уткнув­шись под­бо­род­ком в клю­ку, бо­си­ком, в си­нем ста­рин­ном са­ра­фа­не с лям­ка­ми, и, ка­за­лось, ни­че­го не слы­ша­ла, ни­че­го не за­ме­ча­ла. Но, ког­да я по­до­шел к ней по­бли­же, она вдруг по­вер­ну­ла в мою сто­ро­ну мор­щи­нис­тое ли­цо и с ин­те­ре­сом по­смот­ре­ла на ме­ня не по го­дам чер­ны­ми, жи­вы­ми гла­за­ми. — Что ба­буш­ка, на сол­ныш­ко по­греть­ся вы­шла? — Вы­шла. До­черь под­жи­даю. Где-то с ут­ра ушла за хле­бом и все не­ту. За пять верст в Ров­ду но­не за хле­бом-то хо­дим. — Да­ле­ко­ва­то. А что, свой-то ма­га­зин не ра­бо­та­ет? — Не ра­бо­та­ет. Тре­тей год как лав­ку у нас при­кры­ли, а ско­ро, ска­зы­ва­ют, и де­рев­ню при­кро­ют. Ка­кие-то по­ряд­ки по­шли — жи­вую зем­лю хо­ро­нить... Да ты чей бу­дешь-то — спра­ши­ва­ешь? Не здеш­ний, вид­но? Я на­звал­ся при­ез­жим, под­сел к ста­ру­хе и тут же ед­ва не вско­чил — так оша­ра­ши­ло ме­ня имя ста­ру­хи. Со­ло­мея! Или Со­ло­ми­да по-на­ше­му. Са­мая что ни на есть глав­ная икот­ни­ца Кой­ды. Я не­мно­го успо­ко­ил­ся, ког­да к ста­ру­хе, час­то ды­ша от­кры­той пастью (жар­кий день был, с солн­це­пе­ком), по­до­шла мо­ло­день­кая, не­дав­но ост­ри­жен­ная овеч­ка и до­вер­чи­во уткну­лась ей в ко­ле­ни. — Что все трешь­ся да трешь­ся воз­ле ме­ня? Не ле­нись, по­щип­ли трав­ки-то. Ну, иди, иди с бо­гом. Ста­ру­ха от­толк­ну­ла овеч­ку, пе­ре­крес­ти­ла тем­ной, вздра­ги­ва­ю­щей от ста­рос­ти ру­кой, а по­том пе­ре­крес­ти­лась и са­ма. При этом пе­ре­крес­ти­лась, как я за­ме­тил, дву­перст­ным крес­том, и я спро­сил: — Ста­рой ве­ры дер­жишь­ся, ба­буш­ка? — Ста­рой. Че­рез все стра­данья, че­рез все ис­пы­танья с дву­перст­ным крес­том про­шла. — А мно­го бы­ло у те­бя стра­да­ний и ис­пы­та­ний? Ста­ру­ха вдруг всх­лип­ну­ла, сле­зы вски­пе­ли у нее на гла­зах, но так же быст­ро, как у ма­ло­го ре­бен­ка, и вы­сох­ли. — Не об­де­лил, не об­де­лил ме­ня гос­подь стра­дань­я­ми. И с го­ло­ду сколь­ко раз по­ми­ра­ла, и но­ги от­ни­ма­лись, и му­жа на­смерть уби­ва­ли, и по тюрь­мам, по ост­ро­гам злые лю­ди во­ди­ли. А в де­рев­не-то сво­ей я как весь век вы­жи­ла! Как в пу­с­ты­не! Ни­кто в гос­тях у ме­ня не бы­вал, ни­кто до­че­рей мо­их вза­муж не взял — все пя­те­ро так на кор­ню и по­сох­ли. Я знал, мне из­вест­ны бы­ли при­чи­ны ста­ру­хи­ных бед, но в эту ми­ну­ту у ме­ня не­воль­но вы­рва­лось: — Да за что же те­бя так, ба­буш­ка? — А из-за на­прас­ли­ны. Из-за то­го, что в икот­ни­цах весь век хо­жу. Кто чем ни за­бо­ле­ет, у ко­го ско­ти­на ни па­дет — всё Со­ло­ми­да-вер­ста ви­но­ва­та (это ме­ня по му­жу ру­га­ют), она ико­ту по­са­ди­ла, она пор­чу на­сла­ла. А я, ви­дит бог, — и тут ста­ру­ха опять ис­то­во пе­ре­крес­ти­лась, — ни де­лом, ни по­мыс­лом не греш­на. Всю жизнь божь­им сло­вом жи­ву, всю жизнь обе­руч, как за ве­рев­ку, за ста­ру ве­ру дер­жусь. С той са­мой по­ры, с то­го са­мо­го вре­мя, как в Пус­то­зерье хо­ди­ла. — В Пус­то­зерье? В ка­кое Пус­то­зерье? — Од­но Пус­то­зерье на све­те, — по­су­ро­вев­шим го­ло­сом от­ве­ти­ла ста­ру­ха. — В сту­де­ных кра­ях, у Пе­чо­ры-ре­ки, где ли­хо­деи ве­ли­ко­го пра­вед­ни­ка и во­и­те­ля за ис­тин­ные ве­ры про­то­по­па Аб­ба­ку­ма со­жгли. У ме­ня не бы­ло ос­но­ва­ний не ве­рить ста­ру­хе, и все-та­ки в го­ло­ве не укла­ды­ва­лось. Ведь это Пус­то­зерье, или Пус­то­зер­ск, где? За 400—500 верст от Пи­не­ги, ку­да и хо­ду-то рань­ше не бы­ло. Ле­том из-за без­до­рожья, из-за гну­са — живь­ем ко­мар со­жрет, а зи­мой опять сне­га, хо­ло­да — ку­да по­пал? — Хо­ди­ла, — вздох­ну­ла ста­ру­ха. — Дев­кой еще хо­ди­ла. По об­ве­ту. Раз при­шла с по­жни, да­ле­ко у нас по­ко­сы бы­ли, на Вы­рвее, мо­жет, со­рок але бо­ле верст бу­дет, да все су­зе­мом — сы­ры­ми ель­ни­ка­ми, а до­ма у ма­мы гос­ти: Иван Мар­ты­но­вич с За­озерья с же­ной да род­ня из сво­ей де­рев­ни. «Что, дев­ка, — спра­ши­ва­ют, — ус­та­ла?» — «Да с че­го ус­та­ла-то? Ни­ско­ле­шень­ки, го­во­рю, не ус­та­ла. Я еще, го­во­рю, на иг­ри­ще по­бе­жу». И по­бе­жа­ла. У са­мой крас­ные да чер­ные ко­ле­са в гла­зах ка­та­ют­ся, а по­бе­жа­ла. Дев­ка. Сла­вы хо­ро­шей хо­чу. Ду­маю, ско­рее за­муж возь­мут. А на­зав­тра ут­ром — ма­ма зо­вет, шань­ги по­спе­ли — я и на но­ги встать не мо­гу. Не мои но­ги. Не сто­ят, под­ги­ба­ют­ся — не­ту кос­тей. Вот как ме­ня гос­подь-то бог за по­хваль­ное сло­во на­ка­зал. Ну, по­го­ре­ва­ли, по­пла­ка­ли мы с ма­мой — в са­мую стра­ду ра­бот­ни­ца обез­но­же­ла, — да что по­де­ла­ешь? Так, вид­но, бо­гу угод­но, та­ко­ва, вид­но, его свя­тая во­ля. Ста­ли ме­ня в сен­ную за­пар­ку са­жать, ста­ли му­ра­ши­ным мас­лом рас­ти­рать, ба­ню че­рез день то­пить — все мерт­вые но­ги, все ни­че­го не по­мо­гат. А по­мощь при­шла все от то­го же гос­по­да бо­га. Он, ми­лос­ти­вец, но­ги у ме­ня от­нял, он и воз­вер­нул. Бы­ла у нас в де­рев­не ста­руш­ка бла­го­чес­ти­вые ве­ры, век ско­ром­но­го не еда­ла. Так и зва­ли — Марья-пост­ни­ца. Вот эта-то Марья-пост­ни­ца ме­ня и на­ста­ви­ла: «Брось, го­во­рит, дев­ка, бе­сов те­шить. Ни­ка­кие те­бе за­пар­ки-при­пар­ки не по­мо­гут, а по­мо­жет те­бе, го­во­рит, ве­ра ис­тин­ная да об­вет». — «О ба­буш­ка, ба­буш­ка, пла­чу, да я хоть ка­кой об­вет дам, толь­ко бы но­ги ожи­ли!» — «Тя­же­лый, го­во­рит, об­вет на те­бя на­ло­жу. Пер­во-на­пер­во, го­во­рит, на гу­лян­ках, на иг­ри­щах боль­ше ни ра­зу не бы­вать. Хва­тит ли у те­бя на то ду­ху?» — «Хва­тит», го­во­рю. А са­ма го­ло­са сво­е­го не чую, у са­мой свет в гла­зах по­гас. По­ни­маю: на гу­лян­ках, на иг­ри­щах не бы­вать, да и вза­му­жем ни­ког­да не бы­вать. Ну, вто­рой об­вет — в ста­ру ве­ру пе­рей­ти — ни­че­го, вро­де по­лег­че, пос­ле пер­во­го-то не но­ша. Так тог­да по мо­ло­дос­ти-то сво­им умом рас­суж­даю. Ну а как тре­тий-то об­вет на­ло­жи­ла — я и рас­пла­ка­лась. Схо­дить в Пус­то­зерье к свя­то­му ве­ли­ко­му­че­ни­ку Аб­ба­ку­му, крес­ту евон­но­му по­кло­нить­ся. «Да ты, го­во­рю, из­ги­ле­ешь­ся на­до мной, ба­буш­ка. Я до вет­ру на но­гах схо­дить не мо­гу, на ко­лен­цах пол­заю, а ты о ка­ком-то Пус­то­зерье ба­ишь». — «Бу­дут, го­во­рит, у те­бя но­ги. Гос­по­ду бо­гу уго­ден бу­дет твой по­двиг, даст и но­ги. А те­перь, го­во­рит, шесть ден те­бе сто­ять на ко­ле­нях на мо­лит­ве. От вос­хо­же­го до за­хо­же­го. И об од­ном ду­мать, про од­но мо­лить гос­по­да бо­га — что­бы си­лы дал по­двиг со­вер­шить. За всю жизнь, го­во­рит, как на све­те жи­ву, не слы­ха­ла, что­бы с Пи­не­ги ка­кой че­ло­век хо­дил в Пус­то­зерье, а ты, го­во­рит, схо­дишь, те­бе, го­во­рит, от­кро­ет все­выш­ний пу­ти-до­ро­ги в свя­тую зем­лю, где спо­до­бил­ся стра­да­лец наш в му­ках ог­нен­ных рай­ский ве­нец при­ять. Толь­ко, го­во­рит, мо­лись с усер­ди­ем, так, го­во­рит, мо­лись, что­бы ни еди­но­го по­мыс­ла, ни еди­но­го вздо­ха у те­бя ни о чем дру­гом не бы­ло, что­бы во всем те­ле жар сто­ял, ров­но как в пе­щи ты ог­нен­ной. Шесть ден, го­во­рит, сто­ять те­бе на мо­лит­ве, с по­не­дель­ни­ка до суб­бо­ты. А в суб­бо­ту, го­во­рит, усни и спи, го­во­рит, сколь­ко мо­жешь, хоть всю ночь и весь день. А как про­снешь­ся, го­во­рит, в хрис­то­во вос­кре­сенье, крес­том се­бя ис­тин­ным, дву­перст­ным осе­ни и вста­вай на но­ги. Креп­че, го­во­рит, преж­не­го, креп­че, го­во­рит, де­ре­ва и кам­ня у те­бя бу­дут но­ги». И все так, как ска­за­ла божья угод­ни­ца, все так и вы­шло. Вер­нул гос­подь но­ги, до­се­ле вер­но слу­жат, до­се­ле на зов гос­по­ден иду. — И тут ста­ру­ха по­вер­ну­ла го­ло­ву на вос­ток и с при­зна­тель­ностью, ши­ро­ко и сте­пен­но пе­ре­крес­ти­лась. Пос­ле не­боль­шой пе­ре­дыш­ки я сно­ва на­чал за­во­ра­чи­вать ее на тро­пы да­ле­ко­го про­ш­ло­го. — Ох, ро­ди­мой, ро­ди­мой! День рас­ска­зы­вать — не рас­ска­зать, как я в Пус­то­зерье-то хо­ди­ла. Пер­во де­ло — где это Пус­то­зерье? В сту­де­ных кра­ях, на краю зем­ли, где зи­мой и дня не бы­ва­ет, все ночь, а ле­том опять но­чи не­ту, все день, круг­лые сут­ки сол­ныш­ко. А как ту­да ид­ти-до­би­рать­ся? От­ку­да след на­чи­нать? Ну, да на­доть об­вет дер­жать, раз да­ден. Со­бра­ли ме­ня до­ма в до­ро­гу, ко­том­ку с хлеб­ца­ми за спи­ну, два мед­ных пя­та­ка де­нег да­ли — иди, ищи Пус­то­зерье. В го­ро­де Пи­не­ге Ми­коль­ская яр­ман­ка, со все­го цар­ст­ва на­род съез­жа­ет­ся— мо­жет, там ска­жут. И ска­за­ли в го­ро­де Пи­не­ге: обо­зы с ры­бой с Пе­чо­ры-ре­ки есть, с има, с те­ма обо­за­ми, по­па­дать на­доть. Че­ты­ре­с­та верст але бо­ле тай­бо­лой — ле­са­ми да тунд­рой — как од­но­му че­ло­ве­ку по­пасть? Вот я и увя­за­лась за те­ма обо­за­ми. Спо­до­би­лась при­нять кре­ще­ние мо­ро­за­ми да сне­га­ми. Страсть, страсть эти хи­ву­са-ти та­мош­ние — ме­те­ли-то да бу­ра­ны снеж­ные. Как за­ду­ет, за­ду­ет, ни зем­ли, ни не­ба не вид­но, по пя­ти ден из куш­ни, лес­ной из­бы, вы­брать­ся не мо­жем. Все уго­рим, все облю­ем­ся — о бе­да. Але те­мень-то эта та­мош­няя. У нас о ту по­ру, воз­ле рож­дест­ва, све­ту не­мно­го бы­ва­ет, а там день-то — как зорь­ка сыг­рат, а то все ночь, все те­мень кро­меш­ная. Му­жи­ки звез­ды в не­бе ищут, по звез­дам едут, а я крес­том се­бе до­ро­гу осве­щаю. Паль­цы в ру­ка­ви­це в крест дву­перст­ный за­жа­ла, да так с крес­том ис­тин­ным и про­шла взад-впе­ред. Лю­ди — вер­ну­лась — как на ди­во на ка­кое на ме­ня смот­рят. Со всей Пи­не­ги ста­ру­хи-ста­ро­вер­ки да ста­ри­ки шли. Нач­ну рас­ска­зы­вать, как хо­ди­ла, ка­кие му­ки пре­тер­пе­ла, са­ма не ве­рю се­бе. Ду­маю, та­ких боль­ше на зем­ле и стра­дань­ев нет, ка­кие я вы­нес­ла. А нет, стра­данья-то да му­ки у ме­ня на­ча­лись, ког­да ме­ня в Кой­ду вы­да­ли. Я ведь ду­ма­ла, раз с гу­лян­ка­ми при­шлось рас­стать­ся, век, до гро­бо­вой доски в дев­ках ко­ро­тать, а нет, гос­по­ду угод­но бы­ло че­рез но­вые ис­пы­танья свою ра­бу про­вес­ти. Пер­во-на­пер­во у му­жа муж­ской си­лы не ока­за­лось — оба­бить ме­ня не мо­жет. Год хо­жу по­рож­няя, дру­гой. Све­кор и свек­ро­ва смот­рят ко­со, ма­ма род­ная гры­зет: до­ко­ле сра­мить­ся бу­дешь? А я чем ви­но­ва­та? Мне не тош­но — два го­да ни дев­ка, ни ба­ба? И му­жи­ка жал­ко, хо­ро­ший у ме­ня му­жик был. По но­чам оба пла­чем — по­душ­ка уто­ну­ла в сле­зах. Ну, тут да­ле вра­зу­мил ме­ня гос­подь: все от бо­га. Он жи­вот те­бе да­ет, он и си­лу. «Мо­лись, — го­во­рю му­жи­ку. — День и ночь мо­лись. И я бу­ду мо­лить­ся. Гос­подь услы­шит нас». И гос­подь услы­шал. Раз ночью бу­дит ме­ня му­жик: «Про­снись, Со­ло­ми­да, у ме­ня муж­ская си­ла по­яви­лась». И я про­сну­лась, и му­жик сде­лал свое де­ло. Я ни­как не ожи­дал та­кой от­кро­вен­нос­ти от ста­ро­го че­ло­ве­ка и, что­бы скрыть свое сму­ще­ние, за­каш­лял. Ста­ру­ха, од­на­ко, сра­зу по­ня­ла это и все с тем же прос­то­ду­ши­ем и на­зи­да­тель­ностью ска­за­ла: — Гос­подь бог со­здал лю­дей, что­бы пло­ди­лись и на­се­ля­ли зем­лю и гос­по­да бо­га про­слав­ля­ли мо­лит­вой и добры­ми де­ла­ми. Нет гре­ха спать со сво­им му­жи­ком. Греш­но пре­лю­бы тво­рить да в страст­ные дни схо­дить­ся, а в остат­нее вре­мя бо­жий мир лю­бовью дер­жит­ся. Все божь­им сло­вом да ве­рой де­ла­ет­ся. Божь­им сло­вом лю­дей на но­ги ста­вят, со смерт­но­го од­ра поды­ма­ют. Я сво­е­го му­жа божь­им сло­вом из мерт­вых вос­кре­си­ла. — Вос­кре­си­ла? Ста­ру­ха не со­чла нуж­ным как-ли­бо про­ре­а­ги­ро­вать на мой изум­лен­ный воз­глас. Она про­дол­жа­ла: — У ме­ня му­жик сма­лу в не­на­ви­дос­ти у лю­дей был. Раз ска­зал на по­хвас, что­бы от ре­бят обо­ро­нить­ся, — бить ста­ли: «Я на вас икот на­пу­щу», — да с той по­ры житья бед­но­му не ста­ло, а по­том и мне, евон­ной же­не, и дев­кам на­шим. Вот ведь как к бе­сам-то взы­вать, а не к бо­гу-то. Хо­тел ост­раст­ку дру­гим дать, а взва­лил на се­бя ка­мен­ный жер­нов. Все он, все мы во всем ви­но­ва­ты: кто за­бо­лел, у ко­го ско­ти­на па­ла. А в то ле­то ка­кой-то мор на ко­ро­ву да на ов­цу был. Что ни день, то од­ну, то дру­гую за­ры­ва­ют. И вот уехал му­жик к се­ну, на по­жню, я не­мо­гу, до­ма оста­лась, толь­ко что Мат­ре­ну ро­ди­ла, тя­же­лы ро­ды бы­ли. На­ста­ет Иль­ин день, празд­ник боль­шой. Все с по­жни вы­еха­ли, ста­рый и ма­лый, а мой где? По­што мо­е­го-то не­ту? На­бож­ный че­ло­век был, все празд­ни­ки со­блю­дал. Ох, чу­ет серд­це, не­лад­но с ним. За­пряг­ла ко­бы­лу — две ло­ша­ди у нас бы­ло, ис­прав­но жи­ли, — по­еха­ла на­встре­чу. Еду, еду, все не вид­но му­жи­ка. Да­ле на сос­но­вый бор вы­еха­ла — че­го это там в сто­ро­не во­ро­ны орут-разо­ря­ют­ся? По­до­шла, а там мой му­жик без­ды­хан­ный ле­жит, хво­рос­том за­ки­дан. На­мерт­во у му­жи­ков за­бит. Я па­ла на ко­ле­ни, мо­лит­ву гос­по­ду воз­нес­ла. Гос­по­ди, го­во­рю, ты вдох­нул жизнь в гли­ну мерт­вую, Ада­ма-че­ло­ве­ка со­тво­рил, а раз­ве я не твое тво­ренье, гос­по­ди? Раз­ве не твой пре­веч­ный огонь во мне го­рит? Гос­по­ди, го­во­рю, дай мне си­лы-мо­чи му­жа бес­по­вин­но­го из мерт­вых под­нять. И гос­подь дал си­лы. На­ча­ла я дуть в хо­лод­ные ус­та му­жу, он у ме­ня и ожил, «ох!» ска­зал. Си­лой, си­лой сло­ва гос­под­ня под­ня­ла. Я так, бы­ва­ло, и жи­во­ти­ну строп­ти­вую укро­ща­ла. Конь был у Фок­ти-ба­рыш­ни­ка, ди­кой, ни­как объ­ез­дить не мог. При­шел ко мне: «Со­ло­ми­да, ты сло­во зна­ешь, по­мо­ги. Ка­кие хошь день­ги за­пла­чу». Ло­шад­ник был. «Сло­во, го­во­рю, знаю од­но — гос­под­не. И тем сло­вом по­мо­гу. А пла­ты мне ни­ка­кой не на­до. Толь­ко та­ба­чи­ну смо­лить пе­ре­ста­нешь». И пе­ре­стал, од­ним та­бач­ни­ком мень­ше в Кой­де ста­ло. А я ло­шадь в хо­мут вве­ла. Сло­вом божь­им. Бо сло­ву божь­е­му все под­в­ласт­но: и че­ло­век, и зверь, и гад пол­зу­чий. Свя­тые-то угод­ни­ки, в пус­то­шах ко­то­рые жи­ли, ка­кие чу­де­са в ста­ри­ну тво­ри­ли! Льва и мед­ве­дя укро­ща­ли. И я од­ним сло­вом божь­им му­жи­ка уби­то­го вос­кре­си­ла. Еду, подъ­ез­жаю к де­рев­не, в од­ной ру­ке вож­жа, в дру­гой Иван при смер­ти, а на нас но­вая смерть — му­жи­ки с коль­я­ми. На са­мом въез­де в де­рев­ню. «Убить, убить!» — ре­вут. О, бе­да, о, го­ре горь­кое! Про­щай­те, ро­ди­те­ли, про­щай, до­чи-си­ро­та. Тут нам и жи­вот от­дать. Не­ку­да де­вать­ся. На­утек ехать — до­го­нят. И впе­ред — по­ре­шат. Вспом­ни­ла: есть, есть у ме­ня за­сту­па — гос­подь бог. Еже­ли кто и по­мо­жет нам сей­час, дак он, все­бла­гой, он, ми­лос­ти­вец. Взмо­ли­лась, жар­ко: «Гос­по­ди, го­во­рю, яви чу­до! Сколь­ко раз, го­во­рю, в Пус­то­зерье хо­ди­ла, от смер­ти спа­сал, и тут, го­во­рю, спа­си. Не за се­бя, го­во­рю, про­шу, гос­по­ди. Му­жу бес­по­вин­но­му не дай по­ме­реть, до­черь на­шу не оси­ро­ти». И тут мне го­лос сверху: «Крес­том да ог­нем, крес­том да ог­нем...» А где огонь, где крест? Сто­им на въез­де в де­рев­ню, на­род пья­ный с коль­я­ми, со­ба­ки воют. Ну, опять гос­подь бог на по­мощь при­шел. Вы­дер­ну­ла я кол из ого­ро­ды, к ко­лу кну­то­ви­ще ре­мен­ки при­вя­за­ла — крест. А огонь... Са­ра­фан (го­ло­ва у Ива­на об­мо­та­ла бы­ла, еще там, в ле­су с се­бя сня­ла) на крест на­мо­та­ла да в туес со смо­лой — к те­ле­ге при­вя­зан был. И вот на­род с коль­ем да с пал­ка­ми на нас, а я на них с крес­том ог­нен­ным. В од­ной ру­ба­хе льня­ной, бе­лой, и за­ли­ва­юсь мо­ло­ком. У дру­гих от стра­ху мо­ло­ко в гру­дях за­жи­ма­ет, а у ме­ня все не как у лю­дей — толь­ко в эту ми­ну­ту мо­ло­ко и от­кры­лось. Как пло­ти­ну, ска­жи, про­рва­ло. Вся ру­ба­ха вы­мок­ла, от во­ро­та до по­до­ла. Вот стою я на те­ле­ге в од­ной ру­ба­хе бе­лой, а в ру­ках крест ог­нен­ный. «На ко­ле­ни, го­во­рю, иро­ды! По­кля­ни­тесь, го­во­рю, сло­вом божь­им, что ни­ког­да боль­ше не тро­не­те му­жи­ка, а то — вот те бог! — сей­час всю де­рев­ню спа­лю!» И па­ли иро­ды пред божь­им крес­том да ог­нем. «Не бу­дем боль­ше, Со­ло­ми­да. Прос­ти». Гос­подь, гос­подь вы­ру­чил ме­ня. Он, ми­лос­ти­вец, при­шел ко мне на по­мощь. Раз­ве у смерт­но­го че­ло­ве­ка хва­ти­ло бы си­лы од­ной на су­по­ста­тов пой­ти, крест из ко­ла под­нять да огонь из се­бя ро­дить? Я ведь на них, иро­дов, в од­ной ру­ба­хе да с крес­том го­ря­щим как ка­ра бо­жия па­ла, как ар­хан­дел Ми­ха­ил в суд­ный день явил­ся. От­ку­да у ме­ня о ту по­ру и огонь взял­ся. Тог­да ведь и спи­чек не бы­ло, все кре­меш­ком ис­кру вы­се­ка­ли... — Ну, пос­ле это­го успо­ко­и­лись зем­ля­ки, не до­саж­да­ли боль­ше? — Ох, ми­лой, ми­лой! Че­ло­век бы успо­ко­ил­ся, ка­бы с ним один ан­дел был. А то ведь у нас по пра­ву ру­ку ан­дел-хра­ни­тель, а по ле­ву бес-ис­ку­си­тель. Бы­ло, бы­ло ис­пы­тань­ев мне от­пу­ще­но. Не оста­вил гос­подь в празд­нос­ти. В кол­хо­зе ро­би­ла — все од­на на по­ле, все по­на­прас­ли­на как сте­на меж мной и лю­дя­ми. Все Со­ло­ми­да всех пор­тит. А на­чальст­во, то опять не­взлю­би­ло за то, что в хрис­то­во вос­кре­сенье не роб­лю. Два ра­за в ла­ге­ря на от­сид­ку го­ня­ли. Я го­во­рю: «Дай­те мне хоть в три ра­за боль­ше за­данье — сде­лаю. Толь­ко не за­став­ляй­те хрис­то­во вос­кре­сенье топ­тать». Ну, гос­подь не оста­вил ме­ня. Я и там, за про­во­ло­кой, божь­им сло­вом спа­са­лась. Как раз­вод, бы­ва­ло, на ра­бо­ту в вос­кре­сенье, мне пря­мо уж объ­яв­ля­ют: «Ста­ро­вер­ка, в карь­цер!» За то, что я и там не ро­би­ла по вос­крес­ным дням. По­пер­вос­ти в по­греб этот впих­нут — зуб на зуб не по­па­дат. Ру­ки ко­че­не­ют. О, ду­ма­ешь, хоть бы ще­пи­ноч­ку ка­кую да­ли, я бы и то обо­гре­лась. А по­том раз­ду­маю: а сло­во-то божье мне за­чем да­де­но? По­мо­люсь, рас­ка­лю се­бя мо­лит­вой, вспом­ню про пра­вед­ни­ка Аб­ба­ку­ма, как его в яме-то, в под­зе­мелье гно­и­ли да хо­ло­да­ми пы­та­ли, го­лой си­дел, мне и теп­лее ста­нет. Сло­вом, сло­вом божь­им обо­гре­ва­лась. В по­не­дель­ник ут­ром из по­гре­ба, из карь­це­ра-то это­го, вы­пус­тят-— ша­та­юсь, а улы­ба­юсь. На­чаль­ник за­орет: «Че­го улы­ба­ешь­ся?»— «А то, го­во­рю, улы­ба­юсь, что стра­данье дал, до­зво­лил мне с гос­по­дом бо­гом на­еди­не по­быть». И тут еще по­кло­нюсь ему в но­ги. «Спа­си­бо», — го­во­рю. И вот му­чил-му­чил ме­ня — это ког­да вто­рым-то за­хо­дом я бы­ла в ла­ге­рях — да и вы­гнал. «До­ко­на­ла ты, го­во­рит, ме­ня, баб­ка. Не хо­чу, что­бы ты от мо­их рук смерть при­ня­ла. Уби­рай­ся, го­во­рит, с глаз до­лой. Что­бы ду­ху тво­е­го здесь не бы­ло». — Да, ба­буш­ка, — ска­зал я, — не жизнь у те­бя, а це­лое жи­тие. — Не об­де­ле­на, не об­де­ле­на стра­дань­я­ми да ис­пы­тань­я­ми. И то хо­ро­шо, то ми­лость гос­под­ня. Че­рез стра­данья да ис­пы­танья до­ро­га в цар­ст­вие бо­жие ле­жит. Стра­данья да ис­пы­танья осве­ща­ют нам путь в град все­выш­ний. Ну, об од­ном про­шу, об од­ном мо­лю, гос­по­ди, — ста­ру­ха пе­ре­крес­ти­лась и вдруг бес­по­мощ­но, со­всем-со­всем по-ре­бячьи рас­пла­ка­лась: — Не дай уме­реть с ко­рос­той кле­ве­ты бе­сов­ской. Сни­ми по­на­прас­ли­ну, сни­ми жёр­нов ка­мен­ный. Хоть пе­ред са­мой смертью, хоть в гро­бу пу­щай все уви­дят, кто ра­ба твоя Со­ло­ми­да. Я не знал, как уте­шить ста­ру­ху и толь­ко вздох­нул. Меж­ду тем она по­гля­де­ла на сол­ныш­ко и на­ча­ла под­ни­мать­ся с брев­на. — По­си­ди еще, ба­буш­ка. — Нет, Мат­ре­ны, вид­но, не до­ждать­ся — на мо­лит­ву по­ра вста­вать. — Успе­ешь еще, — сно­ва по­пы­тал­ся я удер­жать ста­ру­ху. — Не го­во­ри так, — стро­го ска­ла она. — Мо­лит­ва — пер­во де­ло, изо всех ра­бот ра­бо­та. Си­ла да ра­зум каж­дый день че­ло­ве­ку нуж­ны, а без мо­лит­вы от­куль их взять? Я по­нял, бес­по­лез­но ее удер­жи­вать, да к то­му же в это вре­мя на до­ро­ге раз­да­лась пья­ная пес­ня: мой шо­фер в об­ним­ку с вы­со­ким мор­да­с­тым пар­нем под­хо­дил к нам.

Про­дол­же­ние сле­ду­ет