А младший Георгий мчался по улицам города в чёрном «audi». Прикрыв глаза, он развалился на заднем сиденье в просторном бархатном салоне и лишь иногда взглядывал в боковое окно. От вида толпящихся на остановках людей пришла мысль, что индивидуумы, которых транспортируют такие машины, какая везёт сейчас его, декоратора академического театра, никогда не будут переживать за судьбы тех, кто толпится на остановках в ожидании городского транспорта. Перефразируя Герцена, можно сказать: те, что мчатся в чёрных «audi», страшно далеки от народа. И тут же Гоша с отчаяньем подумал: «Ну что же я действительно за дурак такой? Ну зачем я выпендрился с этим «наигрывает», зачем устроил эту очередную смертельную дуэль с дедом? Ведь я же люблю его, всё детство и юность с ним, ведь можно его понять и, в конце концов, уступить. А я, козёл… Что за чушь я наговорил: победой не напразднуемся, Европу завалили трупами? Откуда это у меня взялось? Вот кретин! Но вообще-то ведь не может не раздражать то, что он всё продолжает меня воспитывать, учить, руководить мною. Причём в делах, в которых он по причине старости своей уже мало разбирается. Ну ушло же его время! Как этого не понимать? Тут, даже вопреки моему желанию, я становлюсь во главе самых пустяковых домашних дел и быстрее могу решить ту или иную проблему. Хотя бы в силу возраста и отсутствия деменции. И вкус — современный, и информации -больше. И мать, хоть с оговорками, но в результате подчиняется. А деду вечно всё не так, вечно недоволен, вечно со своим «а вот в наше время, а вот наше поколение, а вот мы в ваши годы…». Вечное «мы — вы», «вы — мы». Но мой-то опыт из современной жизни, а его — из газет. Он же любую газетёнку перечитывает от и до. Да, в конце концов, если уж так важно, достаточно заголовки пробежать глазами, и всё станет понятно. Но заниматься газетами как скучной, однообразной, изнурительной работой… Сидит, покусывает губы и читает, читает, читает и, если находит что-то, по его мнению, особо интересное, тут же восклицает: «Вы только послушайте! Вот до чего дошли!» И начинает заново читать то, что только что прочёл, но уже вслух для меня и матери. И сиди, как истукан, и слушай о каких-то там проходимцах, бюрократах и взяточниках. А если тебе скучно или у тебя свои более важные дела, и ты попытался уйти, — всё, смертельная обида!..»
— Как обидно! — бормотал дед Георгий, когда дочь, устроив его на диване и накрыв пледом, подкладывала ему под затылок завёрнутую в полотенце пластиковую бутылку с горячей водой. — Ведь когда он ребёнком ещё, потом мальчишкой рос, мы такими друзьями были. Будто и нет между нами целой пропасти лет. Я и не надувал никогда щёки, не тужился, не давил своим возрастом. Я и рад был мальчишкой рядом с ним себя чувствовать. И играл с ним, и дурачился. А когда по музеям его водил, так наоборот он такой серьёзный становился, такой собранный, такой вдумчивый, будто до моего возраста поднимался. А сколько книг вместе вслух прочитали! Сначала я ему, когда он маленький был, потом уже он мне. Ведь от «Маугли» до «Преступления и наказания». И всё с интересом, всё с пониманием, всё в согласии… А теперь — пропасть. Как же это случилось, что внуки наши стали так далеки от нас? Как будто мы на разных планетах. Ну, понятно, что у них другие песни, если это, конечно песнями можно назвать, без стихов и мелодии-то, только бум-бум-бум. Ну, ладно: пожалуй, так всегда было. Но что же за беда с ними случилась, что они праздник Победы нашей победобесием стали называть?! Это как же их перевернуло-перекрутило! Как же так случилось, что мы для них каким-то нафталином, как они говорят, стали?! Им и в голову не приходит, что мы тоже были молодыми, сильными, упрямыми… Стремились, бежали, спешили, а главное — любили! И как любили!..
— Папочка, ну успокойся, не переживай так, — погладила его по плечу Валентина. — Ей-Богу, он тебя любит. Он очень часто повторяет: «Я деда люблю…»
— Ой, Валюша, да какая же это любовь?! Любовь, она лечит, она спасает, она человеку силы даёт, а не убивает. И что — слова? Любовь — это поступки. Да я всё понимаю, пока человечек маленький, ему старшие нужны, чтобы научить по жизни шагать, за ручку на дорогу вывести. А с годами те, что за ручку вели, стариками становятся. Их самих нужно за локоток поддержать. Но их питомцу недосуг, у него своя молодая жизнь. Да и какой интерес «печально подносить лекарство, вздыхать и думать про себя: когда же чёрт возьмет тебя»!
— Ну что ты, папочка, говоришь!.. — грустно улыбнулась Валя.
— Да что говоришь, — вздохнул дед Георгий. — Так оно и есть. Кому нужен сморщенный да горбатый? Какая от него польза, когда у него каждое утро то одно, то другое болит? Возись только с ним. Да ещё вечно чем-то недоволен, всё его новая жизнь не устраивает, всё он назад смотрит, ворчит да возмущается то и дело. Одна тоска с ним.
— Папочка, ну не нервничай, пожалуйста! — взмолилась Валентина.
— Да какие там уже нервы… — вздохнул дед Георгий. — Одни ошмётки. Вот вазу, дурак, разбил… Ох-хо-хох-х, вот и вся любовь. Скорей бы Бог прибрал.
Валентина опять тихо заплакала:
— Ну зачем ты, папочка, так говоришь?!
— Не плачь, дочка, я тебе правду скажу: потеряли мы поколение, изнасиловали они нашу молодёжь, изнасиловали своим враньём… Они разрушили всё, чем мы гордились, чем жили, во что верили…
— Кто они?
— Да все они, хозяева жизни. Что забугорные, что наши доморощенные. Подсадили на шмотки, на удовольствия, кекс-секс, на развлечения, на фильмы и песни свои, на шоу разные — и кончились наши люди, потерялись в этих джунглях. Они ведь и книг-то не читают, так всё, по верхам. Спроси их, кто такой граф Толстой, — они скажут: олигарх какой-то.
— Ну, пап, это не про нашего Гошку, он много читает. Вон каждую пьесу, что театр берётся ставить. Тут он нахамил тебе, конечно, но в искусстве он, что не говори, разбирается.
— Ох, Валентина, не знаешь ты, чем он живёт, — дед Георгий тяжело вздохнул. — Точнее, с кем он живёт, куда он вляпался.
— Ну уж скажешь тоже: с кем он живёт…
— Наивная ты, — глянул на дочь дед Георгий и сокрушённо покачал головой. — А ты как думаешь, если он дома не ночует? И сегодня, гляди, не придёт.
— Ну, он же живописи её учит. А когда же ещё, если работа?
— Ага, живопи́си учит. Мне лично понятно, кто какой, прости, писи кого учит. Ладно, давай заканчивать, а то я договорился уже. Забирай бутылку. Чувствую, давление у меня уже снизилось.
— Давай смерим, — предложила Валентина, помогая отцу подняться.
— Да ну, надоели эти мерки. Знаешь что, ты закажи-ка мне такси, на дачу поеду.
— Что ты, что ты, в таком-то состоянии!
— Вот как раз и лучше у меня там будет состояние, подальше от этого шума и городского бардака. Закажи, закажи. Знаю, денег кукиш с маком, так ты вытяни из «похоронных», я потом с пенсии доложу.
— Может, мне занятия с Машенькой отменить и с тобой поехать? — неохотно предложила Валентина. — Мы ещё только начали с ней «Первый концерт Чайковского» готовить.
— Вот и хорошо, что начали концерт, да к тому же первый. Работай, работай, эти твои частные уроки хоть какую-то денежку прибавляют. А мне такси давай закажи. Ты там знаешь, какое подешевле.
— Ну, хорошо. Я только на кухне подмету, а ты ещё чуточку отдохни, подумай…
— И думать нечего, давай подметай и заказывай мне машину.
Когда Валентина сметала хрустальные осколки на кафельном полу кухни, она вспомнила про банки, что стояли под кухонной скамьёй. Эту чистую стеклянную посуду из-под магазинных компотов, варений, джемов, зелёного горошка и других консерваций она не выбрасывала, а собирала для соседки Леночки. Та со своего дачного участка всегда богатый урожай собирала и с удовольствием занималась консервацией. Так что банки с закручивающимися крышками она с радостью у Валентины принимала и взамен одаривала её парой своих с вареньем или малюсенькими огурчиками. Сама же Валентина не только не занималась консервацией, а даже вообще на свою дачу редко когда находила время выехать.
«Надо банки Лене занести, — решила Валя. — Пока не разбила их шваброй».
С большим пакетом банок, бережно обёрнутых, каждая, газетной страничкой, она позвонила в дверь соседке.
Лена обрадовалась:
— Ой, а мне как раз это позарез… Ну, вы-то как?
— Да младший Георгий на день рождения умотал. Это допоздна, — с печальным вздохом поделилась Валентина. — А старший на дачу вдруг загорелся. Поеду и всё. Вот сейчас буду вызванивать такси подешевле.
Лена на секунду задумалась:
— Знаешь что, Валентина, давай-ка я его отвезу. Я свой драндулет вчера как раз из ремонта забрала. Надо бы проверить, как они мне двигатель перебрали. А то знаешь какие они халтурщики! Да и на дачку нелишне будет смотаться.
— Ой, Лен, даже неудобно как-то, — обрадовалась Валентина.
— Да чего там неудобно, — весело махнула Лена. — Наша-то дачка почти по пути. И с папкой твоим я страсть как люблю поболтать. Стариков-то обычно не волнуют вселенские проблемы. У них проблемы простые и понятные, как хлеб или тёплые тапочки. Их проблемы можно пощупать. Вот батареи холодные, вот в кране воды нет… А дядя Георгий не такой, у него за всё душа болит…
— Леночка, ты уж только вечером его забери обязательно и домой верни. Не дай Бог ему там ночевать: там же холодрыга какая в нашем домике-то дощатом. Там, конечно, есть у нас электрообогреватели, но толку-то от них. Не, не, верни, пожалуйста!
С этим условием Валентина поспешила собирать в дорогу отца: вещи потеплее да из еды чего-нибудь.
*
Всю дорогу Лена, крепко сжимая рулевое колесо своей старенькой «лады», изливала страстный монолог. Она безжалостно клеймила Горбачёва и Ельцина — предателей, коих, по её словам, не знала земля наша за всю свою горькую историю. И так говорила, такие слова вспоминала, будто песню народную пела:
— Из-за этой падали поганой всё льётся и льётся кровушка русская. Эти наши республички бывшие, как стая злых псов, рвут со всех сторон тело нашей незлобивой матушки-России. Она им, понимаете, и грамоту дала, и литературу на языке родном, и промышленность развитую, а они… Гады неблагодарные, оккупантами нас называют! И ещё сколько эта кровушка то там, то тут будет литься — одному Богу известно. То Баку, то Приднестровье, то Чечня, а что ещё будет — и представить трудно. Везде националисты голову поднимают. У меня родственники на Украине, сестра родная, так они с мужем такое несут!.. Чуть ли мы уже не главные их враги. «Москаляку на гиляку» — это они мне как бы в шутку, но я боюсь, что скоро они эти бандеровские лозунги будут всерьёз орать. Вот ведь что наделал Горбатый! Ведь Господь его пометил на лбу большим чёрным пятном. Для нас же пометил! Смотрите, дескать, это нечистый. А мы хоть бы хны, всё верили этому бездарному болтуну. Вы же, дядя Гера, знаете, что мой Валерка, муж, в крутой фирме программистом работает. Они там много чего знают. Так он рассказывает, что Горбачёв со своей Раечкой всё за границу шастали, как в турпоездки, а там их обрабатывали будь здоров как. Раису сразу везли в ювелирные маркеты и одаривали брильянтами. Ну точно, как с тем Мальчишом-Плохишом из гайдаровской сказки, которого за печенюшки и банку варенья враги подкупили. А Горбатому рассказывали, что Советский Союз спивается, надо сухой закон вводить. Ну, он и ввёл — и к чёртовой матери всю экономику развалил. В Крыму виноградники бульдозерами давили. Даже покончил жизнь самоубийством один доктор виноделия, который вывел такой сорт винограда, что его никакая тля не брала. А потом ещё Горбатый с Ельциным сцепились за власть. Ну и разорвали на части великую страну. Германию, понимаешь, эта сволочь объединила, а нашу разорвала-уничтожила. Ну нормально, а? Он на кого работал-то, этот Горбатый, а? Ясно на кого: на них. Всё, что Сталин с такими жертвами отвоевал, этот гад предал и привёл врагов к самым нашим границам. Он же переговоры вёл с Западной Германией об объединении-то. ГДР даже никто не спрашивал. Ну не шпион ли немецкий?! Или американский. Меня вот Валерка всё в Германию зовёт перебираться. Ну, вы же, дядя Гера, знаете: у него год назад туда брат с семьёй уехал. Живут на пособие и страшно довольны. Работы нет, пока язык не выучат. А ведь найдут работу — пособия-то эти надо будет возвращать. Нет, на фиг! Не хочу я в Германию. Мы их победили — и ехать, унижаться, на подачки жить?!
Дед Георгий молчал, слушал и не слышал этот жгучий спич. Он всё глядел на прямую, бегущую серой лентой под капот машины дорогу и думал о том, что всякая дорога заканчивается. Вот заканчивается и его, Георгия Ивановича Орлова, длинная и совсем не прямая, полная кочек и буераков, изрытая взрывами снарядов и бомб, залитая кровью боевых товарищей, его суровая и честная дорога жизни и судьбы.
Видно, срок пришёл. Человек-то и держится на земле, пока тут нужен кому-то. Пока есть тот молодой, что способен унаследовать твой опыт житейский, кто соизмеряет поступь свою с тем, как ты по жизни шагал. Кому ты можешь сказать: «Я сделал всё, что мог, сделай ты больше меня, и да поможет тебе скромный опыт жизни моей, его тебе и вручаю. Храни Господь тебя! Помни и прощай!» И это, наверное, самое главное на исходе. А больше ничего особо и не надо. А если этого нет…
*
Всю усадьбу именинницы Виктории Павловны Болотниковой нанятые дизайнеры украсили без особой выдумки, но пышно. И так ярко, и так богато! По углам крыш свисали и раскачивались китайские фонарики. А от одного конька крыши к другому, от того к третьему и к четвёртому, и к пятому тянулись через весь двор, пересекались и сплетались огромным гамаком разноцветные световые гирлянды. Такая же мигающая иллюминация оплетала ёлочки да сосенки. От обилия этого электрического света мрачный осенний день уже, казалось, склонился к сумеркам, хотя было ещё далеко до обеденного времени.
Ну а шарики, шарики, шарики — кругом! И всех цветов радуги! Сплетённые из них толстые косы арками обрамляли вход в каждый дом. Зазывающе играла музыка. Сменяя друг друга, звучали хиты: «Владимирский централ» Михаила Круга, «Тучи» «Иванушек», пресняковская «Стюардесса по имени Жанна», группа «Дюна» со своей «Коммунальной квартирой», «Розовый фламинго» Алёны Свиридовой, королёвская «Маленькая страна», «Городок» Анжелики Варум и ещё Бог знает что. По всей усадьбе, негромко переговариваясь, важно разгуливали многочисленные гости.
Вика, уже разгорячённая от поздравлений, выбежала встречать Гошу на крыльцо своего дома приёмов и трапез. За ней выскочила её горничная, пытаясь накинуть ей на плечи пальто, но своенравная хозяйка оттолкнула её. Была Виктория Павловна в чёрном до пят платье с широко фалдящим подолом и облегающим торс, подобно спортивной майке, лифом без рукавов из мелкой чёрной сеточки, так что свободная от бюстгальтера грудь выглядела маняще обнажённой и соски готовы были проклюнуться в дырочки сетки. Такую тончайшую сетку-стрейч с высоким плотным воротником, опоясывающим шею, декорировала уже сетка крупная, сплетённая из антрацитово-блестящих полос. А для того, чтобы не для всех было доступно такое откровение, на плечи был наброшен широкий и длинный, летящий во все стороны газовый шарф. Подол был украшен сеткой тоже из антрацитово-сверкающих полос, но ещё более крупной, чем наверху.
— Обалдеть, какая ты! — выдохнул Георгий и поцеловал именинницу в щёчку.
— Это от Сен-Лорана, — опустив завитую и уложенную головку и так кокетливо пытаясь изобразить скромницу, похвасталась Вика.
— Так всё украшено, будто Новый год уже, — заметил Гоша, запуская руку в карман пиджака.
— А это так и есть, — многообещающе улыбнулась Виктория. — Наш с тобой новый год.
Гоша протянул ей бархатную вишнёвую коробочку. Приоткрыв, она заглянула в неё и поцеловала Георгия в губы, крепко прижимаясь к нему грудью. Затем схватила его за руку и, приподнимая другой рукой подол своего пикантного платья, потащила в дом. За ними устремились и гости.
*
Дед Георгий так устал от дороги и от пламенных филиппик Лены, что первым делом, как добрался до дачного домика, включив в нём электричество и обогреватели, решил, чтобы немного прийти в себя, прилечь прямо в куртке и вязаной шапочке на свою старую скрипучую кровать. Прикрыл глаза, и мгновенно в короткий сон провалился. Настолько быстро это случилось, что вроде и не сон это вовсе, а памороки какие-то были. Привиделась ему Оля его. Машет и зовёт куда-то в поле широкое: «Собирайся, собирайся, догоняй меня, улетим сейчас на нашем У-2. Слышишь, винт как свистит?..» А дед Георгий думает: «Куда же она меня зовёт? Неужели в Германию? Ведь горела Оля в небе Германии… Чудом выжила». И вдруг Оля приблизилась к нему и гневно так говорит: «Какую такую Германию?! Вот ещё придумал! Да за то, что немцы с нашей землёй сотворили, я их никогда не прощу. Сколько моих боевых товарищей погибло! Сколько от ран в госпиталях поумирало! Сколько смертей я видела невинных стариков и детей! Ненавижу немцев! На Земле ненавидела и на Небе ненавижу! Пока Земля и Небо существуют, не прощу им, немцам проклятым!» И увидел дед Георгий, что сидит она уже за штурвалом своего У-2 и призывно машет ему. А винт всё сильнее раскручивается и, кромсая холодный осенний воздух, свистит всё сильнее, сильнее, сильнее…
Дед Георгий открыл глаза будто от испуга какого-то. И сердце в груди колотится, будто вырваться из грудной клетки хочет. Чайник на плите свистит-надрывается. Дед Георгий и забыл совсем, что поставил его, крутанув кран на газовом баллоне и чиркнув спичкой над конфоркой плиты. Кое-как поднялся, выключил плиту, снова, кряхтя, дошаркал до кровати и лёг. Отвернулся к стене — дышать, вроде, тяжело. Повернулся, скрипя кроватным панцирем, к окошку, что напротив — глаза сами собой открываются и пялятся на оконце это. А за ним осенью позолочённая рябинка качается и нежно постукивает в стекло своими алыми гроздьями.
«Уснёшь тут, как же, — буркнул дед Георгий и подумал: — А, кажись, ведь поначалу уснул. Или что же это было? Олюшка моя так ясно привиделась. Господи, что же сердце-то окаянное так зашлось, никак не успокоится. Дома так Валентина сразу на кухню бы побежала да на треть рюмки валерьянки бы накапала. Да ещё бы её нюхать, проклятую, заставила. А тут, на даче, может, где и есть какие лекарства, да разве в рухляди-то этой что-то найдёшь?»
— Ох, Валюшка-Валентина, доченька ты моя бедовая, Валидол ты мой дорогой, — пробормотал дед Георгий.
Стянул с головы шапочку, взбил надоевшую подушку, перевернул на другую, на прохладную, сторону. Так, вроде, голове полегче. Так нет ведь. Как в песне той поётся: «Не сидится, не лежится, не гуляется ему». А чего, в самом деле, валяться-то? Этак и дома можно было. Надо за дело браться. За работой и сердце в нужный ритм попадёт.
«И чего это я размерехлюндился? Подъём! — мысленно сам себе скомандовал дед Георгий. — Разлёгся тут. Нет, я ещё ого-го! За работу! Вот только чайку выпью…»
Дед бросил бумажный пакетик чая в кружку. Налил кипятка. Распечатал коробочку со сладкой соломкой. А она что ли влаги набрала: ни вкуса, ни хруста не черта нет — жуёшь просто тесто непропечённое. «Ай, наплевать, чай кишки согрел, и ладно, — закрыл он коробку с соломкой в шкафчик и дверцу прижал табуреткой, чтобы мыши не пролезли. — Дел на сегодня невпроворот. Броня крепка — прорвёмся. Как этот кукурузник бородавчатый, предатель Сталина, говаривал: цели ясны, задачи определены — за работу, товарищи!»
Настроение немножко поднялось. Дед Георгий даже вспомнил старый, ещё с хрущёвских времён, анекдот. Стоит Юрий Гагарин на Пушкинской площади, любуется памятником великому поэту и вдруг вздыхает:
— Эх, Александр Сергеевич, жил бы ты в наше время — какие бы ты замечательные стихи посвятил нам, покорителям космоса!
Вдруг памятник бронзовым своим голосом говорит Юрию Алексеевичу:
— Эх, Гагарин, ты могуч,
Ты летаешь выше туч.
Как ты выйдешь на орбиту,
Захвати с собой Никиту
И на радость всей стране
Брось его там на Луне!
Дед посмеялся в свои седые усы и пошёл из домика.
Первым делом он выкатил из сарая небольшую тачку и отправился на луг за навозом. Всё лето по лугам паслись да в обширном загоне базировались коровы ближайшей молочной фермы. Осенью отправлялись они под крыши коровников зимовать. А лепёхи их оставались не только разбросанные по всему лугу — поди-ка их там поищи да пособирай, — но и на площадке загона, густо уложенные. Да столько, что на всех дачников с лихвой хватит.
Гремела по тропинке тачка своим пустым металлическим кузовком, повизгивала уныло колёсной осью, и так вдруг захотелось деду Георгию закурить, ну просто до тошноты. Даже под лопаткой зачесалось. «Эх, дурак, что бросил, — решил дед Георгий. — И тут Валентина верх взяла, настояла. Сильная она у меня, дочь. Надо было мне, старому дураку, хоть сюда, на дачу, пачку сигарет захватить. Досыта бы накурился тут, в тылу, вдали от семейного фронта, а как домой возвращаться — зубную пасту на язык, и всё путём: маскировка бы сработала, противник клюнул бы на такой манёвр.
Это она, Валентина, после похорон Толика, друга моего боевого, за меня испугалась. Тот уж точно дымил, как паровоз. Но разве инфаркты от этого? Чего ж тогда иной вон и бегает по утрам, и зарядку делает, и блюдёт себя всячески, а в один день брык — и конец. Не-э-т! Инфаркт — это как нож, холодное оружие. Ха, твой инфаркт, может, кто-то у себя за поясом носит. Воткнёт в тебя из зависти, хамства или злобы какой, а то просто по невниманию, по нелюбви воткнёт — и пиши пропало.
Эх, Толик, Толик, не думал ведь я, не гадал, что мне тебя хоронить придётся. По идее ведь это я должен был первым быть. Когда ты меня, полуживого, из горящего танка вытащил, только и успел тебе сказать: «Живи, Толян!» И всё. И «курносая» давай вокруг меня хлопотать. Ан не вышло у неё ни черта. Вообще, Толян, как это мы с тобой через всё это прошли и выжили, как это мы с тобой ещё вон внуков увидели, до радости такой дожили! Ах, друже мой родной, я-то всегда думал: ты меня сильнее».
В сорок первом дед начинал свою войну танкистом. Механиком-водителем. После тяжёлого ранения хотели его оставить в тылу, учить молодых танкистов. Но он упорно рвался на фронт. Тогда ему предложили подшлифовать свои навыки на специальных курсах и продолжить службу в боевой авиации в качестве техника аэродромного обеспечения. Так и появилась в его жизни Оля — крылатый ангел на своём парусиновом У-2. Милая белокурая девочка, зеленоглазая, со слегка вздёрнутым носиком и всегда по-детски нежно румяными щёчками. Смешливая и бойкая, даже вертлявая по-девчоночьи. Иногда Георгию казалось, что он даже видит болтающиеся за её плечами две косички, которые, по рассказу самой Оли, как только война началась, ни минуты не колеблясь, она с ходу срезала и, приписав себе год, отправилась в военкомат. А была ещё Оля серьёзная, сосредоточенная, когда рапортовала командиру звена, даже жёсткая, когда команды отдавала тому же Георгию, а когда своих подруг-лётчиц теряла, становилась сразу вдруг лет на десять старше. И замыкалась в горе своём, и всё в бой рвалась, и требовала у командиров, чтобы отправили её на новое задание.
«Ах, Оля-Олюшка, крылатая ты любовь моя! — дед Георгий остановился, глаза протёр рукавом свитера, вытянув его из-под рукава куртки. — Чё-то заслезились здорово: видать от ветра осеннего холодного».
Поздняя осень — всё-таки самое мудрое время. Природа как бы остановилась и думает, как же ей дальше жить. Всё в округе замирает. Тишина. И солнце не щедро греет, а только высвечивает красоту многоцветную. И дождей нет, ибо мыть уже нечего: всё кругом и так оделось, как для прощания, в чистое да нарядное. Прихорошилось, как в последний раз. А зима никак не вступает, не метёт метелями своими: сама снежная королева не решается нарушить это золотое величие. Осень-то уже всей прощальной грустью природы, всей светлой печалью выдаёт своё предчувствие, что вот-вот сдаваться придётся, уступать седой зиме свои золотые рощи и ещё пусть не ярко, но всё же зеленеющие луга. А зима не знает про то и всё медлит, всё побаивается вступать. Вот и стоят в природе дни такого безвластия. Будто время остановилось. Вечность предчувствием грядущего морозца ноздри щекочет, и чувствуешь себя частичкой этой самой вечности. Впрочем, нет! Неужели от этой красоты когда-нибудь уйдёшь навсегда? Что ж это? Выходит, приходил только поглазеть на всё это богатство? Ничего не понять. Как это всё устроено? Кто это так хитро всё придумал? Господь? А может, так оно и есть. И тебя на Землю привёл, чтобы ты сторожем всего этого был. Всей своей жизнью это чудо охранял. А теперь другому передашь. Ну, как дежурство. Ведь садовником на земле надо быть, а не дармоедом да потребленцем. А то, получается, уселись за богатый стол и жрём в три горла. Давай только успевай хватать да распоряжаться. Вон, как вороны те. Ишь раскаркались! Пользуются тишиной, хозяйками себя чувствуют. Наглые, без комплексов. Жрут всё без разбору. Глянь, как самоуверенно вышагивают со своими носами надменными…
Дед Георгий поднял сучковатую палку, размахнулся и швырнул в птиц. Те отскочили, перебросились картавыми кликами и с достоинством поднялись на соседний дубок.
«Падаль ведь жрут, — подумал дед Георгий, — а корчат из себя заморских павлинов. Кликуши чёртовы!»
После нескольких рейсов на луг дед занялся лечением любимой большой развесистой яблони сорта «Слава Победителям», что за домиком раскинула свои ветви. С этой яблоней просто анекдот вышел. Когда с младшим братом Генкой участок делили, она на самой границе оказалась. Георгий предложил Геннадию и супружнице его Алевтине забрать яблоню в единоличное пользование. Граница-то ведь всё равно условная. Так они ни в какую: делить — так делить всё поровну, чтоб, дескать, потом обид не было. Ну а как яблоню-то делить? Распилить её, что ли, вдоль ствола? Нет, Геннадий решил: пусть те ветки, что к тебе клонятся, для тебя плодоносят, а те, что над нашей территорией — для меня. Ну, что ж, на том и сошлись.
Но только с тех пор почему-то никак не уродятся плоды на Генкиных ветках. На соседних, что над участком Георгия и Ольги — она тогда жива была, — краснеет полно плодов, а на Генкиных — пшик. Так, два-три. Генка злится, а ещё больше злится Алевтина и, естественно, его накручивает. Генка выйдет поутру из своего крепкого, из бруса сложенного гнёздышка зарядку делать, оглядится по сторонам, ударит что есть силы ногой яблоню, ловко подкатит упавшие яблоки на свою сторону, а уж днём спокойно соберёт: вроде это его законный урожай. И того ему невдомёк, что из окна-то всё видать. Смех, да и только! Да ну и шут с ним! Жалко, что ли?! Дело ж не в том. Вообще идиотизм был делиться-то. И чего ему в башку вдруг взбрело? Опять Алевтина, видать, накрутила. Ведь вместе строились, помогая друг другу. Ну и слава Богу, что у Генки дом побогаче вышел. Так они же тогда ещё работали с Алевтиной, не на пенсию жили. Вместе общий сад поднимали, и никогда никто не считал, у кого больше да у кого лучше. Просто общая радость была, к живому, к расцветающему любовь общая, и на душе только свет, даже больше — праздник на душе.
Наработаются все вместе, сядут два дружных семейства за большой старый круглый стол под тремя берёзами — и любой, без изысков, обед просто пиром кажется. И без всякого вина — от одних только добрых глаз, от свободы и взаимопонимания, от усталости и сознания, что с пользой поработали и сделали много, — такая приятная истома по всему телу, такая нежность ко всем! Эх, дыши да радуйся!
И вдруг точно порчу кто наслал, точно тля какая паскудная завелась. Рухнула вся эта благодать. И причины-то конкретной не припомнить. Как-то нежданно-негаданно откуда-то всё пришло. Будто вонючий пузырь из болотных недр поднялся да и лопнул вмиг, разбрызгивая свою заразу.
Алевтина в сезон клубники стала на рынок с ягодой таскаться. Генка даже жаловался однажды Георгию: «Алька моя рыночной торговкой заделалась. Дома варенья — ни баночки: всё на прилавок. Говорит, расходы покрывает. Какие расходы-то?! Она уж десять раз всё покрыла. И торгует, и торгует, поди, и меня скоро продаст. Ха-ха-ха, во баба деловая!» Жаловаться-то он жаловался, а жене не прекословил.
Чем больше сад родить стал, тем больше считать стали: твоё да моё. Придирки начались. Стол из-под берёз на дрова пошёл. Потом и сами берёзы потихоньку усохли — спилить пришлось. Участок аккуратно пополам поделили, проволоку-нержавейку натянули. И зажили, будто на границе, где «тучи ходят хмуро, край суровый тишиной объят». Теперь понимать трудно стало, когда Генка с Алевтиной на даче, а когда в городе. Теперь если одни «войска» в поле, другие — в засаде. И наоборот. Так из окошечка чаще всего и видели друг друга. Лишний раз нос к носу столкнуться — только настроение испортить.
*
Увлекся дед Георгий, готовя сад к зимовке. И откуда только силы брались? А стоит ли удивляться? Воздух чистейший, будто пьёшь его. Солнышко хоть и не греет особо тело, но душу житейским теплом, радостью жизни одаривает. И всегда так, в любое время года, в любую даже погоду приедешь из города, глянешь, как всё тут в природе ладно, плавно, разумно устроено, вдохнёшь глубоко — и ясно тебе станет: ты же травинка, листочек, готовый на ветру с ветки родимой сорваться, ты частичка красоты этой стройной. Как же не жить-то с радостью! Что заботят тебя мысли-то о конце бытия твоего? Куда спешишь? Да и вообще, как можно уйти, погасить в сознании своём эту картину великолепной тишины, нарушить это скромное, единое с тобой, вечное и великое.
Рану на стволе «Славы Победителям» дед Георгий обрабатывал с особой тщательностью. Уж очень дорога ему была эта яблонька, боялся потерять. Всё-таки одно древо на двух родных братьев. Что-то в этом есть. Может быть, единственное, что осталось общего.
Вначале осмотрел всю кору: нет ли ещё где случайных повреждений. Поверхность должна быть по возможности гладкая, чтоб негде было какому-нибудь паразиту спрятаться. Потом саму рану зачистил до свежей коры. Прижёг купоросом и замазал глиной с навозом. Ну, теперь, голубушка, давай выздоравливай!
Так дед Георгий все деревья пересмотрел, нежно стволы поглаживая да похлопывая. Землю под каждым перекопал, стволы обмазал отстоявшейся смесью навоза, извести и глины. Конечно, сейчас для этой цели специальную пасту выпускают. Может, и стоило бы её опробовать, да только не доверял дед любой рекламе. В газетках распишут, раскудахтаются по телеку, а это только злит. Раз суетятся — так и знай: значит, сбыта нет, значит, шиш тебе хотят всучить. Так что навозом — оно привычнее и здоровее для деревца живого.
— Что, Гера?! Дерьмо размазываешь? Ха-ха-ха!
Дед Георгий аж вздрогнул от неожиданности. Разогнулся-повернулся — брат Геннадий в ярком красно-белом спортивном костюме, облегающем упругий круглый животик, закрывал дверцу туалета, маленького дощатого строения, низкого и тесного для Генкиной медвежьей фигуры. Он, уперев руки в затёкшую поясницу, с трудом прогнулся.
— А-а, Геннадий, здорово! — коротко взглянув на него, ответил дед Георгий.
— Здорово, брат, здорово, — Генка приближался, на ходу размахивая руками и наклоняясь в разные стороны. — Почто мрачен, как осенний пруд? «Унылость — грех» — твердят отцы-благодетели.
Какие отцы-благодетели, Генка понятия не имел, однако любил выражаться витиевато и путано, но в соответствии с его крупной фигурой. То есть весомо, как ему казалось.
— Да вот работы — не переделать, — вздохнул дед Георгий.
— Трудиться, брат, надо весело: взяли брёвнышко — перенесли, — Генка прогарцевал на месте, высоко, насколько хватило сил, поднимая согнутые в коленях ноги. — Помнишь, как у Юрия Никулина-то. Эх, жалко, весёлый был мужик. Сколько ему на юбилей добра надарили! Жить бы да жить, а он как раз и скапустился. Кстати, слушай анекдот про нового чукчу. Ну, понимаешь, есть новые русские, а это новый чукча.
Дед Георгий перешёл обрабатывать следующее дерево. Генка — за ним вдоль проволочной границы между участками:
— Так вот, прибегает этот новый чукча к гинекологу: «Ай, доктол, доктол, сделай так, стоб я забелеменел! Хацю цювствовать, сто зена цювствовал, кагда белеменый был. Ну, там таксикоза-та, таснота-та…» Врач говорит: «Так вы же мужчина, а не женщина. Как же вы можете забеременеть?!» «Слусай, доктол, слусай сюда, — говорит чукча, — я тебе плацю пять тысяць баксов сейцяс, стоб ты всё сделал, как надо, а кагда забелемению, есё пять тысяць дам». Ну, врач говорит: «Раз такое дело — пошли в операционную…»
Дед Георгий выпрямился, мрачно усмехаясь, и хотел уйти, но Геннадий остановил его:
— Да погоди ты смеяться-то, дальше слушай. Прибегает этот новый чукча к гинекологу, как положено, через девять месяцев. У него животище! — Генка выпятил и похлопал по бокам своё круглое пузо. — «Ай, доктол, доктол, ай, молодес-с! Как зена, цювствую: таснота, таксикоза… На тебе, доктол, есё пять тысяць баксов!» — и убежал. Медсестра сидит такая, шары на врача выпучила. Вы чё, говорит, с ним сделали? «Да ничё, — говорит гинеколог, — жопу зашил ему, да и делов-то…» А-ха-ха-ха! — и Генка загоготал во всю свою медвежью мощь. — А? Ну, ты понял? Жопу зашил, говорит, и всё! Ха-ха-ха! Ох, мама родная! Ха-ха-ха!..
Дед Георгий тоже снисходительно похмыкал и участливо спросил:
— Как у тебя с давлением-то, скачет?
–А куда ж, ха-ха, ой, ха-ха-ха, оно денется-то, — задыхаясь от смеха, отвечал Геннадий. — Скачет родимое, скачет, ну и хрен с ним!
— Надо солёного поменьше, — посоветовал дед Георгий.
— Эх, Гера, дорогой, да мне бы всего поменьше, а то, видишь, какой пузень. Как говорится, арбуз растёт, а кончик сохнет. Так я, вишь ты, как раз люблю всего побольше, — Геннадий поднял вверх руки, развёл их в стороны и потянулся, выгибаясь все телом. — Эхма! Была бы денег тьма! Купил бы баб деревеньку, да и… хе-хе, ха-ха, грёб себе помаленьку! Ха-ха-ха!
— Да брось ты! — усмехнулся дед Георгий. — У тебя одна целого взвода стоит.
Он повернулся, направляясь к умывальнику мыть руки.
— Кого это?! Чего это?! — прозвенел высокий, словно циркулярная пила резанула, женский голосок. — Сколько это я стою?! Чего это вы меня там оцениваете?!
— О! — стушевался дед Георгий. — Помянули волка, а он и в сени…
Алевтина, подбоченясь, встала посреди своего участка, будто из-под земли выросла. Была она когда-то в молодости красивой, изящной женщиной. В хоре пела. Чернявая, яркая, востроглазенькая. А с годами высохла, и незаметный прежде дефект, несоразмерно длинные худые руки, обнаружился со всей своей загребущей очевидностью.
— И-и-и, твою мать! — вдруг заголосила она и метнулась в сторону, где у самого забора белела грядка пышных, точно черкесские косматые шапки, хризантем.
По грядке этой, поперёк, как раз по её середине проходила граница между братскими территориями.
— Это что, а?! Это что, я спрашиваю?! Где же наши-то хризантемы? — она топталась на одном месте в кожаной куртке с Генкиного плеча и, спрятав свои костлявые руки в широченные рукава-реглан, то и дело взмахивала ими, точно большая чёрная птица тяжёлыми крыльями, тщетно пытавшаяся взлететь. — Ты погляди-ка, это чё ж они наши-то хризантемы повыдергали?! Да прям с корнем! Да что ж это делается-то?!
Подошли братья, и дед Георгий только теперь заметил, что цветочная грядка, протянувшаяся с его на соседскую территорию, пуста. Совершенно. С взрыхлённой чёрной землёй: кто-то выдрал цветы, до единого, да прямо с корнем. И как это он раньше-то не заметил, что цветы остались только на его половине. Впрочем, как приехал, сразу-то глянул: ну, белеют и белеют в осенней непрогляди. А это, оказывается, только на его половине цветы и остались.
— Ну ты смотри! Паразиты! Вам что, своего, что ли, мало?! — угрожающе взмахнула «крыльями» Алевтина.
Дед Георгий даже сразу не сообразил, что это она к нему, и, оглядывая грядку, по-детски наивно пробормотал:
— Ух ты, кто ж это так назлыдничал-то?
Алевтина даже присела. И, прижав рукава-крылья к плоской груди, часто захлопала маленькими ладошками. И плечи вперёд подала, и шею вытянула, агрессивно выставив острый подбородок свой под злой мелкозубой улыбочкой:
— Браво! Браво! Грамотно сыграл, ничего не скажешь! Да кроме вас некому! Кругом ведь порядочные люди. Кроме вас! По крайней мере, крушить всё — вокруг некому. Кроме вас!
Это «кроме вас» вылетало из её уст, будто воронье карканье. «Кроме вас, кроме вас» — точно штопор ввинтилось деду Георгию прямо под самое сердце. Больно, цепко и неотвратимо.
— Да погоди ты, погоди, Аля, — попытался унять её дед Георгий. — Погодь, говорю… Тут же, окромя меня, никого и не было. Мои же все в городе.
И проговорил-то это дед Георгий на ответной натужной улыбке, едва превозмогая саднящую обиду от внезапного Алевтининого «штопора». А той это в самый раз. Будто только и ждала эту улыбочку. Она даже зло хохотнула:
— Ха-ха-а, значит, ты наши хризантемы и повыдергал, взрыхлил нашу грядочку…
— Да зачем? — побледнел дед Георгий.
— А это нам неведомо. Может, на автобусной станции продать или вон на том кладбище, — она махнула чёрным «крылом» далеко в сторону.
— А эти? — дед растерянно провёл тёмной, испещрённой глубокими линиями ладонью своей по пышным белоснежным хризантемовым шапкам. — Эти-то зачем тогда оставил?
— Эти-то? — скривила узкие губки Алевтина. — Эти, верно, на потом. Шо ж ты меня-то спрашиваешь? Кто поймёт-то вашу логику-то воровскую? Это тебя надо спросить…
Дед той же ладонью, что по хризантемам провёл, стал гладить свои усы. На её тыльной стороне между большим и указательным пальцами синела ещё фронтовая татуировка: сердечко, пронзённое крылатой, похожей на самолётик стрелой, а под ней имя — Оля.
Слушал дед Георгий это карканье Алевтинино, опустив голову и уставившись на хризантемы. Слушал и, казалось, уже не слышал: голос её вдруг стал звучать будто издалека, будто с той стороны погружающегося в сумерки пруда. А в памяти вдруг возник уж второй раз за этот день фронтовой его друг-спаситель Толик Таврин. Вспомнилось, как кашу из одного котелка ели. Обязательно кто-нибудь один заканчивал раньше: дескать, я наелся. Тогда другой тут же облизывал ложку, отказываясь доедать в одиночестве. Так и делились всем по-братски, до последней крупиночки.
— Ты что ж это меня, старого солдата, в воровстве уличаешь? — с мрачной улыбкой медленно проговорил дед Георгий, возвращаясь сознанием из своего далёкого фронтового далека.
— Ладно уж тебе, Аля, пошли, — брат Геннадий коснулся робко жениного плеча.
Он попытался повернуть её к себе, но Алевтина оттолкнула его, сильно ткнув кулаком в его упругий живот.
— О! Нокаут! Хо-ха-ха, — глухо хохотнул Геннадий и попятился на шаг. — Ты чё это меня кулаком в живот пинаешь?! Ишь ты, кулак-баба какая! Гляди-ка, пинает, понимаешь, кулаком в живот!..
Алевтина резко развернулась и, размахивая широкими чёрными «крыльями», быстро зашагала к дому.
Братья постояли, глядя ей вслед, на удивление синхронно глубоко вздохнули, и Геннадий извиняющимся тоном едва слышно попросил брата:
— Да Бог с ней, Гера, не серчай на неё. Женщина — внезапные порывы. Ну правда… Я и сам стараюсь как-то… Она с этим рынком совсем уже орыночилась, — и он вдруг игриво пропел: — Отцвели-и уж давно-о хризанте-э-мы в саду-у-у… Павда, Гера, не держи зла…
— Да я и не держу, — едва махнул ослабевшей рукой дед Георгий.
— Вот и правильно! Вот за что я тебя люблю. Хочешь, я тебе ещё один анекдот продам. Вот слушай. Ворона, значит, летала-летала над лесом и всех и всё вокруг крыла отборным таким матом. Ну, у зверей терпение лопнуло, собрали они общее лесное такое собрание и постановили: если ты, ворона, ещё хоть раз матюгнёшься, мы из тебя все твои перья повыдергаем, будешь голая ходить. Ну, ворона три дня ко всем: «будьте добры», «пожалуйста», «будьте столь любезны», «премного вам благодарна»… А на четвертый день утром встала перед зеркалом, поглядела на себя и как давай все свои перья сама выдёргивать: «Да на хрена мне эти перья?! Вашу мать!» А? Ха-ха-ха! На хрена, говорит, мне эти перья?! Ха-ха-ха, кхе-хе-хе! Как тебе?
— Смешно, — с улыбкой слегка пожал плечами дед Георгий. — Ты извини, Ген, пойду я прилягу. Устал я что-то.
— Пойди, пойди, конечно, — участливо замахал руками Геннадий. — Ты давление смеряй. У тя аппарат-то есть здесь?
— Есть, есть, всё есть, не волнуйся, — откликнулся дед Георгий не оглядываясь, тяжело шагая к своему домику.
*
Блистательное шоу «День рождения Виктории Павловны Болотниковой» в прямом смысле разгоралось: перед сладким столом обещали мощный фейерверк. Соответствующие нанятые мастера готовили означенное представление по всей обширной усадьбе.
Для насытившихся изысканными яствами участников банкета лился шоколад по экзотическим фруктам в огромной, просто сказочно огромной, многоярусной вазе и разливались по хрусталям десертные вина.
Собственно, пьянила уже сама щедрость хозяев торжества. Например, этаких настольных шоколадных фонтанов было несколько. Гошу привлёк фонтан, низвергающий белый шоколад. И привлёк, честно признаться, потому что две девицы из vip-приглашённых как-то уж очень громко и вульгарно хохотали, тыча в него пальцами с длинными, словно когти Фредди Крюгера из американской медиафраншизы «Кошмар на улице Вязов», тёмно-фиолетовыми и тёмно-зелёными пластиковыми типсами. Их обрадовал венчающий высоченную фруктовую вазу большой банан, подпираемый в основании двумя крупными и аккуратно круглыми плодами. Какими именно: сливами, киви или мандаринами — разобрать было трудно, ибо вся эта смелая фруктовая композиция обильно поливалась потоком белого шоколада, изрыгающегося мелкими толчками из самой вершины банана и по нему медленно стекающего на разложенные по этажам вазы фрукты. Такую сублимацию жеребячьих импульсов мастера десерта, очевидно, живо откликнувшегося на требования заказчика, трудно было переоценить. Зрелище прикольное и офигительное. Именно эти два слова твердили экзальтированные девицы с пугающими пластиковыми наклейками для ногтей. Всё это представление, поначалу остановившее Гошу, тут же вызвало у него оторопь и даже какой-то непонятный ему самому испуг. Посему, в отличие от девиц, он не только не решился нарушить специальной шпажкой это фруктовое чудо, но предпочёл подальше от него удалиться.
Да и помимо этого даже самому искушённому гурману было чем порадовать желудок. Если уж говорить об изысканных яствах, то редкими деликатесами и вкуснейшими блюдами стол был столь обилен, что всего и не попробуешь. Гоша вообще не успевал закусывать, ибо нужно было пить, реагируя на один за другим провозглашаемые тосты.
Особое впечатление произвёл на него тост Викиной мамы, тёщи Сергея Викторовича, — дородной тётки в пышном блестящем, точно оно из серебряной парчи, платье с шиншилловой накидкой.
— Она у меня красавица! — визгливо сообщила мамаша. — Такая фотогигиеничная, ну просто звезда экрана! Такая сладенькая, такая тонюсенькая, фигуристая, как чайная ложечка.
При словах о фигуристости Вики, её изящности наподобие чайной ложечки Гоша вспомнил об их секс-играх под самой крышей, о Викиной неутомимости и невероятно весёлых фантазиях, которые приходили ей в голову. Для него это была целая наука, этакое ваяние из него эротомана в процессе ненасытных ночных утех. Соответственно, роли в них распределялись так: она — Пигмалион, он — Галатея. Гоша вспомнил так ясно, что даже подмышки у него вспотели.
Приглашённые эстрадные дивы, несколько медийных мужчин и женщин, спели заказанные, уже въевшиеся в память вследствие звучания из каждого утюга фривольные песенки и мирно отбыли, тщательно пересчитав свои фантастические гонорары. Задержался только один из их компании, совсем молоденький пухленький белобрысый мальчик Коля Басков — редкое эстрадное дарование. Он много пел, но ещё больше кричал, то и дело провозглашая здравицы в честь именинницы, а больше — в честь её вальяжного супруга Сергея Викторовича Болотникова. Кстати, в этом случае зал оглашался криками, переходившими в дружный ор. А сам банкир умильно похихикивал.
После очередного Коли Баскова славословия и попытки спеть известную всем песню, в которой он, видно, от усталости, забыл слова, поднялась Виктория Павловна с громким возгласом:
— Я желаю петь!
Она откинула свой летящий шарф, и он приземлился прямо на макушку стекающей шоколадно-фруктовой пирамиды.
— Гоша, милый, ну-ка иди ко мне! — скомандовала она хмельно и томно. — Подать ему гитару!
Тут же в руках Георгия оказалась шестиструнка, и полилось над столами стройное и довольно красивое двухголосье:
— Не уходи, побудь со мною,
Здесь так отрадно, так светло.
Я поцелуями покрою
Уста и очи, и чело…
Не уходи, побудь со мною,
Я так давно тебя люблю…
Тебя я лаской огневою
И обожгу, и утомлю…
Внимательно слушал и с томным прищуром глядел на дуэт Сергей Викторович.
Не уходи, побудь со мною,
Пылает страсть в моей груди!
Восторг любви
Нас ждёт с тобою,
Не уходи, не уходи…
Когда этот восторг любви отзвучал, зал просто взревел. Восторженные крики заглушали даже гром аплодисментов. Но и в этот момент Коля Басков перекрыл всех:
— Это же Монсерра-а-ат Кабалье-э!
Сияющая Виктория обхватила голову Гоши и, с усилием склонив, прижала её к своей глубоко декольтированной груди. Прямо носом в ложбинку между пышными холмами.
— Да здравствует новая яркая звезда российской эстрады! — вопил Коля Басков.
Тут грянули первые залпы салюта, и все повалили во двор.
Огненными стрелами, будто разбивающимися о небесную твердыню и разлетающимися на вспыхнувшие осколки, зависающими разноцветными зонтиками, расцветающими шапками огромных — красных, синих, зелёных, золотых — сверкающих хризантем, взмывал фейерверк в тёмное небо. Вдруг будто затихал, набирая свою новую ударную силу, и внезапно громыхал и вновь рассыпался над всей округой на множество мерцающих звёздочек. А над крышами домов и домиков усадьбы нежно плыл голубоватый прозрачный дымок.
Запрокинутые к небу лица гостей с раскрытыми ртами то и дело озарялись вспышками. При каждом выстреле из этих ртов вырывались истошные крики, а сами лица с хамелеоновским чудодействием меняли свой цвет: с голубого на зеленоватый, с зеленоватого на красный и далее, согласно цветовому многообразию вспышек.
Гоша с таким весёлым восторгом любовался небесным зрелищем и так увлёкся, что не сразу прореагировал на то, как кто-то приобнял его за плечи.
— Пойдём, угощу тебя сауной, — процедили в самое ухо. — Мои пацаны там уже всё приготовили. В самый раз перед десертом.
Гоша обернулся. Пред ним, выпятив грудь в одну упругую дугу с животом и улыбаясь тонкими сомкнутыми губами, возвышался сам Сергей Викторович Болотников.
Георгий даже слегка смутился от такого неожиданно-персонального к нему внимания:
— Да я как-то…
— Пошли, пошли! Получишь море удовольствия.
И вновь крепко взяв Георгия за плечи, Сергей Викторович повёл его через толпу восторженно орущих.
В просторном банном комплексе с высоким деревянным потолком и обложенными крупным белым рельефным кафелем стенами прямо перед бассейном двое коротко стриженных здоровенных парней в чёрных тесноватых им костюмах и узких чёрных галстуках расставляли на маленьком столике меж двух мягких, обтянутых белой кожей кресел высокие бокалы на тонких ножках и бутылки с красным, розовым и белым вином.
Как только вошли Сергей Викторович с Гошей, парни вытянулись в приветственную стойку.
— Давайте втроём раздевайтесь и шуруйте в сауну, — скомандовал Сергей Викторович. — Я присовокуплюсь, вот только сигарку выкурю.
Парни направились в гардеробную, поманив за собой Георгия. Георгия весело удивило, как они быстрёхонько оголились и вышли опять к бассейну, а от него прошлёпали босыми ногами в раскалившуюся сауну. Гоша тоже поспешил сбросить весь свой велюр, всё своё импортное бельё, точно боялся опоздать и тем самым не угодить строгому начальнику. С трудом, в силу хмельной дезориентированности, повесил всё в шкаф и вышел к бассейну. Тут он почувствовал на себе пристальный взгляд окутанного дымом Сергея Викторовича. Тот в своём элегантном тёмно-синем костюме, расстегнув бабочку и ворот белоснежной рубашки, небрежно бросив на пол пальто так, что уголок его опустился в воду бассейна, развалился в кресле и раскуривал длинную толстую сигару. От этого сквозь дымок пронизывающего взгляда Гоша ссутулился и, обеими руками прикрыв своё достоинство — хотя чего уж так смущаться-то, мужики же, — робко шагнул в сауну.
Только закрыл он за собой дверцу из толстого, словно йодом залитого стекла, в помещение влетела заполошённая Виктория. Она на мгновение остановилась, тяжело дыша, оценила обстановку и, обежав бассейн, плюхнулась в свободное кресло напротив Сергея Викторовича.
— Что ты собираешься с ним сделать?! — выдохнула она, подавшись к нему всем телом.
Сергей Викторович глядел прямо перед собой и, попыхивая сигарой, молчал.
— Ну прошу тебя, ну пожалуйста!.. — чуть не плача, взмолилась Вика.
Сергей Викторович достал из кармана пиджака «Макаров» и положил слева от себя на столик.
— А-а, — тихо вскрикнула Вика и упала перед ним на колени. — Миленький, миленький! Серёженька, родненький, ну, не надо, ну не надо, а-а-а…
Слёзы так и хлынули у неё из глаз.
Сергей Викторович взял со столика бутылку красного вина и налил в бокал. Потом он с трудом снял с мизинца кольцо из белого золота с крупным карбункулом и опустил его на дно бокала. Поднёс бокал к губам и, смачно плюнув в него, протянул Виктории:
— На. Мой тебе подарок.
Виктория всё стояла на коленях и тихо скулила.
— На! — повторил Сергей Викторович. — Пей, говорю!
Вика дрожащей рукой приняла бокал и отхлебнула, глотая слёзы.
А в знойной сауне с хмельного Гоши и двух здоровяков-охранников ручейками, весело сверкающими при тусклом свете фонарика на дощатой стене, струился пот.
— Надо было хоть голову-то намочить, — стряхивая широкой ладонью обильную влагу с тела, сокрушённо пробурчал один из обнажённых голиафов.
— Дык там это… Тама вон шапки есть… Специальные, — кивнув на «йодистую» дверцу, сообщил другой. — Из этого, как его… Ну… Войлочные.
Уперев руки в горячую полку, подав вперёд плечи и согнув спину дугой, Георгий сидел и молчал. Он решил так: «Я тоже не хухры-мухры. Буду терпеть не хуже вас». Хотя казалось, бедному, что волосы на голове уже пылают, и сам он плавится, как свечка.
Однако все упрямо сидели. Охранники-то службу знали и однозначно решили, что не могут же они выскочить из этого адского пекла, не дождавшись шефа. Сказал же он, дескать, идите, а я немного покурю и сейчас приду. Значит, надо ждать.
И ждали, потирая и поглаживая свои уши и готовые воспламениться самые нежные мужские части.
— Не-э, я ща сварю-у-сь, — проскулил наконец тот, что говорил про волосы. — Слушай, надо линять, пока не это…
Они поднялись с полки и, пригнувшись, тряся своими внушительными причиндалами, тяжёлой поступью подались из знойного «чистилища». Поспешил за ними и почти сварившийся Георгий.
В неглубокий бассейн болотниковские «пацаны» плюхнулись, как две авиабомбы. Чуть меньший фонтан брызг поднял Гоша.
Отфыркавшись и отдышавшись, они встали на дно, чувствуя, как приятно покалывает прохладная вода тело, по плечи погружённое в бассейн.
— Ну, что, удовольствие получил? — обратился к Георгию Сергей Викторович, стряхивая с брюк капли воды.
— Ага, — по-детски нелепо улыбаясь, отвечал тот.
Через стоявшую в глазах воду он, естественно, не разглядел никаких слёз на лице Виктории, он вообще не заметил, что она чем-то расстроена, что напряжена и даже не на шутку испугана. Он наивно и пьяненько ей улыбался, улыбался её супругу, улыбался его охранникам, как друзьям-подельникам по пеклу.
— Ну, что ж, кайфанул сам — дай кайфануть и другим, — презрительно кривя губы, продолжал Болотников. — Как говорится, любишь кататься… дай на тебе покататься и другим.
— Ага, — опять белозубо улыбнулся Гоша, совершенно не улавливая смысла обращённых к нему слов.
— Поёшь ты прикольно. А кукарекать умеешь?
— Как? — не понял Гоша.
— Как, как… По-петушиному.
— Как это, — из благостной улыбка Гоши преобразилась в растерянную.
— А мы тебя сейчас научим, — и Болотников обратился к охранникам: — Предоставляю вам, пацаны, весёлую возможность отпетушить его.
— Как это? — переглянулись охранники.
— Да очень просто. Забыли, по какой статье сидели?! Как вы это умеете, как у вас в зоне это проделывали с провинившимися, — спокойно объяснил Болотников. — Один в верхний вход, другой — в нижний. Уж решайте сами, кто куда, мне без разницы.
Виктория попыталась подняться с колен, но Болотников, опустив свою тяжёлую руку ей на голову, вернул её на место.
Георгий провёл мокрой ладонью по лицу, будто снял улыбку, которая уже превратилась в уродливую гримасу.
— Да не получится же, хи-хи, — идиотски прохихикал один из охранников. — Прямо тут-то… это как это… ну, то есть тут при всех-то. Даже как-то и не встанет…
И другой поддержал:
— Точно, шеф, ну, не встанет же на этого козла…
— Ручками, ручками поможешь! — грозно рявкнул Болотников.
— Да ведь неохота… вообще-то, как-то… — взмолился другой охранник.
— Твои хотелки мне без разницы! — заорал вдруг Болотников. — Ты делай то, что я хочу!
Георгий, совершенно протрезвев, сообразив наконец, что происходит, и осознав всю реальность происходящего, полез из бассейна, намереваясь рвануться к своей одежде. В этот момент Болотников схватил свой пистолет и выстрелил. Пуля, чиркнув по воде, разбила кафель на противоположном бортике бассейна.
— Ну-у! — скомандовал охранникам хозяин.
Здоровяки с невероятной прытью выскочили из воды, догнали Гошу, подтащили его к массажной скамье и перегнули поперёк неё. Один пристроился сзади — Гоша заорал. Тут другой охранник, ухватив его за мокрые, скользящие и скрипящие в руке волосы, задрал Гошину голову с раскрытым в беспомощном крике ртом… Гоша чуть не задохнулся.
Этим, уже поздним, вечером вдруг выпал первый снег. Крупными пушистыми белыми хлопьями он ложился на остывшую чёрную землю. Точно кто-то в отчаянной злобе разодрал огромную пуховую перину, и вот теперь наступила тишина, и разлетевшийся пух после унявшегося скандала плавно стал опускаться на крыши и крылечки домиков, на газоны и дорожки, на мигающие гирляндами ёлочки. Умиротворённые гости прогуливались группками по усадьбе, тихо болтали и с удовольствием курили. Особенно изящно выглядели длинные тонкие сигаретки в пальчиках дам, украшенных заострённым ярким маникюром. Изредка всплески женского смеха оживляли философски печальную атмосферу угасающего дня.
Охранник в чёрном костюме и при галстуке вывел из бани абсолютно голого Гошу. Тот обречённо ступал по тонкому слою первого пушистого снежка, оставляя чёрные следы босых ног. Охранник подталкивал его в спину. Второй охранник нёс следом Гошину одежду и обувь. Они прошли через весь двор к чёрному «audi», стоявшему у ворот усадьбы. Гоша совсем не чувствовал холода, точнее, он был ему безразличен. Будто в гулком тумане доносились до слуха его обрывки фраз:
— Смотрите, смотрите! Ведут…
— Во напился-то!
— Ого! Поймал перепела.
— Кого поймал?
— Ха-ха, перепела. Перепил, значит.
— А-а-а…
— Не умеешь пить — не пей.
— Бедный юноша. А почему он голый?
— Для протрезвления.
— А-а, понятно.
Охранник открыл дверцу машины и втолкнул Гошу на заднее сиденье. Сам нырнул следом. Второй охранник плюхнулся рядом с водителем, хлопнул дверцей, и чёрный «audi», на котором несколько часов назад Гошу привезли на праздник, выкатился за ворота.
Машина проехала несколько километров вдоль высоких заборов и сосенок по обочине, развернулась на перекрёстке и остановилась. Открылась задняя дверца, Гоша вылетел и упал на кучу посыпанных снегом прелых листьев. Дверца захлопнулась, и машина покатила в обратный путь. Вдруг ярко вспыхнули её красные задние огоньки, и она остановилась. Вновь открылась дверца, уже передняя, на обочину вышвырнули Гошину одежду и обувь, и «audi», рванув с места, укатил в темноту.
Гоша наконец ощутил животом и грудью мертвенный холод, каким дохнула на него через груду листьев осенняя земля. Он поднялся на ослабевшие ноги и поплёлся к валяющейся на обочине шоссе одежде. Подошёл, наклонился к своему велюровому костюму, и вдруг рвота подступила к самому его горлу, и его вывернуло прямо на пиджак. Отплевавшись, Гоша встряхнул его, поднял с земли горсть мокрых листьев и стал стирать ими следы своей блевоты. Вдруг лицо его сморщилось, слезами наполнились глаза, и он разрыдался.
*
Уперев в спинку кровати подушку, так, чтобы голова и плечи лежали повыше, дед Георгий глядел в окно на покачивающуюся за подкрашенным ранними осенними сумерками синеватым стеклом ветку рябины, отягощённую алыми гроздьями, на нежно падающие крупные хлопья первого снега… И вспомнилась ему новогодняя игрушка, которую он когда-то, давным-давно, подарил пятилетнему Гошке: прозрачный пластиковый шарик на подставке, наполненный глицерином, а там, внутри шарика, смешной беленький снеговичок с красным носом-морковкой и тоже красным ведёрком вместо шляпы, по сторонам от него две маленькие ёлочки с забелёнными снегом разлапистыми ветками — и на всю эту зимнюю идиллию, если шарик как следует потрясти, начинает падать снег. Тряхнёшь сильнее — и хлопья закружатся, обгоняя друг друга, густо-густо. Такая красота! Как любил Гоша глядеть на этот волшебный шарик! Дед тряхнёт, а внук радуется. И кричит, пока снег осыпается: «Деда, ещё, ещё!». А счастливый дед Георгий предлагает: «Давай теперь сам». И снова весело кружатся в глицерине снежинки… Детство… Молодость… Какое счастье! Ах, если бы можно было их вернуть, встряхнув как следует Земной Шарик.
Дед Георгий прикрыл глаза. Что ж это сердце-то так разъерепенилось? И давит, и давит. Вот ёлки-моталки! Такая боль загрудинная! И под лопатку, и в руку отдаёт…
Он вытер выступивший пот на лбу. Ох, скорей бы, что ли, Елена-соседка заехала, забрала отсюдова…
Вдруг он увидел Олю, любовь свою единственную, жену свою верную. Ну вот же она. Присела на самый краешек, в его ногах. Оперлась на спинку кровати. И костюм на ней такой красивый! Лётный её комбинезон. Только не синий, как тогда, давным-давно, а весь серебристый. Просто так и сияет! А личико-то уж больно бледное…
— Как ты, Оленька себя чувствуешь, милая моя? — не размыкая губ, спросил дед Георгий. — Не виделись–то как давно.
— Ну, как же, — ответила Оля. — Вчера во сне виделись. Я-то ничего, видишь, молодая какая? Такая же на войне была, помнишь?
— Как не помнить, любимая моя!
— Ну вот. А ты-то сам как?
— Да, видишь, лежу вот. Сердце болит. Ох, если б ты знала, как плохо без тебя!
— Да знаю, вот и пришла. Пора уж…
— Да вот не знаю, как нашу Валю-то с Гошкой оставлять…
— А что ж тут знать? Им жить и жить. Закон такой. Не мы с тобой его положили, не нам и убиваться.
— Землю нашу горькую, страну нашу бедовую жалко.
Тут показалось деду Георгию, что кто-то прошёл в глубине тёмной комнаты. Нет, не показалось: действительно, совсем молодой парнишка в комбинезоне и шлеме танкиста подошёл и встал за спиной Олюшки.
— Здорово, дружище! — улыбнулся он деду Георгию. — Что, брат, не узнаёшь?
— Нет, — едва мотнул головой дед Георгий.
— Да это же я, радист-пулемётчик из нашей тридцатьчетвёрки!
— Толик, братишка! Теперь узнал. Ты такой, как тогда, в сорок первом.
— Ну а каким же мне теперь быть? Ты не журись за страну, не пропадёт она. Да и твоя ли это теперь страна? Боюсь, не твоя. И народ-то уже другой.
— Что ты, что ты, Господь с тобой?! А чья же ещё? Что ты говоришь?!
— Да вот то! Не за эту страну мы кровь проливали. Не за эти границы её. Рассыпалась та страна, разлетелась, как снежок в Гошкиной игрушке, что ты только что вспоминал. Мы-то с тобой и не знали всяких там измов: национализма, индивидуализма… Тпфу ты, пропасть! Не знали, потому мы с тобой и победили. Зачем же тебе с этим жить и соглашаться?
— Что ты, Толик, я и не соглашаюсь. Я и Гошке своему…
— Не надо про Гошку, — остановила его Оля. — Пусть он сам решает, как ему дальше жить. Это его мир, не твой.
— Но я могу…
— Не сможешь, силы не те, — Оля чуть сдвинула на затылок свой серебристый лётный шлем. — Да и что ж ты один сделаешь? Да и зачем?.. Зачем жить-то до новой страшной войны? Тебе лучше и не знать о ней.
— Пропадут ведь!
— Не пропадут, всё выдюжат, не хуже нас. Это уже их войны, их время, их беды и страдания. А нам пора…
Она растаяла, будто облачко. И Толик непонятно как исчез в темноте. И увидел дед Георгий за окошком, как сидит уже его Оля высоко в своём серебристом У-2 и призывно машет ему. А от самолёта этого прямо к убогому дедову дачному домику спускается серебряная лестница, ну, такая, вроде как верёвочная, что со спасательных вертолётов опускают. Да только сплетена она из верёвочек-то серебряных. И сияет ослепительно в холодном лунном свете.
Дед Георгий легко поднялся, как давно с постели не вставал, миновал оконное стекло, ухватился за серебристую лестницу и стал подниматься по ней. Высоко, высоко, ох как высоко. Где же ты, Оленька, где ты? Пропала. Всё пропало. Только тёмная высь…
*
Вот и подкатил Георгий со своим семейством к воротам в прошлом дедова, а теперь своего дачного участка. Вышел из машины ворота открывать, а за ним, ловко перемахнув через водительское сиденье, выскочил и Олигарх. Дом, конечно, другой, двухэтажный, облицованный сайдингом. Да и стоит в противоположном углу участка. От лачуги деда Георгия в помине ничего не осталось. Только ровная зелёная лужайка.
Олигарх по-хозяйски облаял новых соседей, приветствующих Настю.
— Олигарх, фу! — скомандовала Настя.
Однако пёс решил, что законно облаял, и, деловито виляя хвостиком-крючком, затрусил к главе семейства Георгию Орлову, дескать, ну, что скажешь, хозяин, я прав или не прав?
