Обычно вступления к поэтическим книгам ничего не значат. В этот раз не так: Геворкян прямо с порога объявляет особенности своего письма, чтобы потом на протяжении всей книги уже ничего не надо было объяснять. Еже писах, писах. Точнее, даже не «писах», а речь сама по себе текла, книга само по себе созидалась. Некого винить, некому говорить спасибо.

         Жизнь состоит из ссор и примирений.

         Но есть и окончательный Разрыв!

         Поэту не за что держаться. Все прежние скрепы, идеалы, темы распались, даже праха не оставили, не то чтобы на урну, но вообще. Выжила только речь, родная речь. Казалось, ну как такую, такое ухватишь, как удержишься, как продолжишь писать? А получается, что стало даже легче и проще. Похоже, что все прежние скрепы и т.д. изначально были ложными и только мешали правильно текущему слову. Разрыв — ну и слава Богу.

         Река Речь!

         Вот она, наша гераклитова река, в которую заходишь каждый раз по‑разному, и которая каждый раз относит поэта неизвестно куда. Это ведь только те, кто совсем у берега плещется, боится потерять почву под ногами, могут рассчитывать свои пути: точка А, точка В… Но не о таких ведь убогих, сухопутных речь…

         Геворкян глубины не ищет, но и не боится её.

         Он начинает с любого места, с любого слова, такое ощущение, что не слишком‑то выбирает, а дальше его несёт течение языка. Из всех видов поэзии этот — древнейший, что‑то в нём есть от шаманских практик, от полупьяного лепета кумской сивиллы.

         Книга состоит из трёх частей: «Река речь», «Чернослов», «Чёрная речка» — так, кажется, замыкается круг: речка впадает в реку. А то, что Чёрная речка — это место смерти, и вода в ней течёт не то чтобы живая — так это не важно. Река Речь всё в себя вберёт без остатка и не без пользы.

         В поэзии Геворкяна ощутим элемент игры, языковой игры, легкомысленного и волюнтаристского корнесловия:

         утрированных утр

         морок — марокканец

         Лишнее ушло, осталось — лишь

         Река — из неизрекомых

         Сколь трусом в темень ни трусú

         Веселится — висельчак

         А в этой снежной — в сáване — савáнне

         Тот винил никого не винил

         И ещё замечательное слово «Холуин».

         «Больно‑отпущенник», «болитва» — такая почти детская игра словами. Но всё правильно: поэзия не только высшая мудрость, но и детство языка.

         Поэт резвится в языке, где ему всё доступно — любые глубины и любые высоты. Он орудует с языком по‑свойски, ничуть не заботясь о сохранении серьёзной мины. Вместе с тем Геворкян не заигрывается, игра не вырождается, не выхолащивается в потогонные гимнастические или, если угодно, филологические упражнения. Игра необходимо несёт в себе элемент свободы, а гимнастика и филология довольствуются необходимостью.

         Языковая игра предполагает юмор. Юмор Геворкяна своеобразный, несмешной, но тот без которого невозможно представить бытие — онтологический юмор, не придуманный шутниками, но изначально заложенный в саму суть мироздания, во всяком случае, в ту его часть, которая отвечает за русский язык.

         Привычно говорить о словах поэта: самых важных, самых частых, частотных, но в случае Геворкяна надо говорить ещё и о буквах. Вот стихотворение «Я», где буква, отождествляясь с Ярославной, плачет, кричит:

         Босиком длинношеяя Я 

         К вам приду — ваша главная буква!

         Нас учили скромности: «Я — это последняя буква алфавита», но во времена Ярославны, обозначая себя, человек говорил «Аз», то есть употреблял для тех же эгоистических нужд первую букву алфавита. Нас учили скромности: «Я — это последняя буква алфавита», но во времена Ярославны, обозначая себя, человек говорил «Аз», то есть употреблял для тех же эгоистических нужд первую букву алфавита.

         Что такое это стихотворение, как не попытка взбодрить алфавит, поставив его с ног на голову? Или с головы обратно на ноги?

         А ещё есть особенности пунктуации: по удельному количеству тире на страницу текста Геворкян может потягаться с самой Цветаевой.

         Отказавшись от того, что вне языка, поэзия распоряжается тем, что внутри — всеми предыдущими текстами свободно, безотчётно и весело. Кто не повторял, усмехаясь: «Ещё одно последнее сказанье…» и ещё одно последнее сказанье, и сколько их ещё там будет последних и самых последних‑распоследних?.. Книга «Разрыв» — последнее сказание, ничуть не теряющее трагического звучания от того, что ещё много чего есть сказать и поэзии в общем, и Геворкяну, в частности.

         Но есть и другие, набившие оскомину словосочетания, обкатанные бесконечными повторениями до полного своего безобразия, но ещё сохраняющие опасный и тоскливый смысл.

         «С нами Бог», «в чем сила, брат?» «не всё так однозначно». Геворкян, бесконечно повторяя, оговаривась: с нами ох, с нами мох, доводит, стирает до полной бессмыслицы, чтобы под конец стихотворения… Ничего не сделать с этими словосочетаниями, потому как воскрешения и новой жизни они не заслуживают. После прочтения таких стихов трудно уже сказать: «с нами Бог», «вставай, страна» так поэзия спасает от пошлости, а может и от чего похуже.

         На реку пойду — рискую

         На реку себя обречь…

         Вы спросите — на какую?

         На реку, чьё имя — Речь.

         Интонации явно цветаевские, цветаевская оптика взгляда на реку и речь, но есть и что‑то другое, не цветаевское. Трудно понять, что… Может быть, то от чего нам никому никуда не деться: некая цитатность, некое игровое начало, весь инструментарий, мать его, постмодернизма. Конечно, это не тот торжествующий постмодернизм, который ради красного словца ничего не щадит, играя с поэзией в свою комбинаторику. Это постмодернизм, стесняющийся своего естества. Почему он проникает в стихи? Потому что он есть в воздухе эпохи, во всём звуке современного языка, русского, как и, наверное, любого другого.

         Сможет ли кто‑то когда‑то его преодолеть? Или сам он иссякнет?

         Не только стихотворение «Речная речь» свидетельствует о родственности поэтики Геворкяна и Цветаевой.

         Странное родство, странное совпадение: Цветаева — это голос абсолютного, самодовлеющего эгоцентризма, а в книге Геворкяна личность автора неявно дана, непредумышленно скрыта, её проявления только случайны и незначительны. Стихи, родства не помнящие, на спасительный круг свойства́ не рассчитывающие, плывут по реке речи.

         И всё это дано с накрученным, перекрученным цветаевским синтаксисом! Замечательно!

         И не будет, как не было до,

         Для меня большей чести, чем эта —

         Жизнь прожить, ожидая Додо

         И того, а не этого света.

         Я в общем случае не люблю пронзительные стихи, но уж если какое‑то меня задевает, то это навсегда. Стихотворение Геворкяна о птице Додо я уже никогда не забуду.

         На Зоне зон попробуй — подовлать,

         И станешь в заповеднике — реликтом. Е

         стественно — давить и подавлять,

         А малым сим не думать — о великом.

         Некоторые слова трепещут между своими смыслами. «Подовлать» — чего тут больше: «довлеет дневи злоба его» или очевидных довлатовских смыслов, но стоящее рядом выражение «малым сим» снова настраивает на библейский лад.

         Точные даты под стихотворениями делают книгу каким‑то особого рода дневником. Неупорядоченность, разброс дат придают дневнику объём.

         Душа и человек — такой альянс

         Не кажется простым ни в коей мере:

         Или вот ещё:

         Я — тварь: живу один,

         Чтоб не остаться — тварью.

         Автора чрезвычайно занимает проблема двойственности и единичности, парности и непарности. Единичность стихотворения компенсируется парностью рифмы, а если, как это часто бывает у Геворкяна, рифмы составные, то и не только парностью.

         Смертью с жизнью не расплатишься —

         За несделанное с нею.

         Или вот:

         Когда глаза привыкнут к темноте,

         Глаза утратят право быть — глазами.

         У Геворкяна редкий для поэта дар афористичности: придумать удачный афоризм не сложно, а вот сделать так, чтобы он не подмял всё стихотворение…

         Так знаменитые фразы Евтушенко и Кушнера были в ущерб стихотворению в целом, они безраздельно перетягивали внимание читателя к одной‑двум броским строкам, оставляя остальной текст в качестве ненужного довеска. Писать так, чтобы стихотворение не сводилось к удачному афоризму, а только использовало его для собственного усиления, идеально удавалось Бродскому, иногда Высоцкому.

         Кажется, что Геворкян пока не доверяет себе и поддаётся соблазну поставить афоризм в конце стихотворения, где ему самое и место. Но общая свободная стихия поэзии размывает эту дисциплинарную заданность, и когда автор этой свободе поддаётся — получается лучше всего.

         Самые удачные афоризмы звучат не как афоризмы.

         Лишь на одно никто не претендует —

         На смерть твою. Хотя — как посмотреть…

         Смерть ощутимо присутствует в стихах Геворкяна, но не как вывод, не как результат, хотя бы отрицательный. Ну умерли, ну и что…

         Много есть заговоров от различных болезней, весь медицинский справочник знахари, ухари пролистали, прочитали, всякое лыко в строку вставили. Не сложилось, не сказалось только самого главного заговора — от смерти.

         В книге много по‑разному, по‑всякому говорится или уже заговаривается о смерти, или уже от смерти… Все эти заговорщические течения заклинаний от слова до слова с подборами и переборами сродни общему тону поэзии Геворкяна.

         Работает ли заговор? А то!

         Только такой уж неизъяснимый закон судеб, что от каждого сработавшего заговора только хуже становится.

         Оттого так и «разит московским долголетьем». Хотя, наверное, нет ничего более противоположного, чем бессмертие и долголетие.

         Мы давно привыкли к максиме Бродского: «Поэт — функция языка», а вот у Геворкяна мысль заходит ещё дальше, поэт не только что‑то возвышенное и, прямо скажем, не совсем понятное, но и вполне конкретная пища языка. И беда, если это будет пресная пища, без солёной крови.

         Кажется, Геворкян иногда сомневается сам в себе: вдруг кровь — не кровь, а так, жижица, и тут надо помнить, что по Библии кровь — это вместилище души…

         Зря сомневается.

         Так тело в смертный час душе сказало б —

         Когда бы говорить не расхотело.

         Всё дело в неспособности Речи не существовать.

         Книга Геворкяна — какая‑то настолько естественная часть речи, что странно представить, что когда‑то её не существовало. Её — речи? Её — книги? Да и той и другой, и той и другой…

         Речь продолжается, и продолжается книга.