Ягода‑Малина
Люди труда всегда в почете!
Приехал на Родину, узнал, что хороший мастер по печам умер, мы его и все звали Ягода‑Малина, хороший был человек, это о нем память.
Мы не знали ни фамилии его, ни имени, ни отчества. Его смерть собрала нас на кладбище, куда мы пришли проститься с ним. В жизни все звали его Ягода‑Малина. Наш поселок расположен у самого берега Байкала. С правой стороны посёлка протекает и впадает в Байкал река Баргузин. Наш посёлок так и называется Усть‑Баргузин.
В посёлке проживает трудовой народ: рыбаки, лесорубы, работники Забайкальского национального парка и множество людей других профессий. Живем дружно, любим свой край, свою природу, Байкал и речку Баргузин. Дома у нас все добротные, свои участки, а самое главное в доме — это русская печь. Без печки у нас не проживешь. Печка и тепло дает, и хлеб печет, одежду сушит, а в русской духовке и баню устроить можно. Топят у нас печи только дровами: добро, тайга кругом. Не страшны ветра Байкала с русской печкой, да только мастера, что раньше легко в два дня могли поставить русскую печь, перевелись… Кто умер, кто бросил это трудное ремесло, а кто и подался в другие края.
«В наш атомный век, когда космические корабли бороздят просторы Вселенной, остался один на десять тысяч населения мастер‑печник Ягода‑Малина. Может, полупроводниковый робот под компьютерную программу и мастерит русские печи, но у нас пока таких нет. Так что Ягода‑Малина на весь поселок — один печник.
Я помню: ещё наши знаменитости «ходили ножками под стол», как у нашего магазина, что звали мы «Дежурка», люди хвалили печника Ягоду‑Малину и записывались к нему в очередь на постройку печи.
— Вот сложил мне печь Ягода‑Малина, двадцать лет как не нарадуюсь, — говорила одна. А другой добавлял:
— А мне тридцать лет назад сложил русскую печь, дек мы на нее молимся. Дров уходит мало, стряпает, печёт, а колодцы всего через два года почистим и все… Дай Бог здоровья Ягоде‑Малине!
…Когда это было?
Давно, ответил я сам себе, глядя на пожилого сухожилистого мастера. Ягода‑Малина все работал, каждый день. В подмастерьях у него внук, которого он ласково называет Сергуньком. Каждый день у Ягоды‑Малины заказы. Там надо печь поставить, там свод у печи заменить, всем помочь надо, впереди — зима. Сергуньку лет семнадцать на вид. Он подает кирпич, месит глину, устанавливает отвесы и уровни, вникает в ремесло деда. Дед же ради внука старается, чтобы профессия не ушла из рода, есть, кому передать мастерство. Да и так помочь внуку деньжатами: иномарку Сергуньчик хочет купить. Вот дед и поможет. Настоящий дед — Ягода‑Малина.
Если посмотреть на Ягоду‑Малину в профиль и в анфас, можно смело сказать — сибирский крепыш. Среднего роста, нос картошкой, руки жилистые: как будто синие реки бежали через них в кирпич, и, казалось, что он не ощущал веса кирпича или привык к нему за годы работы. Лысый, серые добрые глаза и постоянная беломорина в углу небольших губ. Папироска даже не дымилась, но в чем‑то помогала ему при работе. Носил постоянно одну и ту же шапочку, что когда‑то носил Мурзилка из журнала. И не дай боже, если он ее, свою шапчонку, где‑то оставит — не будет ни работы, ни покоя. Голос у него был тихий, но понятен всем.
В этот осенний день глава нашего поселения Борис Николаевич Землехватов замучил свою служебную машину «Волгу», разыскивая печника Ягоду‑Малину. Наконец на улице Набережной, где Ягода‑Малина докладывал трубу у печи, глава Землехватов перекрестился и сказал:
— Слава Богу, нашел я тебя, драгоценный ты наш Ягода‑Малина. Скорей слезай ко мне, разговор с тобой на миллион!
Ягода‑Малина собрал инструмент, стряхнул со штанов засохшую глину и подошел к мэру нашего поселения.
— Послушай меня, дорогой! — обратился уважительно мэр. — Газета наша «Гудок рыбозавода» приказала долго жить. Нет рыбозавода — растащили по гайкам, нет и денег — газету не на что содержать, два года я бился там наверху, чтобы копеечку нам выделили под новую газету, которая будет называться «Звон Баргузина». Ты понимаешь значение прессы для нашей стремительной жизни? Да еще ставку селькора выбил, нет, вырвал вот этими зубами.
Он показал Ягоде‑Малине свои вставные железные кривые зубы и замолк.
— А я тут причем? — сказал, недопонимая, Ягода‑Малина.
— Ты помнишь старую рыбоохрану: дом там хороший листвяжный, но печки нет: растащили по кирпичику наши пролетарии. А я еще в том году племянницу в резервное жилье пустил, а она и невестку туда, и внука, и сына с новой женой: вот услужил родне! Выручай! В ноги упаду, но за два дня печь должна стоять, чтобы селькора туда заселить — едет уже смотреть жилье.
— А кирпич, глина, фурнитура — это надо, чтобы все было!
— За ночь все там будет, поехали, фундамент посмотришь.
И он увез на «Волге» Ягоду‑Малину смотреть фундамент печки.
На следующий день Ягода‑Малина с Сергуньком с инструментом явились на объект для возведения печи. Сразу можно сказать: сам дом был хороший, листвяжный, пять комнат. Окна все целые, но не было печки и даже мусора от её разборки. В крыше и в потолке, где была труба, виднелось осеннее дождливое небо. Мэр сдержал свое слово: имелось корыто для глины, стопкой высились новые кирпичи, сама глина целой кучей свалена во дворе, фурнитура, плита, уголок и проволока сложены в доме. Вопросов не было, и дед с внуком приступили к работе.
Через полчаса мэр Землехватов привёз в дом селькора Болобонова Владимира Меркулеевича. Селькор осмотрел дом, огород, принадлежащий этой усадьбе, одобрительно пожал руку главе поселения и сказал: «Надеюсь, печь дня через два будет готова? Я пока без семьи так поживу, поработаю над первым тиражом нашей новой газеты».
Он взял с собой ноутбук и удалился в дальнюю комнату работать или колдовать.
А Ягода‑Малина с внучком уже подняли печь по пояс.
Через час, как только уехал мэр, Болобонов вышел из дальней комнаты с душистой сигаретой. «Перекурю», — сказал он и стал смотреть, как проворно Ягода‑Малина мастерит печь.
— Хорошо, — сказал он и скоро ушел к себе в дальнюю комнату. На этот раз он вышел через десять минут с ноутбуком в руках.
— Молодой человек, — сказал он, обращаясь к Ягоде‑Малине, — а где у вас перемычки?
Ягода‑Малина посмотрел на него, улыбнулся, непонимающе заморгал серыми глазами, переспросил:
— Какие перемычки? Тут никаких перемычек нет. Тут топка‑жар будет.
Селькор опять удалился в дальнюю комнату. Но не прошло и пяти минут, как он выскочил с ноутбуком в руках прямо на корыто, где Ягода‑Малина набирал в ведро глину.
— Но, вот технология, покажи мне, товарищ, где ты скобки крепёжные ввернул?
Ягода‑Малина все еще улыбался:
— Да какие скобы, пятьдесят лет изготовляю печи, первый раз слышу! Вот доложу до плиты, там заведу под вверх проволоку шестерку. Это чтобы дверцу закрепить.
Но Болобонов не собирался униматься:
— Интересно, тут надо штырями на гайку тянуть, а он мне халтуру лепит, не знает все технологии в интернете, — и он поднес к глазам старика свой ноутбук: — Смотри, темнила, как и что прописано!
Ягода‑Малина изменился в лице, видно было, как желваки заиграли на его скулах:
— Слушай ты, профессор, меня Николаевич попросил сложить печь, сложу, затоплю, а ты потом разбирай свои технологии, что и как!
Но селькор не унимался. Он принес свой мобильный телефон, и, сверкая фотовспышкой, стал снимать все: печь, колодца, глину, кирпич, Ягоду‑Малину и Сергунька.
— Слушай, ты, человек, дай работать! Или иди на хутор, бабочек лови! — не выдержал печник. Селькор взревел:
— Деньги за халтуру взял вперед? А теперь горбатого лепишь?
— Какие деньги? — переспросил Ягода‑Малина.
Он все понял. Собрал, не торопясь, инструмент, очистил свои широкие штаны от глины, смачно плюнул, выругался матом и с Сергуньком они ушли домой, оставив печь сложенной до плиты.
Не стоило обижать и наговаривать напраслину на такого честного человека, как Ягода‑Малина!
Глава поселения мэр Землехвостов через пять минут приехал на своей служебной «Волге» прямо домой к Ягоде‑Малине:
— Ягода‑Малина, я вас умоляю, сложите печь ради будущего нашего поселка!
— Что? — спросил Ягода‑Малина, — Какие ты мне деньги заплатил, что твой спецкор или селькор стыдил меня на старости лет?
Мэр засмущался, отводя глаза в сторону, и сказал:
— Работа моя такая — желаемое выдавать за действительное, уйду я в охранники, мамой клянусь!
Ягода‑Малина плюнул в его сторону и сказал:
— Пока не наворуешься — никуда не уйдешь, вспомни, как ты рвался в мэры, сколько добра народу обещал, а на деле — все на себя и на родню свою. Сам и ложи печи вместе с товарищем своим по рыбалке. Ты мужик и селькор мужик, по компьютеру смастерите печь: технологию он всю знает.
Повернулся и ушёл домой, заложив на засов ворота.
Порой у нас на Байкале бывает так тихо: нет ветерка, воздух недвижим, в это затишье падает снег. Снежинки большие плавно кружат, приближаясь к земле. И может даже показаться, как одна говорит другой: «Давай, подружка, посмотрим, как поживает селькор?» И видят они, как два мужика в белых рубахах, в глине, в пыли кирпичной, второй месяц мастерят русскую печь. Буржуйка у них топится — труба выведена в окно. Под столом и на столе пустых бутылок множество. Печь довели до потолка, но пришлось доской снаружи обшить: валится кирпич и глина не держит. Решили изнутри каркас шить тоже из доски, а когда затопят — дерево сгорит, а кирпич останется — это все внесли в технологию.
А через неделю дом бывшей рыбоохраны сгорел. Два друга, мэр и селькор, затопили свое творение. Да так их печь разгорелась, что один сказал: «Домна!», другой сказал: «Мартен!». И оба выскочили, забыв ноутбук, прямо в окошко, вынесли на плечах старинную раму.
Столетний листвяг горел, как порох. Пожарная машина была без колес, экипаж пожарников ловил налима на реке. Хорошо, что поблизости не было жилых строений. Люди сбежались посмотреть на красивое жаркое пламя. А кто‑то смотрел, как мэр бил селькора. Потом селькор бил мэра. Из всего этого люди поняли, что это два друга готовили туристический домик для приезжающих к нам на Байкал иностранцев. Русская печь обрушила весь бизнес‑план. Кто кому должен — приятели решают в Верховном суде Республики Бурятия, а рыбоохрана требует с них материальный ущерб в долларах, они тоже решили заняться бизнесом: места заповедные — собирай деньги за красоту природы.
Золотых рук мастер к весне заболел, и в марте мне сказали, что Ягода‑Малина умер. Я пошел проводить его в последний путь. На кладбище, когда работники закапывали могилу, я тоже кинул горсть нашей байкальской земли и отошел в сторону к плачущей старушке:
— А вы не знаете, почему его звали Ягода‑Малина?
Она вытерла слёзы с глубоких морщин и улыбнулась мне:
— До войны это было. Пошли мы в лес за дикой малиной. Нас ребятишек пятнадцать было. Пришли мы к малине, а Александр первый раздвинул малинник руками, а там медведь ест малину прямо с листвой и ветвями. Смотрят они друг на друга. Медведь здоровенный под два метра. Санька, царствие ему небесное, как закричит на медведя, как заматерится:
— Ты что, косолапый, нашу малину жрёшь, или у тебя деток нету, и сладенького они не хотят, — и по матерному на него. Вскочил медведь на все лапы, развернулся и побежал от нас. Только тогда мы дух перевели. А кто‑то сказал:
— Ай, да Ягода‑Малина, да тебя медведи боятся. Так и стали звать его — Ягода‑Малина.
Я посмотрел на крест, на табличку, покрашенную серебряной краской. Иванов Александр Иванович 02.09.1929–15. 03. 2016 г. 87 лет отроду. А мы все — Ягода‑Малина.
Джамайка
Славное море, священный Байкал.
Славный корабль, омулёвая бочка.
Эй, баргузин, пошевеливай вал, —
Молодцу плыть недалечко.
/Сл. Д. Давыдова./
/ Муз. Ю. Арнольда.
Может, кто и знает, что в этой застольной песне, баргузин — это ветер, но мало кто догадывается, в какие часы и в каком направлении он дует.
Витька Толстиков — парень с нашей улицы Энгельса в посёлке Усть‑Баргузин. И Витька, и я, и все жители нашего посёлка знают: баргузин — это ветер, мы его называем «верховик», и дует он с Баргузинской долины с верховья реки Баргузин, от её истока. Верховик начинает дуть с четырех часов утра с нарастающей силой и к шести утра стихает. За эти два часа ветер сбивает байкальскую волну, которая все остальное время катит свою могучую воду прямо в Лопатки (место впадения реки в Байкал или устье).
Предки наши ждали этого ветра, чтобы выйти в Байкал на парусе, а не на веслах, добраться до сетей или отправиться в плавание.
Поэтому посёлок Усть‑Баргузин. И узник бежал с Читинского острога. И чтобы его не догнала стража, он угадал или знал про баргузинский ветер, это ему помогло оторваться от погони.
Витька Толстиков десятый год капитанит. После восьмого класса Витька один поехал в город Красноярск, поступил учиться в Красноярское речное училище, окончил его, проработал где‑то на севере реки Енисей и уже с беременной женой Валей приехал домой опытным рулевым мотористом.
Корень Толстиковых у нас в Усть‑Баргузине многочислен. Братьев и сестер не пересчитать. Взялись они всей родней и с Троицы по Покров выстроили Витьке дом. Места у нас много; леса тоже, и место нашлось на нашей улице Энгельса Ф.
Витька — капитан самоходной плоскодонной баржи СБ-8. Наш Госпар — порт приписки город Иркутск — порт «Байкал». Витькина баржа ходит по реке Баргузин только вверх, где раскинулись на протяжении трёхсот километров населённые пункты: Адамово, Зорино, Баргузин /Райцентр/, и множество других мелких деревень. Баржа самоходная, пятьдесят тонн водоизмещения, да и навигация у нас по реке с 9-го мая по 7-е ноября, — остальное время речку сковывает лёд. Байкал ещё катит свои осенние трехметровые волны, но они разбиваются в лопатках реки, сам же Байкал закуется во льды на Крещение, к 19-му января.
Витька — крепкий, высокий и красивый парень. Он носит капитанскую фуражку с плетёной золотой кокардой, черный китель с золотыми на руках шевронами, пуговицы блестят, есть петли под погоны, но Виктор говорит, что на барже это лишнее. Вся его форма только добавляет Витьке красоты. Волнистый чуб из‑под фуражки, умные глаза, и чуть бритые бакенбарды, строгие скулы — всё напоминает мне героя‑подводника из фильма «Командир счастливой «Щуки».
В навигации работы много: надо успеть завезти все по деревням. Обратно с деревень вывезти скот на Усть‑Баргузинский мясокомбинат, что стоит на берегу реки. День‑два на зачистку трюмов, и — снова в рейс. На мостике в рубке Виктор строг, он смотрит вдаль, отыскивая очередную вешку фарватера или бакен в ночи; работа ответственная, опасная, но любимая для Виктора. Команда его вместе с ним — три человека: матрос первого класса Фезулин Макар, Витькин одноклассник, шкипер Бадмаев Церен Аргалович, бурят, пенсионер с опытом еще с войны — дружная команда.
Зорино…Приготовиться подать швартовы справа! Много чего в Зорино надо выгрузить на склад, запасы сделать на зиму. А пока грузчики выгружают, Аргалович ведет бухгалтерию. Они с Макаром посмотрят двигатель, масло дольют, насосом воду из отсеков качнут, да и ужин пора готовить.
Река Баргузин с пологими, покрытыми лесами берегами. Кое‑где встречаются поросшие травой тихие затоны. Иногда Витька прячет свою баржу в тихий и глубокий затон. Это бывает, когда баржа СП-8 встречается поутру с ветром верховиком, который начинает так сильно дуть, что груженная баржа, поднимаясь вверх по течению, совсем замедляет ход. Вот тогда Виктор и заводит её в глубокий затон, чтобы переждать ветер. Зачем напрасно жечь солярку? Чем выше вверх по реке, тем быстрее ее течение. За Зорино река показывает свой скрытый норов. Вот уже видно, как вода помутнела, там и тут в округе появляются водяные воронки‑омуты от быстрого течения. Чаще плавится рыба: ленок, хариус, а в последние годы — сазан. Большие стаи уток, гусей и журавлей взмахивают крыльями при приближении Витькиной самоходной баржи. Капитан знает: держит в памяти все уловки реки и ветра, экипаж спокоен и на своих местах. Когда они собираются вместе, они шутят без обид друг над другом.
— Витька — парень шустрый, — говорит шкипер Бадмаев. Говорит он это сквозь улыбку, чтобы слышали и Витька, и Фабузин: — Десять лет ходит по этой реке и ребятишек десять! Когда успевает, не пойму? А секрет простой, — продолжает он, — приходит Виктор с рейса и дает последнюю команду: всем спать!
Смеется сам, смеется Фабузин, смеется Витька — все знают, что скажет Бадмаев.
— Ну вот, а сосед его и говорит: все! Я спрашиваю, что все? А он мне: видишь, команда прозвучала: всем спать! Ставни днем закрыли — это значит всё: у Витьки‑капитана одиннадцатый будет, а я угнаться не могу, так и ни одного…
Смеются ребята.
Продолжительность рейса всего‑то неделя. Но в этот раз рейс оказался наполовину короче. Пришли в Баргузин, районный центр, разгрузились, все по графику, подготовили трюмы под загрузку скота. Ждали день, ждали два, а скот не гонят. На дальних пастбищах скот. Ждать минимум неделю.
Виктор связался с портом по рации, начальство дало приказ возвращаться в Госпар порожняком.
— Ну и хорошо, — сказал Бадмаев, — рыбу половим, утку постреляем.
— Нет, — сказал капитан, — день отдыха и по‑новому в рейс.
Много еще завезти груза надо, как предупредило начальство. Через двое суток, уже когда было темно и фонари горели на бакенах, отмечая фарватер, Витькина баржа СП-8 причалила левым бортом к пирсу, увешанному автомобильными покрышками. Бадмаева оставили ночевать на барже: старик был одинок и никуда не спешил. Завтра снова загрузка, и в путь опять по реке. Уже зажглись уличные фонари, черное небо было затянуто тучами, не было видно даже звездочек. Виктор и матрос, одноклассник Фабузин, пошли по домам. Они прошли центральную улицу Ленина, друг и напарник Фабузин попрощался и свернул на улицу Кирова, а Виктор — на Энгельса Ф. Их пути разошлись в разные стороны.
Идти недалеко от угла улицы до дома. Кое‑где горели еще невыбитые пацанами из рогаток фонари на электрических столбах. Но странно — дом Виктора был залит светом. Подходя к дому, Виктор замедлил свой шаг. Он размышлял: время одиннадцать вечера, ставни не закрыты, свет во всех комнатах, музыка странная и этот странный её припев — Джамайка… Конечно, не ожидают хозяина, три дня еще мне в рейсе быть. Витька прильнул к своему палисаднику и стал вглядываться, что же там происходит? Ничего невозможно увидеть ни за оградой, ни в доме, только эта «Джамайка» доносилась из дома.
Он перелез через палисадник, снял капитанскую фуражку и, как разведчик, одним глазом прильнул к нижнему окошку. Боже!!! Что он увидел — не забыть ему никогда! Его жена Валя сидела в зале за столом, который ломился от закусок, ее обнимал молодой, в галстуке, мужчина. Он обнимал Валю за плечи, что‑то шептал на ушко, и Валя была этому рада. Она сама иногда склонялась к красавцу и ласково целовала его в щеку. Детей не было видно. «В баню к матери моей увела», — подумал Виктор. А на столе шампанское, водка и даже его любимые рыжики, что старшие дети собирали отцу по просекам, пока он в рейсе.
Виктор отвернулся от окна, тихо сполз, поранив спину. Сел возле завалинки у окна на траву, уронив между колен капитанскую фуражку. Мозг его сверлило тупым сверлом: «Вот оно что, когда я в рейсе!!! Наверное, это давно продолжается, никого не боятся, и эта музыка «Джамайка».
Он вцепился руками в траву, что росла возле завалинки, и начал мычать от обиды, полного крушения его внутреннего корабля. Он даже спросил кого‑то внутри себя: «А мои ли это дети?» Внутренний огонь бушевал в его отсеках, в самом сердце. «В летней кухне ружье‑двустволка «Тулка», патроны там же в кладовке. Справа пули, картечь, слева дробь №2. Застрелю обоих, главное не тянуть и не распинаться перед ними, — думал он, — но за двоих и мне расстрел. Что делать? Нет, ей я скажу: «Все на твоей совести, живи», а его сразу дуплетом в сердце. Что будет с детьми, когда меня посадят? Разве одной поднять такую ораву? А сколько будет разговоров, он — рогоносец, да еще и уголовник… Простить? Уйти? Скрыться? На той стороне реки, там в рыбацких сараях есть удочки и соль. Меня никто не видел, и я вроде ничего не знаю».
Он почему‑то вспомнил то лето. Они стояли в Баргузине под загрузкой своей СП-8. Бадмаев как‑то один ящик «Солнцедара» превратил в «бой», который принимающие списали. Да тогда гулянка была у них на барже всю ночь. Откуда взялись две женщины, которые были не прочь выпить. А он, капитан, потом кричал в пьяном угаре: «Я — первый, я — капитан!». И где он только с ними ни побывал — и в кубрике, и на корме, и в трюме.
Высадили баб в Зорино. После он целый месяц избегал близости с Валентиной. Прикинулся больным, а сам прятал от нее глаза. Забыл все быстро? Да нет, вот Боженька наказал за измену. И он заплакал. От своей мерзости в прошлом и от горя виденного: как Валя с молодым. Он плакал и говорил себе: «Кобель ты, Толстиков, клялся в верности и любви перед Богом, вот тебе за твою измену — получай!» Слёзы катились ручьем на лежащую между ног капитанскую фуражку, и, как насмешка, звучала «Джамайка».
Вдруг внутри палисадника скрипнула калитка, через которую закрывали ставни. Старший сын Виктора, десятилетний Генка, вбежал в палисадник, что бы закрыть окна с улицы. Свет из просторных окон освещал сидящего на траве отца с ручьями слез, текущих по небритому лицу.
«Папка? — от неожиданности воскликнул сын. И, испугавшись, добавил: — Ты плачешь?»
Он сорвался с места, не закрыв окна, и через минуту было слышно, как по крыльцу бежит толпа: ребятишки, Валя, ещё кто‑то. Валя упала на колени перед своим мужем, целовала его в курчавую голову и говорила: «Витечка, родненький, что случилось? А к нам братишка мой приехал, мы же его с нашей свадьбы‑то и не видели. Вырос братишка, инженер уже. А каких он нам подарков привез! Вот платье на мне, а тебе — спортивный костюм! Ребятишкам много чего…»
Витя‑капитан уткнулся в её теплые ладошки, и еще больше одолели его слезы, то ли от радости, то ли от горечи.
— Ты прости меня, Валя! Прости, ради Бога! Ради наших детей прости. Я больше не буду, поверь!
— Что, Витя, не будешь, может, что с кораблем?
— Ой, Валюша, не буду… — но вовремя сообразил, — не буду раньше времени приходить с рейса. Лучше рыбки на зиму половлю, уточек‑гусей добуду. А я все рвусь куда‑то, чуть мимо дома в море не ушёл.
— Да ладно тебе, хоть совсем никуда не ходи, нашёл об чем расстраиваться! — она целовала его в обветренные губы.
Когда небо было без туч
«Там порою чайка мне крылом махнет».
(Старинная песня)
Этого события могло и не быть, если бы моя бабушка Антонина Афанасьевна не захотела испечь пирог с начинкой из белой рыбы.
Мы живем на самом берегу великого священного озера Байкал. У нас в Усть‑Баргузине рыбные блюда всегда на столе. Рыба здесь водится разная, а пирог с рыбой, да еще в вольной русской печке — «пальчики оближешь», как говорят в народе, и на самом деле это так. Белая рыба — это осетр, сиг, ленок, омуль, хариус.
На дворе стоял первый день лета, был праздник «День защиты детей». В голубом прозрачном небе светило яркое золотое солнце. На улице стало очень тепло, пахло: черемухой и дымом от маленькой печки в дедовой ограде, на которой варили очистки от картошки нашим курам. Вся округа слушала поздравления и музыку из черной висячей тарелки во дворе у деда.
Мы с моим другом Толиком, взяв в руки ножички‑складишки, очищали от коры длинные сосновые деревца — заготавливали удилище для удочек. Нас, учеников, только вчера отпустили на длинные летние каникулы, и рыбалка была нашей страстью и занятием в эти счастливые дни до сентября. Мечты, которые весь учебный период были за партой, начинали сбываться.
Есть места в близлежащей округе, где мы вырубаем тонкие длинные сосновые деревья, лесник нам так и говорит: «Прореживайте!». Мы все знаем место по «солдатской» старой дороге на повороте, где из песка выступает пласт глины. Вырубишь длинную тонкую сосенку, очистишь от коры, — уда получается легкая, длинная. На нее привязываем с верхнего конца в расщелину леску, поплавок, грузило, крючок. Удочка готова, на все лето она будет неразлучна с тобой на рыбалке. За лето она высохнет, станет еще легче и послужит не один год, а если удочка фартовая, «счастливица», бережешь ее, у меня одна такая была, десять лет сохранялась, принося рыбацкую удачу…
— Валерий Васильевич! — зовет негромким голосом бабушка с широкого крыльца дома. — Валерий Васильевич, где вы?
Всю жизнь они на «вы» и не переделать их… В прошлом он: путейский инженер железнодорожных путей сообщения. Она повар, вернее шеф‑повар, и вся жизнь их вместе, — и все на « вы».
— Тут, тут я, у куриц в загоне порядки навожу…
У деда большая усадьба: дом, огород, стайки, баня, летняя кухня, свой сад, где есть беседка и море малины и смородины.
Бабушка рассказывала, что после войны было голодно, жили трудно, и они со станции «Мысовой» переехали с малыми ребятишками к родственникам, к бабушкиной сестре бабе Лизе в Усть‑Баргузин. Здесь на берегу Байкала земля хоть и песчаная, выделил сельсовет двадцать соток, рыбозавод дал лес на постройку, — живи, стройся… И как ни было трудно, они переехали. Муж моей двоюродной бабушки Лизы был в те послевоенные годы еще жив и работал бакенщиком на нашей реке Баргузин. По фамилии они Мешковы.
Бабушка стоит на крыльце и не видит за панцирной сеткой вольера деда, говорит в его направлении:
— Сходили бы вы, Валерий Васильевич, на рыбзаводской пирс, рыбаки рыбу сдают каждый день помногу. Вчера соседка наша Андреева Варька говорит: «У невода рыбаки мотню расшивали, омуля опять в Байкал отпускали, некуда уже сакать было. Людям по мешку раздавали, все набрали, кто на берегу был. Ребятишки маленькие и то по полмешка домой тащили».
— А где, Тонь, то тянули рыбаки? — спрашивает из вольера дед. Бабушка все равно его не видит, отвечает в пространство: — Да тут прямо на «сиговом»… Народу там полно было, загорают люди уже…
— Вода холодная еще, омуль не отошел в глубину, у реки кормится. Вот и ручейник уже расплодился, а рыбке покормиться хочется…
Дед любит пофилософствовать, развернуть свою мысль со всеми заключениями… Он податлив перед бабушкой и ее задачей, как бы ни философствовал, но пойдет выполнять бабушкино распоряжение. И так они живут уже более пятьдесяти лет.
— Неужели вы, Валерий Васильевич, рыбного пирога не хотите с сижком или с омулем, да и с налимом можно?
— Иду, иду, — в спешке что‑то доскребает в вольере дед, выходит от куриц: — я только переоденусь…
Он идет в баню. Там в предбаннике у них раздевалка. Стоит большое старое трюмо с зеркалом, диван, дед говорит: «Подарок Валерия Чкалова!» Я как‑то спросил:
— Вам, деда, Чкалов диван подарил?
— Нет, мы купили диван, когда Валерий Чкалов совершил свой героический перелет через Северный полюс в Америку, тогда мы и купили его с моей женою Антониной Афанасьевной в Улан‑Удинском ЦУМе. В то время настоящую мебель делали из дерева, это теперь все из опилок, вот и живет диван полвека, еще вам достанется…
Дед мой противоположность моей бабушки: стройный, жилистый, лысый, глаза голубые, у него все лицо в морщинах, и когда он не бреется, серебряная колючая щетина покрывает его щеки и подбородок, скрывая эти борозды на лице. Что бабушке, что дедушке — за семьдесят, но они бодры, подвижны. Дед ещё подрабатывает в детском садике «Золотая рыбка», возит ребятишкам на рыбозаводском коне Валете продукты, сам грузит, сам разгружает. Мы ему говорим: — Хватит дед работать, отдыхай!
— Скучно, — отвечает он, — без работы не могу!
— Я готов!
Дед вышел из предбанника в своем выцветшем пиджаке с нагрудными орденскими планками, в легких парусиновых с прошитыми стрелками брюках и кедах. Уж кеды он любил какой‑то вечной любовью, надевал их на ответственные бабушкины задания.
— Я готов! Мешок я возьму, а «жидкая валюта» есть?
Бабушка зашла в дом. Через минуту она вернулась, подавая дедушке бутылку водки, на которой была синяя этикетка с названием «Московская».
Дед подержал ее в руках, заулыбался, сказал «Ух ты!» и положил ее в мешок, а мешок заткнул себе под мышку. Поправив на себе серую выцветшую фуражку, которая прикрывала его лысину, весело зашагал за ворота.
«О, солнце, солнце, ты так ярко светишь! И лучи твои греют землю. И снега в этом мире тают, и любовь моя с ними тает!» — напевал я английскую песню на русский лад, которую пацаны пели вечерами на лавочке под гитару.
— Завтра с утра на рыбалку пойдем. Еще крючков в сельмаге купить надо, — заключил Толик, когда мы уже заканчивали шкурить удилища. Дел оставалось: убрать за собой мусор, сжечь его в дедушкиной летней печке и привязать леску, грузило, поплавок, крючок…
За всем этим занятием мы провозились недолго и успели сбегать в сельмаг за крючками… Вдруг к дедушкиным воротам подъехал дядя Сережа Кузнецов, друг отца, на мотоцикле «Урал» с люлькой. Сзади него сидел дед. Они сняли мотоциклетные каски и стали вытаскивать из люльки мешок полный и мокрый, в рыбной чешуе.
— Вот спасибо, Сережа, хоть помог, где бы я с таким уловом справился?
Бабушка улыбалась приветливо, — довольная… Было видно, как она вся сияла. Она — светлая и лучистая женщина. От её серых глаз и улыбки исходило тепло. Она пополнела с годами (я видел ее фотографии в молодости), но её полнота придавала ей спокойствие и уверенность в прожитом дне. Она прожила нелегкую судьбу: война, ожидание мужа с фронта с четырьмя малыми детьми. Поседевшая в постоянных заботах, она находила время, чтобы рассказать внукам сказку и приготовить все к завтрашнему дню.
— Проходи, Сергей, чаю хоть попей, я лепешечки утром испекла… Сейчас посуду под рыбу принесу с огорода, тут две ванны оцинкованных, надо водой холодной рыбу залить, — говорила бабушка у ворот.
Что делать с рыбой у нас на Байкале знают… Дядя Сережа помог деду высыпать рыбу по ваннам, от чая отказался, попрощался и уехал. А дед начал рассказывать:
— Вот рыбы нынче много — кормит нас Байкал. Лет пять таких уловов не было. Дошел я до парома, гляжу — в «лопатках» лодки рыбацкие показались. Жду, когда они с переправой поравняются. Баркас Леонида Крушинского рыбзоводской бригады, за ним на связке три лодки «палубницы», и все поверх заполненные омулем… К пирсу рыбзаводскому пошли на сдачу рыбы. Я, конечно, по бережку туда же. Я вам скажу, Антонина Афанасьевна, ваш подарок рыбакам — в самую пору, устали мужики омуля из мотни в лодки сакать. Бригадир Леонид Крушинский так и сказал: «Вовремя вы, Валерий Васильевич, с таким делом явились к нам, как бы сказать, с призом в виде бутылки «Московской»! Даем пятьдесят центнеров омуля своему родному рыбозаводу! Взяли мужики мой мешок, полный нагребли, я еще двух сигов попросил — люблю фаршированных, вами, Антонина Афанасьевна, приготовленных! Вот Сергея Кузнецова там же на пирсе встретил, он мне помог.
Дед высказался, было видно, как он старается весь перед бабушкой быть хозяином и добытчиком. Бабушка одобрила и похвалила его:
— Молодец, Валерий Васильевич!
И, кажется, не было для него лучшей награды, чем ее одобрение…
Он посмотрел на нас и добавил:
— А этот придурок, Сашки Патюкова сынок Колька, юнга, взял с корабля «Слава» весь мазут с машинного отделения и бухнул за борт. Поленился в емкость на берег таскать ведром, теперь ползатона рыбзаводского в мазуте, чайка там уже одна мучается, в мазуте вся, погибнет птица!
Мы с Толиком переглянулись. Затон рыбзаводской то место, где мы всегда рыбачим. Это сразу за пирсом рыбзаводским, по течению. Место прикормленное, рыбное, мы даже пацанам не даем там купаться. На этом месте хорошо ловятся елец, лещ, сазан на сырую картошку, щука хоть на блесну, хоть на живца. Нам было обидно и больно: впереди целое лето, мы сделали удочки и на тебе, Колька Панюков « удружил»…
Колька Панюков постарше нас. В школе мы часто играем в футбол вместе, там у нас футбольное поле, ворота как надо — по правилам. Колька хорошо играет в футбол, прямо это у него дар Божий. Его отец, дядя Саша Панюков, капитан корабля «Слава» нашего рыбозавода. Корабль собирает рыбу в населенных пунктах по Байкалу, а также с Чивыркуйского залива, где расположен населенный пункт рыбаков Курбулик. Отец Кольки мечтает, что сын его непременно должен стать моряком, капитаном. Он уже второе лето берет сына юнгой на свой корабль «Слава».
Рев и крик раздаются на корабле «Слава» — это капитан учит юнгу, как на корабле надо работать: драить палубу, отдавать швартовы, мыть гальюн и даже как ведром зачерпнуть воду за бортом. Мы ходим на рыбалку, играем в футбол, вечерами собираемся у костра на берегу Байкала, поем песни под гитару. Колька на корабле несет сторожевую вахту, и завтра его отец что‑нибудь придумает для юнги. Кольке это все надоело, но отец у него строг. Наверное, в отместку Колька «выкидывает кренделя» батюшке: то морским песком рынду покарябает, то ведро утопит за бортом, а раз даже неочищенную картошку в суп бросил… Но отец тоже упорный, говорит: «Я сделаю из тебя моряка, потом мне спасибо скажешь!»
— Порыбачили!!! — сказал Толик, а я спросил деда: — Как можно спасти чайку?
Да, я чувствовал себя виноватым перед этими птицами. Случилось это прошлым летом. Мы рыбачили на нашем затоне, я поймал небольшого ельца на удочку, поленился снять его с крючка. Бросив на берегу реки удочку, побежал к ребятам купаться: это недалеко, где у нас была нырялка. Вернувшись, я не нашел своей удочки. Удочка была далеко в стороне, а на конце лески, заглотив рыбку, сидела большая белая с жёлтым клювом чайка. Пока я купался, чайка, пролетая мимо, увидела рыбку и проглотила её. Мы долго бились, чтобы освободить чайку от рыбки и крючка, но у нас ничего не получалось. Птица была голодна и так заглотила рыбку, что мы побоялись поранить ей желудок, тянувши. Мы обрезали леску возле клюва и отпустили птицу. Витька Курохтин был постарше нас, он сказал: «У чайки желудок гайки железные переваривает, а крючок и леску она и не почувствует».
Откуда знал он это? Мы поверили ему: у него мать была доктором в больнице.
После этого случая я часто думал, выжила наша чайка или нет? И долго на сердце томились сомнения, мучили жалость и вина за вред, нанесённый птице.
— Деда, а как её можно спасти? — спросил я.
— Удилище вы очистили, оно вам пригодится в этом деле. Вот я вам тонкую проволоку дам, привяжем ее на конец удилища, а на проволоке сделаем петлю. Вы заведете петлю за туловище чайки и подтащите ее помаленечку на себя. Только за шею птицу не берите, петлей задушите беднягу…
Дед сходил в огород, принес тонкой проволоки, которую я сразу узнал. Это была та проволока, из которой мы с дедом делали зимою петли на зайцев. Мы ставили их по тропам в нашем лесу возле горы Братья.
Вот наша новая удочка была готова. Мы немного потренировались, выполняя все рекомендации деда. День солнечный и безветренный перевалил на вторую свою половину — знак, что лето пришло! Иногда легкий ветерок с Байкала играл нежной зеленой листвой тополей, возвышавшихся над домами. В оградах у местных жителей слышались песни, играла гармошка, уже все отсадили картошку, люди отдыхали, был день, к тому же воскресный.
Мы подошли к нашему любимому затону и сразу увидели Кольку Потюкова, юнгу с корабля «Слава».
Колька сидел у края воды и большим дуршлагом черпал мазут в большое ведро, сделанное из железного бочонка. На нём была тельняшка в пятнах машинного масла. Колька — блондин, и на его лысой подстриженной голове были заметны две полосы от черного мазута. Он весь загорел на солнце и походил на гриб мухомор. Его лицо отливало красной медью, а нос был весь в высыпавшихся веснушках. Рукава тельняшки были закатаны по локоть, а кисти рук черны, как у негра. Колька был высокий, с длинными ногами, но худой настолько, что его лопатки острыми буграми выделялись под тельняшкой.
Мы подошли к нему, но глазами искали в этой черно‑фиолетовой жиже замученную птицу. Жирное мазутное пятно простиралось метров на тридцать, но оно было уже огорожено толстым веревочным канатом, на котором были часто нанизаны пенопластовые разноцветные поплавки.
— Что тут произошло, Коля? — спросили мы у убитого горем парня. Колька молчал, только шмыгал носом.
— Что молчишь, Коля, или твой корабль потерпел крушение?
— Пацаны, помогите, батя сказал: «Собирай, не соберёшь мазут — выпорю!»
Мы на Кольку уже не обращали внимания, потому, что увидели недалеко от суши шевелящийся черный комок… Только желтый клюв выдавал в этом комке живое существо.
Мы приступили к операции спасения.
Дед был прав. Чайка впитала своими перьями столько мазута, что мы не в силах были поднять ее своей удочкой. Подтащили птицу к берегу, хотели взять ее в руки, но она своим мощным клювом стала клевать нас. Колька‑юнга тем временем ходил за нами и ныл: «Пацаны, помогите, отец убьёт!»
Мы успели поймать руками птичий клюв и завязать его тряпкой. Щепками, которые валялись тут же на берегу, стали соскребать с чайки мазут.
— Коля, у тебя ветошь обтирочная на корабле есть?
— Есть, есть, пацаны, я принесу, вы только чуток помогите! Вот я натворил!
Пришлось нам пообещать Кольке, что поможем. Он побежал на корабль за ветошью. Когда Колька вернулся, я стал обтирать чайку тряпками, а Толик — помогать ему собирать мазут в большое ведро.
Чайку мы освободили от большой массы мазута, но между перьями на груди и под крыльями его было еще много, чайка плохо поворачивалась и совсем не держала голову.
— Надо нести ее домой. Бабушка или дедушка подскажут, что надо делать дальше, — предложил я Толику.
— Пока, Колька! Теперь ты уже точно исправишь свою ошибку. Тебе начать да закончить — совсем немного осталось. Да больше так не делай: ни птиц, ни рыбы не будет у нас, если ты будешь мазут за борт сливать. Дай нам честное слово «морского волка», что делать так больше не будешь!
Колька клялся и божился, что он больше так не будет делать, только дайте закурить или зобнуть бычка раза два.
— Мы курить бросили: побаловались, и хватит… И ты береги здоровье, Коля, в футболе это необходимо.
Он посмотрел на нас печальными синими глазами, наверное думал, какой еще трудовой повинностью накажет его отец.
Мы пошли к бабушке, завернув чайку в тряпку. Нам было понятно, что делать, но что применить для очистки перьев мы не знали. Чайку мы принесли и положили на наше крыльцо, позвали дедушку и бабушку. Они вдвоем вышли к нам, осмотрели птицу. Бабушка сказала: «Я вам дам бутылку с растительным маслом, дам тряпки. Мочите маслом тряпки и отирайте с перьев у чайки мазут. Только маслом подсолнечным можно ее очистить, от химии или бензина она погибнет».
Дед, конечно, этот совет утвердил и принес нам старую рубаху и немного нас просветил: «Нате рвите, оттирайте, пока не затемнело на улице! А чайка возрастная, видите — клюв у нее жёлтый? Клюв у чаек на второй год только желтеет… У молодой чайки клюв чёрный!»
Мы взялись за работу. К нашему удивлению, мазут хорошо собирался на смоченную подсолнечным маслом тряпку. Толик сказал: «Век живи, век учись. Да что бы мы без бабушки делали?»
Пёрышки и перья нашей птицы стали приобретать свой естественный вид, но оставались бурые, желтые и липкие. Чайка уже сама сидела и поднималась на своих перепончатых ногах. Когда мы очищали ей лапы, то обнаружили на ноге колечко. Легонькое, аккуратное, и не железное, а пластмассовое. На нем был номер А-80 625. Мы позвали деда.
Дед посмотрел через свои очки на кольцо, записал номер, в заключении сказал: «Да, ребята, птица важная, где‑то была окольцована. Надо сообщить орнитологам в Листвянскую академию наук, где работает бабушкин племянник Шалашов Ярослав Иванович. Письмо я ему напишу, посмотрим, где её окольцевали? Интересно, где зимует, а гнездится у нас…»
« Ночь, и в черные одежды нарядилось всё как прежде». Дальний лес и горы, крыши домов, строения не различались в темноте. Летучая мышка несколько раз пролетела над нами. Дед включил свет, который осветил широкое крыльцо веранды. Мы и дальше оттирали птицу от мазута. Множество мошек с крылышками окружили своим хороводом источник света — плафон. Мошки с упорством бились об него. Чайка наша уже имела приличный вид, расправляла сама крылья и все время рвалась от нас в полет, пыталась клевать перевязанным клювом наши руки.
— Ну, все, ребята, несите её к курицам в вольер курятника, пока перо она не поменяет или не почистит, она не взлетит, уж больно сильно мазут пропитал перья.
Да и в самом деле, мы давно уже находились у бабушки и дедушки, а дома нас могли потерять, а завтра мы хотели идти на рыбалку. Мы отнесли чайку в вольер к курицам, развязали ей клюв, а с перепончатых лап сняли веревку. Чайка сразу стала клевать руки своих спасителей и зашипела, как змея.
— Дикая морячка, Петька наш тебя перевоспитает! — сказал дедушка и закрыл куриный вольер на засов.
Дома нас потеряли, но когда выслушали мой рассказ о спасении чайки, все поняли, а шестилетняя сестренка Ира попросила меня, чтобы я ей завтра показал чайку. Я пообещал, конечно.
Ночью мне приснился сон: наш дядя — человек‑праздник, и когда он приезжает к нам, он привозит всегда какие‑нибудь подарки. Дядя работал научным сотрудником Иркутской академии наук по изучению флоры и фауны Байкала. Академия расположена в городе Листвянка, где дядя проживает с семьей. Во сне я видел, как дядя привез мне большую белую чайку. Вынув ее из мешка, он сказал: «А это, Санька, тебе, дрессируй, в цирке выступать с ней будешь? В мире ни у кого нет номеров с чайкой, а у тебя будет».
Я проснулся, долго лежал и думал: «Что означает этот сон? Завтра у бабушки спросить надо, она у нас все сны раскрывает». Конечно, потом я уснул и проспал рыбалку.
Летнее солнце уже светило и грело. В тополях, укрывшись за шелково‑зеленой листвою, чирикали воробьи. Родители ушли на работу, а на столе лежал листок‑перечень, что надо сделать до их прихода. Самое трудное — это было накачать ручным насосом две бочки воды на полив грядок. А самое главное — это смотреть за шестилетней сестренкой. Сестренка давно проснулась и играла своими куклами.
Быстро позавтракав, я приступил к самому трудному — стал качать воду в бочки. Мне не терпелось побежать к бабушке и посмотреть, как там наша спасенная чайка. Когда я начал качать вторую бочку, наполняя ее водой, пришел мой друг Толик — он тоже проспал рыбалку. Мы заполнили бочки водой, взяли сестренку за ручки и пошли к бабушке смотреть чайку. Сестренка была недовольна, что ее оторвали от игры с куклами, но, слушая нас, задавала вопросы:
— Кто такая чайка? Зачем вы ее от мазута очищали? А что ей у куриц надо?
На все мы ей отвечали и добавляли:
— Вот пойдём с нами, посмотришь!
Дом наших бабушки и дедушки был недалеко, через две улицы направо. Пока мы шли до них, моя сестренка Ира задала нам столько вопросов, что мы сами не знали на них ответов.
В ограде нас встретил дедушка, он держал в руках метлу: ею он подметал ограду.
— Как, деда, наша чайка, что она делает? — спросили мы. Дед махнул рукой и ответил: — С петухом дерутся, видать, кто главный доказывают курицам.
Мы все вместе и сестренка вошли в вольер, прикрыв дверь, чтобы курицы не выбежали.
Перед нашими глазами открылась картина: чайка сидела на своих перепончатых лапах возле эмалированной миски с водой, а вокруг неё и миски кругами ходил наш Петька, весь взъерошенный, клокочущий, как вулкан. Одним своим глазом косился на чайку, другим на куриц, что сбились в кучу в дальнем углу вольера. Петька чувствовал, что мы его друзья и не дадим в обиду хозяина курятника. Подскочив сбоку к чайке, он запрыгнул на нее, но мощный удар желтым загнутым клювом опрокинул его на спину. Петька на спине поболтал ногами в воздухе, а когда перевернулся и встал на ноги, бросился к курицам в круг под насестом. Он еще долго прыгал и издавал грозные кличи, показывая свое недовольство. Через некоторое время он снова подскочил к чайке, клювом и ногами разбрасывая подстилку и, как бы говоря, что, вот так ищи зернышко, как я… Как только он приблизился к чайке совсем близко, получил мощный удар (птичий хук) и снова улетел под насест. Нам почему‑то стало жалко нашего Петьку. Он один держал под своим присмотром двадцать куриц, и все они были довольны и слушались Петьку.
Вольная птица чайка иногда вставала на свои перепончатые ноги, делала круг вокруг тазика с водой, клацала клювом, как бы говоря: «Ну и куда вы меня поселили? И где тут речка? Где Байкал? Это не для меня!». Ее перо было желтого цвета и липкое, ясно было, что ей надо принимать зольные ванны — чистить перья.
Я спросил деда: — Может, деда, пересадим ее куда‑нибудь, а то Петьку жалко?
— Куда, Саша, пересаживать? Ванна с золой у кур, а с петухом чайка ещё, как братья будут. В моей молодости журавль с курами жил всю зиму. Давно это было, когда я в школе учился… Весной его выпустили на волю: крыло у него за зиму срослось. Не бойся, всё будет нормально.
Сестрёнка моя, широко открыв глаза, смотрела на загадочную птицу и крепко держала меня за руку. Она посмотрела на чайку, потом на нашего петуха Петю и сказала:
— А эту птицу зовут Кукух??? Нам про неё воспитательница Вера Ивановна сказку читала!
Мы переглянулись:
— Точно, Ира, как же мы забыли, это птица Кукух из сказки! Она потом еще в лебедя превратилась, когда выросла, и улетела, — дополнила сюжет сестренка.
Так из‑за сказочных воспоминаний моей сестренки мы стали звать нашу чайку Кукух.
Бабушка вышла во двор:
— Мойте, ребятишки, руки, пойдем пирог пробовать, и домой маме с папой возьмете!
Я спросил бабушку про сон.
— Птица в подарок от дяди! — она улыбалась, — Птица — это весть, известие, подарок — это благодарность от дяди. Да то и верно, тебе должно это присниться. Дед вчера дяде Славе в Листвянку целую поэму в письме писал. До часу ночи все свет жег. Вот и весточка. Твоя чайка — ждите ответа. Так моя любимая бабушка растолковала мой сон.
Прошел уже месяц, как спасенная нами чайка живет с курицами в вольере. Петух и курицы уже не смотрят на нее, как на монстра. Каждый занимается своими делами. Бывает, что наш Петька позабудется, подскочит к чайке и начинает ее учить, как надо искать зернышко. Чайка посмотрит на него и на подбегающих к нему куриц, клацнет клювом, как бы говоря: «Нашел дуру, сам ищи в навозе свои сладости, а мне ребята принесут свежей рыбки».
Мы с Толиком каждый день ходим на рыбалку. Задача наша простая — как можно больше наловить рыбы. Мы заметили, что чайка лучше глотает мелкую рыбку, и для этого нам пришлось на наших удочках крючки перевязать на «заглотыши».
Мы приходим, даем чайке рыбу и смотрим, как она заглатывает по одной рыбке, наполняя свой зоб привычной пищей. Она каждый раз с благодарностью смотрит на нас своими желтыми круглыми глазами. Наша чайка стала совсем белая, перья ее очистились, стали красивыми. Мы видели, как она запрыгивает в корыто, в которое дедушка каждый раз подсыпает древесной золы. Это делается для того, чтобы курицы выгоняли из пера паразитов и чистили свои перья. Наша чайка подсмотрела это у куриц, и теперь она — белая. Красивая птица с мощным желтым клювом и красными перепончатыми лапами.
Вот и прошло уже пол‑лета. Наступили жаркие июльские дни. Мы уже реже ходили на рыбалку. Купание, походы на пески, где у нас была своя «тарзанка», сбор ягод «шикши» (водяники) — все это отвлекло нас от чайки. Живет, кушает, с курами — мир, что еще надо для счастья?
Бабушка моя, хозяйка прилежная, стала не досчитываться куриных яиц:
— Интересно, Валерий Васильевич, двадцать куриц — десять яиц должно быть каждый день! Курица через день несётся, а тут пять, три? Посчитай куриц, может какая на яйца села? Чтобы клокчела, я не слышала… А ты посматривай, может, кто их ворует? Шучу, шучу, — сама испугалась своей шутки бабушка.
Дед негодовал: он и сам заметил, что яиц становится все меньше. Дед решил проследить. Ждать пришлось недолго. Как только курятник наполнился задорным квокчетом курицы — радостью куриной, которая снесла яйцо, дед тихо подошел к гнездам и увидел все…
Наша чайка, которую мы все давно звали любя Кукух, сидела на курином гнезде и держала в своем клюве яйцо. Она спрыгнула с яйцом в клюве на пол, задрала голову вверх и заглотила яйцо полностью, оно провалилось в её зоб. Видно было, как яйцо в области шеи лопнуло, и она срыгнула на пол только чистую скорлупу. Подбежали курицы и склевали скорлупу, чуть не дерясь друг с дружкой.
Дед, сказал: — Хе‑хе, да тут целая банда работает по уничтожению моего добра!
— А вы что думали, Валерий Васильевич, она вам яйца нести будет или сама на яйца сядет? — воспитывала деда бабушка, — Отсади ее куда‑нибудь или выпускайте на волю…
— Будем выпускать на волю! Ребят дождемся, как с речки придут, — сказал дед твердо. Бабушка в такие решительные минуты молчала, лишь посматривая на деда. Мы пришли с речки во второй половине дня, принесли чайке рыбы. Дед встретил нас строго и торжественно объявил: — Семейный совет решил: все, ребята, чайка выздоровела, перо почистила, теперь ее в самый раз на волю выпустить. Птица дикая: надо чтобы она не отвыкла от своей жизни.
Мы стали возражать, нас пятеро внуков, и просить деда, но он не собирался поддаваться на уговоры: — Птица должна идти в свою природу!
— Уж сколько она яиц куриных съела, пусть спасибо говорит, пора и честь знать! — подхватила бабушка решение деда.
Дед надел рабочие рукавицы и пошел в вольер ловить чайку.
Чайка по прозвищу Кукух совсем не сопротивлялась. За время, проведенное в вольере, она привыкла к жителям дома, она уже не клевалась и не шипела. Дед посадил ее на разделочный стол, который стоял тут же в ограде, и отошел в сторону. Все мы смотрели на чайку, а чайка — на нас… Перья ее стали совсем белые, как снег, на конце загнутый клюв еще больше пожелтел, а ноги с перепонками стали красные. Ничто в ней не напоминало тот черный шевелящийся комок мазута.
Чайка посидела минут пять, не желая улетать, а может, мысленно прощалась с нами… Её желтые круглые глазки смотрели на нас с тоской. Наконец она разбежалась по столу, расправила крылья и поднялась над нашим домом, оградой и вольером с курятником. Петух наш Петя как‑то странно закурлыкал, подавая чайке прощальный клич. А она сделала над нами три прощальных круга, качнула крылами и полетела в сторону Байкала. Бабушка наша смахнула слезу своим фартуком и сказала: «Лети к своим деткам, голубушка! Дались тебе наши яйца, так бы жила да жила».
А в воскресенье деду пришло извещение на посылку. Дед собрал нас всех внуков и сказал: «Идем на почту получать гостинец от нашего дяди Славы Шалашова».
Мы принесли небольшой фанерный ящичек домой, дед вскрыл его. И первое, что лежало сверху — это письмо, он стал читать его вслух: «Здравствуйте мои дорогие родственники (шло перечисление), вам благодарность от академии наук за спасение и сообщения о чайке. Большая белая чайка была окольцована пять лет назад: „Охотское море, бухта Авачинская”. Теперь вы знаете ее маршрут на гнездовье к вам на Байкал. Примите еще раз благодарность и маленькие подарки».
Нам с Толиком дед вручил новенькие квадратные фонарики с батарейками, деду пришли тёплые китайские кальсоны, бабушке — платок, всё остальное место занимали конфеты «Каракум», «Раковая шейка», «Три медведя». Сестрёнка заявила, что это всё её. Мы все посмеялись и были счастливы.
Я стою на берегу нашего моря Байкал. Хрустальные прозрачные волны бросаются с шипением к моим ногам. Впереди до самого горизонта — синева и воды. В вышине — голубое небо и солнце, нет ни одного облачка на небе. Вдруг — надо мной белая с желтым клювом чайка. Она на бреющем полете, крылья её расправлены, чайка парит в воздухе. Она оглянулась, посмотрела на меня и вдруг махнула крылом… Я её знаю…Это мне привет из безоблачного детства.
По старинному рецепту
Хорошо в жизни проснуться на своей широкой двуспальной кровати, но это — не полное счастье. Николай Иванович Омулев, проснувшись, сразу почувствовал недомогание. Нет, руки и ноги не ныли от застарелого ревматизма, а вот душа была наполнена тоской. Эта зеленая тоска не покидала его уже второй год.
Николай Иванович Омулев — учитель школы номер двадцать шесть, преподает физику.
Николай Иванович посмотрел на спящую сладко жену: хорошо сегодня воскресенье, можно выспаться и никуда не спешить. Все надоело, думал, он: тетради, оценки, лабораторные работы. А эти дети, шалуны и проказники, достали его так, что нет у него сил. Вчера они, чертенята, утворили такое!… Пока его костюм висел на спинке стула за его преподавательским столом, какой‑то ушлый малый написал на спине пиджака: «Фантома‑с». Нет, он сдержал себя в руках, но какова благодарность за годы работы в школе! Он почистил костюм, но видел, как восьмиклассники смеются, пряча от него глаза. А ночью пришла эта хандра от обиды, переживания.
Николай Иванович когда‑то окончил эту школу, и отношение к учителю его поколения было божественным. Учитель был небожителем, и, казалось, нет авторитетнее человека, чем школьный учитель. И тогда он решил: буду учиться на учителя русского языка и литературы — он страстно любил этот предмет.
Но директор школы настоял: «Коля, мы тебя направляем на физику, не хватает учителей‑физиков. А литература, Коля, всегда с нами». Он согласился — не хотел покидать свой родной край, Байкал, речку, эти горы и леса, где он вырос; все здесь было его — охота, рыбалка, гольцы и корабли. Он проскучал в Омске, где закончил пединститут, встретил и полюбил девушку Олю, на втором курсе они уже поженились. Оля была математичка, и их путь лежал прямо в школу с номером двадцать шесть, к Николаю домой — и вот они уже двадцать пять лет преподают.
А вставать с тёплой постели всё же пришлось. Накинув пижаму, он поскакал Коньком‑Горбунком в заведение, что называют в народе «удобства во дворе». После долго фыркал, крякал, принимая душ в своей бане. Он мылся и брился с каким‑то остервенением — всем врагам назло. Когда шел снова в дом, заметил жёлтую листву, лежащую на дорожке, всё — осень пришла. Он любил осень из‑за того, что ее любил А. С. Пушкин.
Он уже не думал о тоске, об обидах, он думал, как мало он еще написал людям, как мало он помог своими стихами — их всего три, опубликованных в местной газете «Заводской гудок». Время ещё есть, и он потрудится на пенсии, а она не за горами.
И точно в душе проснулось что‑то. Он быстро оделся в свой новый костюм, повязал галстук, взял кошелек, он знал, как встретит эту красавицу‑осень. Он стал читать вслух:
Выпьем с горя: где же кружка?
Сердцу будет веселей
А. С. Пушкин «Зимний вечер»
Николай Иванович шагал по улице Энгельса Ф.прямо в вино‑водочный магазин. Ветер с Байкала обдувал его лысую, но умную голову, бросал в лицо жёлтые листья, глаза защищали очки +3, а он, закутавшись в болоньевый плащ, шёл к цели. В магазине народ длинной очередью стоял в вино‑водочный отдел. «Имею право», — убеждал себя он.
Человек ума всегда размышляет о многом, вот и Николай Иванович размышлял о многом. Он вдруг вспомнил повесть «Выстрел» из «Повестей покойного Ивана Петровича Белкина» А. С. Пушкина и процитировал отрывок: «Принялся я было за неподслащённую наливку, но от неё болела у меня голова, да, признаюсь, побоялся я сделаться пьяницею с горя, то есть самым горьким пьяницею, чему примеров множество видел я в нашем уезде».
— Товарищ… Алло, товарищ…
— Что будете брать? — на Николая Иваныча смотрела сероглазая, в чепце продавщица.
— Мужик, бери, не задерживай очередь?
Продавщица возмутилась:
— Ты, интеллигент в очках! Вам в аптеку надо за касторкой…
Николай Иванович покраснел и от такого поворота своих мыслей выскочил из очереди прямо на крыльцо вино‑водочного магазина.
Куда пойти? — встал вопрос перед ним, тоска опять распирала его. К Балабешкиным? Нет, там одно и то же: шахматы, разговоры о международном положении. Хозяин, как всегда, накурит, хоть топор вешай. Он, конечно, проиграет опять, а жена Балабешиха в честь победы мужа накроет стол. И, как обычно, подаст жареную рыбу, хотя знает, он любит мясо. Нет, не пойду… Зайти к другу врачу Коневу? Он, конечно, посоветует пить на ночь снотворное, больше гулять на свежем воздухе и позовёт на кухню. Он знает, что там на кухне за холодильником бутылка водки, но в ней чистый медицинский спирт. Он нальёт по полстакана и скажет: «Давай, как на фронте».
Какой фронт? Пятьдесят лет, как война кончилась. Нет, и к Коневу не пойду.
Он шел по прямой улице Энгельса Ф.навстречу осеннему ветру, но, дойдя до дома № 8, увидел старика, сидевшего на лавочке. Старик был в зимней шапке, в ватнике и в валенках. Николай Иванович даже обрадовался, когда подошел ближе: перед ним сидел и курил беломорину Иван Павлович Аплеухин. Учитель физики постыдился: он думал, что старик давно умер, а он сидит, курит, живой. Они с минуту помолчали, присматриваясь.
— Здравствуйте, дедушка! — подойдя к деду, громко поприветствовал Николай Иванович.
— Чего разорался, Николка? — ответил дед. — Сопли‑то подобрал?
— Да какие сопли, мне уже пятьдесят… — отвечал Николка.
— Да, — сказал дед, — помню, как ты сопливый и кудрявый с рогаткой тут бегал. Воробьи, ласточки, кедровки твои мишени были, варнаком ты был, а теперь кто?
— Учитель физики.
— Знать хорошо тебе отец ремня вкладывал, большим человеком стал, детей учишь?
— Да, — согласился Николай Иванович, — А вам сколько лет?
— На Покров девяносто семь будет.
— Летят года, — посетовал Николай Иванович.
Дед добавил:
— Душа всегда молода. Вот бабка моя смолоду табак не переносит и курить меня на улицу на лавочку гонит, говорит, всю хату задымил.
— А вы бросьте, — ляпнул физик.
— Ну и дурак ты, Никола, я же не помню, когда не курил. В семь лет на рыбалке начал. Да и сам посуди, какая радость у меня в жизни — к земле готовлюсь… Два века не проживешь, как и два костюма в гроб не наденешь. Живи и радуйся, что день прожил хорошо. Каких я только не видел на своём веку — и богатых, и властью наделённых, и жадных, и счастливых, все там, и никто обратно не возвращается за своим добром, наверное, там хорошо?
Они снова помолчали, Николай Иванович робко спросил:
— А что делать, если тоска заела, житья не даёт?
— Тоска? — посмотрел в землю дед, — Тоску лечить надо, как наш купец Купер Зенон Альфредович лечил постоянно. Вот послушай: жил у нас здесь до революции купец, то ли немец, то ли еврей, скупал он у охотников соболька нашего баргузинского, золотишко скупал по артелям. Много он бед тут перенес. Жена у него с любовником убежала, грабили его лихие людишки, дом сгорел. Дак вот, у него был то ли ямщик, али кучер, заодно он и приказчик Гришка Чащин, тот знал, как барина лечить. Бывало, приедет Купер, лица на нем нет, все дела плохи.
— Гриша, — говорит ласково, — полечи!
Ложится на лавку, снимает рубаху. А Гришка принесёт тальниковых прутьев и по спине его крест‑накрест, раз двадцать или пятьдесят.
— Всё, — скажет Купер, и, как новенький, снова за соболем, за золотом, пару раз в год он себя так лечил. Вот как бывает!
Выслушав рассказ деда под завывания байкальского ветра, Николай Иванович сказал:
— Но это когда было? Нынче медицина сильна, да и как мне, учителю, на лавке лежать и принимать добровольно побои?
— Дурак ты, Николка! Болезнь она никого не спрашивает — ни царей, ни князей, ни учителей, и меня старика не спросит.
— А вы меня полечили бы тайно? — тихо спросил Николай Иванович.
— А чё не полечить, старуха у меня глухая, баня вон во дворе, и прутьев я на корзинки как раз наготовил. Только ты мне, Николка, если лечение поможет, «чекушку» водки обещай.
— Обещаю, — сказал учитель, — только молчи и помоги.
Они поднялись с лавочки и пошли под ручку в баню. В бане было холодно, но стояла широкая лавка, бак с водой, пахло березой и мылом.
— Но я тебя, голубок, привяжу к лавке: уж силенок у меня маловато. Ты лавку выдвини на середину баньки, разболокайся по пояс, а я веревку принесу.
Николай‑физик молча подчинялся бывалому человеку. Шаркая валенками по банному полу, дед принес веревку и пучок тальниковых прутьев. Николай улыбался: это таинство для него было новым и неизведанным. А дед вязать умел. Наконец он взял прут, помочил его в баке с водой, пару раз взвизгнул прутом в воздухе и приложился со всего размаха к розовой спине солидного человека в очках.
— Мама, — едва успел сказать тот, как второй удар вырвал газы из круглых ягодиц пациента.
— Вот она, окаянная тоска, нашла выход из твоего нутра, хворь выходит, — сказал дед и участил удары по спине прутом.
— Ма…ма… — орал пациент.
— Терпи, Николка, газы пускай, мы её в двадцать пять ударов выбьем — «терпи казак, атаманом будешь».
— Караул…помогите… люди… — ревел Николай Иванович.
— Ори, ори, я тебе говорил, старуха у меня глухая.
Вдруг откуда‑то взялось у школьного учителя в голове — он стал читать «Отче наш», старика называл Владыкой, и что вся жизнь его прошла от лукавого.
— Двадцать пять, — сказал старик, — перекурим?
— Отче, прости, прости за всё, хворь вышла, спаси и сохрани, помилуй, — физик плакал. Его лысая голова дрожала, лоб бился о скамью, очки валялись в стороне на полу.
— Ну‑ну, Николка, вижу, что вышла хворь, ты полежи, подумай, поплачь, боле не буду хворь выгонять, — он стал медленно развязывать Николая Ивановича, приговаривая: — Но ты, Николка, не серчай, сам же просил, я и старался.
Николай Иванович сел на лавку, спина его горела, будто леопарды и местные коты рвали её крест‑накрест, красные полосы выпустили кровь. Дед вытер его спину чистой тряпкой и помазал раны какой‑то мазью. Он хотел сначала разорвать деда, но внутренний голос и воспитание говорили ему: «Сам просил, сам просил!»
Одевшись, шатаясь, не сказав ни слова, он вышел, держась за штакетник, за ворота и глубоко вобрал в себя воздух. За наличником дедова дома от ветра где‑то спрятался воробей, он кричал: «Чив — чив, чив — чив».
— Точно, — сказал пациент, — чуть жив, чуть жив.
Он почувствовал, как байкальский ветер пахнет чистым морозным бельём, солнце пробило утренний туман, белые буруны волн улеглись, а листву, которую гнал ветер, он давно хотел набрать жене на осенний гербарий. Он бросился подбирать жёлтые и красные листья, прохожие улыбались, а в нём рождались стихи:
Нам трудно жилось этим летом,
Нет в лете ни капли любви…
«Буду читать жене пока она в постели. И всё хорошо: жизнь удалась, ребятишки, они — шалуны всегда, у Балабешкина все равно выиграю, съем всю жареную рыбу и похвалю хозяйку, Коневу скажу: «Давай, мой друг, за Победу!» и выпью полстакана спирта. Он зашел в вино‑водочный, очереди уже не было.
— Девушка‑красавица, — он обратился к той же продавщице, — любимая, бутылочку коньяка!
Девушка расцвела в улыбке, подавая ему коньяк.
— Вот видно сразу, что вы в настроении, — и добавила, — не надо печалиться…
А Николай Иванович пошёл к деду. «Надо отблагодарить старика», — говорил он сам себе.
И до сих пор ходит, правда теперь к сыну старика, тот тоже лечит от многих заболеваний.
