Андрей Платонов вышел из стихии стиха. Первой его книгой был поэтический сборник «Голубая глубина», вышедший в 1922 году в издательстве «Буревестник». Слог его в то время был заряжен электрическим разрядом революции, слух настроен на музыкальную какофонию расколовшегося от удара по старому укладу жизни пролетарским молотом мира:
На земле, на птице электрической
Солнце мы задумали догнать и погасить.
Манит нас неведомый океан космический,
Мы из звезд таинственных будем мысли лить.
Скрежещущая ветхозаветной символикой о происхождении свет из хаоса тьмы поэтика раннего Платонова находит свое отражение в его биографии. Андрей Платонов родился в семье машиниста паровоза. А затем работал слесарем железнодорожных мастерских, в литейном цехе, помощником паровозного машиниста и механиком. Огонь революции, угля и металла в печи совместными усилиями и выковали характер и слог будущего писателя.
Электрический разряд первых стихов молодого гения не остался не замеченным. Несколько доброжелательных слов, оброненных Брюсовым: «в своей первой книге стихов А. Платонов настоящий поэт, еще неопытный, неумелый, но уже своеобразный», - может быть, и раздули в душе Платонова новую искру. Но стихами он больше не баловался. Поэтическая стихия постепенно переплавилась в прозу. И из смешения двух стихий получился тот самый платоновский язык, из которого удивительным образом и вышли его рассказы и повести. Стихи же иногда себя обнаруживают в повестях, прорываясь языками прежнего пламени сквозь прозаический текст:
- Не время сна, не время спать, пора весь мир уж постигать и мертвых с гроба поднимать! – произнес неизвестный человек надо мною.
Это «неизвестный человек» в «Родине электричества» – сам автор, отказывающийся от авторства своих громоздких первых творческих опытов в пользу неизвестного анонима.
А дальше... Живая плазма платоновского текста натыкается на надолбы: «Великий Кормчий», бремя великих строек, переплавок, беспощадная борьба со всеми вокруг, Термидор. Сталин, прочитав одну из повестей Платонова, выносит ей приговор: «Сволочь!»
Сам автор в своей бедняцкой хронике «Впрок» развивает мысль вождя: « … польза его для социализма была … не велика, а ничтожна, потому что сущность такого человека состояла, приблизительно говоря, из сахара, разведенного в моче, тогда как настоящий пролетарский человек должен иметь в своем составе серную кислоту, дабы он мог сжечь всю капиталистическую стерву, занимающую землю».
Платонов, словно по старой памяти механика разбирая по колесикам, винтикам и частицам новый миропорядок, подыскивает слова и новый смысл для определения той торжественности и лучезарности, которая была вначале революции. И не находит. Поскольку внутри него бьется живое человеческое сердце, а не пламенный мотор. И сердце это смотрит на окружающую действительность почти по-чеховски: «Внутри станции был бедный пассажирский зал, от одного вида которого, от скуки и общей невзрачности у всякого человека заболевал живот».
Доменная печь революционных плавок, преобразований, крови, террора и раскрестьянивания не уничтожила в Платонове сочувствия к маленькому дореволюционному человеку. С его Богом и миром. И это несмотря на, казалось бы, прежний маршевый и революционный ритм и порядок слов в его произведениях. Но неживая форма в соприкосновении с живым содержанием образует фантасмагорическое разряженное пространство в тексте, миф, где вместо старой сказочной Сивки-бурки скачет Пролетарская Сила, Кощея замещает Умрищев и т.д. Быль становится сказкой, словно выветриваясь из своей прежней оболочки: «Пролетарская Сила… долго лежала и спала в одной степной лощине, а, выспавшись, забыла дорогу и блуждала по целине…» (наша сегодняшняя действительность сгодится Пролетарской Силе в сродственники).
Говорят, что дворник Литинститута частенько по Твербулю ходил на Спиридоновку, в гости к Горькому. В особняке Рябушинского Горький горько плакал над платоновскими рукописями и отвечал:
- Я ничего не могу сделать…
Существует анекдот:
"Зима. Россия. 30-е годы. Голод. Мороз -30. По двору бежит бедно одетый мальчик с охапкой хвороста, за ним несется дворник в шапке и телогрейке. Мальчик бежит и думает: "Нет, ну так решительно нельзя. Я из хорошей семьи, я хочу учиться, саморазвиваться. Хочу, в конце концов, быть, как мой любимый писатель Эрнест Хэмингуэй - мужественным, сильным... На пляжах Кубы ловить рыбу. А не от дворников в этом городе убегать".
Куба. Жара. Эрнест Хэмингуэй действительно мужественный и сильный, сидит на пляже и пьет из горла ром, окруженный жаркими кубинками. Хэмингуэй думает: "Нет, это - не жизнь. Никакого героизма тут нет. Народу ничего не нужно, 24 часа в сутки жара, мозги плавятся, женщины толстые. Вот, быть бы сейчас в прохладном Париже с моим другом Андре Моруа - мы бы с ним выпили хорошего французского вина, зажгли бы камин и проговорили бы до ночи о вечном".
Париж. Прохладно, неделю льет дождь. Андре Моруа сидит в своей мансарде, выпивает третью бутылку коньяка, в постели дремлют две парижанки. Моруа чертыхается и говорит: "Нет, это не жизнь. Это декаданс какой-то. Симуляция. Вот, был бы я сейчас в холодной Москве, нашел бы своего друга, великого писателя Андрея Платонова, мы бы с ним сразу бы тяпнули по сто грамм настоящей русской водки, и сразу бы были ближе к вечности... Вот это - жизнь."
Москва. Зима. Мороз. Голод. Андрей Платонов, в шапке и телогрейке, несется по московскому двору за мальчиком и думает: "Догоню, убью!"
"Сумасшедший с бритвою в руке" догнал писателя на 52-м году жизни...
Естественно, большинство из того, что написано было Платоновым в 30-е годы, издано только в 1988 году, когда из всамделишной пролетарской силы вышел уже почти весь дух. Четырьмя годами ранее, в 1984 году, был выпущен трехтомник Платонова.
Сейчас Андрей Платонов по праву вошел в сонм классиков. Его издают, но, как и положено классикам, не читают...
Андрей Платонович Климентов родился 28 августа 1899 года.
