Феномен русского космизма неповторим, и, учитывая, сколько вибраций русских поэтов в это было вовлечено, что оставил за бортом своих великолепных построений Н. Фёдоров, не могущий представить явление Есенина, гирлянда русского мира становится сияющей в той мере, в какой каждый огонь освящает тайну.

     Которую — в полной мере не открыть, но стоит вчитаться, даже влиться в ощущение волшебства соприкосновения с духовным небом, которое дарит миру — щедр, как переориентированный Гобсек — Есенин:

     Душа грустит о небесах,

     Она не здешних нив жилица.

     Люблю, когда на деревах

     Огонь зелёный шевелится.

     Сразу рождается — родное, корневое, русское; словно вшифрованное в код сознанья, которое не определить, да и вообще Иван Петрович Павлов, право имея, выгонял из лаборатории за использование этого слова.

     Тем не менее.

     Сразу рождается — родное ощущение: не для материальности, в года нашей современности ставшей расплавленным воском, затягивающим в себя, а — ради неба.

     Ради неба мы живы: и Есенин, делегированный озвучить таковую цель, сулящую больше боли, чем радуг радости, феноменом стиха своего своеродного подтверждает хронос хоругви русского космизма.

     Метафизического, — хотя понятие не слишком наше, философского, цветущего такими цветами, что наиболее чуткие русские души стремятся именно туда — неба, открытого по своему Есениным, едва ли знакомым с трудами Фёдорова.

     Стихотворение развернётся хроникой сгорающих свечей; стихотворение, открывая себя постепенно, так действует жизнь, как персонаж, стягивается к финалу, поражающему и — образным строем, и страстным стремлением познать альфу бытия:

     Так кони не стряхнут хвостами

     В хребты их пьющую луну…

     О, если б прорасти глазами,

     Как эти листья, в глубину.

     Эта глубина отдаёт сакральностью в большей мере, нежели стандартная церковность.

     Эти листья, растущие из глаз, Есенин, представая поэтом‑интеллектуалом, связанным даже с бездной европейского Средневековья (образ словно из бурь Босха), вместе — свидетельствуют о русской страсти: прорасти в небо! и о нежности… беспредельной нежности, уловленной поэтом, чётко им вписанной в соты медовости стихотворения.

     У Есенина, раннего, конечно, много мистики, разворачиваются резкие и пышные, византийские отчасти штандарты его поэм.

     Тут и Марфа‑посадница: с тараканом‑бесом имеющая дело: космос космизма, позволившей ей превзойти нашёптывания, серые, чёрные, многолапчато скребущие душу.

     Резко, стихом, рвущимся в беспредельность, как стела, как обелиск, Есенин начинает:

     Не устрашуся гибели,

     Ни копий, ни стрел дождей,—

     Так говорит по Библии

     Пророк Есенин Сергей.

     Пророк?

     Да.

     Христос Есенина идёт, сгибаем крестом из берёзовых досок, босыми стопами по снегу.

     И завораживающий образ не искупает, конечно, действо других: хотя и не слишком понятно: кто будет следовать за ним, русским Христом: гугнивая гроздь юродивых? Никто? Некто, одержимый насмешкой?

     Камера Тарковского?

     Точнее — Владимира Юсова, ювелира русского кадра?

     И невозможность познать корневую страсть Христову тоже отражена у Есенина: как в зеркале всеобщности.

     Мистику Есенина оценили бы Аль‑Фарид, Большая касыда которого используется в мусульманских богослужениях, и Ангелус Силезиус, средневековый германский гений краткости мистического действа: в четырёхграннике четверостишия концентрировавший столько откровений.

     Христос негров, возносящих меры молитв в небо нежности Иисуса, сакральной сладости непонятой ипостаси, столь своеобразен, что здесь просматриваются горизонты сходства: как это ни дико звучит: дело в том, что многие отделы и отсеки негритянского мира воспринимают Христа именно своим, чуть ли не чёрным.

     Будет и у Есенина такой же: белый, наш, берёзовый, снежный Христос.

     Ранние поэмы Есенина все пропитаны субстанцией космизма, хотя и нету данных, как поэт относился к явлению, вероятнее всего — вообще не ведал об оном.

     Просто шёл по воде вечности, ловя бабочек немыслимых откровений.

     Ведая столько, что, вибрируя, казалось бы, кощунством, проговаривал истины:

     Время мое приспело,

     Не страшен мне лязг кнута.

     Тело, Христово тело,

     Выплевываю изо рта.

     Тело выплёвывает?

     Отрицания причастия, стержня воцерковлённой жизни.

     Нет, здесь — глубина ощущений, переводимых в знание: сам по себе обряд не значит ничего, установленный формальной церковью (на общечеловеческом плане проявляется феномен Ньютона, семьдесят процентов работ которого чистое кристальное богословие, в недрах которого Афанасий Великий становится врагом номер раз), он даёт внешнее, а — должно бы так: Ешьте тело моё, впитывайте суть учения моего, и пейте кровь мою — постигайте сущность моих слов.

     Кто ж сможет следовать Христу?

     Дуги ассоциаций мерцают, сложно изгибаясь, и кадры из шедевра Лилиан Кавани «Франциск», где наивозлюбленного италийского святого играет щедро обласканный успехом Микки Рурк, расцветают, оттенённые есенинским, жильным смыслом.

     А — там, в кино, когда Франциск проявляется, как неизвестное будущее, на аудиенции с папой, папа, будучи очень богатым человеком, спрашивает: Что ты хочешь?

     Франциск отвечает: Следовать следами Христа.

     И папа, умён и остёр, как биссектриса, речёт: Его следы песками времён занесло.

     Долго — через век, нескончаемый, впрочем, интересно пофантазировать, как бы Есенин воспринял лучшую эту работу Микки Рурка, который — в свою обыденную очередь — ничего не слышал об Есенине, но фантазии часто дают странные плоды.

     Как у Босха.

     Как у Есенина..

     И — фантазии украшают действительность павлиньими хвостами…

     И ведь есенинский стих, рокот его ранних, космических, эзотерических, каких угодно поэм — пёстр, как… пресловутый павлиний хвост.

     Ведь Священное писание И. С. Эриугена сравнивал именно с этим феноменом цвета, и — света: через цвет.

     Свет, проводимый поэтом через мысль, через кристаллы, причудливо изламывающие её, достигает душ — и сейчас, волнуя и заставляя мыслить на новых оборотах:

     Не хочу восприять спасения

     Через муки его и крест:

     Я иное постиг учение

     Прободающих вечность звезд.

     Я иное узрел пришествие —

     Где не пляшет над правдой смерть.

     Как овцу от поганой шерсти, я

     Остригу голубую твердь.

     Одновременно — размашисто, и несколько грубо: нежнейший Есенин часто был груб, резок.

     Рвётся Пугачёв!

     Неистовствует в цветовых радугах жизни, равнодушных к страданию.

     В котором — соль: в какой ноль: сведёт вас на ноль, знаете вы Есенина, или нет, читали вы Ангелуса Силузиуса, или пребываете в облаке равнодушия.

     Всё, связанное с Сергеем Александровичем, связано именно с величием дара: провидение не обязано быть нежным.

     Космизм, стакнутый с именем старого русского философа Фёдорова.

     Даже имя, хоть оно и неповторимый код, неважно.

     Даже.

     Своеордные поэтические вибрации, вынесенные в мир Есениным, которого у нас любили — от академиков до алкашей: все, все: включая — преступников, столь сильны, что — хочется включить механизмы утопии: — если б их осознать, понять, получить все коды.

     Мир бы изменился!

     Но он не меняется кодами поэзии, увы.