Розовый кипарис.

            Ирка — девица смышлёная, рассудительная и самостоятельная, пяти с половиной лет от роду. Конопушкам на её носу тесно. Они расселись по лбу и щекам, и их рыжина немногим ярче песочного цвета волос, которые Ирка перехватывает синей резинкой. Глаза голубые, с хитринкой, рот — до ушей, двух передних зубов не хватает (выпали совсем недавно). Одевается Ирка в вещи, из которых уже выросли соседские дети. Своих нарядов у неё нет, так как родители Ирины Матвеевны Медянкиной — алкоголики, как их шёпотом называет вся коммунальная квартира, — «вертухай» и «шалава».

            Конечно, так их кличут за глаза, при личном общении они — Матвей и Татьяна. Никто не решится сказать им вслух то, о чём говорят в своих комнатах. Все соседи понимают, что воспитательный процесс бесполезен, а самое главное — небезопасен. Пьяный Медянкин крушит всё, что попадается под руку, кулаки у него пудовые, замашки тюремные. Он действительно служил когда‑то охранником на зоне, где и познакомился с Татьяной, отбывавшей срок за участие в грабежах. У соседей они почти не крадут — только если проголодаются. Тогда из кухонных столов исчезают макароны, гречка и печенье. При этом никто не выясняет с ними отношений, хотя факт кражи налицо.

            Нет, в коммунальной квартире дома № 3 в Будённовском переулке трусливых не было. Было много детей и животных. В семье Воскобойниковых подрастали Игорёк и Анечка, два приблудившихся кота — Мурза и Ричик, мелкий пёс с серьёзным именем Туман (в просторечии Тумка) и два попугая: Петруша и Люсенька. Галя Воскобойникова навсегда запомнила, как Люсенька превратилась в кулаке обозлённого соседа в мятый безжизненный комочек после её обращения к участковому. Вертухай пообещал, что то же самое случится и с ней самой, и с её питомцами. Галя решила: мир и безопасность важнее. Пусть пьют и друг друга бьют, а в её семье все должны быть живы. Ирку она привечала тепло и искренне. Жалела девчонку. Один раз увидев голодные детские глаза, взяла за правило готовить чуть побольше, чем обычно. Ирку сажали на персональную табуретку и наливали суп в красивую тарелочку, на которой было нарисовано разрезанное пополам золотистое яблоко. Ирка ценила такую красоту и хранила своё имущество у тёти Гали, чтобы никто по пьяной лавочке его не разбил и не испачкал.

            Галя с семьёй занимала две узенькие, похожие на старые чулки комнатки, где передвигаться можно было только боком, однако в новогодние праздники вся коммуналка собиралась у Воскобойниковых. Вещи перетаскивались в кухню и коридор, а свободное пространство занимали сдвинутые столы и табуретки. У семейной пары, проживавшей по соседству, комната была побольше, но ходить к ним в гости было как‑то не принято. Валера и Инна Рыжаковы не отличались гостеприимством. Их прижимистость приводила в изумление всех жителей квартиры, надолго лишая соседей внятных слов и выражений. Своего малолетнего сына Витьку Рыжаковы образовывали в тех же традициях.

            Какого же балбеса я воспитала! — сетовала Инна, когда Витёк, забравшись в стратегические запасы, угостил апельсинами соседей. Пережить такое мотовство было трудно. В семье на неделю воцарился траур, а главный виновник торжества, морщась, потирал свой тощий задок после отеческого вразумления. В кухонном столике Рыжаковых можно было найти только старые ложки и миски с чёрными пятнами отбитой эмали. Поэтому провиант проголодавшиеся Медянкины таскали у Гали и Марины, молодой женщины, занимавшей комнатку величиной в восемь квадратных метров. Марина собиралась замуж, и коммунальное сообщество готовилось вместе с нею.

            Ирка любит Марину. У Марины в комнате очень интересно. Там уют и покой. На окне — лёгкая тюлевая занавеска. Не рычит озлобленный отец, не напитан перегаром и табаком воздух. Пахнет вкусно. Нет неприятных и нахальных маминых кавалеров, которые заходят в отсутствие отца. Вертухай знает об этих посещениях, но оскорблённым себя не чувствует. Разве что поставит очередной бланш на физиономии любезной супруги. Да и то в воспитательных целях: чтоб не забывалась. Для Ирки тайн в физиологии не существует. Она в данном вопросе подкована не хуже взрослых.

            Марина читает Ирке детские книжки, отвечает на немыслимое количество вопросов, вместе они придумывают разные истории. Играют, считают, фантазируют, поют. Ирка примостилась у Марины под боком. Сегодня её очередь рассказывать сказку. — Загрустнявился Иван‑царевич, — напевно повествует Ирка, — положил шкурку в целлофановый пакет… Думает: в мусорку выбросить или в печке сжечь…

            Марина улыбается, слушая знакомую сказку в Иркином исполнении. Перед этим они вместе пели «Рябиновые бусы», и та старательно и точно выводила мелодию. Слух у девочки абсолютный, запоминает мгновенно, правда, не всё в песне для неё ясно. «Признаний безыскусных» — слова непонятные для пяти с половиной лет, поэтому поёт Ирка «признаниев невкусных». Но это ничего. Подрастёт ещё…

            Тётя Марина, а вот бы хорошо, если б мамка с папкой перепились и поумирали, или друг дружку поубивали… Я бы к тебе пришла, и мы с тобою вместе б жили! Вот здорово было бы? А? Тётя Марина! Ты чего молчишь

            Марина в затруднении. Уже не в первый раз озвучивается эта мечта. И хочется ей сказать, нет, прокричать Иришке: — Да! Правда! Для всех лучше!

            Она сама готова прибить обоих Медянкиных за Ирку. Только вот нельзя душу детскую на худое поворачивать. Ирка — ребёнок случайный, нежданный, не нужный своим родителям, находящий ласку у соседей и просто не очерствевших людей. Но язык не повернётся крапивным семенем чистую душеньку засеивать. Поэтому женщина прижимает к себе чужое дитятко и просит больше так не говорить и не думать.

            — Самое главное — чтобы ты так не жила, а они уже не исправятся. Важно, чтобы ты такой же не стала…

            Три дня тому назад ввалилась в открытую Мариной дверь пьяная в лоскуты Татьяна. Плащ измазан землёй, на босых ногах резиновые боты, с комьями глины на подошвах, трава, застрявшая в волосах, взгляд бессмысленный и довольный. Она ухватилась за дверной косяк, мыча что‑то нечленораздельное. Грязные ноги сами собой разъехались и мадам Медянкина прижала пятой точкой чьи‑то тапки, стоявшие под вешалкой.

            — Ты откуда такая красивая? — возмутилась Марина.

            Ма‑арин, во мужик! — показала большой палец пьянчужка. — Во! Класс!

            Подхватив под мышки счастливую блудню, Марина потащила ее в ванную.

            Мойся, дура! Сейчас тебе твой супружник звездюлей отсыпет

            А пох… А мужик — во!

            — Ты под каким кустом с ним хороводы водила? В скверике?

            Ага! Во — мужик!

            Слышали уже. Небось имени даже не знаешь!

            — А на кой мне его имя? Ой, холодно!

            — Переживёшь. Мойся, говорю, зараза! Трусы тоже в сквере оставила? Будет дворнику находка.

            — М‑м-м…

            Всё. В полотенце завернись и топай к себе. Ну, гоу хоум, гоу хоум… шевели протезами…

            Марина затолкала Татьяну в комнату и что было силы ударила кулаком по висящему на стене цинковому тазу. Старая посудина отозвалась тусклым, безнадёжным звуком. Стало слышно, как за дверью у соседей накаляется атмосфера.

            С‑с-сволота! — прошипела Марина. — опять ребёнку по соседям ночлег искать!

            Ирка устраивается поудобнее на диване и переключается на другие темы. Вчера слышала, как Анечка жаловалась матери на мальчишек в классе. Дёргают за косички и на шапке помпон оторвали. Галя объяснила расстроенной дочке, что таким образом юные безобразники пытаются обратить на себя внимание. Анечка — хорошенькая. Помпончик оторвали — значит, симпатию испытывают. (Самое распространённое в домашней педагогике объяснение). Ирка приметила. Сопоставила со своим жизненным опытом и вот уже сенсационное сообщение просится с языка.

            Тётя Марина! А мне соседский Витёк в любви объяснился и рисунок подарил! — вздыхает фантазёрка. — Придётся замуж за него выходить…

            Да ты что‑о? А ну‑ка покажи подарок!

            Ирка протягивает ей замусоленную бумажку с нарисованной конопатой рожицей.

            — Та‑ак, а что сказал?

            Ирка — дура!

            Ну уже хорошо, что от комплексов не страдает… Уже неплохо.

            Девочка прямо с дивана карабкается на письменный стол, чтобы дотянуться до книжной полки, на которой хранится коробка с раскрасками и альбом для рисования. Тут же набор фломастеров и россыпь цветных карандашей. Это всё подарки Марины. Ирка фантазирует на бумаге, увлечённо сопит.

            Марина собирает её рисунки в отдельную папку. Там не встречаются домики с трубой и забором, всегда присутствует какая‑то забавная деталь. Вот и сейчас она рисует соседских котов в коронах. Галя ей как‑то сказала, что Ричик назван в честь английского короля Ричарда III, а мурза — татарский военачальник. Поэтому Мурзе в лапу добавляется пистолет. Лимонного цвета солнышко дотягивает лучи до самой земли и занимает собой половину листа.

            — Тётя Марина, а что такое розовый кипарис? — задаётся вдруг новый вопрос.

            — Дерево. А почему розовый?

            — Я сегодня, когда гуляла, слышала, как одна тётя рассказывала другой тёте, как она на свидание ходила. В красивом розовом платье. Говорит: «а я стою перед ним в этом платье, такая эффектная, как розовый кипарис»!

            Марина находит картинку с изображением кипариса. Ирка внимательно разглядывает. Вид дерева её не впечатлил, но сами слова нравятся, поэтому коррекция действительности происходит на бумаге. Девочка вытаскивает из кучки карандашей розовый и приступает к исправлению недоработок матушки‑природы.

            Ро‑о-зовый кипари‑и-ис, — напевает юная Медянкина, — кипари‑и-ис розовы‑ы-ый

            На кроне дерева появляются фиолетовые и синие цветы, а заодно и зелёная лиана с плодами, похожими на любимый Иркой виноград. От ствола и веток расходятся короткие жёлтые штрихи. Это должно быть сияние.

            Между тем на кухне спорят соседки Галя и Инна. Обе готовят ужин и их негромкий спор похож на шкворчание котлет на сковородках.

            Да что ты всё на чужую девку продукты переводишь? И Маринка туда же! Книжки ей покупает, фломастеры… Прикормили на свою шею, она к вам и повадилась! Ко мне вон не лезет! А потому как не допускаю! Что из неё при таком семействе вырастет!

            — Инна, не кипятись. Цыплят по осени считают. Должно же быть что‑то хорошее в жизни у ребёнка. А идут туда, где встречают, истина простая.

            — Сейчас‑то встречаете, а что потом? Маринка вон замуж скоро выйдет, уедет. Каково этой пигалице будет? Лучше не приваживать. Да и вы на квартиру так никогда не накопите, при таком‑то отношении к деньгам!

            — Наша квартира — не твоя забота! А Иришка — при живых родителях сирота. Нельзя обижать. Не могу я делать вид, что её не существует! Кусок в горло не полезет. Да и Богом не велено обижать сирот.

            Да вы все такие! Котов, псину, девчонку соседскую — всех подбираете! Тоже мне — мать Тереза!

            — Детям в радость. Нам тоже. Не обеднеем.

            Днём Марина на работе, поэтому Ирка слоняется по квартире. В закутке за вешалкой, где верхняя одежда служит ширмой, а старая тумбочка надёжно закрывает её от мира, у девочки оборудован «кабинет». В наличии крошечная скамейка для ног, коробка с лоскутками и старый целлулоидный пупс, по возрасту годящийся Ирке в дедушки. Она не боится коридорного полумрака. Сидя на скамеечке, внимательно рассматривает обои. Из примитивного и полустёртого узора детское воображение создаёт различные фигуры и лица. Ирка водит пальчиком по пыльной бумаге и перед её взором возникают то акула Каракула, то заяц, то чья‑то усатая физиономия… Сегодня Ирка вырисовывает стройное дерево, она тихо шепчет: — Ки‑па‑ри‑и-с.

            Уединение нарушает маленький Игорёк. Он уселся на трёхколёсный велосипед и рычит, изображая заводящийся мотоцикл, нещадно терзая велосипедный звонок. Ирка для него авторитет, это приятель по играм и лектор из общества «Знание» в одном лице. Он не всё понимает из её рассказов, но всё равно — увлекательно. Слушает Игорёк соседку приоткрыв рот. Недавно у них был урок танцев: и он, взявшись пальчиками за штанишки, послушно кружился под Иркино «ля‑ля‑ля». Сегодня Ирка обещала проверить на практике стихи Чуковского:

            Ехали медведи на велосипеде,

            А за ними кот задом наперёд.

            Медведи в квартире не водились, а вот коты и собака Тумка имелись. Тётя Галя ушла в магазин — препятствий не было. Выбор пал на Мурзу. Чтобы коту было комфортнее, его попытались привязать к сидению в положении «задом наперёд» анечкиной лентой, но Мурза сопротивляется изо всех своих кошачьих сил. Тогда Ирка зажимает его обеими руками и крепко держит, пока Игорёк ведёт за руль велосипед и громко тарахтит: — Трых‑ды‑дых, ды‑дых…

            И всё же кот был категорически не согласен. В качестве группы поддержки в коридоре показались Ричик и Тумка. Ричард шипел, Тумка лаял, Мурза возмущался. Из комнаты раздавался крик попугая, убеждающего всех, что «Петр‑р-руша хор‑р-роший». Наконец пассажир велосипеда сбежал самым позорным образом.

            Ирка, вздохнув, сообщает своему напарнику, что от расстройства всегда помогает валерьянка, которую пьёт иногда тётя Галя. В шкафчике на кухне стоит пузырёк. Значит, нужно котам просто налить целебной микстуры, и они успокоятся. Когда Галя возвращается из магазина, её встречает ансамбль песни и пляски из двух котов, собаки, Ирки, Игорька и орущего попугая. Счастье, что никого из соседей в тот момент в квартире не было.

            Вечером Галя рассказывает эту историю мужу, и тот, отсмеявшись, вспоминает, как эта парочка измеряла Тумке давление. Для лапы тонометр был велик, а вот на туловище — в самый раз. Вовремя углядели, иначе пришлось бы Тумана везти к ветеринару.

            Квартира постепенно затихает. Рыжаковы смотрят телевизор, младшие Воскобойниковы готовятся ко сну, отец им читает сказку, а Галя раскрывает швейную машинку и шьёт мужу куртку.

            Поздний вечер. В коридоре темно и тоскливо. Ирка сидит под дверью Марининой комнаты. Марина сегодня задерживается. У неё свидание. Ирка терпеливо ждёт.

            Наконец тихо открывается входная дверь, Марина и Илья заходят в прихожую, стараясь не разбудить соседей. Они чему‑то смеются и переговариваются осторожным шёпотом. У Марины в руках букетик ландышей.

            Тише, Илюша, не разбуди соседей. Аккуратнее. А то в чужое барахло врежешься. Разлетится пирамида — шуму будет!

            Понял. Двигаемся осторожненько… Постой… Дай‑ка поцелую…

            Марина тихо смеётся.

            Из темноты раздаётся тоненький Иркин голосок.

            Тётя Марина! Это ты? Я тебя жду‑жду… Уже спать хочу…Ты свет‑то включи!

            От яркого света Ирка щурится, трёт глаза кулачком.

            — Ты что тут сидишь‑то, как Алёнушка на берегу?

            — Я тебя жду. Папка на дежурстве, а у мамки дядя Коля в гостях. Я к тебе пришла. А ты с дядей Ильёй…

            — Дядя Илья, а ты надолго к моей Марине? — обращается она к Марининому спутнику, — Скоро уйдёшь? А то мне сидеть уже надоело. И спать хочу. Мне подождать ещё, когда вы закончите?

            Марина прислоняется к стенке и тихо стонет. Илья смотрит в Иркины сонные глаза и берёт детские ручонки в свои ладони.

            Ирочка, Марина — моя невеста. Я ведь должен её проводить. Верно? А вдруг кто‑нибудь по дороге её обидит? Женихи всегда невест провожают. И охраняют! Не переживай, я сейчас уйду. Главное — до места доставил и тебе в руки передал.

            Ладно. А то я думала, что ты — как дядя Коля к моей мамке… А я спать хочу…

            Илья ещё раз целует Марину и что‑то шепчет ей на ухо. Та согласно кивает и грустно улыбается.

            Илья уходит. Марина открывает дверь и пропускает вперёд Ирку, — Заходи, кипарис розовый! Будем спать.

            Время бежит быстро. Оглянуться не успели, как пора собираться на свадьбу. Воскобойниковы и Рыжаковы приглашены в полном составе. Из Медянкиных — только Ирка. Её родители не озабочены политесом и пьют за здоровье молодых дома. Инна с мужем приготовили подарок — огромную хрустальную вазу для фруктов, впервые ставшую подарком ещё на свадьбе Валериных родителей. Галя — в праздничных хлопотах, ей нужно собрать всю семью: кому‑то повязать галстук, а кому‑то бантики, уложить подарки, всех причесать, всех умыть и ничего не забыть. Она собирает Ирку с особым удовольствием. Марина с Ильёй купили девочке пышное розовое платье с широким бордовым поясом, туфельки в тон и такую же ленту. Ко всему этому великолепию были добавлены белые гольфы и бусики, похожие на ягодки рябины. Ирка чуть не задохнулась от счастья, не сразу поверив, что этот наряд был куплен специально для неё. Она, как Золушка в старом фильме, оглаживала руками шёлковую ткань, касалась бус на тонкой шейке, поднимала обутые в туфельки ножки и сияющими глазами смотрела на мир. Даже ещё не совсем пьяный Вертухай удивился, глядя на дочь, порылся в карманах и вытащил одинокую барбариску, приготовленную на закусь. Пожалуй, это было единственным проявлением отцовской любви за всю Иркину жизнь.

            Она готова. У неё сегодня важная роль — она подружка невесты («Самая лучшая подружка!», как сказали Марина с Ильёй). Под ногами путаются Мурза с Ричиком, суетится Тумка… Приезжает машина, нарядные гости направляются на выход и вслед им несётся истошный крик попугая Петруши:

            Ир‑р-рка! Ир‑р-рка! Р‑р-розовый кипар‑р-рис! Эф‑ф-фектно! Ир‑р-рка!

            Девочка оборачивается и кричит в ответ:

            — Спасибо, Петруша!

            В ЗАГСе интересны были только белые голуби, которых выпускали в воздух Илья и Марина. Регистратор, толстая, одышливая женщина, напомнила Ирке кассиршу из магазина напротив. Но потом поехали в церковь. Ирка впервые зашла в храм. И растерялась. Никто и никогда не говорил с ней о Боге, никто и никогда не давал в руки свечу и не объяснял, зачем нужно ставить её на подсвечник…Всё было странно, но интересно, красиво и торжественно. Впереди встали Марина с Ильёй. Священник говорил непонятное и поднимал вверх руки. Над головой жениха и невесты держали венцы, и хор пел что‑то такое, отчего Ирка перестала слышать вокруг себя раздающиеся звуки. Ей уже не мешало кряхтение Игорька и перешептывание Рыжаковых. Её захватило и очаровало совершающееся таинство. После венчания, пока молодые принимали поздравления, Галя провела её по храму и показала иконы.

            — Вот Иисус Христос, наш Спаситель, вот Божья Матерь, а вот твоя святая, мученица Ирина. Обращайся к ним за помощью, они тебя услышат…

            Ирка не очень понимала, о ком это Галя говорит и чем они могут ей помочь, но испытала приятное чувство некоторой семейности, словно изображённые на досках святые всегда сумеют защитить Ирку от неприятностей. Стоит только обратиться.

            — А телефон у них есть? А то, как же я до них докричусь? — задала она вполне резонный вопрос.

            Ой, смешная! Они тебя и так услышат! Ты только к ним обращайся почаще.

            Ирка задумалась. Всё это ещё предстояло прояснить…

            Эту свадьбу Ира Медянкина запомнит на всю жизнь. Так много там было людей! И все смеялись, поздравляли молодых, много и вкусно ели, с упоением плясали… Не отставала и Ирка. Она танцевала с Мариной, с Ильёй, с Анечкой и Витьком… Ирка танцевала со свидетелем Володей, который держал её на плечах и смешно ржал по‑лошадиному, плясала «Барыню» с какой‑то тётей со съехавшей набок причёской и хохотала, когда Маринин дедушка исполнял «Танец беременной кенгуру».

            Возвращались поздно. Игорёк и Анечка заснули прямо в машине. Ирка боролась с дремотой изо всех сил. Уезжая, она прижалась к Марине и даже немного всплакнула на прощание.

            — Но ты же ко мне придёшь? Ты же придёшь ко мне в гости? Когда теперь я тебя увижу?! С кем я теперь песни петь буду?!

            Марина обнимала Ирку, гладила по голове и обещала, что обязательно будет её навещать…

            Дома Галя достаёт раскладушку и готовит для девочки постель. Ирка с сожалением вылезает из платья и отдаёт его соседке.

            Тётя Галя, спрячьте платье у себя, а то мои пропьют…

            Ну, давай сюда свою шкурку. Положим её в целлофановый пакет… Будет она в сохранности… Ты спи, дорогая, спи сладко. Завтра я тесто поставлю, мы с тобой творожников напечём, блинов… много‑много…

            На весь крещённый мир? — сквозь наваливающийся сон спрашивает Ирка.

            Да, Ирочка, на весь крещённый мир… А ты спи, спи… Вон Анечка с Игорьком давно в две дырки сопят. И ты спи.

            Ирка замолкает и перед тем, как окончательно погрузиться в крепкий детский сон, успевает увидеть стройное розовое деревце с синими и фиолетовыми цветами, на котором сидит и во весь клюв улыбается ей попугай Петруша.

            Обрести свой единственный дом

            На кладбище было тихо. Все отпевания уже прошли, священник уехал, Анна, позевывая, ковырялась в подсвечниках, вытаскивая застывший воск.

            Вдруг дверь храма открылась и в нее зашла небольшая группа ребят. Взволнованные и растерянные подростки.

            — Отпеть сейчас можно? Нам очень нужно.

            — Опоздали немного, ребятки. Батюшка уже уехал.

            — Вызовите! Пожалуйста! Мы друга хороним!

            По спине у свечницы пробежал холодок. Сколько отпеваний на ее глазах прошло, но к похоронам молодых привыкнуть она так и не смогла. Когда юные, красивые, на взлете…. Трудно смириться.

            Однако работа есть работа. Быстро созвонилась со священником и порадовалась, что отъехал он недалеко и минут через двадцать будет уже на кладбище.

            Все записала, все сосчитала, особенно не разглядывая посетителей.

            Ребята же тем временем торопливо вытаскивали деньги из карманов и складывали их в кучку на прилавок. Скоро на нем образовалась груда мелочи, самыми крупными в которой были три сотенные бумажки. Анна подняла глаза и внимательно посмотрела на столь необычных посетителей: две девушки, четыре юноши. Всем примерно от шестнадцати до двадцати лет. Но выглядят как‑то странно. Нет в них румяной и задорной свежести, только глаза смотрят тревожно.

            — Сколько лет вашему товарищу? — спросила Анна.

            Семнадцать. Андрюша от рака крови умер. Мы его друзья, мы с ним в больнице вместе лежали … Мы тоже… Наверное, скоро…

            Вот тут и стала понятна причина их не совсем обычного вида. Желто‑серая кожа, на девочках парички, одутловатость лиц. Онкология. У всех.

            К глазам подкатили слезы, но плакать нельзя. Комок, образовавшийся в горле, проглотила. Выждала минуту и попросила пригласить грузчиков.

            Из родни на отпевании присутствовали трое: мать, молчаливая, измученная горем женщина, отец, мужчина восточной внешности с тонкими красивыми чертами лица и соседка, тихонько утиравшая слезы платком.

            Голос священника прерывался, он с трудом справлялся с волнением. Мальчик, очень похожий на своего отца, лежал в гробу, а рядом с ним стояли со свечами в руках его друзья, его сверстники, жизнь которых тоже скоро должна была прерваться.

            Они провожали Андрея и думали также о себе, о своих родителях, которым предстоит еще испытать это горе — потерю ребенка. Они прощались с другом и собирались увидеться с ним в самом ближайшем времени.

            Отпевание закончилось. Священник прошёл с ними до могилы, где ещё раз отслужил литию. Родители Андрея молчали. Они долго боролись за своего мальчика, бились до последнего, пытаясь в этой страшной и жестокой гонке опередить, обогнать болезнь. Не получилось. Стояли оглушённые, придавленные горем, не издавая ни звука.

            Друзья же тихо переговаривались между собой. К священнику подошла девочка и протянула ему вырванный из ежедневника клочок бумаги.

            — Отец Владимир, посмотрите. Это написал Андрей две недели назад:

            «Я хотел обойти

            все миры,

            Для того, чтоб в 

                        одном 

            обрести

            Свой единственный дом».

            Он домой ушёл. Он теперь небожитель. Ведь так?

            — Так, моя дорогая, так. Не надо бояться. Мы все живы у Бога. У нас у всех один дом.

            А свечница тем временем думала, что самое исполненное любви место — это кладбище. Ибо скорбь от потери близких и есть проявление искренней и сильной любви. Говорят, что онкология — болезнь, которой рай прирастает. Она вспоминала стоявших вокруг гроба подростков и ничуть не сомневалась в правильности этих слов. И ещё она подумала, что мест в раю ещё много.

            Остановимся у Пяти углах.

            Сколь насыпала‑то? — сухие старушечьи пальцы опускаются в заварочный чайник, чтобы определить степень расточительности внучки. — Много не вали, а то знаю тебя: натрюхаешь полный заварник…

            Внучка Лида, а если точнее — Лидия Ивановна, дама сорока пяти лет от роду, улыбаясь, забирает уже проверенный чайник и тихонько подсыпает туда чай из пачки с нарисованным синим слоном. Бабушка плохо видит. У неё — катаракта. Она вполне могла бы перенести операцию, т.к. показательно здорова, но врачей она не жалует, поликлиники не любит и даже не знает, где они находятся. В отличие от внучки.

            В маленькой комнатке коммунальной квартиры у Пяти углов на улице Ломоносова в Ленинграде живёт Мария Степановна Колобкова — баба Марья. Время у нас ещё советское, годы — семидесятые, и похожи они друг на друга, как близнецы: 1971 на 1975, 1974 на 1977. Течёт жизнь старушки плавно, тихо, полная воспоминаний и мелких недовольств по поводу соседей и военных империалистов, о которых она наслышана по радио.

            В квартире кроме неё ещё четверо жильцов. Все — одинокие женщины. Две из них — родные сёстры «из бывших»: Елена Станиславовна и Вероника Станиславовна. Дамам за семьдесят, характеры у них склочные с самого детства. Эта квартира когда‑то принадлежала их семье, затем из неё сделали коммуналку, где каждой была определена просторная комната. Вообще- то все жильцы имели комнаты светлые, большие, с лепниной на потолке и медальонами на стенах. Только Марья Степановна жила в бывшей каморке прислуги с окнами в глухой дворик, в котором когда‑то хранились дрова для жильцов. Комнатка располагалась у самой двери, в ней всегда было темно. От более привлекательной жилплощади баба Марья отказалась: «Ишшо чего! Платить‑то за метры лишку! И так проживу!» Обшарпанный довоенный гардероб, буфет, односпальная кровать, небольшая тахта для приезжающих в Ленинград родственников, круглый столик, покрытый скатертью и два венских стула. Вот и вся меблировка.

            За чаем идёт неторопливый разговор. Лидия Ивановна прилетела из Владивостока, куда после окончания морского училища увёз её муж и где он в настоящее время оставлен «за старшего». К её приездам приурочивает посещение Ленинграда и другая внучка Марьи Степановны, Татьяна. Она приезжает из Новгорода, и встретившиеся кузины составляют культурную программу на все пять беззаботных дней. Один из них сёстры полностью посвящают бабушке. Тщательно отмывают квартиру, рассказывают новости. Особо бабу Марью интересует Татьянина дача, которую она упорно кличет огородом. Урожай огурцов и картошки, а также способы засолки вызывают множество вопросов, ответы на которые ещё долго будут обдумываться Марьей Степановной. Татьяна привезла с собой гостинцы: томленую бруснику в банках, протёртую с сахаром клюкву, солёные грибочки. Всё это Марья Степановна очень уважает. Запасы отправляются в общественный холодильник на кухне. Они тщательно заворачиваются в газету, чтобы «Ленка с Вероникой не углядели» и не залезли в ценные банки.

            Лида тем временем сооружает небольшой натюрморт на круглом столике из старой медной ступки, пары мандаринок и яблок в стеклянной вазочке, достаёт краски. У неё это называется «немножко помалевать». Её фразу: «Не ешьте, сначала нарисуем…» окружающие запомнили накрепко и прежде, чем схватить со стола кусочек, всегда интересуются: не собирается ли Лидия Ивановна приступить к созданию очередного шедевра. Для натюрморта не хватает белой льняной салфетки с вышивкой, сделанной когда‑то бабой Марьей страшно сказать сколько лет назад.

            В поисках участвуют обе кузины. Наконец, в нижнем ящике буфета находится желаемое. В салфетку завёрнуты какие‑то фотографии и пожелтевшие бумажки.

            А это что? О‑ой, Таня, погляди! Это же мой детский рисунок! Это я отца с фотографии рисовала! А вот и фотография! Перед уходом на фронт: мама, отец и я. Отец наказывал: -Учись! Мне не довелось, так ты художницей станешь

            Так он‑то тоже рисовать умел, — включается в разговор бабушка. — Малым был — всё углем чертил на чём придётся. Потом бумагу ему наш батюшка подарил и карандаш химический. Хотела я ту бумагу спрятать — в хозяйстве вещь нужная, да он такой шум поднял! И Михайла, муж, не дал мне её отобрать. Дескать, не тебе, Марея, дадено! Смирилась. Ты, Лидк, на него похожа. И обличьем, и рисованьем.

            Баба Марья считает пустым занятием духовные порывы внучек. Поэтому на следующий день напряжённо придумывает, чем бы их занять.

            — Девчонки, а меня помыть надо!

            Так тебя Маруся позавчера мыла! (Маруся — дальняя родственница бабушкиной невестки, одинокая женщина, трепетно любившая Лидочкину семью и благоговевшая перед её талантом живописца)

            — Какое там помыла! Полила, как цвет…

            Внучки понимающе переглядываются. Они хорошо знают свою бабушку. Главное — не сдаваться, а то опять усадит штопать старые прохудившиеся чулки, которые копила не один десяток лет.

            Поди в Маринку намылились

            — Угу…

            Маринка — это Мариинский театр, ленинградский вариант названия. У Марьи Степановны в речи легко сочетаются деревенские и городские словечки, а также искажённые до неузнаваемости географические названия.

            Поди до магазина. Который на улице Гамака

            — На какой улице?!

            — Гамака, я сказала!

            Ба‑а-бушка, нет такой улицы! Есть кинотеатр «Спартак»! «Спартак», а не Гамак! И вообще: это улица Салтыкова‑Щедрина! Рядом с кинотеатром. Вот ведь придумаешь… гадай потом на картах: где это

            Ну, поняла, дык и ладно

            При этом слово «ладно» звучит, как «ланна».

            Когда‑то Лидия Ивановна пригласила к себе бабушку и Марусю в гости. Ехали они в поезде целую неделю. Спали вполглаза. Кошелёк и чемодан держали в изголовье, в ресторане не трапезничали, по нужде лётом летали, чтобы свой груз с гостинцами не прокараулить.

            Не пондравилось мне в вашем Влади‑то‑востоке, — сетовала гостья, — ровности нету. Со стопки на стопку, со стопки на стопку карабкайся… В аду так наказывают

            «Стопки» — это, конечно, «сопки» — бабушка опять заменила незнакомое слово на более привычное

            И в речи Марьи Степановны, и в быту деревенское с городским сплелись хитро завязанным узлом. Чугунки стоят на газовой плите, а утюги разных размеров с ёмкостью для угля нагреваются на голубом огоньке конфорки. На буфетной полочке лежит помянник с написанными именами родни, где список «упокойных» гораздо длиннее, чем здравствующих. Там значатся: Иван, Пётыр, Ульянея, Андырей, Марея, Стяпан, Некифыр и так далее. Рядом в стакане воды лежат цветные камешки. Это «святая вода». Камешки — не что иное как мозаика. Марья Степановна вместе со своей товаркой Нюсей Шараповой похаживала к стоящему в лесах Спасу на крови, где, помолившись усердно, удалялась восвояси с кусочками смальты, отколупанной с изображения распятого Христа. Кто такой Васнецов, что такое произведение искусства, почему ковыряться в мозаике нельзя — всеми этими вопросами Марья Степановна не задавалась. Мозаика заливалась водой, «чтобы та святилась». Этим настоем бабушка промывала слепнущие глаза.

            Татьян, Лидк, мне клопов поморить надо! Всю ночь глаз не сомкнула

            — Бабушка, нет у тебя клопов!

            Есть. Кусают нехристи

            Сёстры улыбаются и не сдаются. К тому же они прекрасно помнят, как сегодня ворочались вдвоём на тахте, пытаясь отключиться от богатырского Марьи Степановны храпа. Сказка про плохой сон и клопов‑кровопийцев не срабатывает. Кузины твёрдо стоят на своём решении сбежать в театр во что бы то ни стало.

            Баба Марья понимает, что «девки сбегут» и ослабляет натиск.

            На улку меня сводите. Гулять буду.

            Внучки одевают бабушку в плотную тёмно‑синюю юбку и суконный жакет. Она повязывает особый «уличный» платок, берёт в руки палку и осторожно спускается по высоким ступенькам во двор. Там стоит её любимая лавочка, на которой Марья Степановна принимает солнечные ванны. Солнышко греет, одуванчики пробиваются сквозь щели фундамента и островков потрескавшегося асфальта, во дворе тишина. Баба Марья суха, жилиста, сурова и не разговорчива. Нос у неё с горбинкой, губы обычно сжаты в ниточку. В профиль, как уверяет Лидия Ивановна, она напоминает царя Ивана Грозного. На ногу легка и пока не ослепла, была быстра на шаг. Слово «пойду» ею не используется. Только «побежала». Крестится бабушка несуетливыми, точными движениями, красиво раскладывая по плечам крестное знамение. Как‑то раз, когда она молилась, стоя у Казанского собора, группа итальянских туристов кинулась её фотографировать. Марья Степановна смущаться не стала и, не обращая внимания на восторженных иностранцев, сосредоточенно совершила своё молитвенное действие. Домой она возвращалась, крепко держась за карман юбки, в котором лежали подаренные ей изящные кипарисовые чётки с резным католическим крестом. Эти чётки стали предметом зависти и страданий двух её правнучек. Девочки не обсуждали, кому эти чётки в перспективе достанутся. Просто одновременно гладили отполированные ароматные бусины и скорбно вздыхали.

            Марья Степановна греется на солнышке. Одиночество её не тяготит. Разговорчивого, подвыпившего мужчину, присевшего рядом на лавочку, она терпит. Терпит его разглагольствования о погоде, о семействе, о продавцах из ближайшей булочной… Её это не касается. Она молчит. Марья Степановна греется на солнышке. Одиночество её не тяготит. Разговорчивого, подвыпившего мужчину, присевшего рядом на лавочку, она терпит. Терпит его разглагольствования о погоде, о семействе, о продавцах из ближайшей булочной… Её это не касается. Она молчит

            А сколько тебе, бабунечка, лет? — вдруг раздаётся неосторожный вопрос. Баба Марья взрывается:

            А тебе пошто знать?

            В руках у неё угрожающе пляшет палка.

            Иди, куды шёл! Годов мне сколько знать ему понадобилось! Ишь ты каков!

            Испуганный собеседник быстро исчезает.

            На лавочке снова тихо.

            Тем временем внучки быстро намывают полы, чистят плиту под навязчивым контролем Вероники Станиславовны и готовят обед.

            Прогулка Марьи Степановны завершена. Отобедав, чем Бог послал, старушка пускается в воспоминания. Обычно этот процесс совершается перед сном: послеобеденным и ночным. Разнообразием темы не отличаются. Внучки знают их наизусть, но слушают всегда с интересом, так как получают эстетическое удовольствие от бабушкиной речи.

            Это, вот, было, когда я ногу сломала….

            Ногу Марья Степановна сломала, будучи уже в весьма преклонном возрасте, когда работала дворничихой в сквере у Казанского собора.

            Ходил один мужик там с собакой. А я их гоняла. Метлой. Чтоб псина его где‑нитось не гадила. Ругала, конечно. Сильно ругала. Боялись они меня оба.

            А вот упала, да сломала ногу и в больницу отвезли меня. На машине. С крестом. Лежу в палате, а тут он входит, собачник энтот. Врачом он в больнице служил.

            — Ага,- говорит, — попалась, бабка!

            — Ой, батюшки, — думаю, — зарежет! Как есть — зарежет! Ничего, хороший человек оказался. Вылечил ногу‑то….

            Марья Степановна дважды приезжала на жительство в Ленинград. Сначала в качестве няньки маленькой Лиды в тридцать третьем году, затем уже после войны, в cорок восьмом. Самое страшное военное время она пережила в деревне. Помогала в колхозе, собирала и сдавала на заготпункт грибы и ягоды.

            Бывало, наберём с бабами смородины чёрной, бо‑о-льшушие корзины. (На угольных ямах её много росло). Через плечо повесим и идём двадцать вёрст до заготпункта. Упристанем (на деревенском языке «упристать» означало высшую форму усталости), напотеем, ноги обламываются, а обратно‑то ма‑а-ленький стакашек соли несём. Налегке. Масло из льняных семяшек надавим, так вам, девчонкам в щи куриным пером его и натрясу. ЗвЕздочек наделаю. Татьяна всё пескарей вилкой ловила в речушке -то, принесёт — я ей их и пожарю. Помнишь, Тань? А ты, Лидк, всё лисички из лесу таскала. Их там за грибы‑то не считали. Так и звали: «лидкины грибы»

            Когда невестка Ульяна перевезла свекровь в свою коммунальную квартиру, бабушке заново пришлось привыкать к городской жизни.

            Окна комнаты первого этажа выходили на набережную канала Грибоедова, и баба Марья по деревенской привычке часто сидела у окна, внимательно рассматривая прохожих. В той коммунальной квартире обитало много народу. Днём почти все были на работе и внимание Марьи Степановны занимала улица. Зато вечером она контролировала соседей, старавшихся увильнуть от её цепкого, жёсткого взгляда. Никакое нарушение правил общественного бытия не могло скрыться от бабы Марьи. Больше всех доставалось соседке из комнаты напротив — Фире Марковне. Бабушка по своей привычке не затрудняться незнакомыми словами называла её Кефирой Мартовной, или просто Кефирой. Кефира работала в аптеке и имела слабость к картонным коробочкам из‑под лекарств. В своей комнате она выстроила целую стену из импровизированных кирпичиков и любовалась ею с наслаждением завзятого коллекционера. Ещё одним предметом гордости Фиры Марковны являлась портативная газовая плита французского производства, находившаяся в опасной близости с собранием упаковок.

            Ох, подожжёт нас Кефирка! Ой, чую — подожжёт! — волновалась бабушка.

            Как говорится, предчувствия её не обманули. Коллекция коробочек всё‑таки полыхнула.

            Караул! Горим! — кричала наша вещунья, распахнув окно. Прохожие незамедлительно вызвали пожарных, и те, чтобы быстрее добраться до горящей цели, уже начали протягивать рукав, намереваясь протащить его через бабушкину комнату в комнату Кефиры. Но тут

            Не пушшу! — заявила Марья Степановна. — Зальёте мне тут всё добро!

            И захлопнула створки окна. Пришлось пожарным добираться через двор, с досадою поминая вредную старуху и всех её родственников в седьмом колене. Справились быстро и ничьё имущество не пострадало.

            В очередной раз бабушка Марья рассказывает эту историю, а Лидия Ивановна вспоминает, как приходившие к ней в гости подружки ёжились под пристальным старушечьим взглядом, которым та сопровождала всякое движение неосторожно заглянувших на огонёк.

            — А чтобы ничего не упёрли! — поясняла Марья Степановна. — А то ведь сморкнуться не успеешь — без добра останешься…

            Поздно вечером, когда сёстры приходили домой, бабушка готовила им новую порцию воспоминаний. Она терпеливо дожидалась, когда возбуждённые встречей, спектаклем и очарованные гармонией любимого города внучки выплеснут друг другу свои впечатления. Их разговоры для неё интереса не представляли, но радость, которую излучали «девчонки», была ей приятна. Как только Татьяна Андреевна и Лидия Ивановна угомонятся, наступает час Марьи Степановны.

            Тема — замужество Марьи. Тема горькая и ничуть не потускневшая с годами. Замуж вышла Маша поздно, в двадцать шесть лет, за вдовца с двумя детьми. По деревенским меркам — катастрофа.

            Девка была работящая, хозяйственная, а вот замуж парни не брали. Насмешка ей жизнь поломала. Шла как‑то Маша из одной деревни в другую, по дороге увидела стоящую высокую черёмуху со спелыми ягодами. Захотелось ей черёмушки поесть. Недолго думая, забралась на дерево и принялась лакомиться. Сук, на котором Марья стояла, обломился под ногой и упала бы она на землю, да полой холщового сарафана зацепилась за ветку и повисла на ней. Ни спуститься, ни перелезть на другой сук. Как на грех, шли по дороге парни, увидели болтающуюся на черёмухе девку, по голому заду нашлёпали (штанов‑то не носили под сарафаном!). Испортить не испортили, а на всю округу раззвонили и ославили. Всю жизнь Марья насмешки терпела, может потому и к шуткам стала нечувствительна. Даже выйдя замуж и став мачехой двум мальчишкам, имея своё хозяйство, Маша никогда не забывала свой позор. Тогда и появилась в ней суровость, ставшая основной чертой её характера.

            Наелась я той черёмушки! — причитает Марья Степановна. — И чего меня тудыть понесло! И сарафан‑то крепкий! Не оборвался! Так за вдовца иттить пришлось! А ещё другие невестки и свёкор со свекровкой… Сядем, бывало, есть — Василиса из богатого дома пришла… и то не жрёт, и это ей невкусно, а её все любят! А я всё жрала, а меня не любили! — бабушка с обидой вспоминает старшую невестку. — Василиса потом уехала к мужу на службу. Ейный‑то Степан, в Ковно служил, в крепости. Там для жёнок офицерши занятия устроили. Деревенских учили хозяйству городскому. Как деликатно готовить, как кружево плести, как столы накрывать… В четырнадцатом годе она к нам вернулась. А Степан в пятнадцатом годе уже двух Егориев имел, ранен был… 

            Нет давным‑давно ни свёкра, ни свекровки, ни Василисы‑соперницы, ни другой невестки Аксиньи, что постоянно ябедничала … Пережила всех неугодная Марья и обиды через жизнь свою пронесла и сохранила.

            Ещё одно воспоминанье — сын Иван. Родила его Марья Степановна поздно, на четвёртом году своей семейной жизни. Парень лихой, быстрый, рисковый, бесстрашный. В войну был артиллеристом, дошёл до Берлина и пропал без вести в апреле 1945 года.

            Ванькина женитьба сопровождалась большим скандалом. Взял он за себя ладную и умную девушку — Ульяну Стручкову из соседнего села, а венчаться категорически не захотел. Посадил в тарантас невесту, дал дружке в руки красное знамя и поехал в сельсовет записываться — жениться. Криком кричала Марья от такого безобразия, но у сына характер — кремень. Не поддался. По советскому обряду обженились они с Ульяной.

            Сидит бабушка, вспоминает, а внучки в сотый раз слушают и им не надоедает.

            Вот, говорят, жизнь я долгую прожила. Какое там — долгую! Как птица крылом махнула! Заметила я её что ль, жизнь энту?..

            В квартире на улице Ломоносова телефона нет. Связь между родственниками осуществляется через Марусю. В её коммуналке на проспекте Майорова висит старый агрегат, посредством которого осуществляется общение с родственниками, рассыпанными по всему необъятному пространству Советского Союза. Племянники, их дети и внуки, а также многочисленные знакомые звонят Марусе, а та идёт вестником к бабушке рассказать новости и сообщить о чьём‑нибудь приезде. Вчера вечером был звонок из деревни, в которой Марья Степановна жила до переезда в Ленинград. Событие важное — нашлись фронтовые письма Ивана. С утра Маруся уже съездила на вокзал, встретилась с многоюродным племянником бабушки и получила в руки заветную посылочку.В квартире на улице Ломоносова телефона нет. Связь между родственниками осуществляется через Марусю. В её коммуналке на проспекте Майорова висит старый агрегат, посредством которого осуществляется общение с родственниками, рассыпанными по всему необъятному пространству Советского Союза. Племянники, их дети и внуки, а также многочисленные знакомые звонят Марусе, а та идёт вестником к бабушке рассказать новости и сообщить о чьём‑нибудь приезде. Вчера вечером был звонок из деревни, в которой Марья Степановна жила до переезда в Ленинград. Событие важное — нашлись фронтовые письма Ивана. С утра Маруся уже съездила на вокзал, встретилась с многоюродным племянником бабушки и получила в руки заветную посылоч

            Маруся любит приносить хорошие вести. Для этого она специально наряжается в парадную вязаную кофту, водружает на голову сшитый в ателье на заказ бирюзовый тюрбан с разбросанными по фону красными цветами и оранжевыми перьями жар‑птицы. В таком виде она себе очень нравится. Предвкушая торжественность момента, отправляется на улицу Ломоносова.

            Открывает дверь Лидия Ивановна, её любимая Лидочка. Поцелуи, радостный разговор обо всём на свете… Маруся помнит про тюрбан, поэтому старается поразить бабушкиных гостей этим фольклорным великолепием. Лидочка стонет:

            Ма‑ару‑уся! Какой враг тебе это посоветовал?

            — А мне нравится! Красота‑то какая! Тань, посмотри, на заказ шила!

            Более сдержанная Татьяна согласно кивает головой, боясь рассмеяться.

            Что там фырчИте, девки? — раздаётся голос Марьи Степановны, — Поди, Маруська опять новый колпак нацепила? Всё турком рядится, небось, соседей переполОхала!

            Сдержанность коварно изменяет Татьяне Андреевне. Она выскакивает в коридор и почти рыдает от смеха.

            Маруся не обижается. Все её близкие умерли от голода во время блокады. Её юность израсходована на службу в пожарной команде, на разбор завалов разрушенных домов, на поиски живых в холодных, мёртвых квартирах. Маруся никогда об этом не рассказывает. Она любит сегодняшнее время, такое спокойное, мирное и радуется каждому дню. Ей не пришлось поносить красивой и модной одежды. Любовь к ярким цветам поселилась в Марусе навечно — чем ярче и пестрее, тем лучше. И никто её в этом уже не в состоянии переубедить. Маруся смеётся со всеми. Маруся всех любит.

            Сёстры накрывают на стол, выставляя клубничное варенье в синего стекла вазочке, миндальные пирожные из «Метрополя» и особо — колотый сахар в старинной сахарнице. Рядом кладутся специальные щипчики для колки любимого бабушкиного лакомства. Это делается специально для Марьи Степановны. Она пьёт чай из блюдца, прикусив зубами сладкий кусочек.

            Разговоры пока не касаются главного, соблюдается давний ритуал: важная новость не должна сообщаться впопыхах и с порога. Бабушка рассказывает, как она в прошлом году споткнулась на яблочном огрызке, который каким‑то образом оказался на полу в коридоре. Событие относительно свежее.

            Пала, ох, как я и пала‑то! Ударилась! Рукой, ногой, да причинным‑то местом! Еле с полу соскреблась! И ведь ни одна зараза не призналась, чей огрызок! Ни одна! ПаралИк их задави!

            Наконец, по протоколу приходит время передать письма. Марья Степановна молча берёт связку из Марусиных рук. Ощупывает пальцами, гладит… Замерла. Татьяна и Лида тоже молчат. Лицо бабы Марьи каменеет. При переезде заветный свёрток пропал, и найти его не удалось. Горевать было некогда, со сборами торопились. Но в молитве поминала сына каждый день, и перед глазами вставало одновременно смешливое и упрямое лицо Ивана.

            Аксинька спрятала! Ах, совредила‑то как! А я найти‑то не могла… всю избу перерыла… Это от зависти: Василису крестник к себе взял, меня Ульяна в Ленинград забрала, а ей тоже в город хотелось! Мы в войну все в одну избу собрались. Все три невестки. Одна она оставалась. Вот и обзавидовалась. Ещё молодыми были, так всё ябедничала на нас свекрови… На неё куриная слепота накатывала. Как солнце зайдёт — ничего не видит. Мы сами спрячемся, а она плутает, нас зовёт. Пока в ябедах своих не покается, не вылезали. Тогда уж домой отводили… Мы‑то с Василисой, уезжая, почитай, ничего и не взяли с собой. Так мелочь… Всё ж хозяйство ей оставили. А там самовар был трёхведёрный, с медалями! Два таза медных! Ступа какая была! Ещё свёкор‑покойник выдолбил… И скотина!

            Ох, Аксинья, Аксинья, молынья тя расхвати! На сколь годов меня Ваняшиной памяти лишила!

            В деревне посты соблюдали, — продолжает баба Марья. — А как пост закончится, так и дети зачинались. И рожали вместе. Повитуха с ног сбивалась в те дни. Бывало, под праздник, в один день с десяток младенчиков в церкву принесём, так поп всех одним святым именем и наречёт. Под Иоанна Богослова крестили Ивана‑то. Только три девчоночки было — их Аринами, а остальные — Ваньки

            Озорник был! Как‑то соседскому гусю за лапу нитку суровую привязал. В канаве спрятался и ну дёргать! Тот лапой‑то шаркает, шаркает, как кланяется, а мой в канаве засел и смеётся… А я подкралась, да хворостиной‑то, хворостиной!.. А как не стегать! Поучить‑то нужно было. Вот и вкладывала ума через задние ворота. Не порола я его только, когда догнать не могла. Зато солдат справный вырос! В миномётном полку служил, Иван‑то мой! Отчаянный был. Никого не боялся. Два ордена заслужил. И медали.

            Бабушка замолкает и смотрит в одну точку своими незрячими глазами. Татьяна и Лидия тихо плачут. Маруся тоже вздыхает и деликатно сморкается в кружевной платочек.

            Марья Степановна не просит читать письма. Она, оказывается, хорошо их помнит. Когда‑то заучила наизусть. Бабушка ласково гладит сморщенными пальцами бумажные треугольники со штампом «Просмотрено военной цензурой». Для неё бумага до сих пор сохраняет тепло родной руки, а написанные на ней слова звучат голосом Ивана. Это только её письма. Свидетелей их безмолвного разговора быть не должно. Поэтому публичное чтение отменяется.

            Ночью сёстры шёпотом переговариваются между собой. Лидии Ивановне было восемь лет, когда отец ушёл на фронт. Татьяна Андреевна, помнит его хуже, но у неё своя память и своё сиротство. Её отец тоже пропал без вести в октябре сорок первого года. Писем от него не осталось, а мать умерла во время эвакуации, не доехав до Ладоги.

            — Где она похоронена — неизвестно. Кажется, в Борисовой Гриве, — вздыхает Татьяна, потом спохватывается, — А бабушка спит? Что‑то тихо. Она обычно похрапывает.

            — Нет, не спит. Только с разговорами не лезь. Молчать будет, как партизан. Давай завтра на Серафимовское сходим. Маму мою навестим. Сколько лет я там не была!

            Утром сёстры тихо собираются, кормят Марью Степановну завтраком и уходят по своим делам. Бабушка ждёт, когда в коридоре затихнут чужие голоса и разговоры. Замолкают постепенно и соседские разбирательства. (Елена Станиславовна всё утро пыталась выяснить: кто использовал в своих гигиенических целях её новое земляничное мыло). Наконец, в квартире наступает тишина. Тогда баба Марья достаёт на ощупь из‑под подушки письма и, внутренне собравшись, издаёт тонкий, жалобный, скулящий звук:

            И‑и-и‑и. — Прокашливается старательно, и снова:

            — И‑и-и‑и…

            Таким же тонким, старческим голосом Марья Степановна начинает причитать. Бог его знает, откуда берутся эти слова: то ли деревенская память оживает, то ли плач этот рождается в настоящий момент, то ли одно соединяется с другим, но тихое, старательное выпевание жалобных слов всецело захватывает старушку.

            Ой, ты кукушка‑кукушечка‑а,

            Прокукуй ты мне про сына мово родного‑о.

            Про убитого на проклятой войне‑е.

            На проклятой войне, на чужой стороне‑е.

            Как его сердечушко пулей стреляно‑о,

            Как голубчика мово ручки‑ноженьки

            По сырой земле пораскинули‑ись.

            Как рубашечка его кровью мочена‑а,

            А головушка запрокинута.

            Не поднимется мой Ванюшка‑а,

            Не обнимет ни жены, ни дочушки‑и,

            Ни меня, своей матери‑и,

            Не поклонится мне, не порадует,

            Не возьмёт к себе мою старость блюсти‑и.

            Ты покрой его, мать‑сыра земля,

            Одеяльцем стань пуховыи‑и-им,

            Сбереги его до Христову часу,

            До Господня пришествия‑я.

            В тот вечер спать легли без воспоминаний и разговоров.

            Утром внучки собирают чемоданы и снова убегают из дома. Они наслаждаются красотой Ленинграда, заходят посидеть в любимой «Пышечной», гуляют по Летнему саду и кормят на пруду уток. Завтра поезда увезут их домой. Одну в Новгород, другую во Владивосток. Разговор заходит о бабушке.

            Увидим ли мы её ещё? — вздыхает Татьяна Андреевна — Ведь девяносто восемь лет! — Она меня снова заставила свои похоронные принадлежности перебрать. Помнишь, тот свёрток «на умИранье»

            Конечно, помню! — улыбается Лидия Ивановна. — Она его с сорока лет бережёт. Уже трижды меняли. Все сорочки истлеть успевают. Даст Бог, встретимся ещё здесь, в её комнатке, остановимся, как бабушка говорит: «у Пяти углах».

            Уезжая, внучки прощаются с бабой Марьей и Марусей.

            Ты тут без нас не грусти, бабушка. Не скучай.

            Ступайте, девчонки, ступайте… Приедете ещё. Адрес знаете. У Пяти углах… А мне чего скучать‑то? Я с Иваном

            В руках у бабушки письма. Она ждёт, когда за гостями закроется дверь. На лице появляется улыбка, столь непривычная при суровости нрава Марьи Степановны. — Я с Иваном… — повторяет она.