В великолепную игру отчаяния сыграет мальчишка Смат: нелепый, всё считающий, числа сами, определившие во многом жизнь, стремящийся поставить на учёт; нелепый, очкастый, сыгравший в финале в беспроигрышную игру смерти: чтобы наказать всех, кто плохо обращаются друг с другом.

                  Не демонстрируют должной любви.

                  Её никто не демонстрирует, путаясь в числах, в альфе абсурда (не абсурдно ли творить сложнейший механизм человека, чтобы сгнил он в земле, или сгорел в огне?).

                  П. Гринуэй восстаёт своими играми против миропорядка, его косной обыденности, выстраивая кадры и их панорамы так, что завораживают неестественной красотой.

                  Много насекомых ползает по плодам.

                  Всё красиво — на грани тления, и насекомость эта не есть ли намёк на разложение тела, столь сложно организованного — с ещё более сложным устройством, помещённым душой и психикой внутрь телесного пласта?

                  В «Отсчёте утопленников», кажется, много телесного, плотского, неудовлетворяющего…

                  Женщин — по крайней мере: последовательно избавляющихся посредством утопления от своих мужей.

                  Девочка, вертя скакалки, считает звёзды, и, досчитав до сотни, успокаивается, прекращая прыгать.

                  Лодка, в которой утонет персонаж, так и не получивший ни одну из трёх вожделенных женщин, какие порой сливались в одну, будет пронумерована сотней.

                  Всё закольцовывается.

                  Мальчишка Смат повесился, играя.

                  Мужчины все толсты, неопрятны, не шибко красивы.

                  Впрочем, нет — муж племянницы, третий утопленник, будет вполне ничего: стройный, спортивный, хоть и не умеющий плавать…

                  Женское начало торжествует?

                  Тогда — слишком жестоко.

                  Мужское у Гринуэя оказывается неопределённым, схоластичным, жалким вообще.

                  Три женщины разных возрастов, а зовут их, женщин, одинаково: три или одна, как мерещится патологоанатому, покрывающему их преступленья?

                  Ничего не разобрать.

                  Он издевается над нами — Гринуэй!

                  Как некогда — Кэролл, так запутывая интеллектуальный орнамент Алисы, что, хотелось спросить, при чём тут детство?

                  …красота, явленная кинематографом Гринуэя, от маньеризма и барокко, а ещё — от эстетики смерти: всё на тёмном фоне, почти всегда, но никогда из хаоса этой тьмы не рождается космос.

                  Только абсурд.

                  Как в «Контракте рисовальщика» — где финал и вовсе тёмен, а лица зачитывающих новый контракт-приговор гротескно заострены, как и рогатые их парики.

                  Рисовальщик моден, рисунки, сделанные им — виртуозны, они поражают точностью и мастерством, и то, что в них зашифрована хроника убийства, не столь уж важно рисовальщику, хотя окажется — в этом суть.

                  Суть, которая убьёт его, удачливого женолюба, жуира вообще-то, вляпавшегося в смертельную историю; затянутого в адскую интригу богатых людей.

                  И здесь — красота на грани разложения оной, со смещённым углом, с центром, который порвётся сейчас, и из него выглянет жуткая рожа: вроде той, который обладает бегающий по поместью голышом… не пойми кто.

                  И он же — с лицом, дочерна замазанным сажей, смачно жрёт в конце, когда художник уже мёртв, ананас: жрёт так, как потусторонняя сила зла пожирала б душу, не понявшую своего предназначения.

                  Гринуэй — потусторонний режиссёр.

                  Даже, когда всё делается предельно конкретно, детально, как в фильме «Повар, вор, его жена и её любовник»…

                  Жестокость сочится сукровицей — до подлинной крови не поднимаясь.

                  Жернова жестокости, столь знакомые человечеству, любит закамуфлировано показывать Гринуэй.

                  Фешенебельный ресторан, к которому стянется мир, как шагреневая кожа, подразумевает жратву: большую, как у Босха — в потусторонних видениях его, красно-чёрной гаммой выплеснутых в мир.

                  И души героев — вполне босхианские гибриды: человеческое прорастает пауком, тут хорёк, напялив на нос кругленькие, как шарики, очки, читает кулинарный шедевр, пока плоская, располосованная рыба обнимает его снизу своими частями.

                  Где люди-то?

                  А вот же они: ганстер-вор, Джорджина — жена, изведённая издевательствами, любовник-книгочей, хранитель библиотеки, которого же до отвала накормят книгами (шумовым эффектом звучит издалека: Держите его, а то он сожрёт всего Аристотеля!), Ричард ещё, повар, то бишь.

                  Из Майкла приготовят жаркое, как было у Маркеса: но там осмысленность жестокости логична: диктатор, расколовший заговор, как орех, решил напугать оставшихся поджаренным со специями и травами главой оного.

                  А здесь?

                  Здесь всё вращается абсурдным калейдоскопом — в том числе: условность людей этих.

                  Не дотянувших до стадии людей.

                  …ассиметрия эстетики режиссёра нарушает душевный покой, бередя сознание.

                  Как соотносится оно с душой?

                  На это Гринуэй не ответит, заворачивая образы своих парадоксов и парадоксы образов, играя абсурдом, как числовой символикой, и заставляя вглядываться в сложную, отвратительную, и такую притягательную красоту.